Настюра

Глава 1

Надежда тяжело опустила ноги с постели. Диван предательски заскрипел, и в ответ на скрип заворочалась и захныкала маленькая Настюшка.
- Ч-ш-ш, ч-ш-ш, баю – бай, - женщина тихонечко покачивала коляску. Наконец, девочка опять мирно посапывала, лишь изредка вскидывала ручки и ножки, будто проверяя во сне, на месте ли они.
Надежда медленно вышла в коридор и двинулась на кухню, искренне надеясь, что никого не разбудит своим шарканьем. Однако из комнаты выглянула сонная невестка:
- Мама, вам опять плохо? Вызвать врача?
- Да спи, спи, Люба. Ничего. Я вот, водички попью.
Плохо или хорошо, для ее возраста этот вопрос уже не играл особой роли. Сейчас она всем своим существованием подтверждала расхожую истину: если ты проснулся и у тебя ничего не болит, значит, ты  умер. А к боли она уже почти привыкла. Нет, конечно, она не перестала ощущать ее, она по-прежнему страдала, но привыкла. Так привыкают к бытовым неудобствам – отсутствию водопровода или канализации – неудобно, страшно, но что делать? Приходится как-то приспосабливаться.
Наконец, она добралась до кухни и клацнула выключателем. Небольшую кухоньку залил желтый свет. Вся посуда была вымыта и аккуратненько стояла в беленьком навесном шкафчике, на столе все было убрано, лишь большой эмалированный чайник сиротливо ютился на газовой плите. Женщина присела за стол. Нигде ни намека на то, что тут каждый день собирается большая семья на совместные завтраки, обеды, ужины. От этого помещение выглядело как-то неестественно. Впрочем, она никогда не любила ночью кухню, которая в это время была какой-то неживой, отпугивающей, почему-то напоминающей операционную или морг.
Надежда зажгла газ, поставила чайник и присела рядом на табурете, привалившись к стене. Шум газа от плиты подполз к женщине и стал убаюкивать. Она прикрыла глаза, и перед ней в веселом хороводе поплыли тоненькие березки. Они кружились в своих светлых сарафанах, будто приглашая с собой в танец. Вот, деревья расступились, и перед глазами всплыл большой бревенчатый дом на берегу озера. Высокие дубовые ворота, украшенные замысловатым кружевом резьбы скрывают  просторный двор, выстланный желтыми сосновыми досками. Многолюдно и шумно здесь. Мелькают лица, полустертые обманчивой памятью, но все равно такие живые и знакомые до мельчайших подробностей. Старушка кутается  в желтую шаль невиданной красоты, что играет на солнце золотистыми переливами сказочных трав и цветов. Огромный мужчина с окладистой рыжей бородой. Пышная важная барыня, не растерявшая за годы былой красоты. Рыхлая рябая девица, каждый жест, каждое движение ее наполнены жеманством. Красавец-молодец   со светлыми кудрями и смеющимися глазами. Угрюмый горбатый конюх … Люди, люди, люди....
Свист и бульканье чайника вернули Надежду в маленькую кухоньку. Она открыла глаза и, покряхтывая, стала заваривать чай. Руки уже мелко тряслись и не слушались, чай просыпался на стол, а ложка со звоном полетела на пол. Надежда в отчаянии упала на табурет и с ненавистью глянула на свои сухие, морщинистые ладони. А в молодости-то какие руки были! Она всегда была не то, чтобы очень красивой, а какой-то ладненькой – и в лице, и в фигуре. Не очень высокого роста, беленькая, с шелковистой розовой кожей и лучистыми зелеными глазами, - все было так гармонично, что на нее всегда обращали внимание, и уже не могли оторвать взгляда, так поражала она своей органичностью и исходившим от нее обаянием. А руки... Руки у нее всегда были предметом гордости: небольшие округлые кисти все в ямочках, как у младенца, с чуть коротковатыми, но не толстыми пальцами и круглыми ногтями. Таким рукам даже Крестненькая завидовала. Нет-нет да и скажет: «Ну, и руки у тебя Настюра! Барышне такие бы руки, а не тебе». Да, и не жалела Надежда своих рук: и в ледяной воде белье полоскала, и в кипятке стирала, и иголками пальцы колола, когда шила, и нитками натирала, и в земле копалась, и топор держала – все было, а руки оставались прежними – мягкими, нежно-розовыми, с ямочками. Да вот пришло время -  и уже даже не о красоте говорить приходится, а о том, что не слушаются руки-то, ну никак!
Надежда подняла глаза. В дверях в ситцевом халате поверх ночной сорочки стояла Люба и смотрела на нее.
— Мам, ну разве так можно. Вы же весь дом переполошите. Ну что, я чаю бы вам не сделала и не принесла?
— Люба, да я ж беспокоить не хотела. И ты, и Валера с работы. Я бы и сама...
— Да уж сами! Ну, посмотрите: и чай рассыпали, и грохоту наделали. А еще, не дай Бог, кипятком бы ошпарились. Ну что бы я с вами делала, а?
Люба, причитая, быстро заварила чай, налила в чашку и поставила перед свекровью. Рядом появилась сахарница. Она нарезала батон, и поставила масленку.
— Ну, мам, пейте.  Посуду потом не мойте. Я сама утром помою, а то два часа уже.
Она тихонечко вышла их кухни, заглянула к Настюшке, и, убедившись, что та спит, проскользнула в свою комнату.
Надежда смотрела на чашку. Перед глазами опять появился большой бревенчатый дом. Во дворе на грубом неструганном столе стоял золотистый самовар. Он возвышался своей громадиной и всех проходящих мимо обдавал жаром и стойким смоляным духом шишек, кедровых и еловых. А из дому уже слышался нетерпеливый зов:
— Настюра, ну где ты там, спишь, что ли, неси самовар-то!
Она схватила подолом за ручки самовар и, переклонившись назад от его тяжести, бежала  к дому. Крепкие босые ноги быстро, отбивали дробь по ступенькам. В сенках, оставив самовар, она зашла в комнату и доложила:
— Крестненькая, самовар-то подавать?
— Да давай, давай скорее, а то чаю-то поди и не дождешься.
Она занесла золотистого великана и водрузила на кружевную скатерть, на которой в сказочном узоре переплетались цветы и листья, а над всем этим великолепием порхали невиданные птицы. Окинув стол хозяйским взглядом, все ли на месте, спросила:
— Я пойду-то?
— Да иди, иди.
Настюра, как кошка, быстро и легко выскользнула в сенки, а оттуда во двор. Теперь  и она может почаевничать. В людской уж все собрались, Смех, шум. Тут делятся новостями и сплетнями. Из уст в уста передаются байки и небылицы:
- Слыхали-то, слыхали?! Говорят, в лесу разбойнички балуют. Говорят, каторжники ...
- Да, какие там каторжники! Наши, Мокашинские мужички и шалят!
- Да, с чего ты взял?!
- Дак, ведь Степка Кудинов видал.
- Да твой Степка и соврет – недорого возьмет…
У женской половины стола свои беседы:
- Слыхали, слыхали? Хозяйка-то грозит Акулину замуж отдать. Правда, Акулина?
- Да, намедни говорила.
Акулина явно не хочет обсуждать заданную тему, но женское любопытство уже не уймешь:
- А за кого?
- Говорит, нашла мне  в Лапушках женишка-то.
- А женишок, знает, что ты брюхата? – это не выдерживает толстая рябая прачка, которая уж который год ждет обещанной партии от хозяев.
- Знает, как не знать. Дак, за то и приданное дают. Мужичонка-то, на приданное позарился. А мне все одно. Лишь бы замуж брал да потом не обижал.
- А хоть за кого отдают? – не унимается прачка.
- Дак, Наталья Сергеевна, сказывала за кузнеца.
- За Игната? Дак, он хромой! - это уже в один голос кричат все лапушинские бабы, знающие некрасивого хромого, но очень доброго кузнеца.
- Ну, и ладно. За то не злобливый. Да,  и хозяйка ему пригрозила, что ежели вздумает меня обидеть, не увидит ни приданного, ни платы, что Савва Фомич на ребеночка положил, - Акулина уже наслаждается таким вниманием к своей персоне.
- И много посулил-то? – прачку не просто любопытствует, в мыслях она уже заманила барина в свои объятия, тем более, что после водки он кидается на все, что движется.
- Хозяин сказал, что не обидит, - обрывает разговор горничная.
- Дак, сам дел-то натворил. Теперь-то, конечно!
Рябая прачка от зависти просто подпрыгивает. Ей уж скоро двадцать пять годков стукнет, а все никакого жениха на горизонте не вырисовывается. Ну, хоть завалящегося! Хоть косого-хромого! Ну, хоть какого-нибудь…
Надежда очнулась. Взяла в руки чашку с подостывшим чаем и мелкими глоточками начала пить. За окном было темно, так темно, что хоть глаз выколи, темно по-украински (у нее-то на родине ночи куда как светлее). Женщина поежилась. Сколько ж она там не была? Почти двадцать лет. Племяш-то сказывал урванцовский дом до сих пор стоит. Клуб там что ли. А струновский?
Господи, как же болит-то все. Ночь-то какая длинная, вся изведешься за нее. Ох, не любила Надежда ночи. Днем-то хоть потопчешься. То Саню в садик отправить, то Настюшку покормить, то приготовить чего, то повязать – все день прошел. А ночью-то все спят, а ей не спится. Все тело ломит да болит, как будто били ее неделю, а сейчас вот отпустили. От боли некуда спрятаться, негде скрыться, везде она тебя достанет и поедом ест. И от боли уже ни мыслей в голове, ни силы в теле. Нужно срочно находить себе занятие, чтобы не думать о том, как тебе плохо.
Доктор говорил, что все хорошо будет. Только Валеру вон как аппендицит схватил, когда она в больницу попала, так хорошо, должно быть, все с ней, да и сама она понимает, что ужо, видно, скоро и ее время придет, какой там хорошо. Да и знакомо все это ей. Говорить не надо. Кузьма также маялся. Весь его последний год только и слышно было: «Ох, Надьша, печет-то, печет как». А потом уж и говорить перестал. Только лежал на кровати да смотрел на нее, словно просить о чем хотел. Она с ним рядом была. До конца. Стирала окровавленные простыни, мыла, кормила его. А он только смотрел, то на часы, то на жену. Женщина не выдерживала:
— Ну, что ты смотришь? Что смотришь? Да, уж вижу, вижу, что уйдешь. Супротив этой полюбовницы я не в силах! Супротив смертоньки, что я могу?
Он не отвечал. Все смотрел. О чем просил? Может, чтобы простила его. Да не могла. Сердце впитало обиду, с кровью перегоняя ее по жилам. Обиду за нелюбовь да за унижения. Обиду за измены. Ох, сколько же их было! И молодух,  и в летах. Как же! Учитель! Завидный мужик! Сколько крови Надеждиной попил. И бегала за ним к полюбовницам с топором – окна крушить, чтоб не повадно было чужих мужей привечать. О-о-ох. А вон как захворал, куда все бабы-то девались?! Она одна и осталась портки кровавые за ним стирать. Ведь жена, ведь клялась, что и в здравии, и в болезни с ним будет. Только мужу своему во здравии не нужна была. Не видала от него ни любви, ни ласки, все другим доставалось. А в болезни… Что ж, видно судьба ее такая была – досмотреть постылого до последнего дня.  А теперь вот и сама к тому идет…
Доктор говорит «Возраст». Дак, ведь вон отец ее свекра сто шесть лет прожил. Не болел никогда. Это в Сибири-то. Если где перемерзнет, кричит с порога:
- Девки, баню!
Баню ему натопят. Он там час парится. Потом зайдет в дом:
- Девки, редишного соку!
Ему сока из редьки надавят. Дед сначала стакан сока выпьет, а потом чашек пять чаю, в тулуп закутается – и до утра спит. А поутру, как ничего и не было. А помер-то: пошел за двенадцать верст дочку навестить, пришел, лег на лавку, сказал «Видно, помру я, девки» - и дух испустил. Так вот это возраст, а что ее семьдесят...
- Да, возраст... – повторила Надежда и, тяжело передвигая ноги, пошла в комнату.
А окна кухни, по-прежнему оставались одиноким маяком в кромешной тьме осенней ночи.

Глава 2

Люба задумчиво смотрела на себя в зеркало. Небо только начинало сереть в преддверии рассвета, комната была погружена в сумрак, и в этом сумрачном свете из зеркала на женщину смотрело усталое, но еще очень красивое лицо. Темные круги легли под глазами. От носа к уголкам губ пробежали две тоненькие скорбные линии. Между бровями залегла морщинка. И лишь глаза сияли по-прежнему, синим светом из-под черных ресниц. Да, немного бледна, да, устала. Но разве она в этом виновата? Разве виновата она, что забота о маленьких детях, о больной свекрови легла полностью на ее плечи. И все это помимо работы! Разве виновата она, что Валерий пропадает с утра до вечера на работе и не может (да, честно говоря, и не хочет) помочь жене по хозяйству.  Она обернулась, взглянула на спящего мужа. Ну, что ему не так? Высокая, стройная (это после двоих детей-то), ноги от ушей. Ну, что не так?! А ведь раньше насмотреться не мог.
Люба поправила темные волосы. Возле уха сверкнула серебряная нить седины. Женщина опустилась на стул и, закрыв лицо руками, беззвучно заплакала.
Господи, а ведь как ухаживал! Вместе жили в общежитии. С утра уже стучит в дверь комнаты – зовет на зарядку, потом вместе шли в читальный зал, готовиться к занятиям, вместе обедали, и лишь на лекциях расставались – каждый шел в свою группу. А после занятий – снова вместе. А теперь, с работы возвращались – он вообще пошел по другой стороне улицы. Что же произошло?! Почему?!
Хотя и раньше было по-всякому. Вон после института Валерий должен был отслужить в армии. Офицером, правда. Направили его в Западную Украину. Уезжал он пока один.  Мол, как только обустроится заберет и Надежду, и Любу, и только родившегося Саньку.  А пока Любовь со свекровью и сыном должна была пожить у родителей – в крохотной двухкомнатной хрущевке, где помимо отца и матери жила еще Любина младшая сестренка, да брат с женой и тещей. Разместились. Спали покотом на полу. Кушали по очереди: в пятиметровой кухоньке, где и втроем-то поместиться было очень проблематично.
Месяц мелькнул быстро, в хлопотах. Уж и второй заканчивался. Муж не звонил и не писал. Свекровь в тревоге раскидывала карты. Гадала Надежда отменно, и потому при любой неопределенности искала ответ в сочетании тузов, дам и королей. Мать Любы, Вера Андреевна, только вздыхала. А отец молчал. Только однажды, упаковав небогатый скарб дочери, сказал:
— Не, дело это, Любаша, что муж там, а ты тут. Поезжай к нему.
Так и оказалась она со свекровью, трехмесячным сыном на вокзале захудаленького военного городишки. Естественно, никто их не встречал. Шли и расспрашивали, где офицерский состав расквартирован. Дошли. Только Валерия там не оказалось. Он на танцах в клубе был. Да, и квартиры, и даже комнаты до сих пор не получил, поскольку изначально приехал без семьи. Поэтому первую ночь офицерская семья провела под забором недалеко от гостиницы, в которой все номера были заняты.
Нет, потом, правда, все уладилось. И квартиру получили, и на работу Люба быстро устроилась. Зажили. Вместе по выходным гуляли. Возьмут сына – и в парк, потом на рынок или в магазин, потом – домой обедать, а уж вечером – в местный кинотеатр или просто побродить по ночным улочкам. Разговаривали! Книги, журналы обсуждали. О фильмах спорили. До хрипоты… Почему так быстро все закончилось?! Куда все девалось?!
Люба опустила руки и опять взглянула в зеркало. Ей было уже тридцать лет. Или может еще тридцать? Что она видела? Полуголодное послевоенное детство среди такой же  недокормленной сельской ребятни. Работа с утра до вечера. Студенчество, едва ли не такое же голодное, как детство. Замужество.
Ей все чаще снилась бабушкина деревня – Николаевка. В ее детском представлении – это был рай земной. Наверное, поэтому в самые тяжелые моменты ей вспоминалось именно это место.
Любу с пяти лет отдали в школу. Она жила у бабушки с дедушкой, потому что учебное заведение с младшими классами находилось от Николаевки в семи километрах, а от ее родного села, где она жила до этого с матерью и отцом - в двенадцати. Девочка каждый день, направляясь в школу, переходила небольшой деревянный мостик, перекинутый через мелкую речушку, на берегу которой стоял бабушкин дом. Маленькая Люба часами рассматривала юрких рыбок и камешки на дне ручья. Засматривалась так, что забывала, куда и зачем шла.
А теперь ей почти каждую ночь снился этот мостик, разноцветные юркие рыбки, вода играющая гладкими камушками…
Детский плач вывел Любу из забытья. Послышался скрип коляски и покряхтыванье свекрови. Женщина тряхнула головой, отгоняя от себя тягостные мысли, и быстро направилась на кухню. Думай, не думай, а сейчас все семейство встанет -  и завтрак изволь подать вовремя.
На кухне сиротливо горела лампочка. «Мама опять свет забыла выключить», - без досады, просто констатируя факт, подумала Люба.
Так, первым долгом завтрак. Для детей  – манная каша, для мужа  и свекрови – овсяная. Сама поесть уже не успевает. Ладно, чаю попьет – и хватит. Дальше, на обед – суп. Ужин приготовит, когда с работы придет. Вроде бы все.
Через час проснулся Валерий. Зашумела вода в ванной, зажужжала электробритва.
— Саша, вставай, - послышался из кухни голос.
И в ответ чуть хриплый ото сна голос сына:
— Не хочу-у-у в садик!!!
День начинался обычным образом.
Ровно в половине седьмого Люба, крепко взяв за руку упирающегося Саньку, бежала ежедневным    маршрутом: садик – автобус. Валерий смотрел в окно на удаляющиеся фигурки жены и сына. Сквозь голые ветки, с высоты седьмого этажа, фигурки казались маленькими – маленькими.
— Валера!
Он обернулся. На пороге комнаты стояла Надежда.
— Валера, скажи мне, у тебя есть женщина?
— Мам, да перестань ты, — сын отвел глаза.
— Валера, нет, ты мне скажи, – голос Надежды звучал требовательно.
— Мам, я на работу опаздываю.
— Валера, скажи мне правду. Скажи мне, – повторила она.
— Ну, нет у меня никого, нет! – и, схватив на ходу плащ, Валерий выскочил за дверь.
А ведь хотелось крикнуть: есть! есть! И я от нее с ума схожу, когда вижу ее, все готов забыть, только  ее хочу помнить, ласки ее, руки ее, губы ее. Ведь это ОНА – единственная, на всю жизнь. А Люба? Что Люба? Да, тогда ему тоже казалось, что она единственная. А теперь… За годы семейной жизни что-то изменилось. Даже, наверное, не изменилось, а не оправдалось.
Когда Валерий впервые увидел Любу, его околдовал синий свет глаз девушки. Не долго думая, он решил, что это – его будущая жена. Соседа по комнате он попросил познакомить их. Рыжий Вовка, к которому Валера обратился с просьбой, только хмыкнул:
 - Познакомить-то я познакомлю, не вопрос, вместе в хоре поем. Только зря. Не по Сеньке шапка. Она к себе близко никого не подпускает. Да и друзья у нее, я тебе скажу. Чуть заметят, что на девчонку не так посмотрели, уже отношения выясняют. А ребята – один другого хлеще: моряки да рабфаковские. Далеко не пацаны. С ними лучше не связываться.
- Я с ними связываться и не собираюсь, - махнул рукой Валерий. – Ты меня с ней, главное, познакомь, а там разберемся.
Правда, совсем уж не связываться не получилось. После первого же свидания, его затянула ватага Любиных доброжелателей в общаговскую бытовку. Усадили на лавку, сами уселись напротив:
 - Давай знакомиться, - начал воспитательную беседу высокий, неестественно худой парень.
- Давай, - Валера протяну руку. – Валерий.
 - Толик,-  ответил парень, но руку, однако, не пожал. – Один вопрос. Что у тебя с Любой?
 - Жениться хочу, - глазом не моргнув, ответил Валерий. – Надеюсь, на это разрешения у вас спрашивать не требуется?
- Не ерничай, - Толик закурил, остальные ребята молчали. – Нашего разрешения не требуется, но предупредить должны: вздумаешь девчонку обидеть -  с нами дело иметь будешь.
Валерий упрямо наклонил голову:
 - Во-первых, никто Любу обижать не собирается. Во-вторых, не пугай – не боюсь.
- А я и не пугаю, - Толик одним щелчком отбросил окурок в окно. – Предупреждаю. Считай, что я ее старший брат. И не один, - он кивнул в сторону молчавших парней. – На свадьбу пригласить не забудь.
Ребята, не попрощавшись, вышли  Валерий так и остался сидеть в бытовке. Ничего себе! Он, конечно, слыхал, что Любина группа держится вместе, словно одна семья. Но не до такой же степени! Может, нечисто у нее с этими ребятами. Мало ли. Девчонка-то красивая.
Смешно сейчас вспомнить, чего он только тогда не передумал! Как ревновал! А сейчас… Нет, он благодарен ей. Благодарен за детей за маму, которую жена выхаживает, не позволяя себе и тени упрека на такую обузу. Но он ее не любит. Он не может ее любить. И не потому, что она хуже стала, подурнела или что-то еще. Просто, он еще до свадьбы почувствовал, что его пылкая влюбленность не находит ответа. Люба была приветлива, радовалась встречам, но не более. Парень, надеялся, что вот после свадьбы! Но и после свадьбы… Она не кидалась к нему в объятия ежеминутно, не смотрела влюбленными глазами, не сюсюкала с ним, в общем, вела себя совершенно не так, как  в Валерином представлении должна вести себя влюбленная женщина.  А ему хотелось ласки! Он не понимал любви без поцелуев, без ласковых словечек, без долгих взглядов. А Любе все это казалось слюнтяйством, которое не к лицу не то, что настоящему мужчине, но и ей, женщине. Поэтому на все заигрывания Валерия она поначалу просто не отвечала, а потом стала выказывать ничем неприкрытое раздражение.
А Шура... Шура совсем другая. Она часами готова слушать его, безотрывно глядя в глаза, наслаждаясь звуками Валериного голоса. При каждом удобном случае Александра говорит ему, как хорош он в постели, как красив, как силен, как умен. А целует его! А ласкает! И Валерию хочется крикнуть на весь свет: «Вот она! Моя единственная! Любимая!». Нельзя крикнуть. Невозможно просто. А ведь вот, мать почувствовала. Мамочка, родная, как быть мне? Что делать? Подскажи! Разрываюсь! Нельзя от Любы уйти.  Детей не видеть. И Шуру бросить нельзя, как привязала!
Мама бы подсказала. Но сказать ей – убить, убить тут же на месте. Не сможет она выдержать разрыва сына с женой, не вытерпит разлуки с внуками. Уж как отец гулял, как гулял, но ее не бросил. И она от него не ушла… И в горе и в радости, и во здравии и в болезни. Так и дожила с ним, и выхаживала его больного. И сына младшего тянула. Сама… 
Нет, не поймет… Или поймет? Всегда ведь понимала. Никогда не осудит. Вздохнет только так тяжко: «Ох, Валера»… А ему этот вздох! Уж лучше бы убила. А то этим вздохом душу всю вынула: «Ох, Валера»…
— Ох, Валера...
Надежда села на лавку в коридоре. Ведь чувствует, что есть у него кто-то. Видно в отца пошел. И Кузьма семьи не держался, и Валерий...
... В доме тихо скрипнула дверь.
— Надя! Надьша!
— Ой, Кузя! Приехал! – Надежда, переваливаясь уточкой (все-таки на подходе был их первенец), поспешила навстречу мужу. – Голодный, поди? Сейчас я быстро.
На стол – кружевную скатерть с цветами и птицами, на скатерть – картошку в чугунке, масло в кадочке, хлеб.
— Самовар еще горячий. А мамонька да дедонька в поле с братьями. Дома-то одна Яремовна. Мы уж ждем-ждем, а тебя-то все нет. Что ж так долго-то?
— Вот растарахтелась! Дела у меня были непредвиденные.
— Случилось что? – Надежда даже привстала в тревоге.
— Да так по мелочи, - Кузьма с усмешкой глянул на жену. – У меня-то в Щучье зазноба была. Давно уж была-то. Ну, вот приезжаю я в этот раз, а она мне – придумала ж, - дите предъявляет, твое мол.
Жена подозрительно глянув, переспросила:
 - Твое?
 - Мое -  не мое. Да какая разница!
Надежда нахмурилась:
 - Как же какая?… Если твое - кровиночка все ж таки. Как же можно- то так. Грех это.
Кузьма усмехнулся:
- Грех? Перед кем это? Не перед тобой ли? Говорил я тебе перед свадьбой – и сейчас повторю – мужик я! И не твоего ума дело, с какой бабой я в кровать ложусь. А паче, не твоя печаль  - дети. Ты вон моего носишь, законного – вот и носи. От него я и открещиваться не буду – мой он. А те…
Жена лишь рукой махнула:
 - Да ладно тебе, распетушился. Я ж только спросила-то…
  - Ну, вот…  Спорить я-то не стал, скандал мне не нужен. Хорошо, говорю, ладно. Она, мол, женись теперь. Негоже ребенку без отца-то. Про тебя-то я ей не сказывал. Ладно, говорю, жениться, так жениться. Стало быть, поехали ко мне. Ну, чин – чином собралась она и дите собрала. Мы на вокзал поехали. Приехали сюда, а я на вокзале-то и отстал. А там, в лесок – и сюда.
— Ой, а дите-то маленькое? – Надежда ошарашено опустилась на лавку.
— Дак, говорит полгодика ужо. А я ее и брюхатой-то и не видел. Год, правда, не виделись, может чуть поменьше, - Кузьма озадачено взглянул на жену. - Тебе-то что?
— Что ж ты ее одну с дитем-то на вокзале бросил. Что ж она будет делать-то?! У нее ж, небось, тут и нет никого! Хоть бы с места уже не сдергивал! – на глаза женщины навернулись слезы.
- Ну, пойди, поищи ее! Может, еще домой приведешь? Познакомитесь! – он порывисто кинул ложку на стол так, что та, пролетев над белой скатертью со звоном свалилась на пол, а сам, вскочив из-за стола, схватил на ходу картуз и выбежал из избы…

Глава 3

Надежда, тяжело вздохнув, пошла в комнату, где на диване сидела толстенькая Настюшка. Девочка, почувствовав настроение бабушки, залезла к ней на колени и залепетала что-то успокаивающее на своем тилимилитрямском наречии.
- Вот, Настенька, пока ты меня только да Санька жить и заставляете. Карабкаться. Боль терпеть. Да видно недолго уже мне осталось-то. Как же ты без меня-то будешь? Кем вырастешь? Кто ж тебя приголубит? Кто ж пожалеет? Нет, я всегда буду с тобой. Вы, только с Сашей-то помните бабушку, не забывайте. А я с вами всегда буду ...
Надежда тяжечко вздохнула. Настя понимающе лепетала и поглаживала бабушку по морщинистой щеке. Женщина улыбнулась:
— Ласковая ты моя. Девочка. Что-то ждет тебя впереди?
Девочка захныкала, словно сетуя на грядущую тяжелую женскую долю. Надежда посадила малышку к себе на колени, прижала к себе:
- Не бойся. Не бойся, маленькая. Бабушка тебя не оставит. Я на себя все твое несчастье и горе уж приняла. А ты будешь счастливенькой. Самой счастливой на всем белом свете.

* * *

Настюра помнила себя лет с пяти. Жила она у Марии, вдовы с пятью детишками, мал – мала меньше. Ее покосившаяся избенка стояла на самом краю их деревни. Каждый день, только всходило солнце, Настюра куталась в дырявый шерстяной платок, подаренный ей той же Марией,  и шла по деревням христарадничать.
 Родителей своих Настюра помнила смутно. Помнила, что было детей много, что было весело и радостно. Был у них свой довольно большой дом. А еще помнила вкус рыбного пирога, который пекла мама, когда старшие братья  приходили с богатым уловом с озера.
Водоем всегда было важной частью жизни их деревни – Лапушки. Вокруг деревни располагались три озера: Чистое – в нем вода была так чиста и прозрачна, что даже на середине хорошо просматривалось дно, была видна игра головастиков и мелкой рыбешки. Однако хотя оно и было довольно велико, но отличалось слишком мелким дном. Наверное, поэтому в основном Чистое использовалось для водопоя  скота. Второе озеро – Горькое, было целебным. Грязь вокруг этого озера и вода его, соленая до горечи, славились по всей округе как лучшее лекарство ото всех болезней. А третье – Мокрушка, располагалось в сердце березового леса недалеко от поместья Урванцовых. Озеро было богато рыбой, и братья Настюры часто хаживали туда, балуя все многочисленное семейство изысканными рыбными яствами, которые мать Настюры готовила так славно, что на ее рыбные пироги в гости приходила почти вся община.
В общине говорили, что мать Настюры была первая красавица в уезде. Да еще и знатная мастерица – вышивальщица, а кружева плела такие, что из других городов, даже из Петербурга, приезжали посмотреть и купить ее скатерти, салфетки, накидки, воротнички. Прокопий, муж ее, был знатный столяр. Резные наличники, узорчатые ставни, фигурные карнизы во всех близлежащих деревнях – его рук дело. Хаживал он по соседним селениям да зарабатывал хлеб насущный с помощью своего мастерства.  С того и жили. И хорошо жили, весело, радостно.
В семье было восемь детей. Настюра была седьмой. Когда умерли родители (обоих скосил тиф), ей было четыре года. Община, продав родительский дом, оплатила пребывание четырех детей в сиротском заведении. Два старших брата уехали в город и вроде бы работали на свечном заводе. Самую младшую  годовалую сестренку взяла к себе семья из другой деревни. Вот, только для Настюры среди многочисленных родственников – наследников отца и матери нашелся убогий уголочек у троюродной сестры по отцовской линии - Марии. Остальных родственников совсем не прельщала перспектива иметь в семье лишний рот – девочку, которая слишком мала, чтобы отрабатывать свое пропитание, и слишком велика, чтобы стать приемным ребенком – родителей уже помнит и чужих людей отцом-матерью величать не желает. Только жалостливая тетка Мария, тяжечко вздохнув, взяла ребенка к себе, сказав в общине «Там, где пять, там и шесть». Она же сшила холщовую котомку Настюре и надоумила ходить по деревням просить хлебушка.
Девочка зачастую возвращалась с хорошим заработком – яйцами, кусками сала, колбасы, теплыми кусками хлеба. Она забивалась в свой уголок с котомкой и аккуратненько раскладывала свою добычу на лавке. Жалостливые люди иногда совали ей в сумку то кусок сахару, то леденец, то пряник, то яблоко. Эти лакомства Настюра отдавала своему любимцу полуторагодовалому Никитке, остальной же скарб делили между всеми детьми. Мария, у которой не всегда хватало и по кружке молока детям, бывало, говаривала: «Вот Бог дитя родителями обделил, а душу видно их добрую тебе, Настюра, оставил. Да оставь ты еду себе-то. Я-то тебе плохой помощник».
Девочка росла дикой, как ее называли в деревне. С детишками не играла, чувствуя себя как бы взрослее по сравнению с остальной ребятней. Даже к детям Марии она относилась с какой-то вполне осознаной материнской заботой. Малыши это чувствовали и за глаза, а иногда и в глаза звали девочку мамой Стюрой. Любили они ее, если не больше матери, то наравне уж точно, и когда девочка собиралась идти на заработки, поднимали такой дружный вой, что вся деревня слышала, и жалостливые бабы откладывали кусок хлебца, в ожидании знакомого звонкого девчоночьего голоса под окошком, тянувшем заунывно: «Подайте Христа ради на хлебушек». Настюра же знала, что не пойди она христарадничать, то может остаться и сама голодной, и что более ее пугало, оставить голодной ребятню Марии. Поэтому и в летний зной и в лютый зимний холод, накинув на голову убогонький шерстяной платочек, шла под окна она просить на пропитание.
Ходила она и в соседние деревни, там уже тоже ее приметили и подавали маленькой нищенке, отрывая от сердца, кто что имел. Вот только поместье Урванцовых отпугивало ее своим величием, возвышаясь на берегу Мокрушки. Ходили слухи об этом месте самые разнообразные. Кто говорил, что хозяева необыкновенной доброты люди, готовые отдать последнюю рубашку нуждающимся, а потому брали себе в работники народ самый отпетый, за что частенько страдали, приютив разбойников. Другие говорили, что кровопийцы редкие и что мучают всех, кто у них в услужении, работой непосильной, не давая продыху даже в Святое воскресенье. Но все сходились в одном – люди богатые. Недоброжелатели, правда, сказывали, что богатство их построено на кровушке людской, поскольку дед Урванцовых точно в лесу озорничал, а сейчас поговаривали, будто хозяева большого дома исправно поставляли лесным грабителям лошадей, оружие. Будто помещики и укрывали беглых преступников на своих угодьях, за что и брали мзду с разбойничков.
Вот как-то, бредя домой с особенно неудачным заработком – в сумке лежало всего четыре куска хлеба и яблоко, чего уж явно не хватило бы на ужин детворе, Настюра решила попытать счастья у Урванцовых. Она свернула на широкую дорогу, ведущую в поместье, и уже через несколько минут ее худенький кулачок отбивал дробь по огромным дубовым воротам, украшенным искусной резьбой.
За воротами послышались шаги, отворилась калитка, в нее просунулась взлохмачена бородатая голова и грозно глянув на девочку спросила:
— Чего тебе?
— Подайте Христа ради на хлебушек, - девочка несмело протянула ладошку. – Христа ради, - повторила она.
— Савва Фомич, тут нищенка, - за головой в калитке появилось долговязое туловище. - Попрошайничает! -  кому-то во двор прокричал мужик.
— Пусти ее – позабавимся, - этот голос позже еще долго звучал в ушах у Настюры.
Мужчина посторонился и шутовским жестом указал девочке на калитку:
— Входи.
Настюра, сделав шаг, оказалась в огромном выстланном сосновыми досками дворе. Большой дом смотрел на нее своими глазами – окнами. Слева от дома тянулись навесы скотного двора, а справа стояла кучка людей, загораживая собой двери псарни. Внезапно раздался тот же голос, что велел ее пустить:
— Ату ее! Ату!!!
И из псарни, словно выпущенные на волю ведьмы, кинулись к девочке три гончие.
— Мамочка, - только прошептала Настюра и, упав на землю, прикрыла голову руками.
Сума маленькой нищенки шлепнулась рядом, рассыпав по смолистому настилу весь дневной заработок. Лапы псов безжалостно топтали ломти хлеба, превращая их в грязное месиво. Яблоко подкатилось к Настюре и она на мгновение оторвала руки от лица, чтобы спрятать на себе оставшийся гостинец. Девочка успела уже попрощаться с жизнью, когда почувствовала зубы собак. Она отбивалась от них, что было силенок, собаки рвали ее одежду, добираясь до худенького тела. Теплая кровь, текла по ноге девочки, возбуждая псов еще сильнее. Со стороны они казались единым целым. Кубарем катались по сосновым доскам двора, оставляя за собой красно-розовые следы и клочья одежды. Слышалось только злобное рычание псов и слабые вскрики девочки. Люди молча наблюдали, не в силах отвести взгляда от кровавого зрелища.
- Фу! Фу! – внезапно, вырвавшись из рук отца, паренек лет десяти кнутом принялся отгонять собак от нищенки. Он хлестал их кнутом с такой злостью, словно мстя им за боль, причиненную Настюре. – Вот тебе! Вот!
Гончие, поджав хвосты, попятились от растерзанной девочки. Настюра, еще не совсем веря в свое спасение, открыла глаза и встретилась со встревоженным взглядом мальчишки:
- Живая?
- Живая, - одними губами ответила Настюра.
Она попыталась встать, но движения отзывались острой болью в ее истерзанном теле. Кровь сочилась из многочисленных ран. Настюра все-таки встала на ноги. Подошел хозяин двора:
- Что ж ты, Яша, всю забаву-то испортил? Собаки-то играли! Видишь, это все царапины.
Он обернулся к долговязому мужику:
- Дай девке хлеба, и яиц пяток, сахару или еще чего.
И уже обращаясь к мальчишке:
- Экий, ты нервный оказался, не съели бы собаки-то, они же охотничьи. Ну, ничего, вот на охоту сейчас пойдем, я тебе покажу, как с гончими-то управляться, если, конечно, батя твой супротив не скажет.
- Нет, Савва Фомич, увольте, - подошел к хозяину, по-видимому, отец паренька – дородный, холеный мужчина лет сорока.  - Нам твои забавы непонятны и неприятны, поэтому не обессудь, мы домой поедем.
- Да, что ты, Сергей Викентьевич,   что ты! Да что вы за нищенку какую-то взбеленились-то. Я ей денег дам, а она их сроду не видывала. Да она еще придет, чтоб собак подразнить, чтобы копейку заработать. Придешь ведь? – хозяин повернулся к Настюре всем своим большим телом.
Девочка только отрицательно покачала головой и, дрожа, побрела к воротам. Уже возле калитки догнал ее долговязый мужик и сунул что-то в котомку. У Настюры не хватило сил даже на то, чтобы посмотреть, что именно в сумку положили. Она шла, не оглядываясь, и уже дойдя до Мокрушки, повалилась на бугорок, пахнущий прелой осенней листвой и грибами, и провалилась в липкое багровое забытье…
- Стюра, деточка, да кто же тебя так-то? Да за что же это?
Голос тетки Марии отзывался чугунным колоколом в голове девочки. Она открыла глаза. Так и есть – лежит на лавке в покосившейся крохотной избенке.
- Как? – губы не слушаются.
- Что как, милая? Как вернулась? Не помнишь?
Настюра кивает, говорить совсем нет сил.
 - Бабы подобрали тебя. За грибами ходили, а тебя нашли. Признали да и принесли. Уж и Матрена – знахарка заходила, она вот мазь сварила. Ты лежи, лежи-то. Печет она немножко, но ты терпи. Ишь, вон лицо как ободрано-то.  Матрена сказала, что это варево  - зацелит, следов не оставит. Терпи, терпи…
Девочка поправлялась быстро.  Уже на Покров Настюра отправилась опять на заработки. Взяв, свою одежонку, она обнаружила маленькое яблоко – то самое, что подали ей в тот злосчастный день. Она тихо затряслась и беззвучно заплакала. Тетка бросилась успокаивать:
- Ну, что ты? Что ты, милая? Все хорошо будет. Напугали они тебя? Дак, хорошо, что так отделалась. Где же ты на волков набрела?
- Волков? – девочка подняла удивленные глаза на Марию.
 - Да. Волки, которые тебя подрали. У тебя же на руках кожа клочьями висела. Где ты только на них набрела, на иродов-то клыкастых?
- У Урванцовых., - Настюра всхлипнула.
 - Да, откуда они ж взялись-то?
- Были, - девочка заревела в голос.
- Были? Ну, не реви, не реви. Это благодари Бога, что так отделалась-то. Когда волки кидаются надо на землю упасть и не шевелиться, тогда не тронут. А лицо? Что ж, Матрена сказывала, что следов не будет. Она знает. Это пока. До лета потерпеть надо, а там все затянется. Ну, ступай, Стюра, ступай.
Бабы горестно вздыхали, завидев маленькую нищенку. Эк, ее! Поговаривают, что волки чуть не задрали. Ну, судьбинушка! И сироткой Бог оставил, так еще  и такое. На лице живого места нет. Что ей, бедной, делать-то? Как с уродством таким жить?

Глава 4

Люба смотрела на разложенные перед ней бумаги, ничего не видя. Что делать? С Валерой практически не разговаривают. А если и беседуют, то исключительно на повышенных тонах. Надо как-то. А вообще, глаза бы уже его не видели! Надоел! Ни в доме помочь, ни со свекровью, ни с детьми. Вечно его нет. То собрания, то друзья, то дежурства.  Уже и мать говорит: «Смотри...». А что смотри? Без него вон двое малышей, за которыми глаз да глаз нужен, еще и он.
- Все мечтаешь? – к Любе подошла Светлана, первая сплетница института.
- Ты что-то хотела? – спокойный тон не смог замаскировать неприязни.
- Да, так, мне просто интересно… - Светлана оценивающе смотрела на сотрудницу.
- И что же тебе интересно? – Люба уже даже и не пыталась скрывать раздражение.
 - Мне интересно, - повторила Света, - твоего муженька, что перевели в планово-экономический отдел?
- Не поняла, - Любовь озадачено смотрела на женщину.
- Вот и я не поняла, почему твой благоверный из этого отдела выходит чаще, чем заходит в свой собственный, проектный.
И довольная произведенным эффектом, Света царственно удалилась на перерыв. Люба смотрела на закрывшуюся за женщиной дверь. Что она имела в виду? Вот язва! Везде лезет. Какое ей дело, что Валерка делал в плановом отделе!  У него всегда есть какие-то дела. В конце концов, он же начальник сектора. Да мало ли что ему там понадобилось! За собой лучше бы следила! А то у чужих в глазу соринку увидит, а в своем – бревно не заметит. Сама, вон перед Димкой Назаровым хвостом уже который месяц вертит. А у того семья, между прочим, трое детей. Он, правда и не обращает внимания на ее закидоны, но все равно, противно.
Рядом на стул опустилась Ирина:
- Люб, ты идешь обедать?
- Что? – женщина словно очнулась. - Что, Ира?
- Ты, что заснула? Говорю, идем обедать.
- А, да, сейчас.
- Да, что с тобой? – Ирина посмотрела на подругу. – У тебя что-то случилось?
- Случилось? Нет, ничего. Во всяком случае, нового. Светка только приходила. Про Валерку какую-то белиберду несла, мол, в плановый часто заглядывает. Какое ей дело?!
-  Ну, что ты Светку не знаешь! У нее же язык, как помело. Хотя, - Ира сочувствующе взглянула на Любу, - за Валеркой, я бы на твоем месте все-таки присмотрела.
Женщина не ответила, собрала бумаги, взяла сумку:
- Ир, ты на базар идешь? – Люба говорила, чтобы что-нибудь говорить, чтобы прийти в себя, - я хочу на борщ чего-нибудь купить.
- Любка, что ты все-таки как не в себе. Это из-за Валерки? – Ирина пытливо смотрела на женщину.
- Да что-то на душе неспокойно. Свекровь уже совсем сдавать стала, а я на нее Настюшку оставила.
- Да, не волнуйся ты, ничего страшного не произойдет, пойдем лучше обедать, - и, взяв под руку подругу, Ира направилась в сторону столовой.
Валерий из противоположного конца коридора увидел женщин и замедлил шаг. Больше всего ему сейчас не хотелось разговаривать с женой, тем более в присутствии ее ближайшей подруги. Он, дождавшись, пока дамы скрылись на лестнице, подошел к двери отдела планирования труда и заработной платы.
- Шурочка, ты одна?
- Валерчик! – навстречу ему из-за стола поднялась ярко накрашенная женщина.  - Привет, что же ты не зашел с утра.
- Да вот дела, закрутился как-то.
- Ну что? Ты ей сказал? – женщина мотнула головой с кокетливой прической в сторону противоположной двери, за ней находился Любин, патентный отдел.
Валерий отвел глаза.
 - Не сказал?! – ахнула женщина. – Ты же обещал! Обещал, что наконец-то поговоришь!
- Шур, ты знаешь, матери сейчас все хуже. На Любу столько свалилось: и мама, и дети. Не надо сейчас ее добивать.
- Не надо? А то, что у меня третий месяц уже, это надо? Или ты что же думаешь, что я буду ждать, пока твоя мать окочурится и у тебя траур закончится?! – лицо Шуры покрылось красными пятнами, плечи стали судорожно подрагивать.
- Шур, ну что ты, ну зачем ты так? – Валера болезненно поморщился, - Ты думаешь, мне легко, что ли?
- Тебе не легко! Конечно! Это мне все нормально. Как хочешь, так и живи. Я тоже человек, между прочим. Мне надоело выслушивать, мол, гулящая. Уже скоро видно будет. Тогда, вообще сплетен не оберешься. А от тебя только и слышно: «Шурочка, подожди, Шурочка, потерпи». Нет у меня уже терпения, понимаешь?! Я хочу, чтобы у моего ребенка была фамилия. Чем я хуже других?! Моему ребенку нужен отец, способный обеспечить и меня и его. А на остальное  - мне плевать! Понял?
Мужчина молчал, и это распаляло Александру еще больше. Ей надоело все! Ей чертовски надоело замечать укоризненные косые взгляды старых кошелок (так она называла всех без исключения женщин, работавших в этом отделе). Как же! Ее сюда привел начальник отдела кадров – Муховский. Да, она была его любовницей. А потом надоела этому еврею:  – Сашенька, ну ты же понимаешь, я не могу бросить Розочку.
Конечно, не может! И хотя жена у него – старая жирная корова, на которую смотреть тошно (под стать муженьку – маленькому, пузатому, кривоногому), бросить ее Григорий Абрамович Муховский ну никак не мог, а точнее не хотел. Зачем ему эти хлопоты?! Супруга смотрела сквозь пальцы на его служебные «шалости», так зачем ему лишние проблемы?! Надоела одна любовница – завел другую. Тем более что материально семья от этого не страдает. За постельные услуги начальник отдела кадров расплачивался просто – доходными местами. Так и Шура попала в плановый отдел. Просто так туда не устраивались: либо ЖОРы (жены ответственных работников), либо ДОРы (дочери ответственных работников), либо ЛОРы (любовницы ответственных работников).
А теперь вот Валерка! Он-то всего лишь начальник сектора! Правда, способный. Она не раз это слышала от институтских шишек на маленьких интимных вечеринках, на которых присутствовала  в качестве сопровождающей то одного, то другого начальника. А ей нужна определенность. Тридцать два года –не шутка. Ну, сколько она еще попорхает? Лет пять? Десять? Вряд ли. Уже сейчас ей предпочитают девушек помоложе – юных неоперившихся хищниц, у которых еще все впереди, которые точно  знают под кого надо лечь, чтобы урвать кусок пожирнее. Нет, она не осуждает их. Она такая же. Она из их породы, породы хищниц. Кто успел, тот и съел. Ждать и прозябать  - это для глупых толстух, забывших, что кровать – не мебель, а средство производства. Шура, между прочим, именно таким образом квартиру заработала. Да, однокомнатную, небольшую, но в центре города. А некоторые по сорок лет ждут. Вот только время берет свое. Все больше денег уходит на дорогую косметику, да и она уже не скрывает следов, оставленных на лице бурной молодостью. Надо уже остепениться, заиметь, так сказать, надежный тыл. Кто им может быть? Ясно, что не голодный студент, который не то что ее, себя содержать еще не в состоянии. А значительного человека попробуй окрути. За них их законные супружницы держатся руками и зубами. Опять же и молоденькие волчицы глотку за «папика» перегрызут. Тут либо фантастическое везение должно быть, либо красота неземная, либо еще что-то. К сожалению, ни первого, ни второго, ни тем более третьего у Шуры не было. Но был трезвый ум. Что ж, если не получается получить готовый продукт, придется брать полуфабрикат и выводить его в люди. Она остановилась на Валерии. По Шуриным расчетам этот лопух должен был жену бросить, стоит его в постель затащить. Все эти мужики одним миром мазаны... Но не тут-то было. Тогда она забеременела. А он все равно резину тянет. Вот и сиди, как дура: то ли этого «прынца» жди, то ли другого ищи. А время-то идет. Да и ребенок опять же. Знала бы, что так сложится, аборт бы сделала – не впервой…
Шура не выдержала:
- Слушай, ты вообще разводиться собираешься?! Или может, думаешь, что можно время потянуть и все?
Валерий молчал. Женщина продолжала:
 - Если ты не собираешься Любку бросать, то так и скажи! Я сделаю аборт или искусственные роды – и нет проблемы. Только запомни, это уже будет на твоей совести!
- Ты что?! – Валерий притянул к себе женщину. – Я тебя люблю. Только тебя. Я хочу жить с тобой. Но я не могу так сразу…
- Ну, так как? – Александра нетерпеливо прервала его. - Ты поговоришь с ней?
- Шура, ну что ты со мной делаешь? – Валерий обнял любовницу за плечи. - Ты же знаешь, я тебя люблю.
Приняв последнее за согласие, Александра уткнулась в плечо Валерию и тихо прошептала:
- Мне витамины сейчас нужны, так что ты вечером купи мне там яблок, апельсинов, лимонов, ну, в общем, сам знаешь. Ты ведь придешь вечером?
Ее руки скользнули по животу Валерия. Пальцы споткнулись о брючный ремень. Шура многообещающе взглянула на мужчину и хрипловатым шепотом повторила:
- Придешь?
- Да, да. Я так соскучился, -  Валерий принялся целовать глаза, щеки, губы женщины.
- Ну, иди, иди, - Шура легонько оттолкнула любовника.
Валерий осторожно вышел из комнаты. Он едва успел отшатнуться от двери, как в коридоре появилась Люба. Она сразу направилась к мужу:
- Валера, я заеду к родителям.  Ты поезжай прямо домой после работы, ладно? У меня, что-то нехорошее чувство, как бы ничего не случилось.
- Д, ладно, ладно поеду я домой! Куда я денусь?! Только и слышны твои указания, а то бы я, бедный, сам не сообразил, куда после работы ехать надо!.
- Ты почему мне грубишь? - Люба удивленно посмотрела на мужа: глаза блестят, щеки горят, и сам, словно пружина сжатая. - Что с тобой? Ты какой-то взбудораженный.
- Люба, не придумывай. Ладно, я пошел, а то сейчас Кочергин вернется. Он и так ко мне постоянно придирается.
- Да, кстати, совсем забыла, мы с Ириной торт ему принесли. У него же сегодня день рождения. Поэтому вечером придется еще заглянуть к нему, поздравить.
- Ты, что?! Ты что с ума сошла?! Как тебе не стыдно! Ты же замужем! У тебя двое детей! Ты ведешь себя как последняя потаскуха!
Люба медленно произнесла:
- Какой ты идиот! - и торопливо ушла к себе в отдел.
Валерий взглянул вслед жене и, бормоча: «С ума сошла что ли?!», направился к своей двери. Вот, черт, придумала же. Заняться ей нечем?! Торты печет. Кому?! Кочергину! Который в последнее время ну просто Валерию жизни не дает! Взъелся из-за Александры. А Любка подлизывается. Или действительно придумала чего? Татьяна так же начальничка подцепила. Тортики, поздравления, а там и до кроватки добрались. Теперь, пожалуйста, она штатная любовница главного инженера. Все ей в рот заглядывают, хотя несет баба полную ахинею. Но ведь никто не перечит! Кому охота с начальством связываться?! А вот теперь, пожалуйста, и Любка, что ли туда же?
Валера уселся за свой стол и стал бездумно перебирать планы и чертежи. Куда катится этот мир?! Люба, Шура. Запутался он совсем. Две женщины. Одну любит, на другой женат. Дети. Мама. И выбор нужно сделать если не сейчас, то очень скоро. Какой? И развод невозможен и разрыв с Шурой нереален. Что делать? Оставить бы все как есть. Чего Шуре не хватает?!  Ремонт сделал, деньги дает, продукты покупает. Что еще нужно?! На Любку и детей столько не тратит, сколько на нее. А тут еще этот ребенок. Ох, как не вовремя. Тут мать больна. Одни лекарства чего стоят! Зарплаты явно не хватает. Уже пришлось с книжки деньги снять. Благо, пока Люба об этом не знает, а узнает – крику будет. М-да, приятно. Тут еще эти проблемы с Кочергиным. Черт бы его побрал! Чего он взъелся?! Раньше были друзья – не разлей вода, а теперь волком смотрит. Придирается. Сам же ни черта не понимает, а туда же! Какую разработку ни принеси, все не так. А сам-то должность получил, медком отцовским всех подмазав. Ведь в институте одни трояки ловил. Теперь главный инженер – головокружительная карьера! А у Валерия нет ни влиятельных родственников, способных помочь продвинуться по службе, ни богатого папочки, который смог бы субсидировать взятки для получения хорошей должности. Да, у Валеры красный диплом, великолепные рекомендации преподавателей, которые дались ему отнюдь непросто. Надо было учиться и помогать матери, которая к тому времени жила на иждивении его старшего брата - офицера. Студент вынужден был зарабатывать отличные отметки (дабы получать самую высокую стипендию) и работать на кафедре. Да, теперь он великолепный специалист, можно сказать, ведущий в их институте. Вот, только ни в должности, ни в зарплате это не отражается. Всего лишь начальник сектора! Он бы уже сейчас мог заводом руководить!
За спиной Валерия раздался голос Кочергина:
- Ну, что наигрался?
- Ты о чем, Александр Васильевич? – Валера напрягся.
Кочергин сел на стол, смяв задом бумаги. Мужчины смотрели друг на друга, как петухи перед боем:
- Я о Шуре. Ты уже наигрался. Давай делиться теперь.
Валерий представил Александру в постели со своим начальником так явно, что практически увидел подрагивание чуть полноватого тела Кочергина, почти уловил запах его пота, услышал его сопение. Он брезгливо поморщился:
- Ты, что с ума сошел. Она, что вещь?
- Ладно, Валера, ладно. Вещь не вещь, а женщина общественная. Или это для тебя новость?
 - Прекрати.
- Валера будь мужиком. Шурка - шлюха. Все знают. Это ты, простачек, на удочку попался – большую любовь. Она думает, что если от тебя ребенка родит, ты на ней тут же женишься, Любу бросишь. И если ты, конечно, полный идиот, ты это сделаешь.
- Слушай, выбирай выражения! – Валерий приподнялся.
- Да ладно сядь ты, сядь, не горячись. Ну, возьми мою Татьяну. Она мне порядком уже поднадоела и тоже стала права качать. Брось жену, брось. Это ради нее-то! Танька, как и Шура твоя, кстати,  почти со всеми более-менее значащими людьми переспала!  А туда же! Женись на ней. На кой мне жена, у которой под юбкой ползавода перебывало?! Надоела она мне. Хочется разнообразия. Так, что давай махнемся: я тебе - Таньку, ты мне - Шуру, не глядя, а? – Кочергин достал сигарету и прикурил. – Ну, как идет?
- Слушай, ну ты вообще уже. Да ты, ты... – у Валерия слова застревали в горле от возмущения. Он только открывал рот и полубезумно вращал глазами.
- Что я?!  Ты что действительно поверил в большую любовь? Хочешь, я завтра же ее трахну. Брось. Ты же не глупый мужик. Ты разделяй: отношения личные и отношения семейные. Знаешь же: с одними женщинами мы спим, а на других – женимся. Если ты с бабой переспишь разок-другой – это шалость. А вот если ты жену с детьми ради этой бабы бросишь – это уже аморально. Не будь дураком. Махнемся, а? У меня ведь Танька тоже ничего: все у нее на месте. А в постели такие чудеса вытворяет! Давай по-дружески. Что мы из-за какой-то прости-господи будем с тобой нашу дружбу ломать?! Отношения портить?!
- Да пошел ты!.. – Валерий наконец-то выдохнул
- А вот это ты зря, - добродушная физиономия Корчергина, еще недавно излучавшая исключительно благодушие, побагровела и представляла собой открытую угрозу. – Это ты напрасно. Из-за б...ди свое начальство так посылать. Это я тебе припомню. А Шурку я у тебя в два дня уведу. Она и не вспомнит о тебе.
Кочергин встал со стола и медленно подошел к двери:
 - Это я тебе вспомню, - повторил он и, переступив порог, хлопнул дверью так, что со стола Валерия посыпались бумаги, а стекла затрепетали, словно осенние листья на ветру.


Глава 5

Жизнь Настюры текла своим чередом. Не зная устали, девочка ходила и просила на хлебушек. Летом было полегче, в лесу появлялись ягоды: земляника, клубника, малина. На кустах алыми каплями созревал вишняк. Все это служило подножным кормом для Марииных ребятишек. Осень же приносила грибы – еду не только вкусную, но и довольно сытную. Вот только зима и начало весны были самой голодной порой, и именно в это пору вся основная тяжесть прокорма семьи ложилась на детские плечи Настюры. Неизвестно сколько бы продолжалась эта круговерть, но однажды в избенку тетки Марии пришел двоюродный брат матери -  Николай, работавший у помещиков Урванцовых. Внимательно взглянул на племянницу:
 - Хм, а сказывали, что волки изуродовали.
Мария подскочила:
 - Это все знахарка, уж она зелье-то сварила, все и поджило.
 - Вот и ладно, – Николай глянув еще раз на девочку, повторил, – это ладно.
Потом поманил Марию:
-Ходь сюды.
Та суетливо подошла. Дядька что-то нашептал женщине. Тетка с грустью посмотрела на девочку, вздохнула, перекрестила Настюру, сказав:
- Господь с тобой, иди с дядей. Будешь служить Урванцовым.
Девочка кинулась в ноги к тетке:
- Тетенька, голубушка, не гони! Не выгоняй меня!
- Господь с тобой, деточка, да дядя тебя на новое место поведет, там лучше будет, - Мария всплеснула руками, - ну, что ты у меня-то увидишь? Нищету одну. А ты растешь, тебе приданое собирать надо, замуж отдавать, судьбу устраивать. Да разве помогу я тебе чем?
- Настюра, не упрямься, пойдешь со мной к крестной своей в услужение. Ты, девка, уже большая, будешь мне помогать, да и себе на кусок хлеба заработаешь. Совестно уже христарадничать-то. Пора тебя к делу приучать. Пойдешь в услужение! – Николай сердито глянул на девочку. Очень он не любил детские слезы, которые ручьем лились из глаз племянницы.
- Тетенька, голубушка, не надо. Я тебе служить буду, хоть стирать, хоть готовить, хоть что хочешь, оставь у себя, только! – Настюра обнимала тетку, заливаясь слезами.
- Вот ей-богу дура - девка! Да я тебя, что на каторгу что ли веду? К чужим людям, что ли? В у-с-л-у-ж-е-н-и-е! Работать будешь. А тебя кормить – одевать будут. В доме жить будешь. Что ты видела-то? Хоть поглядишь, как люди живут-то. А тебе на приданое хоть какую-то копейку дадут – все не бесприданница будешь. Да и Марии-то полегче будет – тебя не кормить.  – Николай уже начинал злиться. Он не ожидал такого рьяного отпора от девятилетней девчонки.
- А я есть не буду! Тетенька, не гони! Родненькая, к  чужим людям не гони!
- Настюра, да что с тобой? Что тебе-то? Что у меня, что у них. Так у них тебе, поди, сытней-то будет, - Мария от удивления даже присела на лавку, - что ж ты ревешь-то? Али там обидел тебя кто?
- Там  хозяин больно сердитый. Я к ним ходила, хлебушка просить, а он на меня собак спустил! Да если б не гости его, задрали бы меня собаки-то! Не пойду, тетенька, не гони, милая! – голос девочки звенел слезами, отдаваясь в каждом углу убогой избенки.
Потеряв терпенье, Николай схватил упирающуюся Настюру и выволок ее из избы. У Марии в ушах еще долго звенел девчоночий крик: «Тетенька, не гони-и-и-и-и!».
Женщина так и осталась сидеть на лавке, враз как-то осунувшись и постарев, и только беззвучно шептала побелевшими губами: «Господь с тобой, деточка, господь с тобой...».
Когда дорога свернула в сторону Мокрушки, Настюра, по-видимому, покорившись судьбе, перестала упираться, а только безвольно плелась за дядей, изредка вздрагивая от сдавленных слез. У нее перед глазами то появлялись, то исчезали три гончие, которые неслись на нее, обнажив в оскале белые клыки. Она снова чувствовала их зубы у себя на теле. Николай вел девочку, не оборачиваясь. Не по душе и ему была эта затея. Однако в общине решили именно ему перепоручить девчонку: у него своих детей не было, он работал на хорошем месте, тем более, что Настюра, как поговаривали, была и впрямь крестницей Урванцовой. К такому повороту событий Николай был не совсем готов, и потому поначалу пытался в общине доказать, что не стоит девчонку сдергивать с места, мол, пообвыклась она уже у Марии. Однако эти аргументы не подействовали Совет общины решил, что не пристало уже такой взрослой девке христарадничать, пора уже подумать о ее дальнейшей судьбе и доверил устройство этой самой судьбы Николаю, который, и племянницу-то толком не видел, но перечить общине не решился. Вот и вел он девчонку, словно ягненка на заклание.
Между тем дорога уперлась в знакомые Настюре огромные ворота. На сей раз ворота открыла сухонькая старушка, которая даже не глянув на вошедших, скрылась где-то на заднем дворе усадьбы.
Снаружи Настюре дом казался просто огромным. Резной конек крыши нависал над ней, как скала. Окна – глазницы испытующе всматривались в гостью Дядька подтолкнула девочку к крыльцу. Настя оглядела просторные чистые сенки. Красота. Полы чисто выметены, нигде не сориночки. В углах травы висят, пахнут-то как, словно в лугу на сенокосе. А большущие – верхом кататься можно. Впрочем, после маленькой избенки Марии любой более-менее приличное жилище девочке казалось просто дворцом.
Навстречу Николаю вышел хозяин, тот самый, что выпускал собак, – высокий большой (но не толстый) бородатый мужчина. Ощупав, взглядом щупленькую фигурку Настюры, он хмыкнул:
- Это кто?
Николай, низко поклонившись, ответил:
- Сродственница это моя. Матушка Наталья Сергеевна знают. В дворовые, сказали, определят.
Хозяин, тяжело ступая, подошел к девочке и, взяв за подбородок, заглянул в глаза:
- Хороша будешь. Откормить тебя только надо. Как звать-то?
- Настюра, - девочка дерзко взглянула ему в глаза.
- Настя, стало быть. Настасья. Ладно... Веди ее к Наталье Сергеевне, - уже обращаясь к Николаю, сказал хозяин, и, помолчав, добавил, - хороша будет...
Дядька подтолкнул Настюру к крыльцу. Она побрела, нехотя, поминутно оглядываясь на хозяина. Ей все казалось, что вот сейчас он узнает ее и велит спустить собак. Савва же Фомич смотрел в спину девчушке. «Эк, ведь красавица будет. Уж я-то толк знаю. Ну, а годков через пяток и в горничные можно брать. А сейчас в дворовых походит – все на глазах».
Через сенки девочку ввели в большую комнату с круглым столом и кружевной скатертью. Почему-то именно скатерть особенно бросилась в глаза Настюре: хитрое переплетение цветов и листьев, райские птицы казались на удивление знакомыми и родными. Скрипнула дверь и в комнату вплыла пышная белая женщина с каким-то приторно сладким выражением лица. За ней вошла девочка, одетая в светлое платье, примерно одних лет с Настюрой.
- А, Николай, привел крестницу-то. Ну, здравствуй, здравствуй... – последние слова она произнесла, взяв девочку за руки и рассматривая. - А чего ж ты такая тощая-то. Силы – то хоть есть? А то может самовар понесешь да вместе с ним и упадешь, а?
- Небось, не упаду, - Настюра метнула взгляд исподлобья на женщину.
Урванцовой не понравилась дерзость девочки. Она ожидала увидеть тихое забитое создание, которое будет с благодарностью внимать каждому хозяйскому слову. Женщине льстила бы роль благодетельницы, которая взяла бедную сиротку под свое крылышко. И не важно, что барыня действительно крестила Настюру и по всем православным традициям должна была взять на себя опеку о малышке, когда умерли ее родители. Опять же, на момент крестин ее прельщала роль либеральной помещицы, которая снизошла до родства с местными мастеровыми, пусть и известными, и уважаемыми, но людьми, гораздо ниже ее стоящих на социальной лестнице.  О будущем она в тот момент мало думала. Теперь же, когда община напомнила ей об обязательствах, да еще и Николай оказался тут же, Урванцова, как женщина практичная, выискивала наибольшую выгоду из сложившейся ситуации. А дерзкая хилая девчонка – вовсе не то, на что она рассчитывала. Была бы тихоня, способная работать день и ночь за честь жить при помещичьем доме – другое дело.
- Ладно, зови меня Крестненькая. А это моя дочка Полина, -  и она подтолкнула вперед себя девочку в светлом платье. По сравнению с Настюрой та казалась просто толстой, - познакомьтесь, ведь вы почти родственницы...
Однако у Настюры почему-то новые родственники не вызывали теплых чувств и она пристально стала изучать до боли знакомое переплетение цветов и трав на скатерти.
- Что, нравится? – женщина указала белой рукой на скатерть.
- Угу, - Настюра кивнула.
- Работа твоей покойной маменьки. Подарок ко дню моего ангела, - Крестненькая подошла к девочке, брезгливо сморщилась, осматривая убогую одежонку. – Фу, какая ты, И тряпье это… Николай, своди Настюру в баню, да я скажу, чтоб ей дали что-то из платья, может что-то из Полиных старых вещей.
- Хорошо, Наталья Сергеевна.
- Настюра, подойди ко мне.
Хозяйка взяла девочку за подбородок, заставив посмотреть себе в глаза:
- Запомни я – Крестененькая. Я надеюсь, что ты старательная девочка, и мы с тобой поладим. Правда? – женщина слегка тряхнула девочку.
Та только молча кивнула.
- Ну ладно иди, иди. Там Василина Гавриловна, она тебя и приоденет, и все расскажет.
Николай подтолкнул Настюру к выходу.
Возле бани их встретила  та же сухонькая старушка, что и открывала ворота, – Василина Гавриловна. Она грозно взглянула на Настюру и только хмыкнула. Молча прошли они в каморку, которая отныне должна была стать домом для девочки: стол, кровать да сундук – вот  все  убранство.
 - Я когда девушкой была тут жила, - пояснила Василина Гавриловна. – Это уж потом меня как ключницей поставили в другую горницу и перевели, поближе к хозяевам. Теперь ты тут. Прибирать тут сама будешь. И смотри, чтоб ни пылинки. А если не приведи Господи, мыши али крысы или другая какая живность заведется – бита будешь. Поняла?
Настюра кивнула.
- Теперича жди меня тут, я одежду принесу,  – старушка предостерегающе удержала девочку, когда та хотела присесть на кровать. - Только никуда не садись: грязна больно. Свое тряпье в бане оставишь. Его сжечь надо. Не ровен час вшей принесешь или еще какую дрянь.
Выдав чистое белье и платье, Василина Гавриловна направила девочку в баню. Сама зашла с ней. Деловито достала новый веник, предварительно замоченный в крутом кипятке:
 - Раздевайся!
Девочка смутилась. Она стыдилась, что кроме кофты и юбки на ней ничего не было. Старушка нетерпеливо сняла сарафан, оставаясь в исподней рубахе:
 - Ну что замерла-то? Али думаешь, у меня другой работы нету, окромя как тебя обхаживать. Скидывай тряпье-то. Что жмешси-то? Думаешь, не знаю, что исподнего у тебя нет. Знаю. Откуда ж ему взяться-то. Давай, давай, сымай. Да не клади на лавку-то!
Настюра дрожала в жарко натопленной бане под суровым взглядом Василины Гавриловны. Та только покачивала головой:
 - Ишь ты, а я то думала собаки-то тебя в клочья порвали. А ничего…
 - А откуда вы про собак-то знаете, - разом перестав дрожать спросила девочка.
Женщина усмехнулась:
 - Да не больно ты изменилась за год-то. Я ж с сенок все видела. Я ж тебе потом и знахарку-то снарядила.
 - Зачем? – удивилась девочка. Настюра ожидала увидеть в этом доме только врагов.
 - Зачем – зачем, - хмыкнула старушка. – А затем! Сама сиротой была. Знаю горький сиротский хлебушек.
 - А нашли вы меня как? -  не унималась девочка.
 - Да так! Ты на окрест одна местная побирушка. Остальные – все заезжие. Дак я знахарку-то и спровадила к тетке-то твое. Знахарка-то свое дело знает, сказала, что коли б чуток подождали ни одно зелье твоих шрамов бы не свело…
Когда Настюра вся розовая от пара в чистой одежде вышла из парной, Василина Гавриловна повела ее чаевничать в людскую, так по старинке назывались комнаты, где жила прислуга. День был в самом разгаре, поэтому в комнатах было пусто и нелюдимо. Однако самовар был уже готов. Чай с ромашкой, дикой вишней и малиной уже настоялся и благоухал на весь дом. Именно от этого запаха Настюра почувствовала, как она проголодалась и ее живот предательски заурчал. Василина Гавриловна только сердито глянула на девочку и откуда-то на столе появилась еще теплая картошка, яйцо, кружка молока и даже ломоть белого хлеба.
- Ешь, - старушка выложила ложку.
Настюра не заставила долго себя упрашивать. Когда к чаю Василина Гавриловна выложила кусок сахара, Настюра по привычке стала искать, куда бы его спрятать для Никитки и только тут поняла, что, возможно, уже не увидит ни малыша, ни тетку Марию, ни старую избенку. Слезы подступили у нее к глазам, и кусок застрял в горле.
- Не вздумай реветь. Хозяева страх как не любят, когда при них ревут, - старушка сердито смотрела на девочку.
- Я домой хочу, - жалобно всхлипнула Настюра.
- Тут теперь дом-то. В общине решили, что раз дядька все, что осталось от  родителей твоих себе забрал, то он должен твою судьбу и устраивать. И Наталье, крестной твоей, приказали, к себе в дом взять. Ты не бойся, тебя тут не обидят. Люди они не злобливые. Не ерничай только, да при хозяйке глаза долу.
- Я домой хочу, - упрямо повторила  девочка.
Старушка только посмотрела на нее и повторила:
- Тут теперь дом-то.

Глава 6

Автобус тянулся, как назло, медленно. Он останавливался на каждой остановке, впуская в свое чрево измотанных, уставших людей, и выплевывая их возле новостроек. Гнетущее чувство не отпускало Любу с самого утра, однако она все-таки поехала к матери. Этот визит не принес обычной радости и она, вся издергавшись за те полчаса, что провела у родных, стремглав заспешила домой, так и не найдя достойного объяснения своему столь поспешному бегству. Она бездумно смотрела в окно автобуса. Сейчас ей жизнь казалась чередой серых будней без малейшей надежды на просвет. Вечный недостаток денег, вечные домашние хлопоты, вечная усталость. Классическая схема: работа – дом - работа. Разве об этом она мечтал?! Этого хотела?! 
В студенческие годы Люба пела в хоре. Точнее сначала в хоре, а позже – солировала. Ей нравилось петь. Ей не особенно нужна была аудитория. Девушка была практически лишена тщеславия. Она просто пела и была этим счастлива.
Как-то хор, в котором пела Люба, выступал совместно с известнейшим оперным певцом. Тот, услышав девушку, коротко заявил:
 - Тебе, солнышко, учиться надо.
Потом приобнял Любу, погладил по плечу:
 - А я тебе помочь могу.
Она мотнула головой:
- Не надо.
Почему-то ей претило покровительство этого сытого довольного жизнью ловеласа. В принципе, она в каждом «помощнике» видела человека, который хочет ею воспользоваться. И, если честно, очень редко ошибалась. Поэтому, по натуре гордая и независимая, без колебаний отвергала помощь, за которую нужно было бы расплатиться телом.
А на следующий день к Любе подошел руководитель их хора:
- Послушай, я уже договорился, в среду пойдешь на прослушивание в музучилище.
- Борис Иванович, я не пойду, - заупрямилась девушка.
- Люба, не морочь голову. У тебя талант. Не стоит его зарывать в землю. Ну, кто ты будешь после своего института?!
- Инженером.
- А так артисткой! Певицей, понимаешь?
- Понимаю, - Люба кивнула. -  Только не хочу.
- Почему?!  - не понял руководитель.
- Да, не смогу я.
- Сейчас же можешь!
- Сейчас – это увлечение, не работа, - девушка улыбнулась. - Захотела - спела, захотела - домой пошла.
- А потом? Что изменится?
- А то! Потом хочу – не хочу, должна петь. Никого не будет волновать, болеют ли у меня дети, неприятности или просто плохое настроение – пой для жующих ротозеев, улыбайся им, да еще и выслушивай сомнительные комплименты.
- Но ты же можешь стать звездой! Можешь прославиться!
 - Для того, чтобы это случилось, нужно всю свою жизнь подчинить одному – пению. Специальный режим: репетиции, выступления гастроли – голодная творческая неустроенность. Это значит толком ни семьи, ни жизни не будет – одна сцена. Кстати, никто не гарантирует, что я все-таки добьюсь успеха. Я знаю тысячу талантливейших людей, которые так и не смогли пробиться только потому, что не захотели во время лечь под нужного человека.. А я так не хочу! У меня помимо музыки есть еще множество интересов.
Борис Иванович только недоуменно пожал плечами. Ну, что с нее взять!
Да, Люба не хотела быть артисткой, но и прозябание на должности обычного инженера – вовсе не предел ее мечтаний. Женщина была уверена, что свое дело знает. Да, и начальство в этом не сомневалось, поэтому все самые ответственные разработки ложились на ее плечи. Естественно, что имя на проектах стояло начальника, но делала-то она. Просто так уж повелось: если ты женщина, да еще и без значительного мужа или любовника, родственника или отца, то сделать карьеру нет практически никаких шансов. А в  Любиной ситуации и подавно: муж сам нуждался в поддержке. Ее отец, хоть и был главным бухгалтером в колхозе, повлиять на должностное продвижение дочери никоим образом не мог. А сама Люба не хотела, да если честно, и не могла добывать себе продвижение через койку.  И вот результат: бедная жена прозябающего мужа и никакого просвета.
Люба вдруг заметила на очередной остановке знакомую фигуру мужчины, который целовал какую-то женщину. Она не поверила глазам. Тряхнула головой, зажмурилась и снова открыла глаза. Нет, видение не исчезло. В каком-то шоковом состоянии она вышла из автобуса. Да, она не ошиблась. Это был ее Валера, который самозабвенно, не стесняясь прохожих, целовался с Шурой из планового отдела. Она знала, что Александра имеет определенную репутацию и известна тем, что ее страстной любви удостаивались практически все, кто имел оклад выше минимального. Все это напоминало дурной сон. Побледнев как полотно, Люба подошла к целующимся и срывающимся голосом позвала:
- Валера!
Он обернулся. Увидев жену, весь как-то съежился и стал мямлить:
- Люба, понимаешь, я тут проходил мимо...
- Валера, что это? – Люба спрашивала, без злости, без досады. В этом вопросе звучало только одно огромное удивление. – Что это?
- Я же тебе говорю, - Валерий загораживал собой Шуру, словно надеясь, что таким образом жена не увидит соперницу. – Я же говорю… Я… Я…Давай дома поговорим, а?
Люба молчала. Тут, оттолкнув за себя Валерия, выступила Шура:
- А ты что, не знаешь, что мы с Валерчиком уже два года встречаемся?
- С Валерчиком? А ты что не знаешь, что у него жена и двое детей? – Люба уже, кажется, переставала удивляться и начинала злиться.
- Жена не стенка, можно отодвинуть! – Шура воинственно выпятила вперед подбородок.  – Он уходит от тебя ко мне. Я жду от него ребенка! Ясно?
- Вот как? – Люба вопросительно посмотрел на мужа.
- Шура, подожди, - Валерий, очухавшись, отстранил женщину. – Я сам разберусь.
- Вот уже этого не надо. Теперь мы одна большая семья и разбираться будем все вместе.
Сарказм так явственно прозвучал в голосе Любы, что даже Шура удивленно уставилась на нее.
 – Ну, что, может, ты пригласишь меня с МОИМ мужем к себе? Поговорим. Обсудим ситуацию!
 И не дожидаясь ответа, Люба подхватила под руку покорного супруга, приказала:
 - Ну, показывай дорогу!
Квартира Шуры была маленькая, но довольно удобная. Правда свежий ремонт был ориентирован на лучшие западные образцы, поэтому квартирка имела официозный вид. Огромная кровать, расположенная в единственной комнате добавляла еще большую дисгармонию в атмосферу жилья.
Молча, не раздеваясь, все трое прошли на кухню. Люба без приглашения села на мягкий табурет. Шура и Валерий остались стоять.
- Ну вот, а теперь, Валера, ты нам расскажи, что ты намерен делать дальше, - Люба подняла на мужа глаза. – Кстати, ты как почти родственница, может, угостишь меня чаем. Я знаешь ли, несколько замерзла, устала и вообще голодна.
- Люба, мы дома поговорим, - с нажимом произнес Валерий.
- Дома? – переспросила женщина. – Это где?
- У нас дома, - ответил муж.
 - У нас – у тебя и меня? – уточнила женщина.
- Да, - Валерий протянул жене руку. – Пойдем.
- Нет, давай выясним все здесь и сейчас. Она ведь тоже имеет право знать, какие перспективы ждут ее в дальнейшем, -   Любовь кивнула в сторону соперницы. -  Ты уходишь к ней?
 - Люба! – Валерий умоляюще смотрел на жену.
- Нет, я просто сегодня же могу собрать твои вещи: одежду, щетку, бритву, радиодетали, микросхемы, платы – весь хлам, который ты так старательно таскаешь в НАШ дом уже столько лет.
- А остальное? – Шура метнула на Валерия взгляд.
- Что остальное? – не поняла Люба.
- Ну, квартиру, дачу…
 - Ты что, милая, хочешь, чтобы я ему это в чемодан упаковала?!
- Но вы же как-то должны делить, это же совместно нажитое, - Шура сердито смотрела на Любу.
 - Может, и должны. Только это уже не твоего ума дело, - парировала законная жена.
 - Ничего делить я не буду, - вступился Валерий.
 - Да? – в один голос спросили женщины.
- Да. И вообще, если я и соберусь уходить, разводится, то никакого дележа имущества не нужно.
Валерий грустно посмотрел на жену:
- Нашим детям надо создавать базу на будущее.
Люба смотрела на мужа. Ну, надо же какая забота. Чем ты раньше думал?! Мужчина продолжал:
- Если мы все делить будем, то в первую очередь обделим их.
- Ах, вашим детям, значит, нужна база на будущее! А моему ребенку ничего, значит, не надо! – у Шуры даже слезы на глазах выступили.
Люба посмотрела на возмущенную женщину и тихо, но твердо, чеканя слова, проговорила:
- Я своих детей родила в браке.  Дождалась, пока мой муж в институте доучится, пока в армии отслужит, пока на работу устроится. Все, что у нас есть – наше и только наше, и как распорядиться этим добром мы сами решим.
- Да? – не сдавалась Александра. – А я?
Люба пожала плечами:
- А кто ты такая?  Какое отношение ты ко мне имеешь? Чего ты в мою жизнь лезешь?
 - Но ведь я жду ребенка!
- Ну, и что? Ты решила для себя кусок урвать, воспользовавшись ситуацией? Это твои проблемы, милая. Меня и мою семью в это не впутывай! И тем более не рассчитывай, что я тебе материально помогать буду! С какой радости?! С моим мужем путалась, еще и права качает! Да, и ребенка, у тебя еще нет. Срок-то у тебя какой?
- Третий месяц, - буркнула любовница.
-  Дорогая, так ты вообще еще можешь подумать, стоит ли вообще рожать.
 - Я уже подумала.
- Плохо, видно, думала, - Люба насмешливо смотрела на Валерину пассию. – Просчиталась. Если ты решила за счет своего будущего ребенка со мной моей же квартирой и дачей поделиться, вынуждена тебя огорчить: ты ничего не получишь.
- Ты же получила! – не унималась Александра.
Люба устало повторила:
- Солнышко, не путай грешное с праведным! Я - это я. Ты – это ты.
И еще раз повторила:
 -  Я своих детей в браке родила.
- Ах, ты своих детей в браке родила! А если я женатого мужчину полюбила и решила от него ребенка завести, то я уже не на что и права не имею?! – Шура все больше и больше злилась.
- Ну почему же, имеешь. Вот выйдешь замуж, будете работать. Зарплату получать. Валера алименты нашим детям платить будет. А что останется – ваше. Это, милая, семейным бюджетом называется. Слышала такое выражение? Вот на это ты будешь иметь полное право. Только на это.
Люба с нажимом произнесла последнюю фразу. Она посмотрела на мужа, который наблюдал словесную перепалку с видом жертвенного тельца:
- Идем домой. Там Настюшка с мамой. Саньку из садика надо забрать, – и, взяв под руку Валерия, не прощаясь, вышла из квартиры.
В автобусе ехали молча. Валерий старательно избегал взглядов жены. Да и, о чем сейчас говорить? Уверять в вечной любви? Глупо. И так все ясно. Да, он уже не любит свою жену. Но и Люба не любит его. Зачем себе врать? И не любила. Поговаривали, что до Валерия у нее была какая-то любовная драма, но он не старался выяснить, что там в действительно произошло. К чему? Он тогда был влюблен. Действительно влюблен, что называется, по уши. Его притягивала эта снежная королева. Ему нравилось, что у нее была какая-то сердечная рана, ведь теперь он сможет ее залечить. Он рядом. Он растопит лед в сердце, они будут любить друг друга, до умопомрачения, до сумасшествия, до гроба!
Не вышло. Теперь надо уходить. Все, что ни делается – к лучшему. Можно сказать, что тяжелый разговор так или иначе, но состоялся. Теперь, действительно, осталось собрать вещи. Но только что делать с мамой? Нельзя же ее у Любы оставлять. А к Шуре везти некуда. Там одна комната всего. Может Леонида  - старшего брата попросить, чтобы мать пока у него побыла. Хотя вряд ли. Они только переехали. Да, и Галина, жена брата, не очень-то ладила со свекровью. В общем, эту задачку еще предстояло решать…
Они молчали. Любе же кричать хотелось, волком выть от обиды. За что?! Почему?! Как же так?! Ей мучительно хотелось отмотать пленку жизни назад. Господи, какую страшную ошибку она совершила! Зачем она вышла замуж за него?! Ведь знала, что это не он, не ее единственный. Но надеялась. Жизнь длинная – еще все триста раз может перемениться, стать с головы на ноги и наоборот, но… все надежды рушились, крушились на глазах, с какой-то ужасающей тишиной разлетаясь на тысячу осколков. Она наделась, что Валерий – сможет, сумеет, оправдает. Что? Она сама не знала, что именно. В ее голове не было определенного идеала, не было шаблона. Просто хотелось, чтобы все было хорошо. А он… не смог. Что не смог? Люба не знала. Чувствовала, что все не так, как должно быть, точнее не так, чтобы она ощущала себя счастливой. Вроде бы все как у людей – муж работает, потихонечку продвигается, она тоже. Квартиру кооперативную взяли, выплачивают. Дачный участок получили… Не то. Не то! Не то!!! Все не то! Не так хотелось! Не так мечталось! Мечталось. Мечталось, что рядом будет не Валерий, совсем не Валерий. Не Валерий будет отцом ее детей, ее мужем, ее опорой и защитой. Но вышло, как вышло. А теперь даже это не то исчезает, тает, словно туман солнечным утром.
В квартире, раздев Саньку, Люба пошла на кухню выкладывать купленные продукты. Валерий осмотрел, прощаясь, стены, даже погладил их рукой. Он столько старания и сил приложил, чтобы сделать их дом уютным. Он  действительно старался, но все его усилия разбивались о стену отчужденности Любы. Она все время находилась в каком-то в своем мире, мире сожалений о чем-то. Она никого не пускала к себе. И Валерию надоело. Он устал стучаться в стеклянную перегородку.  И он нашел другую. С которой проще и легче. Которая его любит таким, какой он есть, а не старается переделать под какой-то неведомый ему стандарт. И вот теперь у него будет другой дом.
Он зашел на кухню, как был: в плаще и туфлях, чтобы попрощаться с женой, и только открыл рот, как вдруг из комнаты раздался истошный Санькин крик:
-Бабушка!!!
Пулей Валерий и Люба влетели в Надеждину комнату. Она лежала, раскинувшись на полу, а по ней, что-то лопоча, ползала маленькая Настюшка.

Глава 7

Новая жизнь закрутила Настюру, как осенний ветер крутит желтые опавшие листочки. Дом Урванцовых жил кипучей, активной жизнью хорошо налаженного, добротного хозяйства. Каждый человек в этом доме знал свои обязанности и неукоснительно,  старательно выполнял их.
Потихоньку боль тоски о Мариином семействе стала отпускать Настюру. Только во сне девочка снова возвращалась в покосившуюся избенку и приносила лакомства маленькому Никитке. После таких снов Настюра ходила сама не своя. Василина Гавриловна, глядя на такое настроение девочки, только вздыхала протяжно и старалась за чаем дать ей или сладкий пирожок, или кусочек сахара побольше. Особых друзей в этом доме Настюра не нажила. Крестненькая к ней относилась ровно, но свысока. Хозяин, Савва Фомич, и вовсе не замечал новую дворовою девчонку. Так что особых неприятностей новая жизнь Настюре не принесла, да и радостей, впрочем, тоже.
Главной среди слуг и людей считалась Василина Гавриловна, старушка, хоть и немногоречивая, но не злобная. Правда, строга была ко всем, а пуще всего к себе. По дому и двору ходила всегда в стареньком чистом платье с белоснежным крахмальным воротничком. О приближении ключницы возвещал звон множества ключей, висевших у нее на поясе. Следила старушка за порядком и чистотой неусыпно и если замечала какое-то нарушение или, хуже того, упущение, то вычитывает виновника тихим своим голосом так, что тот готов был уж сквозь землю провалиться. Самое интересное, что этих вычитываний боялись все. Даже вечно полупьяный конюх Егор, завидев Василину Гавриловну пытался спрятаться за сараем или амбаром, где старушка все равно его находила, брала за руку, как дитя, и вела на конюшню, где сухонькой рукой указывала на невычищенные полы, или недолитую воду, просыпаный овес. Егор только послушно кивал и, преодолевая хмель, пытался выполнить все указания Василины. Хватало, правда его не надолго - ровно до следующей бутылки – и история повторялась заново.
Василина Гавриловна попала в дом Урванцовых еще девочкой, будучи в семилетнем возрасте выигранной в карты у прежнего своего хозяина – Потапова Николая Павловича. Придя в этот дом, она тосковала за родными так, что в горячке пролежала два месяца, пока прежняя ключница Урванцовых не стала ходить за ней, словно за собственным ребенком. И выходила-таки. Выздоровевшую девочку ключница взяла под свое крыло и уж более не отпускала. Когда царь отменил крепостное право, Василина, как и многие другие дворовые, осталась при Урванцовых, служа верой и правдой своим хозяевам за символическое жалованье, за стол и жилье. Незаметно Василина превратилась в старушку, которая давно уже заменила на посту прежнюю ключницу. Она отличалась на редкость ровным нравом, поэтому пользовалась благосклонностью хозяев и уважением слуг. Безупречная репутация ее служила примером для всех женщин, девушек и девочек в этом доме, хотя поговаривали, что была какая-то история и у Василины, да достоверно никто не знал, а врать не решались. Вот эта самая Василина, увидев оборванную Настюру, вспомнила себя, увидела свое повторение в судьбе маленькой нищенки и прониклась к ней какой-то материнской заботой. Она окружила девочку молчаливой опекой своей так, что ни один мужик в их дворе не смел дернуть девочку за косу, ни одна женщина не смела прикрикнуть на Настюру. Видя такое отношение ключницы к девочке, вся дворня сторонилась ее, ставя на особое место в своем междоусобном табеле о рангах.
Настюра же в свою очередь с благодарностью принимала все наставления старушки. Живя в нищете, девочка так много упустила в своих навыках и умениях, что если бы не Василина Гавриловна, то бивали бы ее по три раза на дню, а то может быть и чаще. Сначала в обязанности Настюры входила растопка самовара и мытье посуды. С этой работой девочка справлялась быстро и аккуратно. Затем ее повысили, доверив приготовление и подачу самовара хозяевам. Тут-то и начались беды, то не те чашки подала, то не там сахарницу поставила, то не тот калач положила. Всем тонкостям чаевничания в этом доме обучала Василина Гавриловна.
Когда Настюра подросла, ей доверили шитье. Опять же, главным учителем портняжничества выступала старушка – ключница. А училась девочка с охотой – и все старалась приукрасить - то вышивкой, то ленточкой, да так ладно, так красиво, так к месту. Любой лоскут в руках ее превращался в изящную вещицу -  салфеточку ли, платочек ли, всего лишь с помощью нескольких стежков.  Через год девочка превратилась в такую рукодельницу, что уже, видя ее работу, будь то шитье или вязание, а пуще того кружева, Крестненькая нет-нет да и припомнит матушку-покойницу.
Но самая тяжелая наука выдалась Настюре – этикет. Кто бы мог подумать, что для услужения нужно знать как ступить, что сказать как посмотреть на хозяев, а тем более на их гостей. А уж Урванцовы славились по округе вышколенностью слуг. Это в других домах лакей или горничная могли обхамить гостя, пропустить мимо ушей приказ хозяина или подать недочищенный прибор. В других домах да, но только не у Урванцовых, где немедленный штраф следовал за дерзкий взгляд. Старая ключница долго билась, пока приучила Настюры не смотреть хозяевам в глаза:
 - Стюра, взгляд у тебя бесстыжий, понимаешь? У тебя в глазах вся их ложь видна. А хозяева не любят этого.
 - Так что же мне, зажмурившись, ходить?!
- Ну, скажешь! – старушка сердилась. – Подойди к хозяевам, а глаза долу!
-  Дак, как же говорить-то?! – девочка не понимала. Нет, ну действительно, чего она такого сделала, чтобы в глаза людям не смотреть.
 - Да так и говори, глаза долу. Нечего на них пялиться-то.
- Так, им же не нравиться на меня смотреть, вот они пусть и не смотрят, - фыркнула Настюра.
 - Экая ты! Они пусть не смотрят. Они ж тебя кормят! У них живешь! А в чужой монастырь, милая, со своим уставом-то не ходят. Потому, как с хозяйкой беседуешь, глазки-то опусти, с тебя  не убудет!
Со временем Настюра, обучившись не только рукодельничать, но и вести себя, стала главной помощницей ключницы. Василина Гавриловна в силу своего возраста все меньше успевала отследить хозяйство сама, и все больше привлекала к этому делу девочку. То муки отмерить, то сахару, то сказать, к которому часу Наталья Сергеевна в гости поедут и проследить, чтобы платья Крестненькой и ее дочки были готовы, чтобы лошади поданы вовремя – все это и многое другое старушка перепоручала Настюре.
Надо сказать, что девочка справлялась с такими поручениями. Тихая манера разговора, перенятая нею у Василины Гавриловны в сочетании с твердым голосом с какой-то особой интонацией действовал безотказно: люди, которым Настюра годилась в дочери, а то и во внучки, беспрекословно выслушивали приказания и в точности выполняли все, словно перед ними была не десятилетняя девчонка, а сама ключница – Василина Гавриловна.
Вместе с тем новая жизнь не лишила девочку маленьких радостей – прогулок по лесу, летнего купания в Мокрушке, сбора ягод и грибов. Все дворовые девушки обязаны были собирать на зимние заготовки, варенья – соленья, лесные дары. Но работа эта больше похожа была на развлечение: с шутками – прибаутками, рассыпались девицы по березовому лесу, окликая друг друга песнями. Ту-то вольному воля. Лишь бы кузовок был полнехенек. И сама ягодку отведай, и хозяевам принеси. А в лесу красота! Березки одна другой белее выстроятся вокруг поляночки. Там клубники, земляники видимо-невидимо. Собирай себе на здоровье, не сильно утруждайся. Наберешь, можно и к Мокрушке на купание. Водичка в озерце прохладная даже в самый зной. Озеро-то, хоть и невелико, но глубокое и ключей рядом великое множество. А в жару-то студеной водицы испить – благодать. Вот поэтому для дворовых сбор ягод не работой считался, а так развлеченьицем. Жаль только, нечасто хозяева в лес посылали.
Однажды, когда летнее солнце особенно сильно накалило дорожную пыль и от зноя, казалось, не было спасения, Настюра, отпросившись у ключницы, вприпрыжку неслась на берег Мокрушки: Василина Гавриловна отпустила ненадолго, а пыльная духота сама предполагала длительное купание. На ходу, скинув платье и оставшись в одной рубашке, девочка уже спружинила для прыжка в воду с крутого берега озерца, но, вдруг, ее остановил вопль: «Стой, малахольная!». Остановленная на полпути она покачнулась и шлепнулась на землю, больно ударившись ягодицами. Тут только Настюра заметила паренька, прятавшегося в камышах. Он сердито смотрел на нее:
- Ну, что уставилась-то? Голых не видала?!
Настюра засмеялась:
- Видать-то видала, а на тебя и смотреть неохота.
- Так дай одежу-то!
Тут только девочка заметила одежду, лежавшую аккуратненькой кучкой возле самого берега. Она протянула ему исподнее:
- На, оденься.
- Отвернись.
Настюра только хмыкнула, и отвернулась:
- Очень надо! – хотя, конечно ее разбирало любопытство. – Ну, что все, что ли?
- Да.
Настюра обернулась. Паренек успел натянуть штаны и стоял, внимательно рассматривая девочку:
- Я тебя где-то видел.
Настюре он тоже показался знакомым:
- И я тебя.
- Тебя как звать-то? – паренек опустился на траву.
- Настюра. А тебя? – девочка сорвала травинку и прикусила, сладкий сок ее, пахнущий сенокосом и пыльцой, капнул на язык.
- Яков. А ты чьих будешь-то? – Яша улегся на живот и снизу разглядывал лицо Настюры. Этот чуть вздернутый нос, глаза цвета весенней травы, упрямый округлый подбородок – все казалось ему удивительно знакомым.
- А я у Урванцовых в услужении. Дворовая я их. – Настюра с выжиданием уставилась на Якова.
- Дворовая? - А у того перед глазами вспыхнул осенний день с первыми заморозками и три гончие, дерущие маленькую нищенку.
- Да ты же та нищая, на которую собак спустили!
 Настюра вздрогнула от страшного воспоминания, о котором она старалась не думать. Она еще раз внимательно посмотрела на Якова:
- А ты меня от них отбивал, – полувопросительно, полуутвердительно тихо произнесла девочка. – Спасибо.
- За что? – не понял Яша.
- Что отбил! – и Настюра весело расхохоталась, такое искреннее недоумение было написано у паренька на лице. – Ну, айда, поплаваем!
И не дожидаясь ответа, девочка проворно, как кошка, вскочила на ноги и с разбегу нырнула в прохладное чрево Мокрушки.
Они долго плескались в прохладной воде, совершенно забыв о времени. Наконец, обессиленные дети выбрались из озера и повалились на теплую траву. Яков перевернулся на бок и снова стал рассматривать Настюру. Та отмахнулась от настойчивого взгляда:
 - Ты на мне дыру протрешь.
- Небось не протру, - буркнул Яша, но глаза не отвел. – Красивая ты. А собаки-то тогда исполосовали – живого места не было. Я к Урванцовым-то после того во двор и зайти не мог, все казалось на настиле кровь не отмыли.
Настюра отмахнулась:
- Что подрали – зажило. А я в том дворе теперь живу, и собак тех кормлю с рук.
- И не боишься?!
- А чего теперь-то? Ежели кормлю, так и не тронут. Как завидят, хвостами виляют ластятся, - девочка презрительно скривилась. Не по душе ей была такая собачья «преданность».
- Ластятся, - повторил Яков.
- Ты чего? – Настюра удивленно посмотрела на погрусневшего парня.
- Да, я бы этих собак прибил бы сразу же, а ты кормишь.
Девчонка расхохоталась:
- Да, разве ж они виноваты, что их на меня натравили. Глупые они просто: что хозяин прикажет, то и делают. За что же их убивать-то? Теперь-то, небось не кинутся даже, если прикажут. Знают, чья рука кормит.
Яша упрямо повторил:
- А я бы убил.
- Экий ты злой, - Настюра хитро прижмурилась. – Чего ты взъелся? Я уже не помню, а ты все равно сердишься.
- Нельзя обиды прощать, - Яша стукнул кулаком по траве. – Нельзя!
- А я и не прощаю, - девочка встревожено глянула на золотистый круг солнца. – Батюшки, мне же пора! Заболталась я с тобой.
Она торопливо оделась. Парень схватил Настюру за руку:
- Приходи вечером сюда.
Девочка зарделась, кивнула и стремглав кинулась к урванчовскому дому.
Во дворе Настюру встретил сердитый окрик Натальи Сергеевны:
 - Ты где шлялась?! Я тебя обыскалась! Василина и та не знала, куда ты подевалась.
Девочка стояла перед хозяйкой, послушно вперив глаза в сосновый настил. Урванцова не унималась:
- Волосья-то мокрые! Небось, купаться бегала?!
Настюра молча кивнула. За свою короткую жизнь она пришла к выводу, что вранье гораздо хуже заканчивается, нежели самая неприятная правда.
- Ах, ты! Забот у тебя мало?! Купаться надумала! Разбаловалась, чертовка! Со двора не ногой! От Василины ни на шаг! Уйдешь -  бита ты будешь! Ясно?
Девочка кивнула, и украдкой вытирая слезы, побрела к старой ключнице.
Василина Гавриловна только укоризненно покачала головой. Затем сказала:
- Там белье стирают поди проследи. А то эти лентяйки точно не станут в ключе выполаскивать.
- Мне Наталья Сергеевна запретили выходить, - девочка всхлипнула.
- О-о-о-х, - Василина Гавриловна тяжело вздохнула. – Придется мне, старой,  к Чистому идти-то. Ладно, а ты Митьке муки отмерь, да сахару, да самовар поставь.
Ключница  погладила Настюру по голове:
- Ну, не реви, не реви. Что же ты так долгонько-то?
Девочка только пожала плечами,  и слезы ручьем полились из ее глаз. Старушка встревожено взглянула в девочку:
-Да чего же ты так ревешь-то? Али обидел тебя кто?
Настюра помотала головой. Василина Гавриловна, уже совершенно потеряв спокойствие, недоуменно спросила:
- Да что случилось-то. Говори толком.
- Да, ждать меня будут возле Мокрушки. А выходить-то нельзя! - девочка даже притопнула ногой с досады.
- Эка беда! Небось парень дожидаться-то будет?
Девочка кивнула. Ключница строго нахмурилась:
- Рано на гулянки-то бегать. Мала больно, - и уже смягчившись добавила: - Ну, не реви, не реви. Себя, милая, беречь надо. За тебя, милая, и заступиться-то некому. А люди, они на язык злые. Славу такую пустят, что никому потом нужна не будешь. Как тогда замуж выходить? Где пару искать? Это богатые деньгами могут молву заткнуть, а тебе на волюшку выпускать языки людские никак нельзя. Так что не реви. Все к лучшему. Будут потом у тебя еще и прогулки, и свиданья – ожиданья. А сейчас – мала больно.

Глава 8

Надежда открыла глаза. Первое, что она увидела, было встревоженное лицо невестки.
- Мама, вы как?
Надежда осмотрелась: она лежала на железной кровати в палате со стенами, выкрашенными светло-зеленой масляной краской. Невестка сидела рядом в белом халате.
- Люба, а что случилось-то?
- Плохо вам стало. Сознание потеряли. Мы с Валерой пришли, а вы на полу лежите. Ну, мы «Скорую» вызвали -  и вот… – женщина всхлипнула.
- Долго-то я тут? – Надежда положительно ничего не помнила.
- Да уж четыре дня. Плохо дело… – Люба со слезами смотрела на сухонькое лицо свекрови.
- Люба, не плачь. У каждого свой век. Я, видно, уж свой отживаю.

***

Шура шла на работу, понуро опустив в голову. Она вошла в отдел, и ни с кем не поздоровавшись, уселась за свой стол. Настроение было, прямо скажем, препоганейшее. И надо же такому скандалу случиться, что Валеркина жена их увидела. Ну, ладно бы просто увидела, а то еще стояли и целовались, как школьники – и все, сплетня уже поползла:  весь их проектный институт гудит на тему разрушенной семьи и двоих малых детей, осиротевших по милости распутницы Александры Бочкаровой. Хотя, с другой стороны, наконец-то проглядывается хоть какая-то определенность в их отношениях с Валерием. Может, хоть от супружницы своей уйдет. Любка такая! Она терпеть долго не будет. Чемоданчик соберет – и вся недолга.  Вот и ладненько, и замечательно. Только к чемоданчику еще кое чего добавить все-таки придется. Как бы там законная Валеркина половина не кочевряжилась. Хотя, так как она сказала, там еще мороки и мороки. Пока разойдутся, пока разведутся, пока разделятся.
Шура вздохнула. Как же ей надоело быть любовницей. Не то, чтобы ей очень хотелось стирать носки мужу, готовить обеды, стирать пеленки и тому подобное, - нет, ей просто нужен был определенный социальный статус – статус ЖЕНЫ. Именно этот статус предполагает более уважительное отношение к женщине, если конечно муж, имеет определенный вес у окружающих, кроме того, этот статус предполагает определенные материальные блага, опять же, если у мужа есть хорошая должность. Вообще, женой просто быть престижнее, чем любовницей. Опять же, какая-то определенность и моральная, и материальная.
У Валеры пока не было очень высокой должности, не было супердостатков. Однако в нем чувствовалось будущее. Для молодого специалиста он сделал очень неплохую карьеру. При этом с начальством у него нормальные отношения, во всяком случае, не заметно, чтобы ему мешали продолжать удачно начатый путь. Он был умен и очень грамотен, именно как специалист узкого профиля. Поэтому при должной поддержке со стороны жены и ее чуткого руководства, он может выбиться в люди достаточно быстро. Опять же умная жена и концы быстрее найдет, чтобы мужу поспособствовали, так сказать поддержали, порекомендовали. Безусловно, это все не просто так делается. Но на то и жена. Где надо улыбнется, где надо взятку даст, а где надо не только взятку... Правда, оставалась маленькая проблема – женой Валерия оставалась все еще Люба, а не она, Александра.
Шура посмотрела на свои ногти. Они выглядели просто идеально. Да, хорошая маникюрша – это большое дело. Вон у той же половины Валериной, Господи, ни макияжа вечно, ни прически, ни одежды, а про маникюр, конечно и говорить не приходиться. И на что мужики клюют. Ведь нет ни одного самца в институте, чтобы на Любку не заглядывался. А она, дура, не пользуется. Да, на ее месте, Шура бы уже та-а-а-кую карьеру Валерке сделала бы. Кочергин бы удавился от зависти. У Александры Валерий давно бы уже в Москве был. Где-нибудь при министерстве...
- Шура!
Шура вернулась в реальность. Перед ней стоял Кочергин.
- А, Саша... – голос Шуры явно звучал разочаровано. – Чего тебе?
- А, ничего. Тебя хотел увидеть.
- Ну, увидел. Дальше, что? – Шура постукивала прекрасно отполированными ногтями по столу.
- Вечерком встретимся? Я к тебе заеду, отдохнем... – Кочергин не спрашивал, он скорее ставил ее в известность.
- А зачем, Саша? Ты же опять трахнешь меня и к своей Зинуле укатишь. Или не так?
- Шурочка, а ты чего хочешь? – голос Кочергина звучал приторно сладко. – Что ты, солнышко мое, рассчитываешь, что если ты периодически для меня ноги раздвигаешь, то я на тебе жениться должен?! Я тебе за твои услуги плачу! И неплохо плачу: твоя зарплата, премии, надбавки – ты же отлично знаешь, что получаешь хорошую зарплату не за деловые свои качества!
 - Ой, прямо, расщедрился. Не со своего кармана же!
Мужчина презрительно хмыкнул:
 - А тебе все мало. Тебе заводского не хватает. Тебе мой личный карман подавай!
-Да ничего мне не надо. Мне надоело, Саша. Я хочу жить нормальной жизнью! – Александра подняла твердый взгляд на Кочергина.
- А что для тебя нормальная жизнь? – Александр Васильевич искренне развлекался легкой словесной перепалкой. – Что для тебя нормальная жизнь? Получать зарплату в сто двадцать рублей? Раз в квартал премию? Откладывать ежемесячно по пятьдесят рублей, а на остальные тянуть до следующей зарплаты, перебиваясь с картошки на хлеб, и обратно?
-  Откуда ты так хорошо знаешь о трудностях «нормальной» жизни? – Шура ехидно усмехнулась. – Ты ведь уже забыл, как троллейбус выглядит.
- Не волнуйся, помню. Я ведь сюда тоже мальчиком-студентом пришел на практику. И прекрасно помню, какая у молодого специалиста зарплата и на что ее хватает.
- А как карьеру делают, не забыл? Как должность последнюю получил, помнишь? Хорошо помнишь, под кого Татьяна ложилась, чтобы тебе этот приказ подписали?
- Так ведь и Танька с этого поимела. Не волнуйся. Она за просто так на мужика не посмотрит, не то что даст.
- А Зина твоя, можно подумать, не такая?!
Шура злилась. Черт побери, как эти кобели своих супружниц выгораживают. Танька – молодая, красивая любовница Кочергина вынуждена была переспать с заказчиком из Москвы, чтобы он порекомендовал на должность главного инженера именно Александра Васильевича. Ведь слово заказчика – почти закон. Да, поимела она после этого: колечко золотое и место секретаря (с секретарской, между прочим, отнюдь не огромной зарплатой) при главном инженере. Но чего стоило это Татьяне, кто-то спросил?! Что вытворял с ней московский старикашка в постели, кто-то поинтересовался?! Да, и вообще по чьей просьбе, приказу даже, молодая красотка улеглась под замшелого дедугана?! Танька потом неделю до одури напивалась у нее, Шуры, и долго протяжно материлась на старого московского затейника. А Зинуля, законная жена Кочергина, в это время, надо думать, дома телевизор смотрела и бутербродики с  красной икрой трескала. И с первой зарплаты Александр Васильевич законной супружнице путевочку в Карловы Вары организовал – это тебе не золотое колечко!
 - Ты, девочка, мою жену не трогай, - прошипел Кочергин.
- Ага, не смей ее святое имя произносить своим грязным ртом, - съязвила женщина. – Надоело мне! Понимаешь?! Надоело! Надоело, что своих законных куриц, вы холите и лелеете, а таких  как я или Танька, трахаете и под кого ни попадя подкладываете для своей выгоды!
- А мне плевать на то, что тебе надоело. Ты – б…дь и ею останешься. А знаешь, почему? Потому, что ты слишком любишь деньги. Тебе не нужен голый студент. Тебе нужен начальник. Вот и получай! Да, я именно трахаю тебя, потому что все остальное – это для моей жены, которая вышла за меня, когда я был нищим и помогла мне стать на ноги, потеряв здоровье на этом. Она не может спать со мной, потому что больна, поэтому мне нужна такая как ты, чтобы за определенную мзду помогала мне расслабиться.
- Не все жены больные, Саша. Все, хватит. Я выхожу замуж! – Шура встала и направилась к выходу.
-  А Валера об этом знает? – Кочергин схватил женщину за локоть, - Насколько я знаю, это он у тебя в претендентах на мужья ходит. Так вот, дорогая, послушай, если ты рассчитываешь, что он, женившись на тебе, бросив Любу, сделает головокружительную карьеру, будет хорошо зарабатывать, и вы с ним заживете припеваючи, то забудь! Я просто не допущу этого. И не потому, что мне жаль его жену и детей. Это его проблемы! Но я тут главный и я буду решать, кто с кем спит и сколько чего за это получает. Понятно? А Валерка просто дурак, что купился на все твои постельные уловки.
- Я люблю его! – зло крикнула Шура.
- Ага, пока он хоть что-то значит в институте. А завтра я зарежу его тему и не выделю финансирование на его разработки, ты его все так же любить будешь? За голую зарплату инженера? Или тогда ты меня уже любить будешь? Молчишь... Потому что я прав. Я всегда прав. Так что не выделывайся. Я буду у тебя в шесть.
Кочергин швырнул женщину, словно ненужную тряпку, так что та просто влепилась в стену, больно ударившись затылком.
 - Не шути со мной, - мужчина мягкой походкой хищника вышел.
Александра сползла по стенке и тихо заплакала. Она плакала навзрыд, грязными пятнами размазывая дорогую тушь по импортной пудре. Ну, почему такая несправедливость! Старые жирные коровы имеют все. К ним не может подойти вот так с бухты-барахты какой-нибудь придурок и заявить: «Ты – б…дь». Потому что она жена такого-то или такого-то. Эти законные кошелки ненавидят ее, Шуру, потому что их мужья развлекаются с такими женщинами. Идиотки! Знали бы они, как наосточертело ублажать сытых кобелей! Как ее тошнит от одного вида их голых дряблых тел. Но ей нужно жить! Да, действительно, Кочергин прав! «Нормальная» жизнь от зарплаты до зарплаты не для нее.  Она женщина. Ей хочется вкусно есть, красиво одеваться, пользоваться отличной косметикой. Ну, не повезло ей! Не сумела окрутить в свое время какого-нибудь папенького сынка. Уж очень заботливые родители у золотой молодежи. Прямо по Чуковскому: «Да, и какая же мать согласится отдать своего дорогого ребенка, лягушонка, тигренка слоненка, чтобы не сытое чучело бедную крошку замучило...» или что-то вроде того. В роли несытого чучела – Александра Бочкарова.  А ведь пыталась она и не один раз. Как только не изголялалсь, чтоб встретить своего принца.  Училась она в техникуме – не простом, финансовом. Мать долго уговаривала, принять доченьку на экономическое отделение. Три ночи приводила какого-то там ответственного товарища, выгоняя четырнадцатилетнюю Шуру посидеть на коммунальной кухне. Чего только девочка на той кухне от соседок не наслушалась. И что мать потаскуха, и что сама она, Шура, бестолочь раз не может своим умом даже в техникум поступить, ведь матери приходится в постели упражняться. Было. Но в результате все-таки приняли ее. Училась девочка не очень, а вот с богатенькими дочками сельских председателей да бухгалтеров знакомилась быстро. С ними ходила в кино и на танцы. А  уж там-то и отлавливала свою первую добычу. Только все не то попадалось. Нет, был сын председателя колхоза – старший брат Шуриной сокурсницы. Был сын главного бухгалтера, был сын директора птицефабрики. Все они были. Однако попользовавшись молоденькой Шурой, через определенное время они все исчезали в неизвестном направлении, оставляя после себя неприятные воспоминания и расходы на аборты.
Один раз Шуре крупно повезло. Было это уже на последнем курсе техникума. Она познакомилась, не с кем-нибудь, а сынком директора универмага. Как водится, конфетно-буфетный период плавно перерос в постельный, благо, родители, часто оставляли ненаглядное чадо самого в квартире, уезжая на дачу. Постельный опыт оказался первым в жизни взлелеянного богатенького мальчика и мальчик уже решил жениться на своей подруге. Вот только случилась одна незадача – родители воспротивились. Да воспротивились не просто так, а серьезно, с истерикой, с похождениями в техникум, с коллективными жалобами.  В результате папенькин сынок не только не женился, а и принес с собой массу неприятностей: исключение из техникума, очередной аборт, и горечь разбитых надежд. В общем, золушки из Шуры не получилось. Однако она твердо была уверена, что человек сам кузнец своего счастья, во всяком случае, материального благополучия. Она и строила, создавала: спала с нужными людьми. За это получала подарки самого разного рода: от золотых побрякушек до «блатных» мест работы. Но она устала! Она не хочет разбазаривать себя! В конце концов, ей нужна тихая пристань, надежное мужское плечо. Конечно, желательно чтобы мужское плечо было богато, значимо, молодо и красиво. В прочем, последние два условия были совершенно необязательны. В данный момент просто так сложилось, что более менее надежный человек случился молодой и красивый, но не очень значимый и совершенно небогатый. К тому же, немножечко женатый. Поэтому приходится брать ситуацию в свои руки.
Шура снова уселась за стол и тупо уставилась на телефон. Потом, словно во сне подняла трубку, набрала номер.
- Алло, Танюша?
- Да?
- Это Шура.
 - А-а-а,  привет, - голос на том конце провода был явно расстроенным.
 - Сейчас твой приходил. Он словно с цепи сорвался. Что там у вас произошло? – Шура говорила нарочито веселым тоном.
- Да поругались мы с ним, - женщина на том конце провода всхлипнула. – Я снова попыталась завести разговор о стабильности.
 - Какой стабильности? – не поняла Александра.
 - Жизненной, Шура, жизненной.
 - Господи, ты всегда так выражаешься! Ни черта непонятно.
 - Да, что непонятно – то?! Я ему говорю, вот, мол, Валерчик к Шуре уходит.
 - Ну?
 - Да, что ну?! Что ну?! Он та-а-ак на меня наорал, такого наговорил, что я всю ночь не спала.
- Понятно. Ладно. Пока.
Шура опустила трубку на рычаг и снова уставилась на телефон, будто бы аппарат мог ответить на все ее вопросы. Хотя, впрочем, и отвечать-то не надо, и так все ясно. Танька решила Сашку поприжать, чтобы он жену бросил, выставив как пример ее, Шуру, и Валерия, а тот озверел и решил не только не дать Валерке бросить семью и уйти к Шуре, но и самому переспать с ней, чтобы доказать всем, что он царь и Бог в институте. Ну и пусть. Что будет, то будет. Ни он первый, ни он последний. Обидно, конечно. До чертиков надоели все, кто в восемнадцать ноль-ноль ложатся с ней в постель, а ровно в восемнадцать тридцать встают из нее с таким брезгливым выражением лица, словно попользовались общественным сортиром. До чертиков надоел секс за полчаса без всякого удовольствия, больше напоминающий нудную ежедневную работу.
Для Шуры постель давно превратилась в средство проживания.  Нельзя сказать, что она когда-либо питала иллюзии о своем положении и о своих отношениях с мужчинами. Она отлично осознавала, что мужчины интересны ей только по степени размера кошелька и должности. А любовь... При слове любовь Шура только передергивала плечами, словно слышала ну что-то совершенно неприличное. В эту сказку она уже давно не верила. Нет, ну конечно, она говорила своим мужчинам, что любит. Говорила... но не более того. Весь уклад ее жизни сам собой подразумевал отсутствие душевной близости. Она видела, как прожила жизнь ее мать, одна, без мужа, меняя мужчин по степени их материальной опорожняемости, и как-то само собой усвоила, что любовь – это что-то совершенно нереальное, а главное, совершенно ненужное, на что и рассчитывать не стоит. Да и мать всегда говорила, что одни неприятности от любви этой. Вот полюбила, думала навсегда. Родила ее, Шуру. А любимый возьми – да и испарись в неизвестном направлении. Да не сам, еще и материны вещички прихватил. Вот и вся любовь.
Шура знала, что мужчины падки именно на постель и сама делала на постель основную ставку во взаимоотношениях со своими любовниками.  Так и с Валерой. Все началось банально. Она подцепила его на каком-то вечере у Кочергина. Валерий был без жены: та ушла раньше, заболел ребенок. Он проводил Шуру до дому, зашел на кофеек, кофеек довольно быстро перешел в секс. Однако Валерий с таким искренним восторгом воспринимал постельное мастерство новой знакомой, что она решила привязать его покрепче, забеременев. Сказано – сделано, вот она уже на третьем месяце. Однако Валерий, хотя и уверял, что ни за что не оставит Шуру в таком интересном положении, с женой все же разводиться не торопился. Тогда была сделана ставка на оскорбленную супругу, которая должна послать своего неверного муженька ко всем чертям (крутой нрав Любы был хорошо известен в институте), однако опять что-то не сложилось. А тут еще Кочергин...
Шура достала пудреницу, посмотрела на себя в зеркальце. Ничего-ничего. Сейчас морщинки приберем, глазки подведем, румянец подновим, губки нарисуем. Все, почти красавица.  А гори оно все ясным пламенем! Где наша не пропадала?!  И тут не пропадет!

Глава 9
 
День за днем, год за годом пролетало время в доме Урванцовых. Настюра уже не та худенькая девочка, дерзко поглядывающая по сторонам, а ладненька девица на выданье. Это стал замечать даже хозяин, не давая ей проходу. Крестненькая же только искоса поглядывала на девушку и вздыхала: «Замуж надо отдавать», однако выполнять свое намерение не спешила: уж очень нужна была Настюра в хозяйстве. Она по-прежнему оставалась на особом счету, заменив Василину Григорьевну. Старушка уж давно ослепла и доживала свой век в барском доме на крошечную пенсию, выделенную ей Урванцовыми. Настюра же полностью переняла у старой женщины бразды правления. Крестненькая надивиться не могла деловой хватке новой ключницы и зачастую спрашивала совета недавней нищенки. Природная рассудительность и трезвый ум девушки помогал ей быстро схватывать новое и хорошо применять это новое к действительности, поэтому расставаться с новой ключницей у Урванцовых не было никакого желания. Настюра же, в свою очередь, замуж тоже не торопилась. Неизвестно чего в замужестве больше: хорошего или плохого. Уж больно часто замужние бабы поговаривали: «Замуж не напасть, главное замужем не пропасть». Да и сердечко девушки было свободно и билось в предчувствии первой весенней любви, которая, впрочем, не заставила себя долго ждать...
Зимой в Лапушках главным развлечением были саночки. Народ выходил кататься от мала до велика, кто на чем: по искрящемуся морозному снегу неслись расписные саночки богачей рядом с неструганными деревянными салазками деревенской бедноты. Мокрушка замерзала рано, еще в ноябре. С этого времени катания и начинались. Ну, а в праздники и сам Бог велел! Так что в Рождество крутой бережок Мокрушки представлялся пестрой массой, из которой словно искры из огня, вырывались санки и неслись по ледяной глади, сталкиваясь с другими. Зимний воздух наполнял хохот и улюлюканье, когда очередные санки переворачивались и в разные стороны летели шапки и рукавицы седоков, в самых нелепых позах оказавшихся на льду Мокрушки.
Ох, и любила же Настюра зимние праздники. Бывало, соберутся они с девчатами из дворни и пойдут на Мокрушку, а  там уж и гармошка заливается и голосистый Кузьма уж выводит срамные песенки, от которых мужички только покрякивают, а девчата краснеют и отворачиваются. Весело!.. Опять же саночки. На всех, правда, их не хватает, да не беда – сядут по двое-трое и у-у-ух... только ветер обжигает щеки. В этот раз Настюра уселась вдвоем с Акулькой - горничной: Настюра вперед, Акулина сзади. Да только Акулька как-то так неловко стала садиться, что столкнула санки с горы, сама плюхнувшись в пушистый снег. Настюра, же не ожидая такого резкого спуска, не смогла увернуться от саней с парнями, что только спустились, врезавшись в них на полном ходу. Девушка упала, больно ударившись об лед, одного из парней сбили с ног ее санки, второй же успел отскочить. Поднявшись, парень подошел к Настюре, протянул ей руку:
- Не зашиблась?
- Да, вроде нет... – подняв глаза, Настюра вдруг почувствовала как земля уходит у нее из-под ног, а сама она тонет в темных озерах – глазах парня.
- Настюра? – юноша наклонился над ней. - Я – Яша. Помнишь?
- Помню... – пролепетала девушка.
- Ух, какая ты стала. Насилу признал! – в глазах Якова светилось откровенное восхищение. – Ты все у Урванцовых?
- Да, у них... Ой, а санки-то!
 Настюра проворно поднялась и, отряхивая снег, подошла к саночкам. К сожалению, бедные салазки, не выдержав сильного удара, разделились на две половинки. Яков подошел к девушке, взял у нее обломки:
- Я починю. Ты приходи завтра сюда же, я тебе их принесу. Ладно?
Настюра согласно кивнула.  Подбежала Акулина:
- Что ж ты не удержалась-то? И санки поломала! Как же мы кататься-то будем. Всю забаву на нет свела!
Глаза Акульки блестели слезами:
- Тебя-то еще отпустят. А мне-то, мне-то, когда еще выбраться?
- Берите мои, - вступился Яков. 
Акулина даже подпрыгнула:
- Вот спасибочки! А вы как же?
- Да как-нибудь! – и резко повернувшись, Яков зашагал к своему другу.
Настюра смотрела ему вслед. Сердце в такт его шагам отбивало Я-ша, Я-ша. Какой же он стал-то. Настоящий русский богатырь. Высокий, широкоплечий. Из-под шапки выбиваются светлые кудри. Лицо похоже на икону – те же правильные черты, тот же задумчивый взгляд. От изображения святого его отличал лишь румянец во всю щеку. Какое же девичье сердечко перед таким парнем устоит?
Меж тем, катание пошло на славу. Только и слышался свист санок, летящих с горы. Только мелькали березки, провожая катающихся. Вдоволь нарезвившись,  и придя домой, Настюра натолкнулась на сердитый взгляд Крестненькой:
- Что это ты вся светишься? Нагулялась, поди. Накаталась. Иди лучше провизию на завтра Митьке выдай. Да проверь, готово ли все на завтрашний наш выезд.
- Ладно, Крестненькая.
- Да быстрехонько!  -  и не дожидаясь ответа, Наталья Сергеевна твердым шагом удалилась к себе в комнату.
Наталья Сергеевна ничуть не изменилась за эти годы. Она по-прежнему величественно носила свое большое белое тело по дому. Красивое лицо ее с тонкими чертами не было изрыто морщинами, только чуть пообвисли щеки да стал намечаться второй подбородок. Светлые волосы ее были всегда уложены в аккуратную корону на голове, и от этого при взгляде на Крестненькую всегда приходило на ум что вот она – настоящая царица и полноправная правительница этого дома и людей, живущих в нем. Именно она, а никто другой вправе решать судьбы всех домочадцев, начиная от поваренка и заканчивая хозяином – Саввой Фомичем.
Настюра, скинув верхнюю одежонку, побежала на кухню за помощником повара – Митькой и, отгрузив ему нужное количество продуктов, зашла к Василине Григорьевне. Старушка сидела на кровати, кутаясь в желтую шаль. Сердце сжалось при виде ее у Настюры. Лицо Василины Гавриловны уже совсем сморщилось, как запеченное яблочко, волосы совсем побелели. Во всей ее фигуре чувствовалось напряжение слепого человека, который прислушивается к каждому звуку, к каждому шороху, стараясь угадать, что происходит там – за темной пеленой, закрывшей глаза. Перед женщиной на маленьком столике стояла пустая чашка, на столешнице были рассыпаны крошки хлеба. В руках старая ключница держала карты. Она на ощупь раскладывала их тут же на кровати, якобы гадая. Тихонечко бормотала: «Десятка трефовая к дороге, пиковый король – благодетель. Что ж это получается-то?». И хотя вытянутая карта оказывалась совсем не трефовой десяткой и уж совсем не пиковым королем, старушка продолжала выкладывать истрепанные коленкоровые картишки, одну за одной, повторяя прошлое, молчанием обходя настоящее и строя хитросплетения судьбы на будущее.
-Что ж вы, Василина Григорьевна, никого не кликнете. Чаю, поди, даже никто не принес.
Девушка быстро смела крошки со стола, убрала посуду, сбегала за самоваром, принесла остатки обеда и, накрыв на стол, присела на краешек кровати:
  - Кушайте, Василина Григорьевна.
Старушка подняла голову и незрячими глазами уставилась на Настюру:
- И ты садись.
- Да я, ужо, пообедала-то, - соврала девушка. -  А вы кушайте-кушайте.
Василина Гавироловна положила мякиш хлеба в рот, прихлебнула подостывшие щи и медленно стала пережевывать беззубым ртом. Настюра тем временем собрала раскиданную колоду:
- Василина Гавриловна, а что это вы делали? Никак в картишки играли?
- Не играла, а гадала, - сердито прошамкала старушка.
 - Гадали? На любовь? – у девушки в глазах засверкали искорки неуемного любопытства.
- На судьбу, - коротко бросила ключница. – Только в судьбе-то всего понамешано: и любовь, и разлука, и друзья, и враги. А вот хочешь тебе погадаю?
- На судьбу-то?
- Ну, да. Или тебе на любовь надо, - Василина Гавриловна хитро уставилась на девушку слепыми глазами.
- Погадайте, - согласилась Настюра.
Старушка отложила ложку, отодвинула еду:
 - Только ты-то раскладывать будешь.
 - Да, я ж не умею.
- Я скажу как. Сначала картишки помешай. Помешала-то?
- Помешала, помешала, - девушка неловко перетасовывала карты.
 - Теперича раскладывай на три кучки рядышком.
Настюра послушно выполняла указания.
 - Так, слушай, тут все: и что было, и что теперь, и что будет.
 - Ой, давайте, сначала, что будет.
- Экая быстрая ты, - усмехнулась ключница. – Как же без вчера сегодня-то будет?
 - Что было-то я знаю. Это неинтересно.
 - Не перечь. Я сказала все надо смотреть. Открывай первую кучку, раскладывай картишки друг за другом, под нею также раскладывай вторую, а под нею – третью.
Девушка недовольно поморщилась, но все же сделала, что просила ключница.
 - Готово. Только у меня первый совсем маленький получился, второй чуток больше, а третий – самый длинный.
- Дак, ведь так и есть, - пояснила Василина Гавриловна. – Сколько у тебя за спиной? То-то. Совсем молодая. Сейчас у тебя, опять же, по молодости самая жизнь, а дальше – одни хлопоты, небось, все валеты в третьей ряду,
 - Ой, а как вы узнали? Все там, окромя червей.
Старушка улыбнулась:
 - Окромя червей? А ну-ка признавайся, девица, где червовый валет? В середке? Да?
 - Да? – Настюра непонимающе посмотрела на женщину. – А что?
Та притворно насупилась:
 - Сказывай, какой –такой добрый молодец, сердечко заполонил?
Девушка покраснела и сердито буркнула:
 - Нет такого.
 - Ай, не ври мне. Говори какой король – то в середке?
 - Бубновый, - пролепетала Настюра.
Василина Гавриловна даже руки потирала от удовольствия:
 - Бубновый? А не встречала ли ты, милая, парня со светлыми волосами, голубыми глазами? А?
Девушка покраснела еще больше:
 - Да, откуда вы все знаете, Василина Гавриловна?!
 - Да, уж знаю. Мне картишки все скажут!
Настюра только руками всплеснула:
 - А я все думала – врут люди. Ну, как по картам судьбу узнать можно?! Еще если цыгане гадают, а то если наши – вранье.
Старушка даже немного обиделась:
 - А что же цыгане особенные?
 - Дак, ведь это у них от нечистого! Он им  и карты раскладывает, и по руке судьбу открывает. Потому к цыганке ходить гадать грешно, сказывают.
 - А ты ходила? – старушка  нахмурилась.
 - Куда я пойду-то?! – девушка даже рассмеялась от такого предположения. – Меня ж Наталья Сергеевна вон со двора сколько лет не выпускали. Десятый день почитай, что, только дозволили, да чтобы обязательно не одна. Девушки ходили. Акулина. Табор мимо проходил, помните? Летом еще.
Василина Гавриловна кивнула. Еще бы не помнить! Переполох тогда был! Даже до нее докатился!
Когда цыгане остановились на берегу Мокрушки, в поместье Урванцовых поднялась невероятная кутерьма. Конюхам строго-настрого было приказано беречь холеных хозяйских рысаков, аки зеницу ока. Девушкам заказано было к цыганам близко подходить, а детям – пуще того, запретили со двора нос высовывать. Правда, старания все оказались напрасными. Когда снялся табор, вместе с ним исчезла лучшая кобылка Саввы Фомича. А через день выяснилось, что лошадь – не единственная потеря Урванцовых. С цыганами ушла Устинья – дородная девица, которую Наталья Сергеевна  в самом ближайшем будущем прочила за лакея соседей, Струновых, - Федора. Только Устя жениха невзлюбила, только перешагнул он порог, хоть и впечатление производил самое благоприятное: обстоятельный, хозяйственный, серьезный. Девушка все говаривала: «Бобыль. Угрюмый, как медведь. И скряга. Слыханное ли дело?! Пришел с невестой знакомиться, даже платочка какого в подарок не принес!» Куда как больше ей по нраву пришелся заезжий цыган Роман. Он Устинью каждый вечер ублажал песнями да подарками. Вот и ушла она. Намедни, правда сказывали, что ушла недалеко: ее брюхатой в Щучьем  - уездном городке видали. А вот был ли Роман, не сказывали. Вот тебе и неугрюмый бобыль.
Старушка хмыкнула:
- К цыганам! Нашли к кому за правдой ходить. Вот я, хоть и незрячая, а всю правду увижу, ты мне только сказывай какие, картишки выпадают.
Настюра махнула:
-  Какие – какие, да все разные. Вот в первом рядку все разные, во втором красных поболе будет, а в третьем – черных. Это что же  и дальше у меня все черным-черно будет?
 - Экая скорая ты! – ключница усмехнулась. – Почем же я знаю. Черная карта – она не всегда злая, а красная – не всегда добрая. Тут знаешь, какая карта с какой легла – в этом-то соль, а черная, красная сама по себе ничего не скажет.
- Дак, это целая наука! – девушка даже махнула рукой от такого открытия.
 - А ты думала! Думала, выучишь какая карта, что означает, так и будешь все знать. А тут каждый случай особый. Вот гляди, ежели пиковый туз пикой вверх лег– это к удаче, а ежели вниз  - к несчастью., ежели пиковый король рядом с червой лег – будет пожилой любовник, а ежели нет – это значит родственник.
 - Василина Григорьевна, а меня гадать-то научите?
-Дак, учить нельзя. Сиди да смотри. Вот буду гадать, а ты будешь мне сказывать, где какая картишка легла и слушай, как я толкую.
 - А чего же вы раньше-то не сказывали, что гадаете.
Старушка удивилась:
- Да когда гадать-то было! Все хлопоты. А когда ослепла, как гадать-то?
Настюра мечтательно вздохнула:
- А я бы гадала и гадала!
Василина Гавриловна махнула рукой, перевернув миску со щами:
 - Что ты?! Нельзя! Судьбу перегадать можно. Я вот, видно и перегадала.
Слезы покатились по морщинистым щекам старухи. Они падали на желтую шаль необыкновенной красоты. Женщина пальцами теребила ее бахрому, то сплетая в косы, то вновь распуская их. Брызги щей уродливыми пятнами расплылись на желтой ткани. Старушка ощупывала их, потирая пальцами, будто таким образом она могла спасти дорогую для себя вещь. Настюра нежно сняла шаль с Василины Гавриловны.
- Ничего, я отстираю.
И развернув платок, поднесла его к свету с тем, чтобы получше разглядеть. Шаль заиграла, переливаясь золотистыми узорами, бахрома каплями росы свисала с желтой травы шали. Настюра даже ахнула от такого чуда:
- Ах, какая красота... – Она обернулась к старушке. – Это откуда же, Василина Гавриловна?
- Шаль-то? Подарок…  Муж дарил. Из господ был. Любила я его. Ох, как любила... И он меня любил...
Девушка удивленно опустилась на кровать рядом с ключницей:
 - У вас был муж?! А где же он сейчас?
 - Помер. Молодым еще. Убили его.
Девушка растеряно пролепетала:
-Вот, Господи, да как же это?
Старушка утерла тыльной стороной ладони слезы:
 - Нешто не сказывали? В то время-то мы с Илюшенькой, мужем моим, шуму наделали.
- А как же вы сюда-то попали?
 - Да как-как. По-сродственному. Я-то родня Савве Фомичу.
- Родня-а-а, - обескуражено протянула Настюра. – А я-то думала, что вы еще из крепостных Урванцовских.
Старая ключница только рукой махнула:
 - И из крепостных.
Девушка совсем растерялась:
 - Да как же это? И родня? И крепостная?
Василина Гавриловна поежилась:
 - Да вот так. Расскажу сейчас.
Глава 10

Я-то в молодости хороша была. Мамонька-то красотой не обидела. Только померла она рано. Оставила меня одну-одинешеньку... Мать-то у Потаповых горничной была, дак и согрешила-то с Николаем Павловичем. Вот я и народилась. Мать родами, правда, и умерла. Хотя поговаривали среди дворовых, что это Степанида Семеновна – жена Николая Павловича – мамоньку мою каким-то настоем попотчевала, да только никто ж не проверял, а потому правда это или нет – не знаю. Мамоньку-то перед родами замуж отдали за крепостного Гаврилу.  Уж как мамонька не отказывалась, как ни упрашивала Потаповых – то. Да разве ж воспротивишься, она-то без отца-матери была.
Настюра перебила ключницу:
 - А чего же она за Гаврилу не хотела-то? Не люб был?
Старушка покачала головой:
 - Не в этом деле. С пузом-то! Люб - не люб, какая разница. Мать моя из вольных была, а Гаврила – раб. Кто же за раба-то захочет?! Это ведь и она крепостной становилась, и дети уже тоже крепостные. А Потаповы-то к крепостным злые были. У них собаки лучше жили, чем люди. Хорошо было только мастерам на оброке. Гаврила-то как раз на оброке  был. Он, хоть мать и с грешком была, любил ее больно и меня дочкой только своей считал. В общем, забрал он меня еще родименькую, мамоньку похоронил и в честь нее-то меня Василиной и окрестил-то. Уж как он меня пестовал... Как лелеял! Так иные родных детей не любят, как он меня... Благо у Потаповых он был на хорошем счету, его держали вроде как и при себе, а и у иных работать отпускали. Поэтому жили мы в достатке. Жил он с матерью своей, которая меня тоже не обижала, да к слову сказать, и я-то росла ласковой, приветливой. Гаврилу-то, окромя, как тятенька и не называла, да и мать его только бабушкой кликала. Так и жили, он работал, а мы с бабушкой – все по хозяйству. Только было мне шесть годков-то,  бабушка и померла-то. Схоронили мы бабушку рядом с мамонькой да и остались с ним вдвоем. Так не много и времени-то прошло, когда как вызывает к себе тятеньку Николай Павлович и говорит, что, мол, я ужо большая и работать-то мне пора, а потому, мол, берет он меня к Степаниде Семеновне в девки. Гаврила-то недоброе почувствовал, и отдавать меня не хотел. Уж как он просил, уж как молил! Да только с Потаповым-то разве поспоришь?! Забрали меня.  Я белугой ревела, когда меня к барину вели. Так и зашла в их дом – орала не своим голосом. Дворовые все повылазили посмотреть, как Гаврилова дочка убивается. А тятенька за мной идет чернее тучи, ни на кого не смотрит. Вот. Значит, стала я жить у Потаповых. Там-то я хлебнула горюшка. Хозяйка-то невзлюбила меня. Видно, на мамоньку у нее зла много было, так она на меня его и выплескивала.  Я-то к барской работе не приучена. Она то кипяток чан огромный заставит меня, девчонку, ей для умывания нести. Я хоть и не тощая была, а все – тяжело. Неровен час, споткнешься, сразу оплеуху и получишь. Как Господь меня уберег, что я ни разу не обварилась, уж и сама не знаю. А то посадит вышивать, а я  - не умею. Не учила меня бабушка. Так Степанида иголку схватит и давай в меня ею тыкать, все в лицо норовит. Я-то руками прикроюсь. Руки – все не лицо. А то перину скажет взбивать. Перина-то громадная. Тяжеленная. Ее по трое взрослых баб взбивали. Я ж, конечно, не взобью как надо. Хозяйка тут же в своей опочивальне в углу гороха насыплет, и меня на день на него поставит коленями. И есть не дает, и спать. Чуть глаза прикрыла – оплеуха, чуть спину согнула – пощечина. Или скажем, скажет принеси голубую ленту. Я несу ей голубую, а она как раскричится: «Я тебе сказывала розовую!», и давай меня за косы по всему дому волочь. Хозяйка-то дородная была, что ей девчонку-то за косу оттрепать, даже не запыхается. В общем, так и жила, служила. Ну, кто-то из дворовых возьми и скажи тятеньке, что мол, Василинку-то твою хозяйка обижает. Тятенька, в ноги к Николаю Павловичу, пусти, мол, ее на оброк. Тот в смех: на какой оброк я ее пущу, она еще себе на пропитание не заработает, не то что на оброк. Гаврила говорит, мол, я за нее оброк платить буду, ты только отпусти. Потапов-то на деньги охоч был. Все на копейках выгадывал. Потому и пошел к Степаниде Семеновне, мол, отдавай Василинку. Та -  ни в какую, нет -  и все! А я как услыхала, что тятенька приходил, сама не своя стала. Меня-то к нему не пускали. А я сяду под дверью и волком вою. Ну, меня под замок и посадили, чтобы не сбежала. Ну, Потапов-то ни с чем  и вернулся, а тятеньке сказал, что ежели он за меня оброк за полгода внесет, то отдаст. Да и оброк – то поставил немаленький, словно мастера какого на заработки отпускал. Гаврила в тот же день на работы-то и пошел. А у хозяйки, на уме стало меня со свету сжить. Она из-под замка меня не выпустила, и еду носить запретила. Сама принесет воды до корку какую и заставляет, чтобы плясала я перед ней. Понравится – даст воды и хлеба, нет – сиди голодная. А то еще у нее было развлеченьице: приведет меня вечером в свою опочивальню, на шее веревку завяжет, как собачонке и всю ночь ей или песни пой, или сказки сказывай. Замолчала – она за веревку тянет, петля на шее затягивается. Тянет, пока не закашляюсь. Значится так ночь ей пропою, а днем – она повсюду меня с собой на веревке тягает, и чтобы стояла, ежели присяду  или прислонюсь где, опять за веревку тянет, душит. Так дней пять – семь пройдет. Я уже черная вся, ничего не понимаю, а Степанида, знай, веселится. Потом даст пряжи, что мне девчонке, никак за день не перепрячь. Не успела – бита. А боле всего любила она из меня арапчонка делать.
- Это как? – тихо спросила Настюра, доселе молчавшая, оглушенная рассказанной историей.
- А так. Приведет в коровник. Заставит раздеться и вымазать в коровьих лепешках. Потом ходи такой. Все от себя гонят – оно и понятно, вонища-то.  К вечеру уже кожа вся стянется, чуть не лопнет, чешется. А хозяйка, знай, потешается. Мыться не дает. Так дня два-три похожу, уже пока и Степаниде надоест. Она тогда загонит меня на задний двор к колодцу. Девок выставит. Они меня колодезной водой поливают, пока грязь не сойдет. Летом-то ничего. А вот зимой… Меня потом жалостливые бабы в баню людскую заведут и отпаривают. А то хозяйка как-то баб накрыла, когда они меня в бане выхаживали. Высекла их всех, а меня цельный день в парилке держала, да еще приказала, чтобы топили пожарче. Вынесли под вечер. Думали, что уже и не выживу, ан нет – на следующий день уже и ходила, чумная правда. Да, все ничего. Я все терпела. Думала, вот тятенька, денег принесет, меня откупит. Снова вместе жить будем. Мне-то хозяин тоже пообещал на оброк отпустить. Я уж, грешным делом, и бежать удумала. Сухарей припасла, под подушкой  держала. А тут Николай Павлович возьми, да и скажи: «Батю ждешь?». Я киваю. «Это правильно, - смеется он, - батя божился оброк за тебя принести. Принесет – к нему пойдешь». Я этим и жила. Ждала тятеньку. Терпела.
А тут как-то  гости к Потаповым понаехали. Сели в картишки играть. Николай Павлович все проигрывает... Степанида Семеновна возьми да и скажи, мол, чем деньги-то проигрывать, играл бы на дворовых. Николай Павлович только засмеялся. Говорит, мол, у меня каждый человечек -  мастер, если я на них играть буду -  дак без порток и останусь. А она ему – играй на Василинку.  Он хмыкнул. Говорит, я, мол, батяне ее обещал за оброк отдать. Хозяйка как раскричалась, мол, где это видано крепостным обещанья давать?! Он бы еще собакам, что пообещал, или коту, что по двору шляется! А коли и пообещал, так что ж? Нужда была, вот на кон и поставил. Ну, прямо клещами вцепилась: играй. Николай Павлович со смешком – да и согласился. Привели меня. Степанида Семновна давай меня нахваливать: какая ладненькая да расторопненькая. Урванцов Фома Григорьевич и говорит, что мол, какая она ладненька в этом отрепье не видать. Степанида Семеновна раздела меня, так в чем мать родила на средину стола и выставила и заставила стоять, пока кто-то меня не выиграет. А мне-то стыдно. Я же уже большая – понимаю. Стою и реву потихонечку. А Степанида Семеновна, знай, меня пощипывает, чтобы я руками-то не прикрывалась.
Долго играли. То вдруг Николаю Павловичу карта пошла – он отыгрался. Сказал, мол, Васлилинка фартовая – не отдам ее. Даже со стола велел слезть. Хозяйка опять за свое, чем деньги транжирить, играй на девчонку. Чуть не поссорились из-за меня. Только хозяин мягок был, и жене не мог отказать. Вот, и говорит, да ну прекратим игру. Не хочет он, мол, играть боле. Степанида Семеновна ему и говорит, мол, надо и доход иметь – дальше играй. Опять картишки кинули, а хозяйка-то Урванцову, знак и подала, какие у Николая Павловича карты. Урванцов, ясно дело, выиграл. Николай Павлович, было, хотел деньгами отдать, так хозяйка в такой крик ударилась, что пока бумагу на меня не написали, не успокоилась. Тут же бросила мою одежонку и спровадила.
Вышли во двор – а мороз. Я в сарафанишке стареньком, да босая. Горничная Николая Павловича мне платок какой-то старенький вынесла – вот и вся одежонка.  Я реву, вою, как малахольная. Вся дворня сбежалась посмотреть представление. А что смотреть-то? Я уж от страху, горя и холоду помутилась. Верещу, кусаюсь, царапаюсь. Насилу  меня Фома Григорьевич за руки к седлу пристегнул, чтобы значит, я не сбежала, сам на коня уселся - и поехали. А до усадьбы то Урванцовых долгонько-то. По такому снегу ехать час – не меньше. С меня платок спадает – поправить не могу. Снег ноги обжигает. Идти за лошадью неудобно. Я иду, спотыкаюсь, вою уже тихонько. Зуб на зуб не попадает. А Фома Григорьевич веселится – то вскачь коня пустит, чтобы я бежала за ним, пока лицом в сугроб не упаду, то шагом, чтобы я отдышалась маленько. Уж, каким чудом я живая после того осталась и не поморозилась – не знаю.
А к пасхе мой тятенька с работ воротился, денег заработал, гостинцев мне всяких привез. Приходит к Потапову: подавай сюда дочку-то. А Николай Павлович и говорит – нету, мол, Василинки. Тятенька – как так нету?  Обещал ведь. Хозяин в ответ только одно  - нету! Тятенька- то поначалу думал, шутит Потапов. Весь двор оббегал, кликал меня.  Тут на крики-то барыня и вышла. Тятенька к ней в ноги – отдай дочку. А Степанида Семеновна, возьми и скажи, мы мол, твою выродку в картишки еще на Рождество проиграли, дак только она такая хилая оказалась, что пока ее к дому довезли она захворала, и Богу душу отдала. У тятеньки, видно от таких вестей помутнение случилось. Люди сказывали, что он вдруг топор схватил (разговор-то во дворе был,  кто-то рядом с крыльцом топор и оставил) и обоих Потаповых-то и порубил, а потом сел на крылечке топор окровавленный обнял и стал тетешкать, как младенца, все песенку ему пел, и приговаривал, мол, Василиночка не бойся, тятенька тебя ужо никому не отдаст. Сидит, топор пестует, а рядом баре порубленные лежат. Дворня вся попряталась. Оно и понятно. Гаврила-то дюж был. Он сам мог быка за рога свернуть. А тут с топором. Послали за приставом, чтобы значит мужика урезонить. К вечеру уже и жандармы с приставом явились. Тятенька все на крылечке с топором сидел. Только песни уже не пел. Гостинцы все поразворачивал, да на мертвых бар повыкладывал. Приговаривал: «Вот для Василинушки пряничек, а вот , яблочко, вот платочек, а вот отрез на сарафанишко». Ну, один служивый и решил, что Гаврила ужо и утихомирился. Подошел к нему, да хотел топор-то отобрать. Только тятенька, как накинется на него, кричит: «Не дам дочку!». В общем порубил, и того полицейского. Потом – то с тятенькой разговаривать долго не стали. Убили без слов. Расстреляли. Боялись, подойти-то к нему. Здоровый был мужик, дюжий...
А я-то действительно хворала после того как привезли меня. Да мне, честно говоря, и жить-то не хотелось – такая тоска по тятеньке была. Старушка ключница меня к себе в каморку забрала – все выхаживала настоями, травками. Хозяева меня не трогали. Им-то что? Хворая – все равно не нужна. Какая из меня работница? Тратиться на лекарей не хотели, да и ни к чему это.  Потому и оставили в покое. А я-то молоденька совсем, потому, видно и отходить стала. Хоть и слабенькая после болезни – то, а без дела не сидела, все работой отвлечься пыталась. Уже помаленьку с ключницей в хозяйство входить стала, помогала. А тут Урванцов выкупил несколько дворовых у наследников Потаповых. Они-то мне про тятеньку и рассказали. Я как услышал такие вести, так на землю замертво и упала. Уж потом ключница и знахарей кликала, жаль ей меня стало. Старушка-то знахарка – чего только не делала, да все ни к чему. Помираю, внутри все жжет огнем, а пошевелиться не могу, лежу как колода. Уже ключница и бабку позвала, шептунью. С ней, говорят, сам сатана ходил, подсоблял во всем.  А меня не отпускает. Лежу, не шелохнусь. Все на меня уж рукой махнули. Решили, помру. А ключница все меня то чем-то растирает, то что-то в рот капает. Ей уж стали говорить, не мучь девчонку, дай душе ее отойти спокойно. А та ни в какую. Говорит, молодая, жить должна.  Один раз выходила, во второй и подавно. А как-то пришла она в каморку, села ко мне. Голову мою к себе на колени положила, волосы гладит, ласково так гладит. Меня так только тятенька гладил по головке-то. И так тихонечко говорит: «Не для того твой тятенька сгинул, чтобы ты за ним вслед в могилку-то сошла. Он же хотел, чтобы ты жила, солнышку радовалась. Он, вот смотри, тебе шаль привез. Думал, вырастет моя Васлилина, и будет в этой шали ходить, красавица, парням головы кружить» и достает платок, красоты неописуемой. Я такой красоты сроду не видывала. И материя сама мягкая, гладкая, будто сама согревает. Бахрома длинная, вся золотом отливает, а по самой шали узоры сказочные. Не знаю, правда ли тот платок мне тятенька привез, или ключница все придумала, чтобы меня заставить хворь побороть, только у меня слезы-то и с глаз так и брызнули, завыла я в голос, а ключница только поглаживает меня по головке, да приговаривает: «Вот и ладненько, ты поплачь, поплачь, выплачь боль свою, чтобы не грызла тебя». После этого я и правда поправляться стала.  Да, быстро как! Уже к осени совсем здоровая была, как и не хворала вовсе. Об отце только при мне не поминали, плакала я больно. Да, и боялись, что опять захвораю. Кому нужны лишние хлопоты? А как совсем выздоровела, пошла в помощницы ключнице. Вот как ты, Настюра, у меня была…

Глава 11

Старушка молчала. Настюра нетерепеливо прервала тишину:
 - А что потом-то было?
Василина Гавриловна, словно очнувшись, вздрогнула и переспросила: 
 - Потом-то?
 Девушка кивнула:
 - Ага.
Старая ключница пожала плечами:
 - Потом времечко-то своим чередом шло.  Росла, я помаленечку. Работала. Старалась. Привязалась к ключнице. Она одинокая была,  дак  и меня за внучку почитала. Я ее даже бабонькой называть стала. Работала я хорошо. Хозяева мною довольны были. Я-то девушка была неговорливая, смирная. Чтоб глупости какие -  ни-ни. Уже все девицы наши на парней заглядывались. Хлопот от этого у бар было много: то одна в подоле принесет, то другая с милым убежит. Только все это не для меня было.  Я все в работе себя забыть старалась. Сердечко-то ныло сильно. По тятеньке я больно тосковала. И с шалью со своей заветной и ложилась и вставала. Она для меня большая-то была, так я ее под подушку положу, так, чтобы только кончик был виден. Сама этот кончик обцелую весь, да помолюсь, чтобы тятеньку Бог простил и в рай к себе забрал. Уже и девушкой стала, а все так делала. За то меня наши дворовые-то считали с придурью. Правда, хозяева меня не обижали. Уж и право крепостное отменили, они меня у себя оставили, жалованье положили. А мне-то и хорошо, мне же уходить некуда. Ни родни, ни угла своего. Потому осталась у Урванцовых с радостью. Фома Григорьевич женился. Хозяйка новая тоже ничего была – не сердитая. Понапрасну не наказывала, но и не баловала. Так и жили. Сынок у них родился – Саввушка. Меня к нему в няньки приставили, хотя я и молоденькая была  - мне только-только шестнадцать годков исполнилось. Гости к ним стали ездить разные. Родственники... А был у хозяйки братец младший. Ей-то в ту пору годков двадцать пять было, а ему – двадцать. Илюшей звали его. Красивый был: сам – богатырь, высоконький, кожа у него белая, а волосы черные, румянец во всю щеку.. И веселый был, приветливый. Все мне шутки говаривал, а я-то в своей тоске не очень-то веселилась. Он меня все выспрашивает: «Что вы, Василина Гавриловна, такие грустные?». И в глаза заглядывает. Это мне-то.. Да меня сроду никто  Василиной Гавриловной и не звал-то. Да на вы. Василинкой всегда была. Девкой. Не Василиной Гавриловной. Мне неловко, когда Илюша со мной заговаривает, да и боюсь, что хозяйка сердиться будет. А приятно. По нраву он мне пришелся. Я уже на него и сама поглядываю. Радуюсь, если улыбнется, грущу, коли он сам невеселый. Но все так, в сторонке.  А то как-то вынесла Саввушку на двор. А летняя пора теплехонько. Я в шали стою. Илюша подходит да спрашивает: «А что это вы, Василина Гавриловна, в шали в эдакую-то погоду. Тепло же!». А ему тихо так отвечаю: «А это потому, Илья Иванович, что мне эта шаль сердце согревает. Меня, можно сказать, эта шаль жить заставляет». А он мне: «Это как же?». А я, возьми да и выложи ему все про себя да про тятеньку, так, мол, и так. Он меня  за руку тогда взял да в глаза так мне заглянул, словно в душе моей что-то увидеть хотел, да и говорит: «Я бы хотел, Василина Гавриловна, вылечить вашу рану в сердце, своей любовью и пониманием». А у меня даже ноги подкосились. Не могу на него смотреть – голова кружится и туман перед глазами стоит – видеть мешает. Словно с сердечка моего девичьего рассыпались оковы, да затрепетало оно навстречу ему, стучит, стучит.
После такого объяснения стали мы с ним видеться тайком. В лесу все больше. Приросла я к нему душой. А он такой ласковый, такой нежный и называла меня Василинушкой точь-в-точь как тятенька. И лишнего себе не позволит. Бывало, сядем на пригорочке, разговариваем, я ему голову на грудь положу, а он меня по волосам гладит, нежно так, любовно. В доме стали подмечать, что со мной творится что-то. А я и правда, ни о чем  другом и не думаю. Илюша один в мыслях-то, разговоры наши. Уже и  хозяйка стала подмечать неладное. Выспрашивает, что, мол, да как. А я отмалчиваюсь. Видано ли дело, дворовая девка с барчуком любовь крутит! Кому расскажешь, что люблю его? Кому скажешь, что были бы ровня  - так и не таились бы, давно бы уже благословенья у его родителей просили.  Я-то все себя успокаивала, мол, время пройдет, я глядишь к нему и остыну. Да только, чем больше вижу его, тем боле привязываюсь. И жизни без него уже не вижу. Илюша, правда, сказывал, что заработает свой капиталец – поженимся. Да только видно на роду мне написано было, что счастье-то обойдет меня сторонкой, и уж если зацепит меня, то ненадолго, как осеннее солнышко – только чуть-чуть пригреет. Хозяйка видно прознала что-то и решила меня замуж отдать. Просватала. Просватала за такого мужичонку негодящего, пьяницу. Старше он меня был годков на двадцать – двадцать пять. Вдовый. В деревеньке поговаривали, что женушку сам-то в могилу и свел. Бил он ее больно. Как выпьет так и колотит, чем ни попадя. Она и хворала после того. Так и померла. Деток у него, правда, не было. Жена-то деток скидывала. Он пришибет ее – а она ребеночка скинет.  Сам-то женишок страшнючий: огромный, черный, косматый – ну точно медведь из берлоги. Вонища от него! А в его деревеньке-то еще поговаривали, что пьет шибко, просвету не видит, все пьяный. Просватали, значит, меня за такого. И то сказать, а кому я нужна – ни кола, ни двора. Женишок мой, значит, гоголем ходит. Каждый божий день как глаза зальет, так и является и ну орать: «Василинка, сучья кровь, иди к жениху, ублажи душеньку!!!». А я прячусь от него. Чтоб и мельком не видел. А он, знай, орет. Во двор ломится. Дебоширит, значит. Уж, по-моему, хозяйка сама не рада была своей затее через это. Пошлет к нему конюхов. Они к нему и давай отчитывать, что мол, дебош тут устраиваешь. Тот в драку лезет. А конюхи, как на подбор, все парни здоровые. Они поколотят моего женишка маленько,  ну, суженый-то и попритихнет, уберется восвояси.
Илюшенька-то мой как раз в отъезде по хозяйкиным вопросам был, не знал о горюшке моем. А то возвратился он. Стал сестрицу свою выспрашивать, мол, что творится на свете белом. Хозяйка ему новости-то и выложила.  Говорит, скоро Василинкину свадьбу справим.  Жаль, правда, такую работницу отпускать. Илюша не сказал ничего.  Вышел во двор. Я-то как раз там по каким-то делам крутилась. Как увидела, вспыхнула вся. К нему потянулась. Сказать что-то хотела, да на крыльце хозяйка стояла, присматривала. Илья, молча мимо прошел, даже не обернулся, у меня сердечко и биться перестало – камнем упало и лежит. День прошел, как во сне – ничего не помню, что говорила и что делала. Вечером заявился мой женишок, затянул свою песню. А мне так тошнехонько стало, хоть в петлю.  Я-то из дома носа не показываю. Слышу опять кто-то к суженому вышел, вроде как один. Говорил мужику что-то. Только пьяного-то словами разве проймешь? Женишок-то, ясно дело, в драку полез. Только по звукам слышу, собеседник-то мужичка враз и остудил. Пьяный мужичонка только пополам согнулся, да тихонько от ворот и отполз. Я немного успокоилась. Думаю, ну сегодня обошлось. Еще бы с Илюшей поговорить. Растолковать ему, что не по своей воле замуж иду – отдают. А что я им сказать могу? Я барчука люблю. Дак, после того хорошо, если только на смех поднимут, а то могут и заслать, куда с женишком-то, чтобы духу моего и близко не было. Боязно. Уж лучше я любимому своему откроюсь. Если ничего изменить не в силах, так хоть камень с души сниму, чтоб не думал, что разлюбила, предала.
 Вдруг ночью слышу, кто-то в мое окошко стучит. Ну, думаю, пропала моя головушка, небось, женишок опять за лаской пришел, мало ему. И как на грех все уж спят. Выглянула – ан, нет, стоит мой Илюшенька – весь натянутый как струна, только глаза посверкивают. Вышла я к нему, как была в рубахе, только поверх шаль свою накинула. Он мне говорит: «Пойдешь за меня?». Я только головой ему кивнула. Он меня тихонько со двора вывел, даже в дом не дал вернуться, одеться, на коня перед собой усадил. Неслись мы, что твой ветер. Куда ехали -  не знаю. Помню только, что ехали долго да все лесом. Приехали в какую-то церквушку захудалую, а там уж и батюшка нас дожидается. Обвенчал он нас. Ни о чем не спрашивал. Вот так замуж-то и вышла. В нижней сорочке одной, только шаль на голову накинула.
Утром уже вернулись мы. Шуму в доме было. Хозяйка бранилась, ногами топала, грозила родителям их все отписать. Родители-то у них в Новгороде жили. Илья только голову наклонил и сказал ей: «Даже если меня отец без наследства оставит, а мать проклянет, я от Василины не откажусь». Сказал, что отрезал. Хозяйка посмотрела-посмотрела на нас, вздохнула, да и рукой махнула. А что делать-то? Венчались по всем правилам. Тайно только.  Дак, законно-то все равно. А судиться, потом толков не оберешься. Кому такая слава нужна? Вот и поселила она нас в избушке около самого леса, чтоб такой позор хоть не на виду был-то. Стали мы с Илюшей там жить, подальше от людских глаз. Хозяйство кой-какое завели. Илюша, правда, часто в отъездах бывал, все по делам. Хорошо жили мы с ним дружно. Урванцова к нам изредка в гости наезжала. Не задерживалась только. Приедет, посмотрит, да и уберется восвояси.  Илью иной раз дернет. При мне спросит: «Как с девкой живется?». А он улыбнется ей, меня к себе прижмет, приголубит поцелует: «Хорошо, - ответит, - сестрица, хорошо». Та после таких разговоров злится и долгонько к нам не заглядывает.
Так и жили. Я уже на сносях была. А то как-то раз Илюшенька мой опять уехал. Говорил, за подарочком к первенцу. Он мне сережки золотые обещал, с камушками. У меня хоть уши и колоты (бабушка мне еще колола), да сережек не было. Те, что тятенька даривал Степанида, как только к ней пришла из ушей повыдергивала. А потом уж кто мне подарит-то?  В общем, уехал мой муж по делам да за гостинцами. Порадовать хотел.
Вот один раз лежу ночью  одна. Прислуги-то у нас не было. Так, ходила одна девушка помогать по хозяйству, а то я все сама. Не пристало мне, бывшей крепостной, прислугу держать.   Лежу значит, слышу, собака залаяла – пискнула, словно придушил ее кто. Мне боязно так стало. Я свечу зажгла, хотела на крыльцо выйти, спросить, мол, кто ходит-то. Я к двери, а она заперта. Кто подпер ее снаружи. Я ж давай биться, да кричать. Только кто услышит – то? В лесу ведь. А тут из под пола – дым пошел. Подожгли нашу избушку. Облили дом с четырех углов керосином – и подожгли. Я в дверь бьюсь. У же дым повсюду, не видно ни зги.  Потом додумалась, в горницу кинулась. Водой облилась. Голову простыней обмотала, чтобы значит дым не так глаза ел. И к окну. Насилу выскочила. Избушка-то наша деревянная была – сгорела вмиг до бревнышка.  Я стою в одной рубахе, смотрю на пепелище. Людишки собрались. Из деревни увидали зарево. Прибежали с ведрами, топорами, лопатами. Только тушить уже нечего. Все сгорело.  Сгорела избенка-то, а в ней и шаль -  тятенькин подарок тоже сгорел.  Меня люди во что-то укутали, на телегу усадили, да к Ураванцовым и отправили. Меня вот в эту каморку и поселил сразу же. Не знала я, что уже останусь тут. Думала, приедет Илюшенька, все у нас на лад пойдет.  Искали потом, кто избу-то поджег, так не нашли. Говорят, что женишок-то мой пьяница и сотворил.  Оказывается, в последний раз Илья его уму-разуму учил. Поколотил маленько.  Вот женишок и рассердился, что не ему я досталась, да еще и молодчик его палицей по бокам огладил. Правда ли, нет – не ведаю. Пропал мужичонка этот. Кто говорит, что в разбой ударился, а кто – помер, не знаю. Да, вот ведь, пришла беда – отворяй ворота: Илюшу-то моего по дороге домой разбойнички зарезали. Я с горя-то на следующий день ребеночка и скинула. Мертвенький он у меня родился, мальчик мой.  Вот и готовили мы два гроба: поболе – для Илюшеньки, и совсем крохотный для сыночка нашего.
А Илья мне в тот раз эту  желтую шаль в подарок за пазухой вез. Они все у него забрали, - деньги все, серьги, колечко, крестик золотой маленький. Это мне потом сказывали друзья – знакомые Илюшеньки. Он в тот раз хороший барыш получил. Вот, и купил мне гостинец, и думал, что первенцу нашему. Вот, значит, все забрали, а шаль оставили, потому что она вся в крови была. А я его как раздевала для обмывания шаль эту окровавленную и нашла. Тятенькина шаль-то поизносилась, вот Илюшенька, видно и решил мне гостинец привезти к первенцу, порадовать.
Я потом все думала, почему разбойнички  тогда на него кинулись. Уж сколько наших ездили. Да, и сам Илья не раз бывал. Только с таким барышом впервой возвращался. Думаю, подсказал разбойничкам кто. Может, кто из знакомых, а может и из купцов. Ведь их так и не изловили душегубов-то. Как отличишь? Днем мужик как мужик: смирный, сеет, пашет, хозяйство ведет, а ночью – в лесу озорничает.
Вот значит, досталась мне шаль окровавленная. Я как тот платок увидала, так и отошла вся. Вроде бы не со мной все это случилось. Я и не я. Словно кто меня в стеклянную комнату запер. Все слышу, все вижу,  а ничего не трогает. Вижу Илюшеньку своего в саване на столе, свечи вокруг него. Дьякон всю ночь молитвы над ним читает, а меня не трогает. Не верится, что умер любимый мой. Все кажется, вот сейчас сядет на столе, рассмеется, скажет: «Как я ловко-то!». Я, правда, на Илье-то замкнулась. О сыночке и не горевала даже. Не могла. Так бедненького его толком никто и не оплакал. Неправильно все это. Знаю, что ребеночек мой ангелочком к Господу пошел, но отправила я не по-людски его как-то. Даже на могилке не поплакал. Да, я тогда вообще не плакала. Люди чурались меня поэтому. Видано ли дело: вдовица, ребеночка мертвого родила и не убивается! На меня Урванцова кричала даже. Говорила, сгубила я, мол, братца ее, закрутила его, опоила. А я стою, только шаль, что Илюшенька мне вез, из рук не выпускаю. Я и на отпевании в этой шали была. Народ на меня в церкви уставился, что я вместо черного платка, желтый платок-то одела. А мне так хотелось, чтобы муж на меня в этой шали поглядел, полюбовался. Дьякон «Вечная память» поет, а я стою посреди церкви над гробом в желтой шали и улыбаюсь. Ну, люди думают, что у меня уже совсем в голове помутилось. Да, я и вела себя, как юродивая. Все рыдают вокруг. Плакальщицы воют. Урванцова на гроб кидается, ревет белугой. Родители Илюшеньки приехали. Ко мне-то, знамо дело, и не подошли вовсе. Куда! Хоть и сноха, но не ровня же. Дворовая девка! Да, мне не до них было.  Мне все наши счастливые денечки с Илюшенькой вспоминаются, пригорочек наш, как он меня по головке-то гладил. Сыночка-то мы похоронили раньше. Тихонечко. Некрещеный же был. Так в простеньком гробике в землю и закопали. Никого вокруг не было. Никто не пришел: ни тетка, ни дедушка с бабушкой. Даже после смерти сына ни меня, ни внука не признали. А мне все одно. Все это словно мимо меня идет. Ни чуть не трогает. Люди уже подумали, что я умом тронулась – не плачу, не вою, а улыбаюсь только.  А чего мне убиваться-то. Разве этим мужа да сына поднимешь. Коли бы можно было бы, так, верно, выла бы, не переставая. Но мне не больно было, не горестно. У меня сердце-то замкнулось на Илюшеньке – его только помнит, помнит как любила его, как хорошо нам вместе было, а про то, что умер он – забыло.
Стало быть, схоронила я Илюшеньку, да к Урванцовым и вернулась в услужение. Не вернулась даже, а оставили они меня. Мне потом добрые люди сказывали, что Илья-то капиталец заработал-таки и мне завещал. Уж когда он завещание-то составил – не знаю. Да только сказывали мне, было оно. Сестрица-то его, Урванцова, верно, знала про это. Деньги-то Илюшенькины она получила, а меня у себя оставила, дворовой. Да, честно говоря, я и не в обиде. На что мне одной богатства-то? Что бы я с этим делала? Потому и осталась у Урванцовой с радостью. Про то, что я женой Илюшеньке была не говорили, но относились ко мне хорошо, ровно. Там и ключница – старушка померла, так я ключницей стала.  А там уже и Саввушка подрос, женился, Поленька родилась – хлопот прибавилось. Вот так-то, девонька... Вот так-то. Сейчас-то все и вспоминается. Уже, что намедни делала – запамятовала, а вот Илюшенька, тятенька  прямо перед глазами стоят. Вот сыночка только не помню. Неправильно я с ним обошлась-то, не по-людски. Хоть бы повыла над гробиком. Да что теперь-то? Дело-то прошлое. Видно скоро и мне к ним. Уж скорей бы. Стосковалась душенька. Уж сколько не видались-то.
Я вот, что, Настюра, сказать хочу. Гляжу на тебя – себя вспоминаю. Я-то хоть и незрячая, но знаю, красивая ты, Настюра. Только помни, красивым счастье-то на пути редко встречается. Ты, девонька, разгляди его, счастье-то, не упусти. И не бойся. Что только в жизни не случается, а ты не бойся! Она, знаешь ли, судьба мудрая, куда бы ни повернула, а на прямую выведет. Только ты нужную тропинку выбирай. Это трудно бывает, ой как трудно. И молись. Господь милостивый! Авось и пожалеет твою молодую головушку!
- Что же вас он так не жалел, Василина Гавриловна? – тихо спросила девушка.
 - Как же не жалел? Коли бы не жалел, разве бы я после всего выжила бы? – старушка грустно улыбнулась. – Мне вон как горестно было, а Боженька тебя прислал, заместо дочки ты мне, Настюра стала. А что к себе всех моих родных прибрал, так ему-то сверху виднее, что творить надобно. Видно, без тятеньки да без Илюшеньки, никак  ему было. Вишь, всех позабирал, а я живая.
 - К чему жизнь такая? – не глядя на ключницу, только пробормотала Настюра.
Старушка отмахнулась:
 - Много ты понимаешь! Все неспроста. Иногда и разглядеть к чему не можем, но только, все что ни делается, все что ни творится – правильно. А потому, когда видишь, что изменить судьбу не в силах – смирись просто. Это я по себе уже знаю. Когда уразумеешь, что по-другому никак нельзя, тебе самой легче становится.

Глава 12

Люба прижалась лбом к больничном окну. Стекло приятно холодило разгоряченное лицо. Мысли одна другой тоскливей накатывались волнами на утомленное сознание. Доктор сказал, что свекрови в лучшем случае остался какой-нибудь месяц, а то и того меньше. Сказал также, что держать ее в больнице нет никакого смысла. Значит, придется везти домой. Ей нужен постоянный уход. Они с Валерием решили взять по пол-отпуска и поочередно дежурить с мамой: Валерий – с утра, Люба - после полудня.
Господи, господи. Что же все навалилось так. Валеркины приключения. Болезнь свекрови. Что делать-то. Правда Валерий пока поутих, вовремя приходит домой, не задерживается – вот только надолго ли?
Люба отвернулась от окна, унылый серый пейзаж поздней осени никак не способствовал приливу оптимизма. Она тяжело вздохнула и вернулась в палату. Свекровь спала, постанывая во сне. Люба присела на краешек стула, аккуратно подоткнула больничное одеяло, поправила подушку. Как она без нее жить будет? Что делать? Люба любила свою свекровь, искренне и нежно. Нет, конечно, она любила ее не больше матери, но она любила Надежду. А теперь любимый человек умирает. И нет средства, чтобы спасти ее. Нет способа облегчить страдания. Всхлипнув, Люба порывисто встала и вышла из палаты.
По дороге домой она ничего вокруг не замечала – шла, погруженная в туманный аквариум свих горестей. Автоматически зашла в магазин, автоматически – в детсад за Санькой. Маленькая Настюшка была дома с мамой, которая приехала помочь дочери.
Люба с порога увидела родное встревоженное лицо матери. Молча, ничего не говоря, она обняла мать и затряслась в беззвучных рыданиях, ища поддержки у немолодой уставшей женщины.
- Що помре? – Вера Андреевна посмотрела на плачущую дочь.
Та только кивнула. Слезы катились по ее щекам, она молча сглатывала их.
- Що ж робити, дитино. Видно так вже Господу угодно. – Вера Андреевна присела на лавку рядом с дочерью, - не плачь, що ти вже зробиш, на все Божья воля, ну не плачь.
- Мамочка, что же мне делать? – Люба подняла голову.
- Далі побачимо. Роздягайся, йди поїж.
Люба послушно сняла плащ. Вымыла руки, села за стол. Вера Андреевна тем временем успела раздеть Саньку и уже налила ему золотистый пахучий борщ, дала хлеб и положила рядом с ним дольку чеснока. Мальчик ел, прихлебывая и причмокивая. Любе же кусок не шел в горло. Поболтав ложкой в тарелке, она отодвинула еду и отрешенно уставилась в окно.
 - О, то ще свекруха не померла, а ти вже й поховала її! Хіба так можна?! А що ж ти робити будеш, коли вона дійсно помре? Поряд ляжеш? – Вера Андреевна от возмущения всплеснула руками.
- Бабушка, бабушка, а что такое «помре»? – Санька весело болтал ногами под столом.
Женщины переглянулись.
- Ешь, пожалуйста, и не болтай. – Люба хмуро взглянула на сына и поднялась из-за стола.
Она зашла в комнату к свекрови. Ничего не изменилось за четыре дня. Словно не стряслась беда, и вещи в этой комнате не подозревают, что их хозяйке осталось жить считанные дни. Повсюду белели кружевные салфеточки. На простеньком полированном столе красовалась белая скатерть с замысловатыми птицами и сказочными цветами и травами. На стуле висела красивая желтая шаль с густой бахромой. Казалось, что свекровь только вышла из комнаты на кухню и вот-вот вернется.
 Люба погладила рукой скатерть, поправила салфеточку под вазой. Взяла желтую шаль и, уткнувшись в нее лицом, тихонечко завыла:
- Ой, мамочки мои, что же делать, что делать. Ой, мамочки-и-и-и...
В соседней комнате захныкала Настюшка. Было слышно, как к ней подошла Вера Андреевна. Слышно было, как на кухне Санька разлил компот, перевернув свою чашку. Жизнь продолжалась, а Любе казалось, что все должно замереть, остановиться в ожидании страшного события.
В дверь позвонили. Валерий пришел с работы. Было слышно, как мама усадила его ужинать. А Люба все сидела и сидела, прижав к себе желтую шаль. Вдруг она почувствовала, что кто-то взял ее руку и нежно поглаживает. Люба подняла голову и встретилась со встревоженным взглядом Валеры:
- Валерочка, что же дальше-то?
- Не знаю, Любаша, не знаю. Ты только не убивайся так. Мы же вместе. Мы вместе это переживем. Я с тобой. – он присел рядышком.
- Надолго ли? – Люба грустно усмехнулась.
- Люба не надо... Не сейчас... – Валера болезненно поморщился.
- А когда? Я ведь тогда совсем одна останусь… – Люба обессилено опустила руки, желтая шаль выскользнула и распласталась ярким пятном на красном полу.
- Не надо, Люба… – Валерий поднял шаль, задумчиво посмотрел на жену, и, повесив шаль на спинку стула, вышел из комнаты.
Люба поднялась, еще раз окинула взглядом комнату и вышла вслед за мужем.
В детской слышалась веселая возня. Любе это неприятно резало слух. Она заглянула в комнату. Там Валерий, посадив на себя Саньку и Настюшку, катал их по комнате. Женщину опять поразила беспечность детей и мужа.  Ведь, в конце концов, умирает не просто ее свекровь, умирает мать ее мужа. А этот самый муж возится с детьми, как ни в чем не бывало. Люба не знала, как должен вести себя любящий сын, когда его мать лежит в больнице со страшным диагнозом, но точно уяснила, что не так. Он просто не имеет на это права! Он не имеет права на хороший аппетит, на настроение для игры с сыном и дочкой, не имеет права двигаться так, говорить так, смотреть так. Она не видела скорби на лице мужа, не видел слез на его глазах. Все это так не вязалось с ее представлениями о проявления горя, скорби, озабоченности. Она уже открыла рот, чтобы высказаться по этому поводу, но Вера Андреевна тихонечко отвела ее на кухню и усадила за стол, сама села напротив дочери:
- От що, дитино. Надежда Прокопівна ще не померла та дасть Бог ще поживе якийсь час. Тому ти, доню, повинна теж продовжувати робити своє діло. Подивись на Валеру. Думаєш, йому не боляче?!
Люба только пожала плечами. Откуда она знала, больно ли мужу. Он не говорил с ней об этом.  Он вообще, как можно меньше старался говорить с ней о болезни матери.
Мать продолжала:
- За тебе ніхто дітям мамою не буде. А якщо ти так себе будеш вести, ходити, немов це ти помираєш, то я поїду від тебе, й викручуйся тут сама. Мені не потрібно, щоб замість свекрові ти в могилу зійшла. Тим паче, що своєю тугою ти їй не допоможеш. Йди краще приготуй для неї кімнату.
Люба посмотрела на мать. Вера Андреевна будто бы осунулась. Видно ее материнское сердце надрывно болело, переживая за дочь.
- Мамочка, горе-то какое! – Люба всхлипнула.
- Нічого, нічого, дитино. На все воля Божа. Ну йди, йди, готуй кімнату. – И Вера Андреевна легонечко подтолкнула дочку в коридор.
Люба опять зашла в неживую комнату свекрови. Поменяла постель. Убрала крючки, вязание, вышивание. Вымыла пол. Оглянулась. Возникло смутное ощущение. Словно ничего в этой комнате меняться уже не будет, словно делается это в последний раз и окончательно. Женщина тряхнула головой, отгоняя наваждение, и вышла.
Она подошла к детской. Валерий по-прежнему возился с детьми. Теперь они с сыном строили какой-то автомобиль, старательно оберегая уже собранные детали от маленькой Настюшки. Женщина позвала мужа:
 - Валера, иди сюда.
Мужчина поднялся, шепнув сыну:
 - Санька я быстро. Ты тут поиграй пока с сестрой.
Мальчик засопротивлялся:
 - Что с ней играть?! Она только все ломает!
 - Но ты же старший брат, - отец хитро глянул на мальчика, - учитель, можно сказать. Она просто еще не знает, как играть этими штуками. Объясни ей. Покажи.
 - Ага, покажи. Она только все забирает! – Санька уже скорчил сердитую физиономию.
 - Саша, нам с папой нужно поговорить, - вступила Люба. – Побудь с Настюшкой. Ясно?
Малыш обречено кивнул, но все равно продолжал бурчать:
 - Побудь, побудь. А она все ломает? Настя, куда полезла?!
Супруги вышли в свою комнату. Люба села на диван, похлопала рядом:
 - Присядь.
Валерий послушно сел, вопросительно посмотрел на жену:
- Что?
 - Врачи сказали, что маму нужно домой забрать.
Мужчина кивнул:
 - Я знаю. Я заходил в больницу. Врач мне все сказал. Завтра и заберем. Я уже Красильникову звонил. Договорился. Он поможет.
- Это хорошо. Только, Валера, а что снами?
Муж сделал вид, что не понял вопроса. А может, действительно не понял:
- А что с нами? – посмотрел он на жену.
- Ну, я должна знать, чего ждать?
 - А чего ждать? – Валерий продолжал очень естественно изображать недоумение на своем лице.
 Люба не выдержала:
 - Валера, ну не строй из себя идиота! Я о тебе! О себе! О Шурке твоей. Она, что действительно беременна?
Валерий кивнул. Женщина продолжала допрос:
 - От тебя?
Валерий снова кивнул. Жена устало вздохнула:
 - Ну и что делать будем? Или ты к ней уходишь?
- Может мы ребенка усыновим? – несмело предложил Валерий.
Люба удивленно подняла глаза на мужа. Вот этого она точно не ожидала:
 - Какого ребенка? Шуриного?
 - Ну, да. Я же не могу просто так отказаться от него.
Жена пожала плечами:
 - А не проще обойтись алиментами?
Валера замахал руками:
 - Что ты! Шура такая гордая. Она от меня ни копейки не возьмет!
Люба даже рассмеялась от такой наивности мужа:
 - Неужели?! Что – то раньше я не слышала легенд о Шурином бескорыстии.
 - Ты зря так говоришь. Мало ли что болтают в институте!
Женщина горько рассмеялась:
 -  Конечно, это все завистники! Клевещут на практически святую женщину!
Валерий вскочил:
 - Люба, я не намерен разговаривать с тобой в таком тоне!
- А что я такого сказала?! Для тебя это новость?! Слушай, да о ней все знают!
 - Что знают?! Что?! Ее просто не любят, вот и все!
 - А за что ее не любят, ты не задумывался?! Если она такая замечательная?!
 - Ей завидуют, просто завидуют. Ее перевели в другой отдел. Сама знаешь, что туда непросто попасть.
- Да? Неужели? А за какие же заслуги Шуру туда перевели? – Люба не скрывала ехидства. – Валера, открой глаза. У нее же нет даже образования  - и на тебе! Переводят в такой отдел! За какие такие таланты?!
- Люба прекрати! Я запрещаю тебе!          
 - Что ты запрещаешь мне?! Узнать, что ты намерен дальше?! Узнать какая судьба  ожидает твоих детей?!
Валерий упрямо помотал головой:
 - Я все равно вас не брошу. Буду помогать.
Люба взвилась:
 - Так, не бросишь или будешь помогать?
Мужчина не выдержал, сорвался на крик:
 - Да какая разница?! Какая?! Скажи мне!
 - Какая?! А ты, бедненький, не понимаешь! Ты, пожалуйста, придумай сказочку, которую я буду рассказывать нашим детям, объясняя, почему папа живет не с нами!    Что ты пожимаешь плечами? Ты думаешь, они не спросят?! А что я должна буду им отвечать  по поводу ребенка?! «Милые, это папин ребенок. Ему вас стало мало, поэтому он сделал еще одного вот этой тете!»
 - Перестань! – Валерий уже вышел из себя.
- Что перестань? Что?! Нет, давай уже выясним все сразу! Я хочу знать, в конце концов, ты будешь жить с нами или с ней?! Я имею право знать!
На крики вбежала Вера Андреевна, на ходу вытирая руки о передник:
 - Чого ви так галасуєте?! Дітей налякали!
Действительно, из детской послышался испуганный плач Настюшки. Валерий молча выскочил из комнаты, а мать присела рядом с Любой:
- Ну, що там у вас трапилося?
Люба всхлипнула:               
- Мама, у него женщина.
Вера Андреевна хмыкнула:
- Ото ще лихо! Ти що думаєш, у батька баб не було?!
Дочь вдаже перестала всхлиаывать от изумления:
 - Мама, что ты такое говориш????
 - Що кажу? Правду... Ти думаєш де він ночами був -  посол жатках з командиром своїм!
 - Ты же говорила на выездах?! – прошептала Люба.
 - А як це назвати. Командир його, наш председатель колхоза, до баб такий любитель був, не дай Бог. Кого з собою тягнув? Всю контору! Ну, й батька ж звичайно. Хто ж председателю відмовить? Це ж і без трудоднів, і без кормів -  хоч лягай та помирай тоді. Ото ж председатель збере всю контору да к солдатке Вальке. А там і водка – й інші баби.
 - И ты об этом знала?!!!
 - Звичайно, знала. А що я могла зробити. Ні, могла б заперечити. Він би й послухався -  не пішов. А потім що? Лягати та помирати. Ти ж знаєш в колохозе председатель був і цар і Бог. Так що баби – це нічого.
 - А почему ты нам ничего не говорила? – недоуме вала Люба.
 - А навіщо казати? -  грустно вздохнула Вера Андреевна. – Щоб ви батька зненавиділи? Він же все ж таки хороший. Він всіх вас на ноги поставив. Хіба він тебе хоч раз образив?
 - Нет, -  растеряно помотала головой дочь.
 - Ото ж! А тощо він кудись там їздив, то ми самі й розбиралися з бабами цими.  Це ж звичайна справа!  Ось водка – це лихо. А баби! Плюнь та забудь!
-  Мам, как забыть? Она ребенка ждет! – Люба в отчаянии заломила руки.
- Ну, то й що?! Це вже її справа. Валерка, нехай скаже, що не його дитина – і все.
 - Мамочка, как же он такое скажет?! Ведь ребенок его!
 - А ти звідки знаєш?
 - Она сказала!
- Звичайно. А що ж їй казати?! Ні, вона зараз побіжить, та буде кричати, що не знає від кого завагітніла! Вона ж не дурна! Вона ж бачить, що чоловік хороший, чесний.
Люба хмыкнула:
 - Да уж! Честный! Честно пошел налево, честно сотворил ребенка. А теперь честно заставляет меня с этим разбирается.
 - А чого ти полізла?! Хіба тебе хтось змушував?!
 - Как это чего полезла?! – опешила женщина.
 - А так! – мать поднялась с дивана. – Сама кажеш – він зробив, от він нехай і розплутує!
 - А как же…
Вера Андреевна не дала дочери договорить:
 - Сам, я сказала, не маленький!
Она вышла, громко хлопнув дверью.  Люба осталась сидеть, ошарашенная наставлениями матери.
А может она и права. Вон, с отцом действительно тоже по-всякому было. И уходила от него мать. Детей оставила, а сама ушла. Четыре дня домой не появлялась. Отец-то ее потом нашел, домой привез. Но из-за чего все произошло, чем закончилось, она, Люба, не знала. Родители, вообще свои ссоры детям не демонстрировали, считая, что ни к чему им это. Поэтому в глазах Любы, ее брата и сестры родители были просто непогрешимы. Может быть именно поэтому женщина, оказавшись в столь щекотливой ситуации растерялась, и слепо металась из стороны в сторону – от истерики к ступору, от ступора – к истерике, и не могла найти выход. Просто, не знала где и в чем его искать.

Глава 13

Василина Гавриловна видно чувствовала скорую встречу свою с отцом и мужем. В аккурат на Крещение тихо отдала Богу душу.  Уже перед самой кончиной она призвала к себе Настюру и отдала распоряжения, что кому отдать, что кому передарить. Желтую шаль же она оставила девушке, строго-настрого запретив отдавать, продавать или дарить ее.
 - Это тебе мое благословение, - прошептала старуха. – Носи девонька. Пусть тобой люди любуются.
Девушка тихо плакала. Ключница слабо махнула рукой:
 - Не плачь, не убивайся, не надо. Порадуйся лучше.
Настюра всхлипнула:
 - Да, уж радости.
- Ох, милая, если человек уходит вовремя, радоваться надо, что Господь его к себе призывает.
 - Да чему радоваться-то? – девушка утерла слезы рукавом. – Чему?
 - Тому, что человек земные дела завершил и может спокойно уйти. Вот и за меня можно порадоваться. Я все в толк взять не могла, зачем меня Господь так долго на земле держит. Потом уразумела.
- И почему?
- Из-за тебя, Настюра,- старушка едва заметно улыбнулась. – Видно, теперь ты уже без меня обойтись можешь. Одно только тебе, скажу милая.
 - Что? – девушка уже перестала плакать и во все глаза смотрела на Василину Гавриловну.
- Все в жизни правильно. Иной раз и не поймешь, к чему все так, за что, но все правильно. Поняла ли?
Настюра кивнула, но потом вспомнив, что старушка незрячая, сказала вслух:
 - Поняла, Василина Гавриловна, поняла.
Старушка подняла высохшую руку и перекрестила девушку:
- Ступай, милая, Бог с тобой.
Той же ночью Василина Гавриловна ушла туда, где ждали ее истосковавшуюся душу родные и любимые.
Хотя старая ключница и не признавалась  явно родней Урванцовых, но все знали об особом ее положении в этом доме.  Потому на похороны собралось народу довольно – и помещиков и простого люда, что сталкивались со старой ключницей по тем или иным делам. В церковь на заупокойную пришел и Яков. Он стоял рядышком с Настюрой и истово крестился.  Все надеялась, улучшить момент для разговора. Они не виделись с катаний. Настюру не больно отпускали-то из усадьбы.  Не выпустили и  за санками. Яков ждал весь вечер. Не дождался. Но решил от своего не отступать. Больно по сердцу пришлась ему зеленоглазая девица.
Крестненькая, приметив Яшу, поманила к себе. Разговаривая с Натальей Сергеевной и Полиной, парень поминутно косился на Настюру, а та, в свою очередь, и бровью не вела. Полина же, пышная белотелая девица, всячески пыталась привлечь внимание потенциального жениха: она жеманно хихикала так, что в конце концов, даже батюшка, служивший панихиду, грозно глянул на нее.
Выйдя из церкви, Наталья Сергеевна пригласила Якова к себе на чай, на что он с радостью ответил согласием. Они шли втроем: Наталья Сергеевна, Полина и Яков, чуть осторонь плелась Настюра и прочие слуги. Она внимательно прислушивалась к пустому разговору Крестненькой. Сердце ревниво покалывало.
«Что за барин? То в глаза заглядывает, улыбается, «помню», говорит, то петухом перед Полинкой выступает. Ну, известно она-то партия стоящая. Крестненькая за ней приданого не пожалеет. Господи о чем это я? Прости меня, Василина Гавриловна! Я в такой момент-то о глупостях думаю! Прости меня, Господи. А Крестненькая как ублажает-то его, как уговаривает! Небось, в мыслях уже и обвенчала их. Да что же это, в самом деле?! Такой день, а глаз от него отвести  не могу! Господи, успокой душу рабы твоей Василины...».
Дома слугам были розданы пироги и выдана брага и водка. Люди с искренним сожалением вспоминали покойницу. У Настюры же все мысли были в господский комнатах. Что-то там сейчас происходит?
... Яков, узнав о смерти старой ключницы Урванцовых, решился пойти на панихиду – высказать соболезнования Наталье Сергеевне, а заодно еще раз увидеть Настюру. С момента их встречи на катаньях зеленые глаза этой девчонки не давали ему покоя. Наваждением приходила она к нему днем: он искал ее дома, оглядывался на улице. Сладким сном приходила она к нему ночью: мчались вместе они на саночках, звонко смеялась она, прижимаясь к груди Якова, щекотала золотистыми волосами его щеку и, внезапно мяукнув, обращалась в рыжего кота Ваську, которого Яша немилосердно тискал во сне. Душа его искала Настюру днем и ночью. Мать Якова стала встревожено поглядывать на него и поговаривать отцу, что пора бы определить судьбу сына – женить его. Отец только отмахивался от бабьих тревог, говаривал: «Не выгулялся он еще! Пусть еще погуляет! Успеет в ярмо-то...».
Войдя в церковь, он сразу увидел девушку. Она стояла печальная, такая трогательная в своем горе, немножко осторонь от всех остальных. Он, было, подошел к ней, но его увидела Наталья Сергеевна и поманила. Парень с неохотой побрел к женщине, искоса поглядывая на Настюру, но та, казалось, его даже не заметила.
- А, Яшенька, здравствуй, здравствуй. Что же ты сокол к нам дорожку-то забыл? Родители как? Здоровы ли? Тоже давненько их не видывала. – Наталья Сергеевна улыбалась. Она явно обрадовалась, увидев парня.
- Спасибо, Наталья Сергеевна, маменька и папенька здоровы. Велели, вот вам кланяться да передать, что разделяют вашу печаль. Ведь она вам, кажется, сродственницей приходилась? – парень быстро оттараторил заранее приготовленную фразу.
- Да так, десятая вода на киселе… – Наталья Сергеевна брезгливо поморщилась. Ей явно не доставило удовольствие упоминание о родстве с покойной. -  Ну, да что уж о ней-то говорить, мир ее праху и аминь! Нам о живых думать надо. Верно, Поленька?
- Конечно, маменька! -  Полина громко хихикнула, чем резанула слух собравшихся в церкви. Якова тоже покоробило.
- Яшенька, ты ведь, верно, Поленьку, нашу и не помнишь вовсе. Вы так весело играли детьми. Так любили друг друга… – Наталья Сергеевна хитро глянула на дочку, та снова громко хихикнула.
Яков положительно помнил, что с Полиной они не столько играли, сколько дрались, она постоянно хныкала и жаловалась родителям, беспрестанно выставляя виноватым мальчика. Но парень решил не выводить из заблуждения Наталью Сергеевну:
- Конечно, Наталья Сергеевна, как же-с.
- А вот Поленька только намедни говорила, что-то к нам Сергей Викентьевич с семейством не заглядывают, уж не обидели ли мы их чем?
- Ну что вы, что вы, Полина Саввишна! Как можно? – Яков учтиво поклонился Поле. Та в ответ так громко хихикнула, что поп, грозно насупив брови, сурово глянул на нее.
Они стояли и тихо беседовали, едва успевая в приличествующих местах молитвы перекреститься. Урванцова изо всех сил старалась обратить внимание парня на повзрослевшую дочь. Оно и понятно: в округе девиц на выданье пруд пруди, а вот женихов маловато. И хотя Струновы, родители, Якова не были близкими приятелями Натальи Сергеевны и Саввы Фомича, все же и не были и недругами. А значит, шансов договориться с ними было немало. Ведь брак детей – вопрос тонкий. Тут и с приданным, и с условиями определиться надо. К первому человеку с улицы с такими беседами не полезешь. Да и знакомство – не последнее дело. Парня знают, почитай с младенчества. Знают родителей – люди неплохие, значит, дочку обижать не будут. Другое дело, что и она себя в обиду не больно-то даст, но это уже разговор отдельный.
После окончания панихиды Наталья Сергеевна, доверительно взяв парня за руку, сказала:
Яша, может, ты к нам на чаек заглянешь? Помянуть покойницу надо бы. Поболтали бы. Да и Поленьке моей развлеченьице, а то все одна да одна. В этом году по соседям не сильно поездишь. Суматоха.
- С превеликим удовольствием, Наталья Сергеевна! – а сам на Настюру оглядывается.
По дороге домой болтали попусту. Яков спиной чувствовал присутствие зеленоглазой красавицы, но шел, не оборачиваясь, поддакивая Полине. Дома сели за стол. Гостей было немного. Основная масса сочувствующих на поминках не задерживалась. Выпили по рюмочке, добрым словом помянули, да и отбыли восвояси. Яков же сидел, как привязанный. Развлекал историями хозяек, едва пригубив водку. Принесли самовар. Пили чай с душистым медом и куличами, сладкими пирогами и пряниками. Продолжали вести пустую беседу. В конце концов, Наталья Сергеевна вырвала у Якова обещание  повторного визита и с миром отпустила.
Парень, выйдя во двор, остановил пробегавшего мальчишку:
- Настюру кликни, я тебе гривенник дам.
Мальчишка со всех ног пустился выполнять просьбу Якова. На крыльце людской половины появилась Настюра, закутанная в красивейшую желтую шаль:
- Звали? – она требовательно посмотрела в глаза парню, напрочь забыв о вещаниях старой ключницы («глаза долу»).
- Настюра, я ведь к тебе пришел.
- Ага, видела, как вы ко мне с Полинкой шли! – девушка сердито хмыкнула.
- Ну, что ты на вы-то ко мне! – Яков поднялся на крыльцо, взял за руки, заглянул в глаза. – Я тебя каждую ночь во сне вижу.
- Ой, отпустите-то меня. Бросьте ваши штучки. Все сказали, или еще что? У меня работы много! А то хозяйка увидит, что я с вами лясы точу, так таких снов мне задаст – на всю жизнь запомнятся! – Настюра сердито тряхнула головой.
- Ну, что ты? Али сердишься? – виновато спросил парень.
Девушка только повела плечами:
- Да, с чего взяли вы? Виданное ли дело! Дворовая на барчука сердитая!
- А чего же такая неприветливая?
- А чего? Нешто целоваться с вами?! С какой такой радости?!
- Ох и языкатая ты, Настюра. За словом в карман не лезешь. – Яков растерялся даже. – Да, чего ж ты на меня волком-то смотришь?
 -Да, кто вам сказал? Очень надобно! Уже и гляжу не так!- Настюра попытался высвободиться.
 Парень удержал ее:
- Да, стой ты. Ну прямо конь норовистый.
- Ну, вот уж и лошадью обзываете! – девушка сердито глянула на Якова.
Тот рассмеялся:
 - Да, не обзывал я тебя, глупая. Запутала ты меня совсем.
 - Сами запутались, на меня валите. Пустите. Пора мне, - Настюра снова попыталась вырваться.
-А вот не пущу!  - Яков решил подразнить девушку.
- А я людей кликну!
- А, зови! Скажу, что приворожила ты меня. Отойти от тебя не могу.
- Вот глупости какие! – девушка рассмеялась. Серебристым колокольчиком отдался смех ее в пустом дворе.
- Глупости, конечно, глупости. Только плохо мне без тебя. Тоскливо.
- Пару раз и виделись, а уж тоскуете! – Настюра пожала плечами. – Неправду вы мне говорите. Морочите, бедной, голову.
- Нет, что ты! Да разве много надобно, чтобы полюбить. Одного раза вдосталь!
Девушка стояла потупившись. Яркий румянец заливал щеки:
- Полюбить… Горазды вы это… Слова – одни слова.
- Да что же ты словно боишься меня. Ни одного словечка на веру не приняла, все отметаешь, словно враг я тебе.
- Не враг, - Настюра подняла глаза на юношу. – Не враг. Только боязно мне. Разного навидалась. Все больше дурного.
 - Ну, не обижу я тебя, жизнью клянусь, не обижу. Чтобы провалиться мне на месте!
- Ой, не божитесь! – девушка расхохоталась. – А то и правда провалитесь.
- Смеешься. А мне вот уже не до смеху. Скоро умом тронусь, коли тебя видеть не буду.
- Так чего вы от меня-то хотите?!
- А ты приходи завтра вечером к Мокрушке. Я тебя ждать буду. – Яков все еще держал руки девушки, просительно смотрел на нее. Он почувствовал, как она напряглась и обмякла.
- Не приду я. Не надо мне этого. Я сирота, за меня и заступиться-то некому. Мне только толков людских не хватает… – Настюра тихонечко вздохнула.
- А я тебя не обижу. Я только увидеть тебя хочу, поговорить. Ты мне в душу еще в детстве запала, тогда... с собаками. Приходи, прошу тебя, – он тихонечко сжал руки девушки и отпустил. – Приходи, я ждать буду.
И не дожидаясь ответа, бегом бросился со двора.
Вечером лепили пельмени. Всем домом. За огромным столом собиралось все женское население усадьбы. Раскатывали огромныелисты теста, вырезали его стаканами и лепили, лепили. С грибами, картошкой, мясом. Готовили пельменей на месяц, а съедали в две недели. Уж больно охочи были до такого доступного лакомства. Еще бы! С морозца-то, горячие крепенькие пельмешки! С желтым топленым маслицем. С уксусом и перчиком. А под водочку! Пельмени ели все – богатые и бедные, крестьяне и мещане, купцы и работники.
Вот и Урванцовых каждые две недели собирались за огромным столом, заводили крутое сибирское тесто, чтобы едва лепилось. Готовили мясо с чесноком, картошку с луком, грибы с перцем и лепили. С песнями, шутками прибаутками. Девчата переговариваются. Парней обсуждают. Бабы постарше на мужей жалуются. Только Настюра молчит. Сидит в задумчивости. Идти – не идти решает. По нраву ей пришелся светловолосый юноша, да хорошо помнит она наказ старой ключницы: «Себя береги». Права она, ой права. Людям много и не надобно, чтобы языки пораспускать-то. Тут только глянешь не так, уже и ославили, сто лет потом не отмыться. «Картишки кину, как выпадут так и будут», - решила девушка.
Едва сполоснув руки после лепки, Настюра скрылась в своей каморке, где раньше жила Василина Гавриловна. Нашла картишки, что достались ей от старушки еще когда та учила ее гадать. Быстро раскинула. Посидела, задумавшись. Неясна судьбинушка. Одно видит, неспроста Яков на ее дорожке встретился. Ой ,неспроста. Значит, надо идти, а там – что Бог даст. Теперь придумать бы как со двора выйти. Наталья Сергеевна блюдет честь своих дворовых девушек. Ведь случись какой конфуз, людская молва и ее не пожалеет. Мол, каковы хозяева, такова и прислуга. А Урванцовой – то, особливо теперь, когда Поленька на выданье, такие толки совсем ни к чему. Вот и не отпускает хозяйка по вечерам девушек со двора. Боится, что на свидания они бегают. Правда, дворовые тоже не лыком шиты. Нет-нет, а найдут лазеечку, найдут случай, чтобы улизнуть из усадьбы без ведома Натальи Сергеевны. Вот и Настюра надумала без спросу идти. Там попозже. Когда хозяева спать лягут. Благо не долго они сумерничают.


Глава 14

Шура остановила Валерия в коридоре:
- Что это ты и не заходишь?
- Шура, не до того мне сейчас!
Валерий попытался обойти женщину, однако она, воинственно выпятив чуть наметившийся живот, загородила проход:
- Валерчик, ты забыл одну маленькую деталь: я жду ребенка, твоего ребенка. Нам нужно что-то срочно решать. Я не могу рожать ребенка и идти с ним в однокомнатную квартиру моей мамы. Ты должен срочно поговорить с ней, надо разменивать квартиру!
- Шура, у меня мать умирает… – Валерий произнес это так тихо, что возмущения Шуры застряли у нее в горле, так и не вырвавшись на волю.
Она посмотрела на Валерия. Перед ней стоял не красавец – богатырь, каким она его знала, а совершенно несчастный, осунувшийся и измученный человек. Зеленые глаза потухли, нос заострился, щеки впали, и сам он стал как будто меньше, чем был раньше. Перед ней стоял человек, которому в трудный для него момент больше всего была необходима опора и поддержка любящего сердца. Человек, уставший от мучительного ожидания конца дорогого для него существа.
«Тряпка», - решила про себя Шура. И не взглянув, на мужчину, внимания которого она еще так недавно искала, пошла прочь. Она не умела поддерживать, жалеть. Ее бедовая жизнь научила только одному – переступай через любого, иначе он переступит через тебя. Она ушла, не обернувшись, решив про себя, что этот человек уже не поднимется и на него не стоит тратить ни время, ни силы. А он смотрел ей вслед, разбитый и опустошенный. Он вдруг увидел, как он одинок в своем горе: любимая женщина не поняла и не приняла его беды. Ему вдруг показалось, что именно так и заканчивается жизнь: вот также она уходит от тебя по коридору, не оборачиваясь, а у тебя просто нет сил догнать, окликнуть, вернуть ее...
Валерий понуро вошел в свой кабинет, сел за стол. Перед глазами пустота. Какой смысл занимать себя никому не нужными вещами. Его разработки все равно присвоит кто-то другой. Кому-то другому достанется признание, уважение, слава, деньги, любовь. Кто-то другой будет наслаждаться этим. Кого-то другого будет дома ожидать любовь женщины, любовь матери... Но не его... Жизнь почему-то повернулась к нему спиной. Ему кажется, что мир внезапно обозлился на него и решил отобрать у него самое дорогое. За что?! Почему?! Он вспомнил то время, когда умер отец. Тогда ему тоже казалось, что вместе с отцом и он закончил свое существование. Из этого времени он помнил только испуганные глаза матери, ее растерянность, ее немой вопрос: что же дальше? От своего горя они уходили в мир иллюзий: каждый вечер они ходили в кино. Они пересмотрели весь небогатый репертуар их провинциального кинотеатра. Они просто не замечали, старались не замечать, что их забор покосился, что заканчиваются дрова, а впереди еще три месяца морозной сибирской зимы, что пенсии матери хронически не хватает даже на самое необходимое. Они жили там. В мире грез. Где все еще может быть, где можно все исправить и вернуть, где все неокончательно.
А теперь? Что делать ему теперь? Все трудные моменты они пережили вместе с матерью. А теперь она уходит. До чего же это больно! Но нельзя подать виду. Хватит уже того, что Люба сама не своя. Плачет все время. Даже на детей не смотрит. Разве так можно?! А дети? Каково им, когда они смотрят на вечно рыдающую мать. Вот и приходится через силу улыбаться, делать вид, что мир совершенно не рушится, не разлетается на тысячу острых осколков, которые не милосердно режут сердце, полосуют измученную душу.
... Надежда лежала и смотрела в потолок. Она прислушивалась к боли, которая говорила ей: «Твой час близок, готовься!». Об этом же говорили заплаканные глаза невестки, и несчастные глаза сына. Но она уже не боялась... Она не знала, что ждет ее там за звуками похоронного марша, однако почему-то ей казалось, что это не конец, а начало чего-то нового, еще неизведанного, но обязательно совсем нестрашного. Она просто терпеливо ждала этого. Ждала и готовилась. В уме она перебирала свою жизнь, раскладывая и сортируя события, встречи, людей. Она  перебирала свою жизнь, как священник перебирает четки. Ей вспоминались лица, давно стертые такой недолгой человеческой памятью. Эти лица приносили с собой то радость, то печаль. Много она прожила... Пережила... Ей вспоминались все ее дети...
Первенец. Он прожил всего два дня. На следующий день после родов она ушла на сенокос. Дома оставалась Яремовна – мать свекра. Бабонька (как звали ее в семье) была стара годами и поэтому оставалась на хозяйстве. Именно ей и перепоручили малыша на то время, пока Надежда не вернется домой. Неизвестно, что взбрело старухе в голову. Может быть, сказался возраст, а может, был злой умысел, но напоила она родименького цельным кислым коровьим молоком. Как кричал маленький, когда мать прижимала его к своей груди! Как извивался! Надежда до сих пор явственно слышала жуткий нечеловеческий детский визг. Она опять чувствовала совершенную беспомощность. Нет страшнее ничего для женщины, чем видеть, как мучается ее ребенок, и не иметь никакой возможности облегчить его страдания. Ночью, обессилевший от крика и боли, сын отошел, так и не успев обрести даже имени. Потом были близнецы. Уж как берегла их Надежда, но и они не прожили и недели. Яремовна. Опять Яремовна. Она вообще была каким-то черным пятном в их доме, доставляя немало бед сыновьям, а пуще того невесткам. Так вот старая Яремовна, подгуляв (уж кто зарился на эдакую старуху?!), с завидной регулярностью рожала деток. Раз в год она, родив, опаивала младенчика маковым отваром и хоронила. Старушечья память подвела бабку, и опоив свое дитятко, а потом благополучно забыв об этом, она опоила и надеждиных мальчика и девочку, что так некстати напомнили о себе голодным криком.
Следующего своего сына Ленечку Надежда не отпускала от себя ни на минуту, ни на секунду, пока жива была Яремовна. И встречаясь с сумасшедшими глазами бабоньки, прятала за себя ребенка, крестясь и приговаривая «Господи, спаси». Господь, видимо, услышал ее мольбы, мальчик остался жив. А вот девочка… За четыре года до Ленечки, Надежда родила Нелечку, которую хранила, аки зеницу ока своего. Девочка! Помощница, красавица, Надеждина кровиночка. Беленькая, как ангелочек, с яркими зелеными глазками. Такая ласковая, послушная. Уберегла она ее и от Яремовны, которая все норовила «угостить» чем-нибудь правнучку. И от волков, что накинулись на них в тайге.  В тот раз Надежда с дочкой упала на снег и приказала крохе: «Не шевелись». Полуторагодовалый ребенок, словно почувствовав тревогу матери замер. Даже когда волки подошли и обнюхивали лежащих людей, девочка не шелохнулась и не пикнула. Только зажмурила глазки, чтобы не видеть нависающих над ней морд хищников со страшным оскалом острых клыков. Стая так и ушла, не причинив вреда ни Надежде, ни дочке. А вот от болезни, от хвори Нелечку  уберечь не удалось. В сорок втором году девочка заболела пневмонией. Война в разгаре – ни медикаментов, ни врачей и больной ребенок, которому уже не помогают ни теплые компрессы, ни травянные настои. Знахарки приходили и уходили с одними словами: «Молись, милая. На все воля божья». И Надежда молилась. Молилась неистово. Молилась исступленно. Она отдала в церковь все – в доме осталась только кровать, на которой тихо угасала дочь. Даже маленький Ленечка спал на печи, укрываясь старой материной шубой. В горнице постоянно сидели монашки, горела лампадка. Единственными словами, что произносились в эти дни был текст молитвы за здравие рабы божьей Нели. Надежда вместе с молитвой в отчаянии повторяла: «Господи, если ты есть, не забирай ее! Прошу тебя! Если ты только есть! Не забирай!». Через несколько дней девочка умерла. Надежда последний раз пришла в церковь и, плюнув в распятое тело Христа, сказала: «Тебя нет, раз, не взирая на мольбы, ты отнял дитя от матери! Слышишь? Тебя для меня нет!».
Первенец, близнецы, Нелечка. Она ждала встречи с ними, со своими кровиночками там, где тихо и покойно. Но сердце ее боялось оставить тут любимых сыночков: как же они без нее-то. Кто же им поможет? Кто пожалеет? Кто подскажет? Кто посоветует?
А время идет. Она всем своим телом, всей своей настрадавшейся душой чувствует, как идет время. Как больно ей будет расстаться с живыми, и как долгожданна встреча с умершими. Время идет. Ее время...
Почему врачи боятся сказать ей? Или думают, что семидесятилетняя женщина не в состоянии вынести гнетущие известия. Да, она прекрасно понимает, что с ней происходит. Это рак. Рак, который постепенно пожирает тело. Он сожрет ее всю. Так, неужели Надежда не имеет права знать, как скоро это произойдет?! Почему ее отпустили домой? Все так плохо? Почему ей не говорят? У нее столько дел. Она должна знать, сколько у нее осталось времени.
Наконец пришел Валерий. Нежно посмотрел он больную мать:
 - Сейчас домой поедем.
Надежда согласно кивнула:
 - Скорей бы.
Она попыталась встать с постели, но не смогла. Глухо застонав, повалилась на больничную койку. Валерий испуганно приник к матери:
- Лежи, лежи. Я сейчас Юру позову мы снесем тебя.
Надежда встревожилась:
- Какого Юру?
 - Красильникова. Помнишь? Мы еще в институте вместе учились. Ну, Юрка!
 - Помню. А где Леня? Почему он не пришел?
Валерий попытался успокоить женщину:
-  Он придет. Обязательно. Вечером. У него дежурство.
Надежду резануло то, что старший сын не пришел забирать ее из больницы. Она прекрасно понимала, он - офицер, военный. Следовательно, устав для него – закон, а его служебные обязанности неукоснительны. Но неужели эти все условности (теперь-то Надежда прекрасно понимала, что все это – всего лишь условности, выдуманные глупыми людишками, чтобы держать в узде себе подобных) важнее того, чтобы лишний раз повидать мать. Ведь у Надежды осталось так мало времени. Теперь она это точно знает, она это чувствует.
Сын с другом аккуратно снесли женщину вниз, осторожно усадили в невиданную для советского инженера роскошь – синий подержанный «Запорожец». Машину немилосердно трясло, и каждый удар колес об асфальт отдавался нестерпимой болью во всем теле Надежды. Она глухо постанывала. Сын обеспокоено оборачивался на каждый звук:
- Мамочка, потерпи, совсем недолго.
Ее внесли домой под аккомпанемент сочувствующих взглядов и вздохов соседей. Уложили на кровать. Надежда с удивлением обнаружила клеенку под простыней. Зачем?! Господи, не ужели и до этого дойдет?! Не-е-е-ет!!! Она не хочет этого! Как это унизительно. Она помнила мужа. Он тяжело умирал. Уже и ходил под себя, а она мыла его, стирала грязные простыни. Надежда на всю оставшуюся жизнь запомнила его виноватые глаза. Тогда женщина одуревшая, от  забот о детях и умирающем муже, единственный раз не выдержала и спросила:
 - Ну, что? Где они все-то?!! Ты ж меня не любил! Ты ж их любил, Клавок, Фросек своих. А теперь что? Со мной остался! Вот так-то. Всю жизнь меня за человека не считал! Всю жизнь для тебя не такой была! А теперь такая стала…
Надежде до сих пор было больно за этот единственный упрек Кузьме. Нельзя было так говорить-то. Знала, ведь что ему считанные дни остались. Надо было дать ему уйти спокойно. Он-то, поди, за свою дурь уже поплатился. Ему, поди, тоже нелегко было принимать заботу от нее, нелюбимой, да и, правду сказать, нелюбящей. Э-э-э-х, судьбинушка. Знала бы что сама такой окажется -  в жизни бы рта не раскрыла. Знать, судьба ее карает за нетерепение. Вот теперь, под ее простыней клеенка. Теперь ее сыну, неприведи Господи, придется… Она не хочет этого. Она не хочет, чтобы ее сын прошел через такое. Мыть и убирать за старой немощной матерью. Уж лучше сразу в могилу!
Дверь тихонечко в Надеждину комнату приоткрылась. В комнату вошел Санька:
- Бабушка, ты заболела? – детские глазенки глядят на нее со взрослой тревогой.
- Да, Сашенька.
- Сильно?
Надежда в ответ только слабо пожала плечами. Что она может ответить внуку? Как объяснить ребенку, что это уже и не болезнь, это дорога, дорога туда, куда все рано или поздно уходят.
- Бабушка, ты не умрешь? – ребенок теребит старуху.
- Не знаю...
- Бабушка, ты мне скажи, что не умрешь, - губы мальчика дрожат.
- Не знаю, - Надежде очень не хочется обманывать внука.
- А ты все равно скажи, - на глаза Саньки наворачиваются слезы.
- Не знаю, -  ей все равно ужасно не хочется обманывать его.
- Бабушка, а мне мама сказала, что если я тебя любить буду, то ты от меня никогда-никогда не уйдешь, - голос Саньки предательски дрожит.
- Да, Сашенька, так и есть. Будешь меня помнить, вот я вроде бы и рядом.
Надежда находит в себе силы приобнять внука:
- Разве я смогу тебя оставить?
- Бабушка, ты знаешь, я тебя сильно-сильно люблю,  - детские ручки обнимают ее, худенькие мальчишеские плечики подрагивают, а обильные горючие слезы орошают морщинистое лицо Надежды.
- Я знаю, Сашенька, знаю. Ты не плачь, зайчик, не плачь. Я никогда от тебя не уйду. Ты меня помнить будешь – вот я с тобой и останусь. Ты только не плачь, мне больнее от твоих слез.
Ребенок испуганно замирает:
 - Что очень больно?
Женщина кивает:
- Больно.
- Бабуля, я тогда совсем-совсем плакать не буду, честное слово!
Надежда тихонько отталкивает мальчика:
 - Иди, Сашенька.
Внук испугано косится на дверь:
 - А тебя больше не заберут?
 - Кто? – женщина не совсем понимает о чем говорит мальчик.
- Ну те,  на машине с крестом, на «Скорой помощи».
Надежда пожимает плечами:
- Если не надо будет, то и не заберут, а если надо…
- Бабушка, а я вот так тебя обниму и никуда не отпущу.
 Мальчик зарывается лицом в шею бабушки. Плечики ребенка подрагивают от сдерживаемого горького недетского плача (нельзя, чтобы бабушке было больно). Надежда обнимает внука. Господи, как тяжело! Как тяжело с ним расставаться. Она готова терпеть любую боль, любые муки лишь бы лицо Саньки цвело улыбкой, лишь бы его глазенки искрились счастьем. Господи, как тяжело!..
Люба приоткрыла дверь. Надежда глазами показала на затихшего внука. На личике ребенка еще не обсохли слезы. Он заснул, уткнувшись в плечо бабушки, обвив руками ее шею. Он верит, что так сможет удержать ее, оставить с собой. Невестка бережно забрала ребенка с постели Надежды. Во сне Санька всхлипнул.
- Чш-ш-ш-ш, чш-ш-ш-ш, - в два голоса  они баюкают его.
Надежда махнула рукой:
- Уноси его, Люба.
Мать с сыном скрылись за дверью. Слышно, как поскрипывает диван, когда невестка перекладывает на него ребенка. Слышно, как она тихонечко, осторожными шагами выходит из комнаты и бесшумно прикрывает за собой дверь.
- Мама, вам что-нибудь нужно? – Люба спрашивает, не заходя в комнату. Ей тоже больно видеть свекровь. Ей больно с ней расставаться. Ей больно видеть, как она уходит.
- Нет, Люба.
Надежда тяжело переворачивается. Каждое движение отдается невыносимой мукой. Идет ее время... Безжалостно...

Глава 15

Воды Мокрушки укрыл стеклянным щитом толстый лед. Сугробы на берегу возвышались неприступными замками. В них скрывалась жизнь, которая  весной во всю силу будет пробивать эти снежные крепости своим молодым желанием увидеть солнце.
Яков уже два часа ждал Настюру. Он порядком продрог, но про себя решил, что будет ждать как минимум до утра. Уже был далеко не вечер. Его часы показывали половину одиннадцатого. Месяц рассыпал бриллианты на снегу. На покрове Мокрушки он щедро оставил серебряные блестки. Ночь прикрыла эту красоту темно-синим звездным небом. Но Яков не видел прелестей морозной ночи, соблазнявшей его как искусная восточная наложница. Он ждал... Ждал девушку, чьи глаза зажгли пожар  в его душе и будоражили горячую молодую кровь. Ради этих глаз он готов был неделями стоять на берегу озера, питая себя лишь надеждой на свидание.
Настюра из-за сугроба наблюдала за ним. Она видела, как парень приплясывает на месте, как отбивают чечетку на снегу его валенки. Ей тоже было холодно, но еще ей было очень страшно. Ей казалось, что если сейчас она выйдет к нему, то в жизни что-то переменится, что нить судьбы запутается, и сам Бог будет только ведать, как распутать этот узелок.
Девушка потирала нос и щеки, плотнее куталась в платок. Все тело уже затекло от неудобной позы. Она решила немного размять кости, но поскользнувшись, кубарем скатилась по склону сугроба прямо к ногам Якова.
- Ты?! А я уже не знал, что и думать! – Яков от радости едва не подпрыгнул.
- А что думать-то! Мы же не господа какие, времечка-то едва-едва на сон хватает! – Настюра сердито поправила платок.
- Ну, чего ты злишься?  - Яков протянул девушке руку, помогая встать.
- Да не злюсь я, не злюсь…  – Настюра отряхивала снег с потертого полушубка, доставшегося девушки от кого-то из дворовых. Яков помогал ей.
- Ну, чего звал? – она нарочно грубила, чтобы скрыть свою неловкость.
- Да, я так, тебя увидеть хотел… – Яков опешил от такой прямой постановки вопроса.
- Увидел? – Настюра исподлобья взглянула на него.
- Угу. – Парень только кивнул, удивленно уставившись на Настюру.
- Ну, и до свиданьица! – и девушка бегом припустила от Якова.
- Куда ты?!
Парень метнулся за Настюрой как молодой стоялый конь. Его сильные ноги с хрустом ломали кристаллики снега. Березы в зимних уборах бежали ему навстречу, изредка похлестывая своими заиндевелыми косами. Впереди за деревьями мелькал полушубок Настюры. Он все-таки догнал ее. Схватил в охапку. Девушка отталкивала его, а он, как безумный целовал, целовал ее глаза, щеки, замерзший нос.
- Пусти! Пусти, Ирод! – ее озябшие кулачки колотили по широкой груди Якова
- Не пущу. Теперь-то никуда не отпущу! – и он сильнее прижимал девушку к себе.
Девушка затихла, уткнувшись носом в его тулуп, всхлипнула. Он испугался, заглянул ей в лицо:
- Настюра, ты чего?
- Всем вам мужикам одно только и надобно!
- Настюра, я не обижу тебя.
- Ага, я уже вижу, как не обидишь! – она отвернулась от Якова.
- А чего ж ты убегала? – он повернул девушку к себе.
- А не знаю!  - Настюра махнула рукой и тут же хитро прищурилась. - Может, тебя испугалась!
- А зачем тогда пришла? – Яков удивленно отступил от девушки.
Она обернулась, долгим взглядом скользнула по нему, пожала плечами:
- Не знаю...
- Эх, ты... Испугалась... – Яков опять приобнял девушку. Она не сопротивлялась,  - Нешто, я такой страшный?
- А, может, и страшный! – Настюра опустила глаза.
- Ну, посмотри на меня: две руки, две ноги, голова. Вроде бы ни хвоста, ни рогов.
- Ну, рога-то дело наживное! – Настюра с задором дерзко обернулась к нему.
Яков также хитро глянул на девушку:
- Ну, это разве ты меня облагодетельствуешь. Но, только гляди, я во гневе страшен.
- Вот, не было печали. Что я тебе жена что ли, рогами-то тебя одаривать! – девушка передернула плечиками.
- А может, я тебя за себя возьму!
- А ежели я не пойду?
- Ну, тогда пойду да в Мокуршке и утоплюсь! – Яков притворно вздохнул.
- Ага, в Мокрушке разве что зайца утопишь! – расхохоталась Настюра.
- А чего смеешься-то?! Ну, не в Мокрушке, но пойду и утоплюсь.
- А потом упырем ко мне по ночам ходить станешь? Корить? – девушка насмешливо смотрела на своего кавалера.
- А зачем упырем? – парень притянул Настюру к себе. – Зачем упырем-то. Али я такой прийти не сподоблюсь.
Настюра враз застыла, попыталась оттолкнуть Якова:
- Ты-то? Сподобишься! Отчего же! Да, мне только того не надобно. Пусти.
Она с силой рванулась из крепких рук юноши. Порыв девушки был таким стремительным, что они оба, не удержавшись на ногах, грохнулись в сугроб. Настюра быстро вскочила и было рванулась вновь убегать, но Яша схватил ее за руку, поднялся:
- Эх, ты! Вон на язык-то какая смелая, а чуть к тебе подойди, так такого стрекача задаешь, что гончей за тобой не угнаться. – Яков взял в свои руки озябшие ладошки девушки, согревая их своим дыханием.
- А чего гнаться-то... Ты скажи чего тебе от меня надобно, я и бегать не буду.
Настюра сказала это тихо, но твердо. Яша нежно посмотрел на нее и хмыкнул:
- Вот так прямо и скажи... В сердце ты мне запала, Настя. Спать ночью не даешь, дышать днем. Куда ни гляну – тебя одну вижу. Чего надобно? Сам не знаю! Посмотреть на тебя, послушать. Подышать с тобой одним воздухом! Посидеть на одной земле, под одним небом!
Девушка отмахнулась:
- Знаю я эти разговоры. Сейчас посмотреть- подышать, потом посидеть – пообнимать, поцеловать – помиловать.
Яков пожал плечами:
-Да что же в этом дурного?!
- Да, поначалу, может и быть, и ничего. Только потом.
- А что потом-то? Я сказал, я тебя не обижу.
-Да, уж, знаю, как вы баре не обижаете. У нас Савва Фомич тоже никого не обижает. Потискает – сережки подарит, поцелует – колечко, а если, не приведи Господи, ребеночка сотворит, то замуж отдаст, да еще и приданым наделит.
Парень испуганно замахал руками:
- Что ты говоришь-то?! И в мыслях у меня не было.
- Чего не было-то? – девушка хитро глянула на Якова и повторила. – Чего?
- Обойтись так с тобой! Что ты?!
-Да, это не я. Это такое у Бога на глазах делается!
Юноша подошел к Настюре, нежно приобнял:
- Кто же тебя обозлил так? Кто обидел? Отчего веру в людей потеряла?
Девушка отстранилась:
- Да, не злая я. И не обижена. Боязно мне просто все. Страшно.
- Да чего бояться-то?!
 - Сердцем обмануться боязно. А ну как разобьешь его неосторожно. Девичье сердечко- хрупкое.
-  Что ты, милая?! Да, разве того я хочу. Люба ты мне, понимаешь?
Настюра, помолчав, не взглянув на Якова, пробормотала:
- Домой мне пора. Хватятся еще...
До дома они шли молча, но каждый неслышный шаг в снегу, отдавался в голове Настюры звонким колоколом: «Лю-бит, лю-бит, лю-бит». Сама она, еще не осознавала, что творится в ее душе. Знала она только, что страшно не хотела, чтобы Яков женился на Полине – дочке Крестненькой. Да что там женился – чтобы подходил, заговаривал с ней. Для себя же от парня она не знала чего ей хочется. Наверное, все ее желания высказал сам Яша достаточно точно: видеть, слышать дышать с ним и ним. Но сказать об этом ему, а уж показать, тем более, не позволяла девичья строптивая гордость. Поэтому шла Настюра, вперив глаза в белый снег, посверкивающий в лунном свете, таким быстрым шагом, что Яков едва-едва поспевал за ней. Дойдя до калитки, она обернулась к парню:
- Не зови меня больше – не приду... Не пара я тебе, не зачем и мучиться… – и, не ожидая ответа, кинулась стремглав к дому.
Яков смотрел ей вслед и счастливо улыбался:
- Любит, чертовка, любит! А уж пара или не пара – мне решать!
Настюра долго еще сидела в своей каморке, не в силах успокоить встревоженное сердечко. Куда там! Раз за разом раскидывала она картишки, силясь угадать, что ждет ее впереди. Да только никак не могла истолковать сплетения десяток, валетов, королей. Видела даму, что стоит между ней, Настюрой, и королем бубновым – Яковом. И вроде бы не так уж сильна она была, да только сулила хлопот множество. Якову все дорожка выпадала, длинная. А Настюре… Девушка все никак понять не могла, что судьба готовит ей. Распутье выпадало ей. С одной сторонки – неприятности, тоска душевное, да муж немилый, а с другой – надежда да ожидание. На что надежда? Чего ожидание?
Так и не найдя ответа на свои вопросы, девушка все же прилегла и задремала. Снилась ей Василина Гавриловна, счастливая и молодая. Вроде бы живет она у самого леса в усадьбе, уж больно похожей на Урванцовскую, только поболе. А Настюра снова с котомкой нищенской на плече ходит да подаяния просит. Вот бредет она меж березок по тропиночке, что огибает Мокрушку. Подходит к усадьбе-то ключницы, стучит в ворота. А не открывают ей. И знает девушка, что там Василина Гавриловна, что ждет она ее, уж и самовар, поди, поставила, да не открывают. Слышит только, что кто-то ходит за воротами. А она все стучит, стучит, кричит в голос «Василина Гавриловна! Василина Гавриловна!».
На том и очнулась. В дверь стучат. Настюра проворно соскочила с кровати, накинула желтую шаль, подошла к двери:
- Кто?
- Настюра, открывай, - послышался голос хозяина.
- Неодета я, Савва Фомич.
-Эк, напугала! Открывай, сказано!
Настюра отодвинула тяжелый засов. Закрывать каморку ее приучила еще покойная ключница. Говорила, что спокойнее так.
Вошел хозяин в исподнем со свечой в руке. От него сильно разило водкой. Он сел на постель. Девушка так и осталась у стоять у двери.
 - Ты чего дебоширишь-то? – Савва Фомич, почесал волосатую грудь, зевнул сладко.
- Я?! – Настюра опешила. – Да не дебоширю я. Сплю.
 - Крик вон какой подняла. Я тебя из буфетной услыхал. Небось, уже весь дом переполошила.
Девушка опустила глаза:
 - Во сне, должно быть.
- Сны дурные снятся?
Хозяин смотрел на Настюру, словно кот на сметану. От его масляного взгляда не ускользало ни нежная кожа, ни белая шея, ни округлая грудь, ни стройные бедра. «Хороша!, - думал он, - Немного тонковата, но хороша». Настюре было неловко от столь пристального внимания. Она плотнее закуталась в шаль.
Савва Фомич повторил:
 - Сны дурные снятся?
Девушка пожала плечами. Мужчина похлопал по постели рукой:
 - Иди, присядь, расскажи мне. Что же тебя напугало-то?
Настюра вжалась в стену. Наслышана была она о похотливой заботе хозяина. Уже не первую горничную спровадили в деревню с приданым и грешком. Девушке совсем не хотелось, чтобы такая же участь постигла и ее. Хозяин нетерпеливо взглянул на дворовую:
 - Ну?
Девушка не сдвинулась с места:
 - А чего рассказывать? Не помню я.
- Эк, не помнишь. Да, ты присядь, что столбом стоишь-то?
 - Неловко мне с вами сиживать.
-Да, не видит же никто.
-Вот то и неловко!
Савва Фомич недовольно крякнул:
- Экая деликатная ты, прямо благородного воспитания.
Он поднялся с кровати и медведем стал надвигаться на Настюру, растопырив лапищи для объятий:
 - Иди ко мне, сказано!
Девушка проворно выскользнула в сенки, а оттуда во двор. Ночь стояла морозная. Потому приплясывая на сосновых досках, метнулась она к бане. Заперлась. В маленьком помещении было еще довольно жарко и пахли березовые веники. Она улеглась на жесткий деревянный полок.. «Ничего, до утра пережду, а там видно будет. Вот напасть-то. Теперь как хозяину на глаза появиться. Верно, проходу не даст, пока своего не добьется. И зачем я ему сдалась?! Вон, Акуля у него в горничных ходит, ублажает, сама сказывала, так нет прицепился же ко мне, черт бородатый. И хозяйке не скажешь. Кричать будет, что сама виновата. Еще и накажет, чего доброго. Вот ведь несчастье!». С такими нерадостными мыслями Настюра задремала. Проснулась она уже когда солнце яркими лучами залило предбанник. Во дворе сновал народец. Настюра осторожно выглянула. Каждый занят своим делом. Горбатый Егор нес воду лошадям, Митька, что помогал на кухне сидел на крыльце и, весело что-то насвистывая, чистил самовар. Акулина тащила куда-то перину.
- Акуля, -позвала Настюра подругу.
Горничная удивленно оглянулась, и приметив девушку в бане, поспешила к ней.
- Стюра, ты чего здесь.
- Да, Савва Фомич  ночью приходил. Вот я от него и хоронилась.
Акулина рассмеялась:
- Вот те на! Другая бы сама к нему пошла, а эта – хоронится.
- Чего зубы-то скалишь, - Настюра рассердилась. – Тебе, может, любо с ним миловаться, а мне только гляну на него – тошнехонько.
- А ты язык не распускай! – Акулина вмиг посерьезнела. Несмотря на все подарки и милости, какие доставались ей от хозяина, людская молва все же пугала ее. – Любо мне! Ты откуда ведаешь, что мне любо?! Я на этого старого кобеля смотреть уже не могу. Только куда деваться-то?! Больно он у меня впервой спрашивал. Завалил на пол в горнице – и весь сказ. Потом-то, правда, одаривал. А теперь, что мне делать?! Вон, верно, и обрюхатил уже!
 - Акуля! – охнула подруга. – Что теперь-то?!
 - А что теперь? Ему-то, поди, без разницы. А хозяйке я еще не сказывала.
- Вот беда-то.
- Да, ладно, - горничная изобразила полное безразличие на лице. – Вон до меня скольких в деревню спровадили. Меня, верно, туда же. Засватают, повенчают – весь сказ. Еще и содержание выделят. Это я точно знаю. Палашу, помнишь?
-Ту, что за мужика в Лапушках отдали.
Акулина кивнула:
- Ей вон и приданное дали, и за деньгами она приходит. Видала я ее. Уже пузо выше носа. Все хозяина проделки. Ничего, довольная такая. Говорит и мужик у нее хороший. Ее не обижает. Люди, правда, языками плещут. Ну, дак и те успокоятся.
Настюра грустно посмотрела на подругу:
- Бедная ты, бедная.
Акулина зло усмехнулась:
 - Что я-то? Теперь ты бедная. Этот репей старый раз пристал – не отцепится. По себе знаю.

Глава 16

Люба опаздывала. Опаздывала катастрофически. Сегодня все не клеилось – прямо наказание какое-то. Настюшка перевернула завтрак и старательно размазала манную кашку по своему личику, обильно смочив ею небогатую прическу. Санька, решив помочь матери, стал вытирать своей кофтой сестренку, вымазав при этом и рубашку, и брюки остатками каши.  Естественно, пока переодела детей, пока вымыла Настюшка – уже никуда не успевала. В результате Люба опаздывала как минимум на полчаса и с ужасом думала, что она будет говорить в отделе кадров. Какую объяснительную писать? Нет, ну действительно, не напишешь же: опоздала из-за манной каши? Бред! Причем, полный бред. А уж начальство как поизмывается! Она просто видела, как Оксана Владимировна – начальница Любиного отдела будет читать ей нотацию,  о том, что работа есть работа и все свои проблему нужно оставлять за проходной. Ей-то здорово рассуждать,  без детей и имея мужа – шишку в горисполкоме. Еще и премию, небось, снимет...
- Любаша?!
Люба обернулась: «Господи, как не вовремя!». На нее смотрел представительный темноволосый мужчина. Тонкие черты лица его казались до боли знакомыми.
- Не узнала? Это я, Павел.
Теперь-то она узнала. Узнала того, кого старательно вычеркивала из памяти день за днем, ночь за ночью. Узнала того, о ком запрещала себе думать последние восемь лет. Конечно, узнала. Очень не хотела бы, но узнала.
... В институте она заслужила репутацию недотроги. Ее бессознательная красота манила мужчин, как свеча мотыльков. Люба не знала, насколько она красива. Наоборот, всегда считала себя если не уродиной, то дурнушкой уж точно. А вместе тем высокая, тоненькая, с тяжелой грудью, грациозной посадкой головы, она приковывала к себе мужские взгляды. Более решительные заговаривали с ней, знакомились, остальные – просто любовались. А она никого не подпускала к себе близко. Никому не уделяла больше внимания. Была ровна и приветлива со всеми, и не более...
Павел учился с ними всего год. Его родители, дипломаты, каким-то образом задержались в Харькове на время и, решив, что сыну не стоит прерывать обучение, перевели его в этот институт. Люба помнила, как он первый раз вошел в аудиторию... Приоткрылась дверь, на пороге появился ОН... Говорят, что подобное похоже на удар молнии. Неправда! Ее ощущения были гораздо сильнее! Вспышки не было, не было замирания сердца, ничего не было. Просто пришло озарение: вот оно сосредоточение ее вселенной! А он… он замер на пороге, не отрывая глаз от темноволосой девушки с сияющими синими глазами. Павел видел только ЕЕ...Они смотрели друг на друга. Глаза в глаза. Казалось, что сейчас между молодыми людьми протягивается невидимая нить, что должна связать их судьбы воедино.
Говорят, любовь пронзает током. Нет! Все гораздо проще и гораздо сложнее. Без всяких спецэффектов. Они  просто поняли, что именно этот человек  - тот... единственный... на всю жизнь...
Люба видела, что она безумно нравится Павлу. Она видела это по его напряженному взгляду, по тому, как он старался не смотреть на нее на лекциях, по тому, как он украдкой следил, кто к ней подошел и о чем говорил. Она и сама ревниво следила за девушками, что стайкой вились вокруг парня. Ей казалось, что он назло ей, Любе, весело болтает с пышнотелой блондинкой и мило улыбается стройной шатенке. Вечерами, она тихо рыдала в подушку у себя в комнате. А наутро злилась и нарочито бесшабашно улыбалась каждому студенту, нарочито открыто флиртовала с ребятами. И видела, видела, как грустнеет Павел, ощущала, как уколы ревности отрывают от его сердца по маленькому кусочку. Тогда уже Люба и сама утихомиривалась, втайне жалея, что не сдержалась. Так и продолжались эти никому не нужные игры, эти отвлекающие маневры. Люба каждый день ждала, что вот он подойдет к ней, заговорит. Но Павел не подходил. Он наблюдал издали. Он боялся сделать первый шаг. Да-да! Откровенно боялся. Боялся, что окажется не у дел, и понимал, что пережить ему это будет очень трудно. Уж лучше неизвестность! Видеть ее издалека, чувствовать издалека, ощущать издалека!
Их роман, если это можно было назвать романом, напоминал игру на одной струне: также трудно, надрывно...
Люба понимала, что с ней происходит. Она понимала, что этот именно тот случай – сумасшедшая, всепоглощающая, всепожирающая любовь. Она видела в нем все – и плохое, и хорошее и в месте с тем, все ее мысли, чувства, ощущения стремились к нему... И не находили ответа.
Это было похоже на помешательство. Они глазами говорили друг другу все! Но губы! Губы их оставались закрытыми. Глаза говорили: «Я люблю!», а губы молчали! Глаза кричали: «Я не могу без тебя!», а губы молчали! Глаза стонали: «В тебе жизнь моя!», а губы молчали! Молчали! Молчали!!!
... Кошмарный год закончился. Он уехал... Он уехал, так и не посмев подойти к ней, так и ни разу не заговорив с ней... Струна оборвалась, напоследок оглушительно всхлипнув... Люба устала. У нее не было душевных сил для новой любви. Все перегорело... Остался седой пепел. А дальше... Дальше было так, как положено. Появился Валерий. Мама в приказном тоне сообщила ей, что пора выходить замуж. Люба вышла замуж... Просто вышла замуж...
И вот теперь, перед ней стоял Павел! Как можно словами передать ощущение иссушенной солнцем земли, когда на нее благодатным потоком обрушивается ливень?! Как можно пересказать музыку Бетховена?! Как описать ясный день после пасмурной недели?! Так же невозможно рассказать, что в этот момент творилось в душе у женщины. На нее, словно водопад, обрушились воспоминания, чувства ее юности! И когда?! Именно сейчас, когда ей так тяжело. Когда муж так скверно, так ничтожно предал. Когда… В общем, именно сейчас.
 - Паша?!
Боже, как долго он тосковал по этому чистому, ясному голосу! По этим глазам! Как он скучал за ней. Через все эти годы он пронес чувство, что там, в Харькове, он оставил половину себя. Он искал эту половину позже, в других, но не находил! Он столько раз клял себя за то, что потерял ее, за то что, не смог, не посмел, не сумел. И вот, судьба ему предоставила еще один шанс…

Глава 17

Ох, жизнь, жизнь, как быстро ты катишься, словно горная речечка бросает свои волны с камешка на камешек, с уступа на уступ, также непредсказуема и коварна ты. Почему молодость не знает этого? Может, меньше слез было бы пролито, меньше сердец разбито, меньше жизней переломано!
Закрутила, завертела жизнь Настюру. Жила она от свидания до свидания. Все мысли были вместе с милым сердцу человеком, все желания, все чувства. Яков приходил чуть ли не каждый день. Во двор заходил редко. Ходит и ходит под забором, пока Настюра не выйдет.
Сколько разговоров переговорено, сколь дум передумано, сколько мечтаний построено – об этом они вдвоем только и знали. А сбудется ли? Об этом они не думали. Безрассудная, еще не испорченная опытом молодость их говорила: «Сбудется! Обязательно сбудется!».
А, Настюра похорошела! С лица не сходит улыбка, глаза блестят – да и вся она светится! Хозяин все чаще с ней заговаривает. Да все то по плечику, то по щечке потреплет, то невзначай груди рукавом коснется. Да все с лаской, с полуулыбочкой. Наталья Сергеевна хмурится. Она недовольна Настюрой. То то не доделала, то за тем не проследила, то это упустила. А Настюра не замечает ничего: ни ласки хозяина, ни недовольства хозяйки – все ее не трогает. Она вся в Якове.
Родители Якова стали подмечать, что сын повеселел, и по вечерам пропадает где-то. Матушка только крестится да вздыхает, отец только покрякивает: «Лиха беда начало!». А Яков тоже ничего не видит. Только вечером лавку закроет, только товар учтет, несется на крыльях к ней, любимой, к Настеньке.
Эх, крутишь ты, жизнь, свою картину! Чем-то она обернется?
Савва Фомич собирается. Завтра он едет по делам в Москву. Он принимает заказы от жены и дочки за вечерней чашкой чая.
- Ты, Савва Фомич, присмотрись, приценись, да, может, домишко там купишь? Поленьку вывозить надобно. Пора об ее партии подумать.
- В Москве-то сейчас неспокойно. Куда дома-то покупать. А партию мы Полине и тут найдем? Вон Яков, Сергея Викентьича сынок, чем не партия? – Савва Фомич шумно дует на чай.
- И то правда, - вздыхает Наталья Сергеевна.
- Вот, еще, без меня меня женили, - прячет довольную улыбку Полина. - Вы меня-то спросили? А, может, не люб он мне!
- Не люб! Скажешь! Ты ж, его, когда видишь, слюни пускаешь так, что за версту видать! – гогочет хозяин.
- Фи, папа. Ну, как вы можете! – Полина вскочила из-за стола и убежала к себе в комнату, по дороге перевернув стул.
- Савва Фомич, зря ты так. Полю обидел. Зачем? – Наталья Сергеевна с недовольством поглядывает на мужа.
- Наташенька, ну что я такого сказал? Правда ведь это.
- Правда, не правда, а мог бы быть и поделикатнее! – Крестненькая с шумом отодвигает свою чашку.
- Наташенька, ну прости, ну не хотел я! Откуда у меня деликатности взяться!
- Вы, сударь, медведь таежный, вас и в приличное общество-то допускать нельзя!
Хозяин поднялся, тяжелой поступью прошелся по комнате, остановился у большого венецианского зеркала. Из стеклянного озера на него смотрел огромный бородатый мужик. Савва Фомич пригладил бороду:
- Медведь и есть, Наташенька. Истинно, медведь!
- Ах, не фиглярничайте!
Разговор смолкает каждый думает о своем.
- Наташенька, а что если я Настюру в горничные к себе возьму? – хозяин спросил это между прочим, невзначай.
Наталья Сергеевна напряглась, пытливо посмотрела на мужа:
- С чего это? А я как без Настюры должна?
- Ну, что она девчонка несмышленая! Ты ее разбаловала совсем. Пусть хоть какой-то прок от нее будет. Уж сколько лет у нас живет!
- Да, она у меня всем заведует! Несмышленая! А, тебе она зачем сдалась?! – Наталья Сергеевна даже привстала от негодования.
- Да, что ты Наташенька! Я просто так спросил… – оправдываясь, Савва Фомич даже руками замахал.
- Просто так? Ты что думаешь, я не знаю, чем ты с горничными занимаешься, кобель старый?! Ты говори – говори, да не заговаривайся! Просто так! Свежатинки ему захотелось! Настюру ему подавай! Что я не вижу, как ты на нее пялишься?! Она ж тебе в дочки годится! Что на уме у тебя?! А?! Как папенька твой: полюбовницу завести, а жену в монастырь спровадить?! – Крестненькая от злости не могла даже отдышаться
- Наталья Сергеевна, матушка, да что ты такое говоришь! Да бог с ней, с Настюрой-то! И родителя моего приплела. К чему?
- К чему? Ты мне зубы-то не заговаривай! Я хоть и молода была, а все видела. И как свекровь силой в монастырь везли, и как Фома Григорьевич свою Аннушку ублажал. А где подобрал-то он Аннушку? Девка-то -  крепостной дочка! А как поднялась, а?
- Ну, что ты плетешь, Наташенька, что плетешь-то? – Савва Фомич недовольно крякнул. – Ну какой крепостной, крепостное право годков за двадцать до того отменили ужо.
- Отменили… - передразнила женщина. – Отменили… Отменить-то отменили, а как была холопка эта потаскушка, так и осталась! Это твой, папенька, к старости совсем разжижением мозгов страдать стал. Видано ли дело – холуйку в барский дом вести, слуг ей давать, драгоценности дарить. Это при живой-то жене, при невестке!
 - Не смей об отце так! – мужчина грохнул кулаком по столу. В ответ жалобно дзенькнула чашка тонкого кузнецовского фарфора.
 - Не сметь?! – Наталья Сергеевна привстала, оперлась на руки. – Ах, не сметь! Да, я милый мой все видела. Это вы ничего не знаете! А я то уж не один денечек за твоим батюшкой хаживала. И в монастырь, куда маменьку спровадили ездила. Да только нет ее там. Слышишь? Нету!
 -  Как же нету? Туда ведь везли! – Савва Фомич, уж не сердился, удивлялся только.
 - Везли… Везли да не довезли. – Женщина тяжело опустилась на стул. – Оставили в тайге, волкам на забаву. Сгинула она. И то сказать: Бог он-то все видит. Видано ли дело, родного брата со свету сжить.
 - Ты о чем это, Наташенька? – хозяин удивленно уставился на жену. Знал он, что дядьку его – родного брата матери, Илью,  зарезали разбойнички. И Василина, ключница их покойная, не то женой, нето полюбовницей приходилась ему, от того и держали при доме. Но мать-то здесь причем?
 - О чем? – устало махнула Крестненькая. – Господи, у себя в доме дальше носа не видит. Да о том! Мать – то твоя приплатила разбойничкам, чтоб и  избенку подожгли братца-то, чтоб и его самого порешили, когда с торговли возвращаться будет.
 - Что ты говоришь такое?! За что?!
 - За что? – ласково улыбнулась Наталья Сергеевна. – Да за наследство родительское. Василина-то тогда на сносях была. Родители матери твоей с невесткой без роду - без племени ни за что не смирились бы, а вот внучка привечать стали бы всенепременно. И долю ему  состояния своего, равно как и сыну всенепременно отписали бы. Вот свекровь и решила, что не зачем братцу жить-то. И то ведь, правда, холопскому выродку фамилию знатную носить, еще и состоянием владеть. Видано ли? Уж она как родителей отговаривала. Чего только не говорила на братца-то. Да, где там. Те уперлись. Мол, не по-христиански это свою кровушку бросать. Сноха-то снохой, она, мол, и гроша от нас не получит, а вот сын да внук – дело совсем иное…
Савва Фомич только ошарашено головой мотал:
 - Как же так? Откуда ты это знаешь?
 Женщина хитро улыбнулась:
 - Да оттуда. Маменька твоя после баньки от водочки никогда не отказывалась! А под водочку так исповедоваться хочется. А я уж тут как тут. Мне-то в чужом дому тоже пообвыкнуться надо, знать, где да что, чтоб не дать себя в обиду. Я-то вашу породу Урванцовскую хорошо знаю, чай не дурочка. Вот я и сдружилась с твоей маменькой. До того ей по сердцу пришлась, что она мне на хранения и письма родительские отдала. А там-то все подробненько написано и про маменького братца, и про то, что свекровь на него наговаривала. И расписочка там такая есть, что уплачено пятьдесят целковых золотом тому-то да тому-то за то-то да за то-то. И сережечки там лежат с изумрудами, и крестик золотой – маленький. Все есть в целости и сохранности. А главное – книги торговые братца-то. Не беден-то он был и без родительского наследства. Как такое из рук выпустить! Все ж бы все одно Василинке бы досталось, коли б по закону.
 - Врешь ты все, - досадливо рукой махнул хозяин. – Видела она! Видела!
- А что бы ты имел, коли б я не видела! Завещаньица-то после смерти папеньки твоего не нашли – к тебе все и отошло, как к прямому наследнику. А было-то завещание, было. А в нем Фома Григорьевич, папенька твой, все Аньке, полюбовнице своей оставлял. То-то она на похоронах так и убивалась.
Савва Фомич даже сел от удивления:
 - Как Аннушке завещал? Что ж он сына на какую-то бабенку променял?!
 - Вот так-то, Саввушка! Так, что ты ничего такого и не думай. Я завещание сохранила! Оно быстрехонько найдется, если надумаешь со мной плохо обойтись. Без порток останешься! Слышишь, Аннушка, недалече живет, ее и звать долго не нужно будет, вмиг примчится!
 - Что говоришь?! А ты?! Ты-то тогда с чем останешься?! – мужчина затрясся, и сжав кулаки подошел к хозяйке.
 - И не думай Саввушка, не смей даже! Ты меня не бивал и раньше, а теперь и подавно не смей! Я пока ты с горничным развлекался ужо многое на себя перевела. Так что ты, друг любезный, считай, что у меня  гостях живешь! – Наталья Сергеевна смотрела на мужа с чувством собственного превосходства, вот, дескать, как я тебя обставила.
Савва Фомич молча смотрел на жену. Он не ожидал, что его Наташенька – баба в принципе умная, но недалекая, все-таки вот так его объегорить сможет. Она хоть и хороша еще была, но порядком мужу надоела и он, грешным делом, уже в мыслях ее оставил, а сам, женившись на Настюре жил в свое удовольствие. Ан нет! Вот так Наташенька!
- Покойной ночи, Савва Фомич, - проворковала Наталья Сергеевна и павой выплыла из комнаты.
Ну, Наташенька! Ведь все предусмотрела. Ну ладно он обернет дело так, чтобы и Наталья Сергеевна была довольна, и Настюру чтобы не упустить. Эк,  ведь верно говорят: седина в бороду – бес в ребро. Ведь он мимо этой нищенки пройти не может. На нее смотрит и глазами раздевает. То как-то вышла она из бани: на морозе пар от нее, платок прямо на рубашку накинула, а под рубашкой сосочки топорщатся – и вся она такая свеженькая, розовенькая – ну прямо в снег бы  и повалил! Ночь не спал, всю постель смял. Вот напасть-то! Ну, никуда она от него не денется, чтобы там Наталья Сергеевна не говорила. Ну не женится! Еще и лучше! Дешевле станет. И то, правда, сказать смех! Девку захотел – жениться на ней надумал. Она ж его дворовая – да что захочет, то и сделает! Водки выпить надо! То ли стар стал, то ли, наоборот, помолодел. Только про Настюру подумал – и уже готов! Водки выпить надо!
Савва Фомич торопливо подошел к буфету. Достал графинчик. Водка была знатная – прозрачная как слеза, пилась как вода, в голову била молотом. Он плеснул жидкость в стакан – и махом осушил его. Вытер рот ладонью, крякнул:
- Акулька! Пойди сюда!
На зов пришла Акулина – высокая рябая девица с плутоватыми глазками:
- Звали, Савва Фомич?
- А ты постель ли мне постелила? – Он размашисто шлепнул девушку по костистому заду.
- Как же-с, все готово! – девица хихикнула.
- Ну, пойдем тогда, проверим!
И захмелевший, он обнял Акулину пониже спины, потянул ее в спальню. Вскоре послышался из-за неплотно прикрытой двери хозяйской спальни поскрипывание старинной дубовой кровати, всхлипы Акулины и тяжелое сопение Саввы Фомича.
Наталья Сергеевна перекрестилась: «Опять за свое, хряк седой! Вот, Господи прости, не нагулялся, не налюбился. Настюру ему подай! Шиш тебе, а не Настюру! С костями Акулинки и милуйся!» И сердито задув свечку, Крестненькая улеглась в кровать. Сон не шел к ней. То ли мешала возня в комнате мужа, то ли нервы пошаливали. За окошком раздался осторожный скрип снега. Женщина выглянула, но успела лишь заметить чью-то тень, мелькнувшую к воротам. «Вот тебе и на! Кто же это у меня на свиданья-то бегает. Еще приплодом обзаведется... Сраму тогда не оберешься. Завтра непременно всех девок повыспрошу. Да еще прикажу, чтобы вечером дома сидели, а не на гулянки бегали... Любовь у всех... Тому Настюру подай... Та на  гулянку побежала... Любовь... Ишь, ты». Мысли стали путаться. Глаза сами собой закрылись – и уже через минуту Наталья Сергеевна почивала мирным здоровым сном.

Глава 18
Люба сидела за столом и старательно подсчитывала, как надо покупать продукты, где и почем, чтобы дотянуть до следующей зарплаты. По всем расчетам выходило, что до зарплаты дней десять необходимо пожить на хлебе и воде. От таких результатов наваливалась неодолимая тоска.
- Люба, тебе цветы!
На стол перед женщиной упали семь шикарных алых роз. Они кровавым пятном разметались на полированной поверхности столешницы. Люба подняла глаза. Перед ней стояла Света и с откровенной завистью смотрела на букет.
- Это тебе представитель заказчика передал. Такой красивый... Интересно, почему тебе? Ты ведь договора не заключаешь, ты только исполнитель.
Люба пожала плечами. Светлана капризным голосом доложила начальнице:
- Оксана Владимировна, с Любки можно премию снять, ей  цветами заказчики премии выплачивают!
- Света, перестань, - Люба устало отмахнулась от сотрудницы.
- А что? Такие розы просто так не дарят. Ты представляешь, сколько они сейчас стоят?! Так что в этом букете где-то полторы твои премии.
- Да я даже не знаю от кого цветы! – Любе эта болтовня явно начинала надоедать.
- Ой, ладно, не прикидывайся! Не знаю... – Светлана передразнила. – Да такие букеты только шикарным любовницам дарят. Неужели ты поумнела наконец-то? Ну говори, покровителя себе нашла?
- Отстань,  - зло бросила Любовь.
- Да, ладно, чего ты. Сама ведь знаешь, без покровительства не пробиться. – Светлана доверительно наклонилась над сотрудницей. – А у тебя губа  - не дура. Не с кем-нибудь закрутила – с московским заказчиком. А перспективы-то какие! Он же тебя из нашего задрипанного института вмиг к себе перетащит. Он же при министерстве?
Люба молчала. Она уже приходила в тихую ярость. Какой идиот поставил ее в такое незавидное положение?! Теперь всем отделом начнут косточки ей перемывать. Чего доброго до начальства дойдет. Тогда только держись! Или с работы уходи, или ложись под кого прикажут, чтоб заказы повыгоднее ухватывать.
А Света не унималась:
 - Слышь, познакомь меня. Может, и я к кому пристроюсь. А то сколько лет без повышения сижу. А у меня тоже, между прочим, дети. Их кормить надо.
 - А работать ты не пробовала? – ехидно уточнила сотрудница.
Светлана только скривилась:
 - Рабо-о-о-тать! Дура, ты Любка. Ты вон сколько ни работаешь, а как пришла сюда после института простым инженером, так и на пенсию инженером уйдешь. Ты ж кроме своих патентов ничего в жизни не видишь! А я жить хочу! И не на инженерскую зарплату.
 - Ты что, профессию решила сменить?  Или, может, науку двигать стала?
Света даже расхохоталась от такого предположения:
 - Ну, ты совсем! Скажешь тоже! Науку. Да кто меня куда пустит. У меня в институте концов-то нет! Генка мой, тут сам каким-то чудом пробился до зама главного инженера. Так он вон какой головастый. А у меня со времен учебы даже названия предметов в памяти не осталось! Науку двигать! Скажет же!
Люба презрительно посмотрела на женщину и тихо проговорила:
 - Света, ты мне мешаешь. Иди, займись, пожалуйста, чем-нибудь не особенно вредным для производства.
Светлана вмиг выпрямилась:
 -  Ой, какие мы! Скажите, пожалуйста! Все в работе!  Что ты людям мозги пудришь?! Розы просто так не дарят. Вы посмотрите:  значит я вся в дерьме, а она вся в белом!
- Дура ты, Светка! – и Люба вышла с цветами из комнаты.
Она пошла к кабинету директора. Молоденькая секретарша пренебрежительно взглянула на нее:
- Занят.
- А заказчики у него?
- Угу, - секретарша не стала вдаваться в подробности.
- Я подожду.
Девушка в ответ только пожала плечами и сосредоточенно застучала на машинке, всем своим видом показывая, как она занята.
Через полчаса дверь директорского кабинета распахнулась. На пороге появился сам хозяин кабинета, какой-то седой мужчина и... Павел.
- Вы ко мне? По какому вопросу? – директор недоуменно смотрел на Любу и цветы.
- Люба?  - Павел приподнял бровь в притворном удивлении, - Это, Александр Израилевич, моя сокурсница. Если мне память не изменяет, самая толковая девушка была на всем факультете.
- Да, Павел Константинович, я отлично ее знаю.  Это у нас отдел…
- Патентный, Ковальчук Оксаны Владимировны, - Любовь пришла на выручку замешкавшемуся директору.
 - Да – да, точно , именно патентный. Этот отдел, кстати, непосредственный исполнитель вашего заказа. А руководитель…
- Люба? – Павел изобразил радостное восхищение. – Я всегда знал, что вы, Александр Израилевич,  выбираете лучших для сотрудничества. Ведь это она будет руководить проектом?
- Конечно – конечно,  - поспешил заверить директор важных московских гостей.
- Тогда я уверен, что наши дела в надежных руках.
- Я не… – Люба попыталась вывести из заблуждения заказчиков: она была именно исполнителем, а отнюдь не руководителем проекта. Несмотря на все ее знания и работы, карьеру сделать не удавалось. Вечно впереди оказывались либо мужчины, либо женщины, за которыми стояли опять же мужчины.
- И не смейте мне перечить, милочка. Институт всегда возлагал большие надежды. Настало время их оправдывать, - оборвал несмелые возражения своей подчиненной директор.
- Что ж, я тогда хотел бы побеседовать с вами о некоторых деталях проекта. Вы свободны? – Павел учтиво обратился к Любе.
- Да, - снова-таки за женщину ответил начальник.
Люба кивнула. А что ей оставалось делать?!
- Ну, что ж Александр Израилевич, мы пойдем, с вашего позволения?
- Да-да, конечно.
По коридору они шли молча. Как только их седой сопровождающий скрылся в столовой, Любу прорвало:
- Ты, что с ума сошел?! Какой я руководитель. Проектом должна руководить моя начальница, а я делаю только всю грязную работу! Она всегда руководит крупными заказами!
Павел беспечно усмехнулся:
 - Руководила. А теперь руководитель – ты! Я сам слышал, как тебя директор назначил. И потом, заказ мой. И кого я захочу, того и назначат в этот проект.
Женщина презрительно сощурилась:
 - Надо же какое у нас самомнение!
Мужчина ничуть не смутился:
 - Это не самомнение – это реальная ситуация. Ты знаешь, сколько твой любимый институт получит за проект?
Люба пожала плечами:
 - Много, наверное.
Павел наставительно поправил:
 - Не просто много, а около пятнадцати миллионов только за первую разработку, которая, кстати сказать, должна вызвать еще серию разработок. Так что этот заказ обеспечит вас работой лет на десять вперед, а соответственно и финансированием. Усекаешь?
Женщина кивнула:
 - Усекаю. То есть под этот проект будет создаваться отдельное подразделение?
 - Именно! А особо отличившихся в Москву перетягивать начнут, с тем чтобы последующие разработки контролировать.
 - Понятно… И ты почему-то решил, что меня ждет большое и светлое будущее?!
Павел приобнял женщину:
 - Я уверен в этом!
Люба нетерпеливо вырвалась:
 - Уверен? Интересно, мы с тобой восемь лет не виделись! Уверен он! Да, еще. Что это за цветы?! Что это значит?!
- Да тише, тише. А то ты сейчас соберешь всех сотрудников института для помощи в наших с тобой отношениях. 
Павел ускорил шаг.
- Какие отношения? – остановилась Люба. – Какие могут быть отношения? Я замужем! У меня двое детей!
- Вот и прекрасно. Надеюсь, ты меня с детьми познакомишь. Ну, идем. Я знаю отличное кафе, в котором мы сможем спокойно побеседовать.
- Какое кафе? У меня еще до обеда два часа. Как я у начальницы отпрошусь? Скажу, что друг юности меня в кафе приглашает?!
Павел расхохотался:
- А это было бы забавно! Тебя же директор отпустил со мной детали проекта обсуждать. А тут я их обсуждать не хочу. Поэтому под мою ответственность... И вообще, я договорюсь, мы тебе устроим гибкий график.
- Без проблем... Директор отпустил... Гибкий график он мне устроит... Все так просто! Ладно, идем! – и Люба направилась к проходной таким решительным шагом, что Павел еле поспевал за ней.
На улице моросил противный дождь. Всюду были лужи. Земля превратилась в грязь и тонким слоем растеклась по асфальту. Павел галантно помог Любе сесть в белую «Волгу». Краем глаза она заметила, что почти в каждом окне торчала любопытная физиономия. «Да, теперь институтские блюстители морали дадут волю своей фантазии... Ну, и черт с ними!».
Машина плавно тронулась с места и, слегка почавкивая колесами по лужам, помчала их куда-то в сторону окружной.
- Могу я поинтересоваться, куда мы едем? – Люба произнесла это таким тоном, что у Павла по спине забегали мурашки.
- Помнишь, куда мы ездили на вылазку группой? Теперь там отличное кафе. Туда и едем.
- Отлично!
И Люба, откинувшись на мягкое сиденье, прикрыла глаза. Дурдом полный! Вместо того чтобы старательно корпеть над разработками, она куда-то едет в шикарной машине с шикарным мужчиной. Просто полный бред воспаленного воображения! Хотя за последнее время она так устала, что и галлюцинации такого рода ее бы совсем не удивили. Будь что будет. Она просто дико устала. Просто чудовищно!

Глава 19

Наталья Сергеевна решила взять судьбу Полины в свои руки. Она одна, без сопровождающих, поехала к Марии Павловне – матери Якова. Перед родовым гнездом Струнова Сергея Викентьевича она немного оробела. Не принято все-таки вот так… Надо бы с намеками. Да и мужчины такое тонкое дело должны решать, чтобы обсудить, сколько за невестой дадут, сколько жениху выдадут. Ну, да Савве сейчас не до того! У него Настюра в  голове! Черт старый! Наталья Сергеевна сердито притопнула белым валенком. Эх, была - не была… Яша партия действительно хорошая, и упускать его не следует!
Оставив сани с конюхом за воротами, женщина незваной гостьей вошла во двор. На ее счастье у самых ворот стояла Марья Павловна – хозяйка дома и сердито вычитывала какую-то девчонку за испорченное вязанье:
- Заснула ты, что ли?! Ну, как можно такое наворотить?! Его же не распутать! – Марья Павловна тыкала под нос девчонки нечто явно вязанное, но что именно должен был означать сей предмет, угадать было невозможно.
- Марья Павловна, я нечаянно, простите, задумалась я… - девчонка шмыгала носом, изо всех сил изображая раскаяние.
- Задумалась она! О чем интересно! Я тебе для того плачу, чтобы ты мне пряжу портила?! Вот оштрафую тебя, будешь тогда знать, о чем думать.
- Марья Павловна, не надо, не штрафуйте! Я все выправлю! Давайте, давайте. Я все-все выправлю!
Получив свое рукоделие, девчонка проворно, как белка, шмыгнула в дом. Марья Павловна воинственно осмотрелась и тут только заметила гостью. Удивленно приподняв брови и раскинув руки навстречу Наталье Сергеевне, она запела:
- Ой, Наташенька Сергеевна, матушка! Давно ли  стоишь тут? Я замоталась совсем, тебя не заметила. А что ж ты без Саввы Фомича? Или по делу. Да проходи, проходи в дом-то…
В доме женщины обнялись, поцеловались. Марья Павловна велела принести самовар. Поболтав о том, о сем, Наталья Сергеевна решила приступить к цели своего визита:
- А что Марья Павловна, что с Яшей думаешь-то? – женщина постаралась сказать это с наименьшим интересом.
Марья Павловна, хитро посмотрев на гостью, не замедлила с ответом:
- Ты о чем это?
Наталья Сергеевна неловко спрятала глаза:
- Да о том, о том я…
- А… - протянула хозяйка дома, пряча довольную улыбку. – Да я что… У нас ведь отец все решает. Хотя если в округе и есть невеста подходящая для Яши, так мы далеко и ходить-то не будем, хотя и неволить сына то же не станем…
- А вот намедни у Филипповых слыхала? – Наталья Сергеевна поспешила сменить тему разговора. – Медведь-то накуролесил. Забрался в коровник и двух коров задрал…
Еще немного поговорив ни о чем, Наталья Сергеевна стала собираться восвояси. На прощанье Марья Павловна, приобняв гостью, тихонечко шепнула, будто опасаясь чужих ушей:
- Что-то Поленька к нам давненько не заглядывала. Так ты по-простому, без церемоний присылай ее часам к пяти… - и, помолчав, добавила. – Там и Яша подойдет…
Наталья Сергеевна только кивнула. Сердечно распрощавшись с хозяйкой, она уселась в сани и погрузилась в свои мысли.
Ведь вот как славно получилось. Она о Поле даже не заговаривала и в то же время Марья Павловна сама намекнула, что она в принципе ничего против возможности брака Якова и Поли не имеет. Ну, а Сергея Викентьевича можно будет приданым уговорить. Славно… А Полюшку она сегодня же и отправит. Может и сладиться. Дай-то Бог.
…Настюра вся в слезах сидела на своей кровати. Что же делать-то теперь? Крестненькая запретила после шести вечера выходить со двора, а Яша будет ждать сегодня Настюру у Мокрушки. Вот беда-то! Что же делать?
- Настюра! – голос Крестненькой заполнил весь дом.
Настюра выбежала на зов, украдкой утирая глаза рукавом. Перед комнатой хозяйки она остановилась, оправила волосы, насколько могла, привела себя в порядок, и вошла.
- Звали?
- Звала, звала... Ты вот что, оденься поприличней, поедешь с Поленькой.
- Куда это? – Настюра недоуменно смотрела на Наталью Сергеевну.
- Куда, куда – тебе-то что? – Крестненькая отмахнулась. – Куда скажу, туда и поедешь.
- У меня тут работа еще не переделана! – воспротивилась Настюра.
- А ты шевелись больше – все и успеешь! Все! Нечего разговоры разговаривать! Собирайся!
Настюра молча вышла из комнаты. Быстро оделась и явилась опять пред ясны очи Крестненькой. Полина тоже уже была готова. К крыльцу подогнали санки. Полю усадили и укутали лисьей шубой. Настюра устроилась напротив.  Тройка весело тронулась, поскрипывали полозья по морозному снегу. Девушки молча любовались зимней дорогой, вдыхали свежий морозный воздух. Щеки их зарумянились, глаза повеселели. На душе стало светлее.
- Хочешь, скажу, куда едем? – Полина хитро взглянула на Настюру.
- Да, мне уж все равно, – деланно равнодушно ответила Настюра.
- Едем к Сергею Викентьевичу и Марии Павловне. Матушка им медку передала.
- Что у них своего меду не хватает? – Настюра мысленно пыталась сообразить, как ей поговорить с Яковом, не привлекая внимания его родных.
- Дура ты, Настя! Есть, конечно, у них свой мед. Да только папенька решил меня сосватать за Якова Сергеевича. Вот, так сказать, пути налаживаем. – Полина довольная откинулась на шубу.
- А, что вы уж с Яковом Сергеевичем-то договорились? – Настюра насторожилась, плохое предчувствие резануло ее по сердцу.
- Опять дура ты, Настюра. Да за мной папенька такое приданое дает, что никто не откажется!
- А если, все-таки откажется? – Настюра настойчиво взглянула на барышню.
- Не откажется, не откажется. Уж, я постараюсь!
И давая понять, что разговор окончен, Полина прикрыла глаза.
Родители Якова встретили Полину как дорогую гостью. Мария Павловна расцеловала ее конопатые щеки и повела в дом. Настюра осталась в сенях. Дурные мысли лезли в голову девушке. Она ревниво поглядывала на дверь, за которой скрылись женщины и где, по ее предположению находился Яков.
Внезапно, дверь распахнулась и в сени влетел разрумянившийся Яков.
- Ты? - Он просто остолбенел от удивления.
- Я. Полину вот к тебе сопровождаю. Ты, говорят, жениться надумал? – Настюра от обиды даже не заметила, как удивился Яша этому сообщению.
- Кто? Я? – парень положительно ничего не понимал.
- Нет, я! Иди уже, а то невестушка, поди, заждалась. - Настюра отвернулась.
- Настенька, подожди. Ты что-то путаешь. Не собирался я жениться! – Яша обнял Настюру за плечи.
- Не собирался, значит? Тогда мне зачем голову морочишь?
- Вот тебе и на! Опять не так! – Яков заулыбался. – Ты же говорила, что замуж за меня не пойдешь!
- Так ты и не предлагаешь! – Настюра явно подобрела. – Ладно, иди уже, а то увидит кто. Вот еще что, я вечером-то не приду: Крестненькая запретила всем девушкам со двора после шести выходить.
- Значит, я к тебе приду. Не могу я тебя не видеть. - Яков нежно поцеловал Настюрины светлые волосы.
- Яша это ты там?! – они еле успели отшатнуться друг от друга, как на пороге появилась Марья Павловна. – Иди, посмотри, каких дорогих гостей нам Бог сегодня послал.
- Иду, матушка, иду.
Проходя, он таки успел коснуться руки Настюры. Ему ответило легонькое пожатие.
Войдя в комнату, Яша учтиво поздоровался с Полиной. Он с неохотой, но вежливо поддерживал обычный разговор о погодах, о моде, о предстоящей масленице. Полина же, напротив, пела соловьем. С ее лица не сходила улыбка, а глаза как бы говорили: «Никуда ты, соколик, от меня не денешься». Марья Павловна наблюдала за всем этим и в душе жалела, что Сергея Викентьевича нет дома. Вот бы он порадовался. Видно, Урванцовы решили, что лучшей партии Полине не сыскать, вот и решили молодежь сблизить, раззнакомить. Прислали Полину. Потом очередь за Яковом с ответным визитом. А там, глядишь, дело и на лад пойдет. Там к Покрову можно и свадебку. Вот бы славно было бы. Поговаривают в округе, что за Полиной Савва Фомич знатное приданное дает: и деньги, и прииски, и землю. Да и они уже Яшеньку бы не обидели. Один он у них сынок-то.
Незаметно подкрался вечер. Полина засобиралась домой. Яков вызвался сопровождать ее, дескать, сейчас девушке одной небезопасно.
Ехали назад тем же манером: девушки в санях. Яков рядом верхом. Настюра сидела с отсутствующим видом, в то же время напряженно вслушивалась в пустячный разговор: не проскользнет ли у Якова теплых ноток, не выдаст ли он себя чем. Между, тем она ничего такого не замечала и, наконец, успокоилась. Теперь она вволю могла любоваться березками в зимних нарядах и бегущей под полозьями дорогой.
 Наталья Сергеевна встречала дочь во дворе:
- Поленька, что ж так долгонько? Я уж забеспокоилась!
- Маменька, не отпускали. Вот и Яков Сергеевич вызвался проводить.
- Здравствуйте, Наталья Сергеевна, - из темноты выступил Яков.
- Здравствуй, здравствуй, Яшенька! Зайдешь на чаек? – Наталья Сергеевна просто источала мед и сахар.
- Не сегодня, Наталья Сергеевна, пора мне. – Яков вскочил на коня.
- Ну, Яшенька, мы теперь тебя ждем с ответным, так сказать.
- Хорошо, хорошо, Наталья Сергеевна.
И, украдкой кивнув Настюре, Яков вскачь пустил коня, через минуту его уж и след простыл.
- Ну, Поленька, идем в дом, расскажешь как там и что.
- Ах, маменька все складывается просто замечательно...
Женщины удалились в дом. Настюра осталась стоять посреди двора, никем не замеченная. Она тряхнула головой так, что платок спал на плечи, обнажив серебрившиеся в лунном свете волосы.
- Все складывается просто замечательно! – передразнила она и решительно зашагала к себе в каморку.
Дома Якова ждала мать. Она  дождалась, пока сын усядется за стол, подала ему чашку ароматного чая, заваренного с сушенным вишняком и дикой клубникой.
- Яшенька, сынок, тебе уж двадцать годков. Пора и о семействе подумать... – Марья Павловна начала осторожно.
- Угу... – Яков шумно отхлебнул горячую жидкость.
- Пора бы тебе уж и невесту приглядеть… – продолжила Марья Павловна.
- Угу… – Яков не поднимал головы.
- Вот хотя бы и Поля Урванцова, чем не невеста тебе? – Марья Павловна пытливо взглянула на сына, но сразу же спрятала глаза.
- Я ее не люблю… – коротко бросил Яков.
- Вот еще не любишь! Ты, что ж думаешь, что твой отец, когда нас поженили, меня сильно любил, или может я его? Ну, ничего прижились же!  Стерпится, слюбится!
- Мама, я так не хочу! У меня есть девушка, которую я люблю. На ней и женюсь.
- Кто такая? Богата ли? Ровня ли? – Марья Павловна засыпала сына тревожными вопросами.
- Бедная. Из крестьян. Сирота. Ну, и что? Я ее люблю! – Яков прямо смотрел в глаза матери.
- Господь с тобой, Яшенька. Да над нами же вся округа насмехаться будет!  - женщина испуганно смотрела на парня. – Что ж отец скажет-то?
- Не знаю, матушка, не знаю! Но я, кроме как на ней, ни на ком не женюсь. И прекратим это... Пока.

Глава 20

Они сидели в тихом уютном ресторанчике, стилизованном под деревенскую избу. Ели вкуснейший борщ с осетриной, запивая прозрачным узваром. Павел много и интересно рассказывал о Венеции, откуда он совсем недавно вернулся. Люба смотрела на него и ловила себя на мысли, что он совсем не изменился, разве что возмужал. Внезапно Павел замолчал, уткнувшись взглядом в синие глаза Любы.
- Что? – Люба удивленно подняла брови. – Что?
- Ты, знаешь, я думаю, что я самый большой в мире идиот.
- Самокритично... – Люба вопросительно смотрела на Павла.
- Нет, правда. Я ведь, когда тебя в институте увидел – у меня сердце остановилось! – Павел взял женщину за руку.
- Что-то по тебе тогда этого не было заметно! – Люба выдернула свою руку из ладони Павла.
- Вот, именно. Поэтому-то я самый большой в мире идиот. Ты понимаешь, я дико боялся, что тебе не нравлюсь, что ты меня пошлешь, куда подальше со всеми моими высокими чувствами.
- А теперь, значит, не боишься? – в вопросе явно проскальзывало ехидство.
- Нет, не боюсь.
- А зря. Теперь у тебя больше шансов стать неудачливым влюбленным, я ведь замужем и у меня двое детей... – Люба перешла на серьезный тон.
- Ну, и что? Ты понимаешь, я все эти годы мучил себя тем, что пытался найти точно такую же, как ты! Естественно, я не нашел. Я и выпросил эту командировку, потому что знал, что в этом институте работаешь ты, и что этим заказом будет заниматься твой отдел!  – Павел просительно смотрел на женщину.
- Коварный план. Только, Паша, боюсь, что твой поезд ушел. Поздно...– Люба напряженно смотрела в сторону.
- Я ведь тогда видел, что я тебе небезразличен. У тебя потрясающие глаза! В них все можно прочитать.
- Да? Ну, тогда прочитай в них о том, что все уже перегорело и давно затянулось пеплом. Прочитай о том, что я счастлива. Прочитай, что я не хочу ничего менять в своей жизни! – надрыв звучал в каждом ее слове.
- Не могу. Это не так!
- Так или не так, какая разница? Уже ничего нельзя изменить! У меня своя дорога, у тебя – своя! Они не пересекутся! – Люба выдохнула это одним махом и вся сразу съежилась, как будто она в эту фразу вложила последние свои силы.
- Люба, я знаю о тебе все... ну, или почти все... – Павел потупил глаза и стал теребить вышитую в украинском стиле скатерть их столика. – Я следил за тобой, следил все эти годы, потому что понял, что ты моя половинка, и все! Остальные – не для меня. Нет, не перебивай. Я был женат на чудесной женщине, но мы разошлись... У нас было все: деньги, квартира, возможности, разговоры, совместные вечера и ночи – не было только той связи, которая получилась у нас с тобой без единого слова: ты тогда чувствовала, что думаю я, а я – что думаешь ты. Ты пойми, что эту связь нельзя создать искусственно. Мы тогда с тобой срослись, хотя не бывали вместе и почти не разговаривали. Мне было ужасно больно покидать тебя и обходиться без тебя все эти годы. Вся разница в том, что я продолжал жить с этой мукой, а ты... ты просто умерла сердцем. Тебе сейчас страшно... Я понимаю... Но если  бы ты знала, как страшно мне! Я совершенно ясно сейчас представляю, что если сейчас, сию минуту не верну тебя... Я не знаю... Может, тогда и жить не стоит... Такую боль я не смогу перенести дважды.
Она смотрела в его совершенно измученные глаза и ощущала, что он говорит правду. Но, Боже мой, какую правду! Он появился тогда, когда вся ее жизнь, кажется, рушится: ее бросает муж, ее свекровь – человек, к которому она больше привязалась, чем к мужу, умирает. У нее нет сил, нет возможности начинать сейчас все сначала! А дети? Как же дети? Они любят своего отца. Она не может ради своего счастья пожертвовать их незащищенным, таким зыбким душевным покоем.
Все эти мысли пронеслись в голове Любы за доли секунды. Она сидела растерянная, подавленная, навалившейся на нее судьбой.
- Господи, ну почему ты появился именно сейчас? – простонала она. - Где ты был восемь лет? Все могло быть по-другому.
- Люба, Любушка. Я ведь сейчас ничего не прошу. Я ничего не требую. Все это, - он обвел рукой ресторанчик, - я просто хочу тебе показать как я рад нашей встрече. Это ни к чему тебя не обязывает.
- Паша, давай сейчас не будем говорить. Просто отвези меня на работу, - Люба посмотрела на часы. – Хотя нет… Теперь уже домой. У меня очень больна свекровь и мы с Валерой сидим с ней по очереди. С часу – моя очередь. Пожалуйста, отвези...
Назад они ехали, отгородившись друг от друга своей болью, стеной своего молчания. Он привез ее к самому подъезду, даже не спросив адреса. Просто, он ходил к этому дому каждый раз, когда бывал в Харькове, в надежде случайно увидеть ее, может быть уловить движение ее силуэта в окне... В общем, он сам не знал зачем, но он приходил сюда. Он видел ее мужа, ее свекровь, ее детей. Он был в ее жизни посторонним наблюдателем. И вот, теперь этот наблюдатель, решил ворваться в жизнь Любы. Ворваться -  и остаться в ней.
Он открыл перед ней дверцу, подал руку.
- До завтра.
- Паша, не надо, - Люба поежилась. – Больно же... Больно и тебе, и мне. Ничего уже не изменишь.
- Я все-таки попытаюсь, - он упрямо мотнул головой. – До завтра.
Люба зашла в квартиру и тихонечко окликнула:
 - Я дома.
Ответом была тишина.
Она прошла в комнату свекрови. Женщина тихо лежала, неподвижным взглядом уткнувшись в потолок.
Любовь испугано позвала:
 - Мама!
Свекровь перевела взгляд на нее, едва улыбнулась:
 - Пришла…
 - А Валера где?
 - Ушел он пораньше чуть – чуть. Настюшку уложил и ушел.
 - Сейчас мам, я разденусь и покормлю вас.
Надежда слабо отмахнулась:
 - Не надо! Мне бы киселю овсяного…
Люба удивленно посмотрела на свекровь:
 -  Какого?
Старушка прикрыла глаза и повторила:
 - Овсяного… Да ты не знаешь, наверное. Ладно… Чаю, Любаша, принеси, пожалуйста.
Любовь, не раздеваясь, прошла на кухню. Поставила на огонь чайник. На кухонном столе сиротливо стояла немытая чашка.
 «Опять, и сам ничего не ел, и мать не кормил», - досадливо подумала женщина. Она быстро разделась. Заварила чай, нарезала, батон, достала мед, масло. Принесла в комнату. Свекровь лежала с закрытыми глазами:
 - Мам, вы спите?
Не открывая глаз, женщина отрицательно покачала головой.
 - Мам, что ж вы не ели-то? Или вам Валерка не принес?
 - Да не хочу я есть-то! И не идет оно мне все. Вот чаю – это да. Еще бы киселю овсяного…
 - Да что за кисель такой? – не выдержала невестка.
Надежда отмахнулась:
 - Да, ладно…
Люба присела на кровать. Взяла в свои ладони морщинистую руку свекрови:
 - Мам, вы только скажите. Я что угодно сделаю. Хотите киселю – я сварю. Вы мне только скажите как варить. Я все-все сделаю.
- Да, ладно тебе, Любаша. Это так, бредни старческие. Кисель этот у меня свекровь варила, когда кто хворал. Меня тоже пару раз ним выхаживала. Варится он обыкновенно. Долго только овсянка варится, навар с нее сливается – вот и весь кисель. Только  не морочься ты с ним сейчас, потом как-нибудь…
Невестка грустно улыбнулась:
 - Когда потом-то?
 - А и правда. Не надо вовсе. Глупости все это. Все одно не успеть.
 - Что не успеть-то?
Надежда серьезно посмотрела на сноху:
 - Вас с Валерой уму-разуму научить.
- Чему ж нас учить?
 - А тому… Что ж не вижу я разве, что вы творите.
 - Почему мы? – Люба обиделась. – Это он.
 -Он-то понятное дело. Он же не со зла творит. Дурак он просто, добрый. Ну, а ты-то, что ж молча смотришь. У вас ведь дети.
Любовь вздохнула:
 - Дети… Он о них думал, когда с этой бабой валандался.
 - Ишь, чего захотела! Ты мне хоть одного мужика покажи, что без женщины о чем-то думает.  У них голова на то не приспособлена, чтоб о семье думать. Для того им жена и нужна. Не просто, чтоб стирала – убирала, жена мужа о семье думать заставляет.
 - Ага, его заставишь.
Надежда вздохнула:
 - А ты не при, как танк. Ты с ним ласкою. Он же ласковый. Вот и ты с ним мягонько так, не торопясь, глядишь, все у вас и наладится.
Невестка отмахнулась:
 - Наладится как же. Нечего уж налаживать-то.
Свекровь даже привстала в негодовании:
 - Как это нечего?! Семья ж у вас.
Люба всплеснула руками:
 - Ну, какая это семья, мама, если он по бабам таскается!
 - Да такая. Таскается! Ошибся он! Понимаешь? Ошибся! Мой-то муженек, покойный, так тот таскался. У него этих баб было – не сосчитать!
 - Так что ж вы с ним остались-то? Ушли б от него!
  - Ушла б! Умная ты очень. А отцом моим детям кто должен быть? Дядя чужой! Я сама сиротой росла, знаю, что такое сиротская доля.
 - Прямо, мужиков что ли мало?
 - Мало, не мало, а мои дети только мне и нужны. Они и родным отцам не очень-то надобны. Это при умной жене родной отец за детьми ходит, а при дуре – так и не глянет на своих отпрысков.
 - Ну, прямо, мам. Вы такое говорите. У меня ведь отец тоже неродной, а вырастил, на ноги поставил и сейчас так помогает, что многим родным и не снилось даже.
 - Люба, твой отец – один на миллион. Да и мать твоя – умная женщина. Видишь, как сумела все построить. А в большинстве своем семья, дети на женщине одной и держатся. А неправильно это. Нехорошо. Мужик, когда семейного груза не чувствует, он себя ненужным считает. У него мысли дурные роятся. Бабы опять же.
 - Так что ж мне теперь, на Валерку все домашние хлопоты свалить.
Надежда устало махнула рукой:
 - Опять ты не поняла. Ты не сваливай, а потихонечку перекладывай. Да все лаской.
 - Это как же?
 - Да вот так. Он ведь от детей с ума сходит. Вот и пусть сам Саньку в садик отведет, сам заберет, сам с Настюшкой погуляет. Ты его только ласково попроси. В щечку поцелуй – он не откажет.
 - Я его еще просить должна?! Это ж его обязанность!
 - Обязанностью это потом станет. Он сам должен во вкус войти. А пока ты его подведи к этому.
-  Подведи! А меня кто-нибудь подвел?! Меня кто-нибудь о чем-нибудь спрашивает?
Свекровь хмыкнула:
 - Так ты ж сама все так и поставила. Чего сама торбы из магазинов тягаешь? Чего сама все по дому делаешь?
 - Так Валерку разве дождешься?
 -Дождешься. Ты ему раз ужин не приготовь, второй, а на третий он не только себе сам приготовит, еще и тебя за стол пригласит.
 - А дети как же? Что ж мне и их не кормить.
 - Господи, Люба! Ну, детей покормить-то можно заранее. И оставить готового только им.
Невестка досадливо тряхнула головой:
 - Это не семья, а партизанская война какая-то.
 - Это не война – это строительство. Неужели ты так и не поняла, что ничего сразу не бывает. Семью строить надо. Труд прикладывать, отношения налаживать. В семье ведь не важно кто, что делает лишь бы сделано было. А вдвоем-то делать куда как легче.
 - Да что ж он мне стирать убирать станет?! Не мужское это дело.
 - Да кто ж в семье делит-то на мужское и не мужское? У тебя вон отец с матерью готовят вместе.
 - Да откуда вы знаете?!
Надежда удивленно взглянула на невестку:
 - Как откуда, я ж в их доме сколько лет жила! А ты что и не заметила этого?
Люба пожала плечами:
 - Не заметила!
 - Вот и зря не заметила! Ты ведь родителей-то своих вспомни. У них же по-всякому было. А от матери ты хоть одно худое слово об отце слышала?
Любовь отрицательно покачала головой.
 - То-то! А ты и при детях, и при мне эвон как Валеру полощешь.
Невестка зло передернула плечами:
 - Есть за что!
Старушка согласно кивнула:
 - Есть. Как не быть. Только уж коли ты судьбу свою с ним связала, коли детей уже нарожала будь умнее. Держи семью. Это ж все неспроста. Он-то тебя любил.
Люба сорвалась на крик:
 - Да откуда вы знаете?!!
Свекровь прошептала:
- Я же видела. Мать она всегда видит, что  с ее ребенком творится. Глаза у него какие были. Светился! А сейчас? Не любит он эту бабу, понимаешь? Ему ты нужна. Он этой бабой тебя добивается.
 - Странный способ ухаживания!
Надежда вздохнула:
 - Странный, не странный, а какой есть. Ты то к себе лишний раз подойти не позволишь. Не поцелуешь, не обнимешь, не поговоришь с ним по-человечески. Ну, разве так можно? Мужики, они ж как дети! Им ласка нужна!
Люба грустно усмехнулась:
 - Вот вы, мама, так хорошо меня сейчас учите. А сами-то как прожили? Что ж вы-то свою семью так не построили, чтоб мужа от баб отвадить-то?
Старушка вздохнула:
 - Да потому и прожила так, что никто не рассказывал мне, как надо-то. У меня-то с Кузей все другое было. Тебе не понять. Он меня не любил. А его не любила. Вот и весь сказ. Кабы знала, что семья без любви не строится – в жизни бы за него не пошла. Оно ведь как бывает-то. Бывает, поженились люди, без любви там особой по надобности, но потом срослилсь, сжились вместе. Бывает, и поругаются, а друг без друга все равно не могут. Такая любовь прочнее всяких там хитростей. А у нас с Кузей не случилось так.
Невестка грустно кивнула:
 - Вот и у нас не случилось.
 - Не правда! С чего ж ты тогда так из-за этой бабы убиваешься? Любишь, значит?
 - Не люблю!!! Времени жалко, сколько на него потратила!
- Так если просто времени жалко – радуйся. Больше тратить не придется! Освободишься! Или не только время-то жалко? – старушка хитро сощурилась
 - У нас же с ним столько всего было, - Люба разрыдалась. – А он! Меня на какую-то шлюху!
Надежда обняла горько плачущую невестку:
 - Поплачь, девонька, поплачь. Оно через слезы-то умнее становишься. Видишь, есть у вас что-то ради чего вместе держаться стоит. Хорошего у вас много было, вот ты на этом хорошем семью и держи. А он образумится. Куда он денется! Ты, главное, сама-то не запутайся. Настоящую-то любовь с прошлой не спутай и на будущее не пророчь. Я вот сама-то, не разглядела. Не туда пошла, думала там дальше все будет… А потом всю жизнь платила за это. Нехорошо это, неправильно. А у тебя, милая, все уже сейчас есть. Ты просто цени то, что в руках держишь и никому не отдавай. Да сама с дорожки не сбивайся. Все у вас наладится… Я-то уж точно знаю.
 
Глава 21

Настюра и Яков сидели на берегу озера. Она прислонилась к нему, а он крепко ее обнял.
- Так что, Настенька, пойдешь за меня?
Настюра отшатнулась от парня:
- Яша, ты что? А родители? Они ведь за тебя Полину прочат.
- Мало ли кого они за меня прочат! А выйдешь за меня ты! – Яков снова обнял девушку. – А  с родителями я как-нибудь улажу. А нет, так и без их благословения женюсь!
- Яшенька, ты что! Грех это, без родительского благословения. Да и я за тебя без их согласия не пойду. Проклянут еще!
- Ну, значит, просить будем. Не чужие же они мне! Не захотят же они меня несчастливым сделать... Вот смотри, я тебе подарок принес.
Яков выложил перед Настюрой сверток. Девушка осторожно развернула плотную шелестящую бумагу. В бархатной сумочке лежали серебряный гребешок, украшенный чернением и зеркальце в серебряной же оправе. Она украдкой посмотрелась в зеркальце, поправила выбившиеся волосы. Яша заметил ее движение, притянул к себе, поцеловал золотистую макушку:
- Красавица ты, Настенька!
Настюра отстранилась. Яша вопросительно посмотрел на нее:
- Ты что?
- Тревожно мне, Яшенька. Сердце недоброе чувствует… - девушка погрустнела.
- Все в наших руках, Настя. Мы с тобой какой свою жизнь сделаем, такой она и будет.
Настюра грустно усмехнулась:
- Дай-то Бог…
Яков, поцеловав девушку в самые губы, прошептал:
- Настенька, мне жизнь без тебя – не жизнь, да и тебе без меня – мука. К чему друг дружку терзать. Будем мы вместе… Будем… Ничто и никто мне не помешает. Лишь бы ты не отступилась, не оставила….
…Приехал из Москвы Савва Фомич. Говорит, что в Москве народ бастует. Царя-то уж давно погнали. И все равно все им не так.
Вечером, когда Крестненькая и Полина пошли почивать, Савва Фомич заглянул в людскую половину. Он зашел в горницу, где прислуга чаевничала. Навстречу ему со счастливыми глазами поднялась Акулина.
- Сядь, не к тебе я, - сердито бросил хозяин. – Настюра, поди сюда.
Девушка удивленно поднялась и вышла в сени.
- Чего? – она прислонилось спиной к бревенчатой стене.
- Я вот тебе из Москвы гостинец привез... – Он положил себе на ладонь крупные, отливающие золотом сережки.
Настюра залилась заразительным хохотом:
- Савва Фомич, да у меня же уши-то не колоты!
Хозяин опешил:
- Да? Вот не приметил я. Ну, ничего, я тебе тогда брошь привезу.
- Вот придумали! Куда мне ее цеплять-то. И не везите! И не возьму!
- Ишь, ты... Ну, я тогда тебе платьев привезу, на манер Полиных.
- Ну, и куда они мне?! Что мне в этих платьях самовар вам топить, али муку пересыпать?!
- Вот, и не угодишь тебе, Настюра! – хозяин сердито крякнул.
- А чего мне угождать-то? Я вас ни о чем не просила.
- А коли я попрошу? – хозяин придвинулся к девушке так, что она вжалась в стену, чтобы не зарыться лицом в его бороду.
- Чего попросите? – настороженно спросила Настюра.
- Ласки, Настюра, ласки. Сколько лет уж у нас живешь, а все волком смотришь.
- Ну, допустим, пришла я к вам не по своей воле, не по своей воле и осталась, - девушка попыталась бочком протиснутся к двери. -  А что сердито гляжу, то что ж, у меня работы столько, что тут уж не до улыбок.
- Ну, куда ты Настюра, - Савва Фомич огромными руками своими преградил ей путь. –  А ты приласкай меня, я тебя и от работы избавлю.
- Ага, только вон у вас Акулина есть, пусть она и ласкает.
Девушка попыталась поднырнуть под руку хозяина, но оказалась в цепких его объятиях. Он сжал ее так, что затрещали ее молодые косточки. Стал целовать шею, бородой щекотал плечи. Настюра рванулась, оставив в руках хозяина клочья своей одежонки.
- Савва Фомич, не шутите так. Я Крестненькой скажу!
- А я скажу,  - с довольной улыбкой хозяин приблизился, - я скажу, что ты сама ко мне пристаешь, проходу не даешь! А будешь противиться, так я тебя замуж за самого горького пьяницу и драчуна во всей округе отдам. Тогда ты ко мне сама прибежишь! На коленках приползешь! В ногах валяться будешь!
Мужчина опять попытался схватить девушку, но она кошкой проскользнула мимо него и на пороге крикнула:
- Не быть этому!  - и перед самым носом хозяина закрыла дверь.
Она обернулась. На нее с любопытством уставились две дюжины глаз. Только Акулина смотрела на Настюру с ревностью. Девушка молча прошла в свою каморку и упала на кровать. «Хоть бы Яшенька поскорее с отцом – матерью поговорил!».
Савва Фомич войдя в столовую, подошел к буфету достал графинчик водки и залпом ополовинил его, не удосужившись даже перелить напиток в стакан.
Ты подумай, какая барышня! Ему противится! Своему хозяину! Ну, он ей задаст! Он ей такую жизнь устроит, что она сама к нему прибежит!.. Приползет!.. Он ее сосватает! Точно... За горбатого конюха... Да-да за Ваську... Он пьет как сапожник и бессильный, а потому на женский пол злой дюже. Вот тогда девонька ты попляшешь! Хвостом повертишь! Вот тогда и поглядим, что ты петь станешь!
С такими вот радужными мыслями Савва Фомич и отправился в свою спальню, решив завтра непременно переговорить по этому поводу с Натальей Сергеевной.
…Дома Якова ждал рассерженный отец.
- Ну, здравствуй, сынок, здравствуй. Сказывай, кого это ты себе приглядел.
- Настюру. – Яков открыто посмотрел на отца.
- Какую Настюру? – старик наступал на него.
- Дворовую Урванцовых, – парень стоял как скала перед надвигающимся отцом. От неожиданности старик остановился:
- Нищенку?! Ну, спасибо, сынок! Утешил стариков! Ровню нашел! С хорошим приданным! Мать, ты слышишь, какую сношеньку нам сынок приведет?! Без роду, без племени.
- Ну, допустим, из рода она Корюкиных, - тихо проговорил Яков.
- Это, что Прокопия что ли покойного дочка-то? – Сергей Викентьевич поутих.
- Его, - кивнул Яков.
- Знавал, знавал я его. Знатный был мастер. А жена-то у него была красавица!
- Видно, Настюра в мать пошла, - тихо пробормотал парень.
- Постой, так ведь Наталья Сергеевна крестной матерью девке твоей приходится? – обернулся отец.
- Не знаю.
- Ну, ты-то не знаешь, а я знаю! Сам на крестинах был. Прокопий-то на всю округу мастер был. Доброго роду девка твоя. Так вот, он старался, чтобы крестили детей его люди небедные да в округе известные. Видно, чувствовал, что не сподобит Господь деток вырастить. Я его самую меньшую дочку крестил. Клавдюшку. Маша, помнишь Прокопия? Ну, чью дочку Михайловы к себе взяли. Я устроил. Так Настюра, значит, Прокопия дочка, а Урванцова ее крестная. Ну тогда другое дело, другой сказ…Тогда вот, что. Бесприданницу к себе в дом не возьму – народ засмеет. Скажут, совсем Сергей Викентьевич из ума выжил. Пусть девка твоя узнает, дадут ли за ней приданное. Да и я переговорю с Натальей Сергеевной, если она своей крестнице хоть какое-то приданное даст – милости просим. А нет – не получишь ты моего родительского благословения!
С этими словами старик вышел из комнаты. Яков обернулся к углу, где висела икона, и горячо перекрестился «Помоги, Господи!».

Глава 22

Люба выскочила из подъезда, ничего вокруг не замечая. Она опять опаздывала. Предчувствуя, какой теплый прием окажет ей начальница после вчерашнего букета, она летела на автобусную остановку. Но только она пересекла детскую площадку, услышала сигнал машины. Люба обернулась. Уже знакомая белая «Волга» вольготно расположилась на пустой стоянке, а рядом с ней стоял Павел и, приветствуя женщину, махал рукой. Люба сердито вздохнула, но решила, чем выслушивать нравоучения от начальницы под ехидный смешок сотрудниц, уж лучше провести двадцать минут в обществе своей старой любви.
Она решительно направилась к машине.
- Привет. Это тебе, - из-за спины Павла появился букет роз.
- Спасибо, - и букет полетел в ближайший мусорный контейнер.
Павел хмыкнул, пожал плечами, открыл переднюю дверцу и изогнулся в шутовском поклоне:
- Прошу.
Люба села. Павел сел за руль – и за окном замелькали серые силуэты домов, провожающие ослепительно белую машину.
- На сегодня распорядок дня следующий: отметиться у начальства, принять у главного инженера тех.задание на проект, выдать программу разработок твоим подчиненным.
- Все? – Люба насмешливо смотрела на своего водителя.
- Нет, не все. Далее... Я зайду за тобой и отвезу в ХЦНТИ, где мы сделаем подборку аналогичных разработок, после чего я везу тебя обедать, а затем к больной свекрови и детям. Вот теперь все. Вопросы есть? – Павел повернулся к Любе.
- Есть. Ты что ко мне в секретари записался? – сарказм Люба даже не постаралась скрыть
- Скорее в водители, - спокойно ответил Павел. – А если серьезно, то моя обязанность тут до завершения разработок (а проект должен быть завершен в кратчайшие сроки) обеспечивать бесперебойный процесс. Вот я и обеспечиваю, беря под свою опеку руководителя этого самого проекта. Кстати, приказ о твоем назначении уже подписан. Еще вопросы? Распорядок устраивает?
- Устраивает,  за исключением обеда. Есть я предпочитаю дома.
- Не будь эгоисткой. Ты знаешь, что у людей, трапезничающих в одиночестве, значительно ухудшается пищеварение, а у меня, к твоему сведению, гастрит. – Павел улыбнулся.
- А у меня, к твоему сведению, зарплата инженера, на которую ресторан себе можно позволить раз в три года.
- А это отдельная статья финансирования нашего проекта. В конце концов, могу я пригласить тебя на деловой обед?
- Спасибо, что не на ужин, - пробормотала Люба.
- Ну, я бы не зарекался,  - шутливо бросил Павел, хотя глаза его в этот момент оставались серьезными.
Кабинет встретил Любу гробовым молчанием. На ее приветствие никто не отреагировал.  Ну что ж. Она положила к себе на стол техническое задание.  Быстро сбросила плащ и углубилась в чтение. В принципе, все ясно. Разработка предстоит кропотливая, но не очень сложная, тем более, что она где-то сталкивалась с аналогичным проектом. Все-таки у Павла голова работает нормально: ХЦНТИ – дельная идея.
В дверь постучали. Вошел Павел. Все женщины этой комнаты, как цветы к солнцу, повернули к нему головы и томно заморгали накрашенными ресницами. Он, прошел между столами, как король, даже не удостоив их взглядом, он видел только ее:
- Люба, ты готова?
- Минутку подожди. Иди к машине я сейчас спущусь, она сказала это достаточно тихо, но тем не менее, все ее услышали.
Павел кивнул присутствующим и вышел. Первой не выдержала Светлана:
- Что захомутала молодца?!
- Света, во-первых, это тебя не касается, а во вторых, будь добра подготовить результаты исследований в удобочитаемом виде, - Люба произнесла это таким тоном, что показалось, вот-вот на стеклах появится иней. – Таня и Ира просмотрите разработки нашего института, а я посмотрю в ХЦНТИ аналогичные проекты. Наташа, Соня и Эльвира Николаевна составьте параметрические таблицы для расчетных показателей и заготовьте такие же для фактических. Так, кажется все. До завтра.
Только за ней закрылась дверь, комнату наполнил гул возбужденных голосов:
- Нет, вы это видели?!
- Как она его! «Подожди меня внизу».
- А мы-то ее жалели: муж ее бросил!
- Вот стерва, как она к директору  подлизалась, что ее начальником проекта поставили?!
И все в том же духе. Хотя неудивительно. В условиях производства проектов и никому не нужных разработок выживает сильнейший – и нет места взаимопониманию, сочувствию, доброжелательности. Зато процветает зависть и интриганство. А тут такое… Никому неизвестная, беззащитная мышка-норушка и куда… руководить заказом, да еще каким! Заказчики из Москвы, военное министерство. Шутка ли?! Да на этом заказе такую карьеру можно сделать! Даже Оксане Владимировне не отдали руководство. А  уж ее-то муж приложил немало усилий, чтобы помочь деловой супруге. Только Эльвира нашла какие-то концы в Москве и уже практически держала в руках вожделенное назначение. А тут на тебе!
… Пока они говорили исключительно о делах. Павел поражался, что вопреки расхожей истине красивая женщина может быть еще настолько умна. Толковые замечания, блестящие идеи. Если дело дальше так пойдет, то проект они завершат буквально в две недели. А в министерстве рассчитывали, что понадобиться никак не меньше трех месяцев.
- Ты слышишь меня?
Павел оторвался от своих мыслей:
- Прости, что?
- Я говорю, если вот этот элемент заменить аналоговым устройством, то чувствительность прибора повысится, как минимум в пять раз, - Люба говорила это с решительностью абсолютно уверенного в своей правоте человека.
- Ты красивая, - Павел пристально смотрел на собеседницу.
Любовь замерла:
- Паша, опять? Не надо… Просто не надо.
- Почему не надо? Разве муж не говорит тебе об этом?
- Муж не говорит, - жестко ответила Люба.
- Ты его любишь? – Павел пристально посмотрел на  женщину.
- Можно я не буду отвечать? – она просительно заглянула в глаза.
- Почему? – мужчина не отступал.
- Видишь ли, это такой вопрос… Тут столько нюансов… - Люба покраснела и отвела взгляд.
- Каких нюансов? Это ведь так просто: ты или любишь, или нет.
- Понимаешь, помимо любви есть еще всего столько, - женщина мучительно пыталась прекратить этот разговор.
- Значит, нет? – он боялся поверить услышанному.
- Паша, какое это имеет значение?!
- Имеет. Да или нет?
- Я не могу ответить. Я не… Я не знаю, - голос женщины угас.
Она повторила:
- Не знаю.
- Значит, нет, - подвел итог Павел.
- Паша, я тебе говорила: помимо любви в наших с Валерой отношениях есть много нюансов: свекровь, дети. Понимаешь?
Люба старательно не смотрела на мужчину, как будто она делала что-то постыдное, что-то что не подлежит огласке, что-то что необходимо во чтобы то ни стало скрыть. В принципе, так она и было. Разве правильно создавать семью без любви. Разве правильно без любви заводить детей, растить, воспитывать их.
- Значит, нет, - повторил Павел. – Понятно.
- Что тебе понятно?! – взорвалась женщина. - Кто ты такой, чтобы осуждать меня?! Ты сбежал! Ты испугался! Ты не смог даже подойти ко мне! А ведь все видел. Ты ведь видел, что я люблю тебя! Но ты все равно больше верил своим каким-то там идиотским мыслям, чем мне! А теперь ты приходишь и пытаешься разобраться в моей жизни.  А в ней, между прочим, помимо тебя, меня и моего мужа, есть еще масса людей, за которых я несу ответственность. Это ты понимаешь?! У меня есть обязательства! И сейчас вопрос состоит не в том, люблю или не люблю я своего мужа, а в том могу ли я пренебречь этими самыми обязательствами. А я не могу! Понимаешь? Не могу!
- Подожди, подожди, - Павел взял женщину за руку. – Никто не заставляет тебя отказываться от твоих обязанностей. Я прекрасно понимаю, что за восемь лет многое изменилось.
- Да? -  Люба в ироничной гримасе приподняла брови.
- Пожалуйста, дай мне сказать. Мне непросто далось все это.
- Что именно?
- Даже этот разговор. Я люблю тебя. Ты не любишь мужа. Не спорь, пожалуйста, я уже слышал о нюансах. Похоже, у меня есть шанс? – Павел хитро взглянул на Любу.
Она пожала плечами:
 - Я не знаю. Паша, сейчас я ничего не знаю…
- По крайней мере, однозначного «нет» не последовало..
Павел взял руку женщины, осторожно поднес к губам кончики ее пальцев.
- Я люблю тебя, - повторил он. – Знаешь, я раньше всегда считал любовь чем-то таким, ну, чем-то вроде слабости что ли. Все эти сантименты. Я никогда не думал, что любовь – это так важно. Важно до боли, до коликов, до смысла жизни. Я ведь тебе говорил, что был женат. Она была очень хорошей, просто замечательной, но я не любил ее.
 - А ты пытался? -  неожиданно  спросила Люба.
 - Что? – мужчина споткнулся на полуслове.
 - Ты пытался? – настойчиво повторила она. – Полюбить ее, пытался? Не сравнивая, не переделывая, просто полюбить как данность. Пытался?
Павел недоумевающе пожал плечами:
 - А разве это возможно?
 - Ты знаешь, один человек думает, что да.
 - Бред, -  мужчина недоверчиво усмехнулся. – Сердцу не прикажешь.
Люба задумчиво смотрела в сторону:
 - Это пока ты один, любовь – только сердце. А потом… Вот и ставится задачка, перевесит ли все остальное – сердце.
Паша непонимающе смотрел на женщину. О чем она? Уж она-то лучше всех должна представлять, что такое любовь. Само ее имя обязывает к этому.
Люба тряхнула головой, отгоняя ненужные мысли:
 - Ладно давай дальше, а то не успеем. Так вот, если мы повышаем чувствительность прибора в пять раз…
…Домой она пришла немного раньше. Сразу натолкнулась на недовольный взгляд мужа.
- Как мама?
- Так же. А вот ты не соизволила мне даже завтрак приготовить, – Валерий говорил с явным раздражением. – Ты же знаешь, что я не ем молочное.
- В холодильнике был борщ. Почему ты не подогрел?
Люба раздевалась. Валерий стоял рядом. Он не помог ей снять плащ, не взял тяжеленные сумки с продуктами (они с Павлом заехали на рынок). Почему-то именно сейчас ее это кольнуло.
- Я не видел в холодильнике кастрюли! – Валерий продолжал капризным тоном.
- А посмотреть в лотке? Там борща только тебе – я и перелила его в лоток.
Люба потащила сумку на кухню. Торопливо стала раскладывать продукты по полкам.
- Ладно, подогрей мне борщ, а то мне скоро на работу.
Он вышел. Из комнаты послышался звук телевизора. Она пошла за ним:
- Знаешь что, подогрей сам! Я принесла кучу литературы, мне ее надо просмотреть и к завтрашнему набросать план, да еще приготовить нам поесть на несколько дней, а еще постирать, вымыть маму и зашить твой пиджак! 
- Ты чего? – Валера недоуменно смотрел на жену.
- А ничего! Ты полдня просидел дома. Что ты сделал? Маму покормил? Насыпал ей в тарелку?! – Люба не на шутку разозлилась. - Посуду и ту даже не помыл! Чай как пил, так чашку и бросил! Постирать-то ты, хотя бы свои вещи, мог?! На кухне уже шесть лет холодная вода еле течет, ты мог бы хотя бы посмотреть?! Ты же Шуре полный ремонт сделал! А тут пальцем о палец не ударишь!
- Ты... Ты совсем уже! – Валерий просто опешил.
- Да совсем! – Любу понесло. – Совсем! Ты собрался к ней уходить, уходи! Никто тебя здесь не держит! Мне надоело быть домработницей! Я устала! У меня тоже работа! А ты свалил на меня все домашние дела. Ножи – и то я точу! Сколько можно?! Ты хоть раз поинтересовался, устала ли я?! Ты знаешь, во сколько я сегодня встала?!  А во сколько легла?! А потом ты обижаешься, что я ничего не могу. Да у меня просто сил ни на что нет! А ты вместо того, чтобы помочь мне, предал меня! Завел бабу!
- Ты уже совсем сдвинулась!
Валерий на ходу схватил свой плащ, сумку с документами и выскочил на улицу, хлопнув дверью.
Люба опустилась на лавку в коридоре и тихо горько-горько заплакала.

Глава 23

День выдался на славу. В синеве неба, в лучах солнца чувствовалось приближение весны. И хотя повсюду лежал снег, что-то подсказывало опытному глазу, что скоро -  скоро солнце вступит в свои права и рыхлые сугробы пробьет копьями молодая зеленая трава.
Яков вошел к Наталье Сергеевне. Мгновенно в комнате появилась Полина. Он поздоровался с дамами и без лишних слов перешел к терзавшему его вопросу:
- Наталья Сергеевна, я ведь к вам по очень деликатному делу.
- Я слушаю, Яшенька. – Наталья Сергеевна благосклонно улыбнулась, Полина потупила глазки.
- Дело в том, что в ваших руках жизнь моя, мое счастье.
Полина зарделась. На лице ее появилась торжествующая улыбка. Она, правда, не ожидала такого скорого результата, но какая разница! Наталья Сергеевна тоже однозначно восприняла вопрос. Она многообещающе улыбнулась и проворковала:
- Я сделаю все, что в моих силах, Яшенька. В чем дело?
- Наталья Сергеевна, она ведь крестница вам?
Хозяйка недоуменно приподняла бровь:
- Что? Да она мне гораздо ближе. Она мне дочь, единственная, между прочим. И за счастье ее…
Парень замялся:
 - Вы простите, Наталья Сергеевна, я не из корысти. Я люблю ее, но отец…
Крестненькая изобразила недоумения:
 - А что отец что-то против имеет?
 - Да,нет. Говорит, что ироду она хорошего, только вот с приданным бы решить. Дескать без приданного – народ засмеет.
Хозяйка успокаивающе приобняла парня:
 - Да, конечно же засмеют. Это при наших та капиталах. Да и мы разве ж мы свою кровиночку обделим.  Так что не волнуйся, с приданным не обидим.
 - Правда? – глаза Якова полыхнули счастливым огнем.
Наталья Сергеевна рассмеялась:
 - Конечно. А ты оказывается парень – не промах. Сам решил делами-то заняться. И то верно. Обсуждать-то могут и родители, а пользоваться тебе. Если хочешь, я сейчас Савву Фомича кликну, вы с ним все в подробностях и обтолкуете.
 - Подождите, а Савва Фомич ей тоже родней приходится?
Крестненькая опешила:
 - Как родней? Он ведь Полине отец. Яшенька, мне просто странно даже слышать…
 -А при чем здесь Полина Саввишна? – непонимающе спросил юноша.
 - Ну, ты же о Поленькином приданном говоришь, - снова удивилась Крестненькая. – Ты же на Поленьке жениться – то хочешь?
 - Извините, Наталья Сергеевна, я, наверное неточно выразился..
 - Да, что там выразился. Согласны и мы, и Поленька – давай детали утрясать. Стряпчего позовем договорчик составим, все честь по чести…
 - Да подождите вы, - взмолился Яков.  – Я не о Полине Саввишне у вас спрашивал. Я о Настюре.
 - О ком??? – не поверила своим ушам Крестненькая.
 Парень тихо, но твердо повторил:
 - О Настюре. Она ведь крестница ваша.
- Да, а что?
- Дело  в том... В общем, я жениться надумал. А отец говорит, что бесприданницу в дом не пустит. Помогите, Наталья Сергеевна!
- Ах, вот в чем дело, - по комнате прокатился вздох облегчения. – Я же тебе уже битый час толкую, что уж кого – кого, а Поленьку бесприданницей никак не назовешь. За ней только деньгами Савва Фомич дает двести пятьдесят тысяч.
- Я не о Полине Саввишне. Я о Настюре, – Яков прямо посмотрел на женщину.
- Что о Настюре? – не поняла Наталья Сергеевна.
- Ну, жениться я хочу на Настюре.
- Как на Настюре? – Наталье Сергеевне показалось, что земля уходит у нее из-под ног. – Ты что на нищенке жениться собрался? Ты? Яша, да ты в своем ли уме?!
- Наталья Сергеевна, милая помогите мне. Настюра столько лет у вас работает. Она же вам крестница. Пожалуйста, назначьте ей хоть какое-то приданное, прошу вас.
- Яша, Господи, да это же просто неслыханно! Ты хочешь жениться на голодранке. Да не буду я этому помогать! Мне же родители твои не простят. И не думай. Выкинь это из головы! Езжай куда-нибудь. А приедешь, милости просим. Полина, конечно, долго ждать не будет, но до Покрова подождет. Верно, Поленька? – Мать обернулась к дочери. – Верно?
Та смогла только ошарашено кивнуть. Яков замотал головой.
- Нет, Наталья Сергеевна, не блажь это! Не выветрится! Я все равно на ней женюсь! Я только прошу вас, помогите, посочувствуйте!
- Нет, Яша, и не проси! – женщина поднялась, давая понять, что аудиенция окончена. – Я Настюре ни копейки не дам. Она жалованье получала. Вот что она себе насобирала, то и ее. Прощайте, Яков Сергеевич.
Крестненькая проплыла мимо Яши, словно корабль, унося в себе обрывки его мечты. Он, пошатываясь, как пьяный, вышел во двор вскочил на коня – и помчал прочь. Огнем жгла его мысль «Что же теперь делать? Что делать?».
В каморку Настюры распахнулась дверь. Как вихрь ворвалась бледная Крестненькая. Она с размаху ударила Настюру по щеке:
- Мерзавка! Так-то ты отблагодарила меня?!
- Крестненькая, что случилось? – Настюра схватилась за пылающую щеку.
- Что случилось?! Ах, ты дрянь! Что случилось?! – Наталья Сергеевна схватила девушку за косу, больно дернула ее, повалив Настюру на колени. – Говори, мерзавка, чем ты его опоила?! Говори!
- Кого опоила? – пролепетала Настюра.
- Яшку! Кого ж еще! – Крестненькая взяла ее за подбородок и тихо с присвистом прошипела, глядя в глаза. – Он на тебе жениться надумал. Слышишь? На тебе! На голодранке! Пришел приданного для тебя просить. Только не выйдет, милая моя. Не выйдет! Я все равно женю его на Поленьке. Слышишь?
- Не жените! – Настюра дрожала всем телом. – Не жените! Любит он меня! И я его люблю!
- Любит?! – звонкая пощечина отразилась в окне каморки. – Любит?! После моей смерти он любить тебя будет! Слышишь?! Любит?! А так?! А так?!
Она хлестала Настюру по щекам, пока не устала рука. Настюра только пыталась прикрыть лицо. Наконец женщина утоилась. Она еще раз посмотрела на девушку, на ее разбитые губы и нос, на опухающие щеки:
- Наука тебе, милая, будет!
Крестненькая вышла, хлопнув дверью. Настюра тяжело поднялась с колен. Водой из кувшина намочила полотенце и стала обтирать пылающее лицо. В своей шкатулке она достала серебряное зеркальце – подарок Яши. В зеркале показались щеки и нос пурпурно – фиолетового цвета, в кровь разбитые губы и щелочки заплывших глаз.
- Ой, мамочки! – из рук выскользнуло зеркальце и разлетелось на тысячу блестящих осколков.
Дверь тихонечко отворилась. В каморку проскользнула Акулина.
- Что случилось? Хозяйка приказала тебя со двора не выпускать.
Акуля с нескрываемым ужасом посмотрела на лицо Настюры:
- Это хозяйка тебя так? За что?
Настюра не отвечала. По ее изуродованному лицу текли слезы, больно щипая разбитые губы. Акулина, так и не добившись ответа, вышла. Дальнейшие события Настюра помнила смутно. Вечером у нее начался жар. Дядя Николай позвал знахарку. Та напоила девушку какими-то отварами  и Настюра заснула. Она спала четыре дня, мечась на кровати. Знахарка не отходила от нее, смазывая ее настоями и отпаивая отварами. Наконец, девушке стало лучше. Она лежала на кровати с широко открытыми глазами. Знахарка, чтобы как-то ее развлечь рассказывала ей о травах, гадала на картах...
За все это время Крестненькая только один раз заглянула в каморку девушки. Увидев разметавшуюся на кровати Настюру, ее бледное в кровоподтеках лицо, она спросила: «Живая?». Получив от знахарки утвердительный ответ, больше не появлялась.
Когда девушка поправилась, хозяйка попросту заперла ее в каморке. Ее не выпускали даже во двор. В окошко подавали скудную еду и воду.
Наталья Сергеевна не замедлила поделиться бедой с Саввой Фомичем. Он только крякнул:
 - Эк, вывернул. Жениться вздумал.
- Что делать-то Саввушка? Вон, Поленька как убивается. С лица спала. – Крестненькая в отчаянии ломала руки.
 - Да чего так убиваться? Отдадим замуж за Ваську.
- Какого Ваську? – удивилась женщина.
- Да, за конюха, горбатого, - пояснил хозяин.
- Ты что, дружочек, совсем ополоумел?! Кровиночку, холеную, лелееную, Поленьку, доченьку – да  за конюха!
- Да, причем здесь Полина-то, - Савва Фомич досадливо махнул рукой. -  Настюру отдадим. Пусть у него покочевряжится! А ведь говорил тебе, избаловала девку-то. Была бы горничной, небось на Яшку и не глянула-бы.
- На тебя бы только любовалась, что ли?! – Наталья Сергеевна всплеснула руками, мол, кто о чем, а этот - о своем. -  Кобель ты старый! И не мечтай! А замуж отдать – это ты ладно придумал. Только что община-то скажет?
- А что община? Небось, если Настюра брюхатая будет  - спасибо скажет.
Крестненькая насторожилась:
 - Ой, Господи. Настюра, что на сносях уже? И когда гадина успела только. Я ж ее сколько со двора не выпускаю.
Савва Фомич довольно крякнул:
 - Сейчас не на сносях, так будет. Оно ж дурное дело  - не хитрое.
Наталья Сергеевна нахумрилась:
 - Уж, не ты ли поспособствуешь?! Я тебе про тятенькино завещаньице давно ли говаривала?!
Хозяин замахал руками:
 - Что ты, Натешенька, что ты. Я все хорошо запомнил. Зачем же я обязательно. Мало ли у нас мужиков в дворне до баб охочих.
 - Дак эта ж и не глядит ни на кого!
 - А ей то как раз глядеть и необязательно. Мы ее моим доверенным конюхам сдадим. А те уж знают как девку уламать. Не мытьем, так катаньем. А чтоб после четверых мужиков девка не понесла – такого сроду не бывало.
Крестненькая руками всплеснула:
 - Ну, а как узнает кто?
Савва только отмахнулся:
 - Да кто узнает-то? Кому она расскажет, что с четверыми по очереди миловалась? Что ты!
 -А ну, как сбежит?!
-Да кто ж ее выпустит?!
Хозяйка успокоилась:
-И то правда, куда она со двора денется…
Глава 24

Шура посмотрела на Валерия:
- Ты сегодня домой не идешь?
- Нет, - коротко бросил он и перевернулся на бок, положив голову на обнаженную грудь женщины. – Шура, ты меня любишь?
Он приподнялся на локте, заглянул ей в глаза. Она отвела взгляд.
- Ты же знаешь,  - промямлила Александра.
Валерий вздохнул и сел на кровати. Шура тоже села. Одеяло соскользнуло, открыв взгляду мужчины маленькую обвисшую грудь, торчащие ключицы, чуть выпуклый живот. Машинально Валерий сравнил ее с Любой. Сравнение оказалось явно не в пользу любовницы.
- Ты совсем от нее ушел? – Шура прижалась к Валерию щекой. – Да?
- Не знаю. Мама-то там.
- Ну, и что? Мать-то Любка досмотрит, сколько ей там уже осталось.
Такой откровенный цинизм резанул Валеру по живому. Он отодвинулся от женщины.
- Валерчик, а мне одежда новая нужна, а то я в старую уже не влажу. – Шура кокетливо погладила свой живот.
- Угу, - кивнул Валерий, думая о своем.
- Что угу? – заерзала Шура. – Малышу еще надо всего накупить. Кстати, у тебя же отличная коляска. Ты ее забери.
- Настюшка в ней спит, - механически ответил Валера.
- Подумаешь! Любка будет укладывать ее на диване. Мать-то к тому времени умрет, вот диван и освободится. Там я еще в шкафчике костюмчики детские видела. Очень даже ничего, ты их прихвати, когда будешь свои вещи собирать.
- Это на вырост. Любины родственники из Москвы прислали, - грустно проговорил Валерий, ему вдруг стало невыносимо жаль своей семьи.
- А ты Любке не говори. Просто забери и все, – продолжала щебетать Шура, не заметив перемены в настроении любовника.
- Как это забери? – опешил Валерий. – А детям что?
- А, Любка что-нибудь им купит. Ты же алименты будешь платить.
- Много на те алименты накупишься! – проворчал Валера.
- А, это уже будет не твое дело, - просто ответила Александра.
И он вдруг понял, что действительно, это уже будет не его дело. Не его дело будет, в какую школу пойдет Санька, как он будет учиться, кем станет. Не его дело будет, с кем подружится Настюшка, какие платьица станет носить. Он вдруг представил чужие глаза своих детей. Перед ним пронеслись всевозможные варианты несложившихся их судеб. Вот Настюшка, забеременевшая в пятнадцать лет от какого-то подонка, который бросил ее (какая уж тут школа?! Какой институт?!), вот Санька в дурной компании, которая приводит  его в тюрьму. Или опять же Санька – малолетний алкоголик, или хуже того – наркоман. Как пацану без отца-то? Кто удержит его? А Настюшка? Все будут знать, что отца нет. Можно и обидеть – никто не заступится. Ему стало страшно. Стало страшно, что ломает он детям жизнь, которая только началась, что своими приключениями, своей страстью, лишает он их отцовской любви, родительской своей защиты. Другими глазами посмотрел на сидевшую рядом женщину. Что он тут делает?! Как он может слышать, что она городит?!
Шура, ощутив напряжение любовника, всем телом прильнула к нему. Рука ее проворно скользнула по его животу. Валерий ощутил желание – и на задний план отошли все тревоги. Он хотел одного, точнее  одну – эту женщину, которая рядом. И больше ничего не играет роли.
…Люба прождала мужа до утра. Но он так и не пришел. Она тихо плакала над пустой Санькиной кроватью. В душе она была благодарна своей матери, которая забрала детей к себе в это тяжелое время. Она плакала тихо, чтоб не разбудить свекровь, не испугать ее. А если б могла -  завыла бы вголос. Господи, за что? За что же он с ней так-то? Что она такого сделала?! Не любила? Не любила. А, может, любила, да не поняла. Если не любила, отчего ж ей сейчас так больно? Почему сердце стучит надрывно.
Слезы катились по лицу. Она их не вытирала. Зачем? Зачем жить вообще, если он ушел. Может покончить со всем одним махом? Наглотаться таблеток и заснуть? А дети? Мама вырастит. А свекровь? Валерка с Леней досмотрят. В конце концов, их мать! Она тихонечко подошла к шкафчику. Ага, вот, снотворное мамино. Как раз упаковка целая. Должно хватить.
 - Люба! Любаша!
Надо же, все таки свекровь разбудила.
Люба быстро вытерла слезы. Зашла в комнату надежды, не включая свет, чтобы та не увидела заплаканные глаза.
 - Что, мама, плохо?
-Нет, Любаша, сон мне странный приснился.
 - Ой, мама, ну какие сны вам еще снятся?
 -Что стоишь ты на распутье. У каждой дороги по дереву. А ты не знаешь к какому подойти. И вдруг назад пошла. А сзади – обрыв. Ты обернулась, видишь обрыв-то, а  все равно туда идешь. А я под одним деревом стою и зову тебя, зову, а ты не слышишь. И так мне, Люба, нехорошо стало. Я и проснулась. Тебя звать стала. Ты прости меня, старую, что спать не даю.
Люба устало опустилась на кровать возле свекрови:
 - Да я только сейчас спать собралась, - грустно усмехнулась она.  – Хотела уже на всю жизнь отоспаться.
Надежда засуетилась:
 - Ну, иди, ложись тогда.
Невестка покачала головой:
 - Нет, теперь уж не пойду. Как я вас оставлю? Я вот с вами посижу, а вы спите, спите. Не волнуйтесь, вы, когда меня зовете, я всегда услышу.
Старушка нежно погладила женщину по руке:
 - Знаю, что услышишь, иначе и не звала бы…
Утром Павел, уже как обычно, заехал за Любой. Он посмотрел на ее красные припухшие глаза:
- Что-то случилось?
Люба только отрицательно мотнула головой. Она взяла уже привычный букет и вдруг, горько разрыдалась. Испуганный Павел усадил ее в машину. Он обнял Любу, как будто пытаясь защитить ее от всех житейских невзгод.
- Ну, тихо, тихо... Что случилось? Сейчас дядя Павлик все исправит...
Он уговаривал ее как маленькую девочку. Люба только всхлипывала. Павел вытирал слезы, целуя ее глаза и мокрые щеки. Люба, отстранилась:
- Паша, не надо.
- Извини... Может, все-таки расскажешь, что у тебя произошло, – Павел смотрел на нее с тревогой.
- Ничего, Паша, я просто смертельно устала. Сразу как-то все навалилось.
- Все понял. Сегодня у нас что? Пятница? Дети у твоей мамы?
Люба непонимающе кивнула.
- Я договорюсь в больнице, чтобы с твоей свекровью побыла сиделка.
- Паша, что ты придумал? – нахмурилась Люба.
- Это сюрприз. Сегодня собери на два дня вещи.
- Паша, я никуда не поеду! – Люба отмахнулась от мужчины.
- Поедешь, поедешь! Тебе надо отдохнуть. Или ты считаешь, что если у тебя произойдет нервный срыв, кому-то от этого станет легче? – Павел усмехнулся. – Свою задачу поняла? Ну а теперь уделим государству четыре часа своего времени.
В обед Люба уже складывала сумку. Свекровь грустными глазами смотрела на нее.
- Мама, я только на два дня. С вами побудет сиделка.
- Да ладно, Люба. Я понимаю... А где Валера? – свекровь встревожено посмотрела на невестку.
Люба отвела глаза:
- Его отправили в командировку... Срочную...
- Ты, Любаша, Лёне ключи оставь. Может, он или Галя зайдет. Им же рядом...
- Хорошо.
Они мчались с Павлом на его волге. Все окна были распахнуты. Осень швыряла им в машину желтые листья и капли дождя, била холодным ветром. Но они не замечали ни холода, ни сырости. Они были вместе. Они вернулись в свою молодость, когда все было так легко и просто. Они были свободны.
Павел привез Любу на какую-то базу отдыха в сосновом лесу. Им выделили маленький деревянный домик. Это был ИХ домик, Это был ИХ лес. Это было ИХ время. Они были вдвоем и только вдвоем. Вдвоем они гуляли у холодной реки, лениво облизывающей песчаный берег, вдвоем искали грибы в лесу, вдвоем возвращались в их временное жилище, вдвоем готовили ужин, вдвоем ложились спать.
 -  Знаешь, мне даже не верится, что все это происходит с нами. – Любина голова лежала у Павла на плече, он нежно перебирал ее темные локоны.
 - Это происходит, - Павел поцеловал ее в макушку. – Мы тут, мы вместе.
- Жаль только, что не надолго.
 - Ну, почему ненадолго. Закончишь, проект – и я переведу тебя в Москву. А там мы уже будем вместе.
 - Навсегда? - женщина приподнялась на локте заглянула ему в глаза.
 - Навсегда, Любаша, страшное слово. Не надо его так свободно использовать.
 - Почему же страшное?
- А потому что нельзя ничего сделать навечно, навсегда. Ведь неизвестно как судьба повернется. Нельзя жить всегда в одной комнате, квартире, городе. Надо развиваться карабкаться. Нельзя же все время жить с одними и теми же людьми. Время идет люди стареют, болеют. Нельзя всегда сними оставаться. Иначе это не жизнь получается, а стоячее болото.
 - Но если следовать твоей логике, то и жить с одни мужем, одной женой тоже всегда нельзя?
Мужчина согласно кивнул:
 - Вот именно.
 - А как же люди которые всю жизнь вместе? по пятьдесят – шестьдесят лет?
 - А с чего ты взяла, что они именно вместе? – удивился Павел.  - Кто тебе сказал, что, если люди живут в одной квартире, имеют общее хозяйство детей, действительно вместе. Я больше чем уверен, что в их жизни есть другой человек и не один.
 - Но ведь это уже измена,  - возразила Любовь.
 - А по моим наблюдениям семей, где нет измен, не существует, - ответил мужчина. - Другое дело, что одни из-за этого разводятся, другие – нет, продолжают жить, как ты выразилась, вместе. Но абсолютно непогрешимых супружеских отношений не бывает. Это просто невозможно, чтобы центр твоей Вселенной составлял всегда один и тот же человек.
Люба уже села на кровати:
 - Значит, ты не считаешь измену, предательством?
Павел тоже сел:
 - Конечно нет. Если я пересплю с какой-то женщиной, это не означает, что я тебя брошу.
 - А что же это означает? – Люба, смотрела на него так, как будто видела впервые.
-Это всего лишь означает, что ты меня перестала устраивать, как женщина, и я решил восполнить пробелы в наших с тобой отношениях на стороне. Согласись, это удобно. При чем же тут предательство. И потом, человек – не Родина. Его в постели предать невозможно.
 - То есть если, я начну восполнять «пробелы» на стороне, тебя это не будет сколько-нибудь тревожить?
- Ну, конечно же нет. Почему меня должно тревожить то, что ты получаешь удовольствие не только от меня.
 - Подожди, то есть все отношения между мужем и женой, всю супружескую верность и так далее можно однозначно послать к черту?
Мужчина кивнул:
 - Конечно. Все это пережитки. Зачем себя ограничивать в чем бы то ни было?
- Ну, а если у людей дети. Как тогда?
Павел пожал плечами:
 - Дети? При чем тут дети. Наше государство прекрасно беспокоится о них всякими яслями, садиками, школами. Я бы вообще издал закон, по которому сразу после рождения ребенок помещался бы в специальное учреждение. Пусть бы ним профессионалы занимались!
- Но ведь не факт, что в этом учреждении его будут любить, -  возмутилась Люба.
 - Не факт, - согласился мужчина. – Но его там будут учить, воспитывать, причем профессионально, а это главное. А будут ли его любить – не так уж важно на самом деле.
 -  Неужели ты действительно веришь, что это нормально.
 - Конечно, верю. Я ведь сам фактически вырос в интернатах. Родители постоянно по заграницам мотались. Меня с собой брали не особо охотно, да и скорее я был залогом их возвращения.. Поэтому видел я их крайне редко. Правда, не могу сказать, что очень страдал от  этого.
 - Но, ведь так нельзя!
 - Ну, почему нельзя? Неужели ты думаешь, что своим сюсюканьем, поцелуйчиками и тому подобным ты даешь ребенку что-то важное и нужное? Наоборот! Ты делаешь его более беззащитным, позволяешь расслабляться, поскольку большую часть проблем решаешь сама. А в этой жизни расслабляться нельзя.
Женщина опустила голову. Волосы полностью закрыли ее лицо. Она тихо произнесла:
 - Паша – ты чудовище…
Павел пожал плечами:
 - Нет, я не чудовище, я нормальный современный человек, свободный от предрассудков. И если ты немного подумаешь, то поймешь, что я прав. Вся наша жизнь достаточно рационально устроена. Посмотри, даже в природе животные не любят своих детей. У них есть инстинкт продолжения рода, поэтому они кормят и защищают своих детенышей. А такое понятие как любовь у них вообще отсутствует! И это правильно. Это рационально. Они подбирают себе партнеров, с которыми им удобно – здоровых сильных, но и их они не любят. Они сосуществуют.
 - И это тоже правильно?
 - Да, -  безапелляционно ответил мужчина.
 - То есть я для тебя просто удобный партнер, так получается?
 - Люба,  - Павел рассмеялся. – У тебя аналитический ум. Ты сразу нашла в моей теории недоработки. Не думаю, что просто за удобным партнером можно тосковать столько лет. Не думаю, что его можно определить вот так с первого взгляда. Наверное, у людей все-таки существует особое высшее, чувство. Хотя я считаю, что это чувство слабости. Да-да. Именно слабости. У меня, получается, есть болевая точка. Это ты. Более того, эта точка для меня жизненно важна. Поэтому я становлюсь слабым. А вот это уже нерационально…
Любовь пожала плечами:
 - Действительно, нерационально.
Возвращались в город они молча. Уже не было того ощущения полета, которое сопровождало их по дороге на базу отдыха. Нерационально было вдыхать запах опавших листьев, глупо радовать лучам нежного осеннего солнца. Женщина наблюдала за спутником. Вот он молодой, красивый сильный, уверенный себе. Прилепиться к нему со всеми проблемами было бы очень рационально с ее стороны. Принять их – было бы нерационально - с его. Но он принимает. Почему? Или его теория о рациональности просто щит, которым он отгораживает себя от внешнего мира, потому что боится его. Но чего боятся? Да, радость может быть непродолжительной, очень часто она уступает место боли, но ведь и боль, со временем, сменяется радостью. Все в этом мире сбалансировано. Все рационально. Надо только не зацикливаться, не отгораживаться. Больше, чем тебе отмерено горя в этой жизни не хлебнешь, но и меньше – тоже. Только люди склонны воспринимать в основном плохое, не замечая хорошего. А надо уметь радоваться всему, что не причиняет боли. Надо радоваться этому дню, что ты живешь, дышишь, любуешься на этот мир, постигаешь его. Надо радоваться, хотя это и нерационально…
На прощанье Павел сказал:
 - Выброси из головы все, что я сказал тебе этой ночью. Я действительно тебя люблю. И приму тебя такой, какая ты есть со всеми твоими радостями и печалями.
Люба усмехнулась:
 - Даже если это нерационально?
Мужчина утвердительно кивнул:
 - Даже если это совсем нерационально…
 Женщина не ответила, она просто мазнула рукой по воздуху, прощаясь.
 - До завтра.
-До завтра.
Люба шла по ступенькам, кропотливо отсчитывая шаги. Лифт опять не работал. Какой свекрови сон снился? О распутье? Так и есть, она действительно сейчас на распутье. Она не знает, куда идти и идти ли. Странно… Еще совсем недавно она ощущала себя незаслуженно обиженной покинутой  женой. Теперь же…. Теперь она знала, что если захочет, она вернет Валерия. Но захочет ли? Уж очень свежа в памяти обида. И хотелось отомстить, поступить точно так же…
…В дверь позвонили. Вошел осунувшийся бледный Валерий:
- Я за вещами...
Люба молча пропустила его в комнату. Он подошел к шкафу стал собирать рубашки, белье...
- Валера, - тихо позвала Надежда.
Валерий вздрогнул, бросил вещи, подошел к матери.
- Валера, ты куда?
- Мама, ты не волнуйся, я через пару дней тебя заберу...
- Валера, что ты надумал? – требовательно повторила Надежда.
Валерий молчал.
- Ты бросаешь Любу? – она посмотрела в глаза сыну.
Тот только кивнул, как нашкодивший школьник.
- Вот, что сыночек... Если ты Любу сейчас бросишь, то на могилу ко мне не ходи! Я тебе и с того света видеть не смогу. Не будет у тебя матери.
- Мама! Мамочка, что ты говоришь?! – Валерий кинулся обнять мать.
Надежда оттолкнула его:
- Уходи... Подумай... У тебя мать была и будет, если ты с Любой останешься и обижать ее не станешь. Все... Иди...
Женщина обессилено повалилась на подушку. Ее вновь захлестнула жуткая боль.
Люба, зайдя в комнату, увидела неестественно белое лицо свекрови, ее закатившие глаза. С истошным криком женщина выскочила в коридор. Она звала Валерия. Но дом был пуст. Она выбежал во двор, чуть не сбив с ног Павла.
- Люба, что? Что?
Павел тряс за плечи женщину, беззвучно открывавшую рот и захлебывавшуюся рыданиями. Наконец, Люба смогла побелевшими губами произнести:
- Свекровь...
Павел мгновенно понял, в чем дело. Он на машине разыскал ближайший телефон и вызвал «Скорую». Люба сидела во дворе на голой земле, словно сквозь туман она слышала тревожные крики. Слышала вой сирены...

Глава 25

Настюра не пришла на свидание ни в этот день, ни на следующий. Сердце Якова сжала холодная рука предчувствия беды. Когда стемнело, он тайком пробрался в усадьбу Урванцовых. Зашел в сени. Из-за двери столовой слышалось позвякивание посуды и мерный семейный разговор. Он прошел на людскую половину, но по дороге перевернул ведро, оставленное нерадивой прислугой. Грохот, казалось, разорвал тишину большого дома. Яков еле успел вжаться в угол за открытой дверью, как из столовой выскочил Савва Фомич. Он огляделся, поднял ведро и вернулся в комнату.
- Кошка, должно, - доложил он Наталье Сергеевне.
Яков проскользнул в каморку Настюры. Она лежала, разметавшись по кровати. Лицо в кровоподтеках, пылает. Яша наклонился, тихонько позвал:
- Настенька...
- Не слышит она... Душа к Господу просится, – из темноты выступила знахарка. – Не бойся, касатик, не бойся... не выдам.
Старушка подошла к девушке, отерла ее лицо тряпицей, вымоченной в каком-то пахучем растворе. Яков сквозь зубы спросил бабушку:
- Что с ней?
- Обранилась, вишь... говорят, на чердак полезла, а лестница под ней обломилась... Упала только как-то чудно: на теле ни пятнышка... Лицо вот только. Ну, да ничего. Это-то заживет – и следа не останется.
Настюра застонала. Яков бросился к девушке. Обнял ее. Его испугала полная расслабленность ее конечностей.
- Она не умрет?
- Бог знает, соколик. Захворала-то она не от ударов. Изнутри ее что-то мучит. Как захочет... Захочет -  помрет, не захочет – к нам вернется... Измучилась ее душенька, отдохнуть ей надобно... Ты иди, касатик, иди... Уж она сама решит: жить ей, или нет.
Яков поцеловал Настюру, прошептал, практически касаясь губами щеки девушки:
 - Я люблю тебя, не бросай меня, -  и послушно вышел.
... Когда Настюра окрепла, Крестненькая позвала ее к себе:
- Настюра, ты вот, что... ты извини меня... Разозлилась я больно...
Настюра молчала, вперив глаза в крашеный пол.
- Ну, что молчишь? Я вот что... Я тебе жениха подыскала... Далеконько, правда, но мужичок справный. В Полтаве живет... Хозяйство там у него. Да и я тебя не обижу... Приданого дам. Община уже и раззнакомилась с ним, одобрила. Ты ж все-таки сирота, не мне одной такие дела решать. Только ехать завтра... Ты меня слышишь?
Настюра кивнула.
- Поедешь? – женщина пытливо уставилась на крестницу.
Та отрицательно помотала головой. Наталья Сергеевна подошла к Настюре, взяла ее за подбородок, заглянула в глаза:
- Ты за Яшку, все равно не выйдешь... Я не со зла... Просто, моя дочка любит его... Поленька... Хочет за него замуж. Да и она ему ровня – не ты. Всем лучше будет, езжай, - и повторила. -  Человек хороший, тебя не обидит.
Настюра снова помотала отрицательно головой. Крестненькая отпустила ее:
- Ну, как знаешь. Только запомни, я своей дочке жизнь сломать не дам. Костьми лягу, а не дам. И если она за Якова не выйдет, то ты и подавно... Подумай. Я тебе приданое хорошее дам... Я ведь отложила тебе, ты же крестница моя… А будешь упираться – пожалеешь!
Девушка безучастно молчала. Хозяйка устало махнула рукой:
- Иди...
Настюра повернулась, чтобы уйти. Наталья Сергеевна подбежала к ней, обняла за плечи, прижала к себе:
- Настюра, прости ты меня! Но мать же я! Поленька уже платье подвенечное заказала! Как же я ей скажу! Ну, пожалей ты ее! Пожалей меня! Я что хочешь сделаю... Что хочешь? Сколько скажешь, столько денег и дам! Хочешь, дом построю? Только отступись! – Наталья Сергеевна отпустила девушку, заломила руки. – Отступись... Дочкой мне станешь! Я тебе купца найду! Ни в чем отказу знать не будешь... Только не ломай Поленьке жизнь! Ну, ведь не ровня вы с Яковом! Не быть вам вместе...
Настюра отступила от женщины, прошептала:
- На все воля Божья... – и вышла из комнаты, не обернувшись.
Наталья Сергеевна обессилено опустилась на пол. Одна мысль сверлила мозг. Как же Поленька? Что сказать ей? Как сказать?. Не-е-ет не даст она свою кровиночку в обиду. Никогда Полина ни в чем отказу не знала и сейчас не узнает. Ишь, ты! Девчонка какая-то поперек дороги стала. Нищенка! Это против нее-то! Против самой Урванцовой. Это где ж это видано! Ничего. Она сумела в этом доме хозяйкой стать, а было куда как труднее. И сейчас не отступится. Сметет Настюру, задавит, а не отступится. Не той она породы, чтоб свой кусок чужим уступить.
   … Настюра вихрем ворвалась в лавку Якова:
- Яшенька! Не жить мне больше у Урванцовых.
- Настюра? Как ты выбралась?
Девушка, только рукой махнула:
 - Да Крестненькая осерчала, со зла и меня запереть забыла-то!.
- В чем дело? Обожди. Отдышись. Давай говори по порядку, - Яков усадил девушку, затворил лавку, сам сел рядом. – Ну что случилось-то?
- Крестненькая мне жениха нашла. Приданое обещает, лишь бы я с ним уехала.
- Ничего не понимаю. Нам отказала. А тут... – Яков растерянно посмотрел на Настюру.
- Ну что ты не понимаешь! – девушка всплеснула руками. - Поля за тебя замуж собралась, уж и платье заказала... А приданое мне дают, чтобы я уехала!
- Погоди, я ведь не сватал Полину-то!
- Ну, не сватал. Так, ведь родители-то, наверное, уж давно сговорились. А тут я... – девушка схватилась за голову. – Яшенька, что делать-то?
- Что делать, что делать! -  парень вскочил со стула. – Обвенчаемся – и вся недолга.
- А родители? – Настюра испуганно посмотрела на парня. – Проклянут ведь...
- Не проклянут. Сын я им. Осерчают – да, но не проклянут. А там со временем и смирятся. Ты им внучков нарожаешь – и все. Я-то их знаю. Они у меня отходчивые. Ты вот, что... посиди тут, а вечером пойдем к моим, а нет – так я тебя устрою. Завтра обвенчаемся. Только к Урванцовым не ходи.
- Там вещи мои... – Настюра растерялась. – Надо хоть забрать.
- Ну, что там? Не ходила бы... – нехорошее предчувствие прокралось в душу парня.
- Нет, там шаль. Мне ее Василина Гавриловна завещала. Надо забрать...

Глава 26

Люба сидела в палате. Она с тоской смотрела на бледное осунувшееся лицо свекрови. За ее спиной из угла в угол ходил Валерий.
- Это ты виновата! Зачем ты ей рассказала?!
- Ничего я не рассказывала! – зло отмахнулась Люба. – Тут и рассказывать не надо. Сначала поздно возвращаешься, духами от тебя несет, помада на рубашке. Потом не пришел ночевать.  Ругаешься все время… Что и так не понятно?!
- Ты знаешь, что она мне сказала?! Знаешь?!
- Ну, что?! Что?! – Люба вскочила. – Что ты травишь меня?! Зачем ты пришел?! Ты собрался к ней уходить – уходи! Чего ты болтаешься как дерьмо в проруби между ней и мною!
- Люба, что с тобой? – неожиданно тихо произнес Валерий.
- Что со мной?! – Люба обернулась к мужу. – А ты как думаешь?! Мне больно! Понимаешь? Очень больно.
Она снова опустилась на стул. Рядом присел Валерий, стал нежно поглаживать жену по руке.
- Ну, что ты? Я тебе помогать буду. Тебе и детям. Если позволишь, конечно...
Помолчав, мужчина добавил:
- Понимаешь, она меня любит. Очень любит. Жить без меня не может, понимаешь? У нее сейчас депрессия. Говорит, что повесится, если я ее брошу.
- А я отравлюсь, - прошептала Люба.
- Что?! – Валерий вскочил, как ошпаренный.
- Отравлюсь, - повторила женщина и подняла на него глаза.
- Ты что?! Ты что?! – даже задрожал Валера. – Ты не сделаешь этого! Слышишь?
- А чего ты испугался? – Люба говорила ровным голосом. – Квартира, дача тебе останется. Заберешь детей, и будете жить одной большой дружной семьей.
- Ты с ума сошла... – Валерий в недоумении уставился на жену. – Ты шутишь, да?
- Нет... Ты же веришь, что Шура повесится. Так почему ты не веришь, что я могу отравиться? – Люба посмотрела на мужа.
- Ты же сильная. Ты все можешь выдержать. Ты, вообще другая.
 - Да? – женщина грустно усмехнулась. – Интересно, какая же?
- Я же говорю: сильная. В тебе есть стержень. На тебя можно опереться. Поэтому ты должна, ты просто обязана поднять детей, поставить их на ноги. Как они будут жить без тебя?!
- А без тебя? – Люба вздохнула. – Да, я сильная, но я ведь не заменю им отца. Да, я должна вырастить детей... наших детей. А ты разве им ничего не должен? Им будет плохо без меня? А без тебя? Кто будет отцом для Саньки. Кто расскажет, что такое по-мужски и не по-мужски? Кто объяснит, чем отличается настоящий мужчина от тряпки? Кто научит его постоять за себя, за друзей, за близких? Кто научит знакомиться с девочками, наконец, приглашать на свидания, ухаживать? Кто?! Я?! Я не мужчина. А Настюшка? Как без мужа я должна объяснить девочке, что такое семья? Как я уберегу ее от неправильного выбора. Она же или будет видеть в каждом проходимце тебя, любименького, и обязательно нарвется на какого-нибудь мерзавца, который все соки из нее высосет, или наоборот – шарахаться будет от мужиков, как от волков!
- У меня так сложились обстоятельства, - стал оправдываться Валерий. – Я встретил свою судьбу...
- Я тоже… Только я могу сказать своей судьбе «нет» ради детей, а ты этого не сделал.
Валерий молча посмотрела на жену – и вышел, не попрощавшись.
Люба подошла к окну. Она увидела, как к мужу подошла Шура, ожидавшая его в парке неподалеку от больницы.. Как они, обнявшись, пошли на остановку, оживленно болтая о чем-то, словно и не было сейчас этого тяжелого разговора, словно ничего не произошло, словно не распался целый мир пятерых людей, которые раньше были одной семьей, а теперь… Теперь есть просто двое детей, которые часто будут спрашивать: «Где папа?» и которым отводя глаза надо будет что-то врать, мол, папа скоро обязательно приедет или, в крайнем случае, позвонит. Есть одинокая женщина, уставшая быть сильной, но не находящей в себе мужества стать просто женщиной. Есть старуха, умирающая от тяжелого недуга и  в последние свои часы проклинающая любимого сына. И есть мужчина, променявший четверых людей на одну женщину, любимую женщину, единственную и неповторимую.
Люба отвернулась. Она подошла к неподвижной свекрови, поправила подушку. Надежда открыла глаза. Тихонечко застонала.
- Что, мама, больно? – участливо наклонилась невестка.
- Да, уж ничего. Смертонька скоро придет.
- Мама, ну зачем вы так. – Люба горестно вздохнула.
- Любушка, так ведь мой век пришел видно. Я уж и деточек своих, и Кузю, и мамоньку и дедоньку во сне видала. Только вот Яшенька что-то ко мне не приходит.
- Какой Яшенька, мама? – Люба в отчаянии посмотрела на свекровь, бредит видно, бедная.
- Да, был в моей жизни человек один. Предала я его. Осерчал он, видно, раз сам за своей Настюрой не приходит, а Кузьму присылает. Не хочет и на том свете меня видеть. – Надежда тоскливо вздохнула.
- За какой Настюрой? – невестка с ужасом смотрела на свекровь, неужели разум у старой женщины совсем помутился от лекарств и боли.
 - Анастасия я, Любушка, Настя, Настюра. Это меня Кузьма, муж-то мой, Валерин отец, в Надежду перекрестил. Не любил он меня. Совсем не любил. Все ему во мне не нравилось, даже имя. Считал, простое слишком, деревенское, - Надежда грустно усмехнулась. – Так-то.
 - Так почему он женился на вас? – Люба растерялась, – Вы беременны были?
- Нет, что ты.  Меня ведь замуж-то насильно отдали, после того, как Яша сгинул. Да и Кузьма не по своей воле женился. Его родители думали, остепенится. Он ведь тоже какую-то женщину любил, то ли вдовую, то ли разведенку. И дите у нее было, вот только Кузина ли кровинка, не скажу, не знаю.
- Тогда я не понимаю. Если ваш Яков пропал, то почему вы его предали?
- Да потому что он после свадьбы моей приехал, а я с ним не пошла. На сносях я была первенцем – вот и не пошла за любимым. Да если бы я знала, как дальше будет, так впереди Яши бы собачкой бежала. У меня в тот же день Кузьма приехал да заявил, что на вокзале женщину со своим дитем бросил. Я это как услыхала, так думала замертво и паду. Ради кого осталась?! Ради кого?! Меня судьба потом не раз наказывала.  Вон сколько деточек у меня забрала. У меня-то их шестеро было, а выжили только Валерочка да Лёнечка. Так-то...
- Мам, а что с остальными сталось? – Люба посмотрела на свекровь.
- Первого мне Яремовна, мать свекра, кислым коровьим молоком напоила – помер. Потом близнецы у меня были. Их Яремовна маковым отваром опоила.
- Зачем? – не поняла Люба.
- Ну, как зачем. Она-то, поди, годков до восьмидесяти деток рожала. Кто уж с ней бывал, от кого она их приносила – не знаю. Только ей стыдно было с детьми-то да и хлопотно, вот она их и опаивала маковым отваром, а потом тихонько хоронила. А тут я двойню принесла. Она сослепу не могла отличить моих от своего – всех троих и напоила...
Надежда прикрыла глаза. Каждое слово давалось ей с большим трудом. Люба с ужасом жалостью посмотрела на свекровь: настрадалась она за всю жизнь и ни разу, ни разу не пожаловалась. Прожив горько столько лет, не озлобилась, не потеряла теплоты душевной.
В палату вошел врач, глазами показал Любе, чтобы та вышла за дверь:
- Вы кем больной доводитесь? – врач озабоченно посмотрел на Любу.
- Невестка...
- Лучше бы, конечно, мне с сыном поговорить... – доктор замялся в нерешительности.
- Говорите, какая разница, - устало вздохнула женщина.
- Видите ли, судя по анализам вашей свекрови, нет смысла держать ее в больнице. Кризис на сей раз миновал, но следующий уже будет последним. Как говорится, в этом случае медицина бессильна...  Поэтому лучше, чтобы вы забрали свекровь... Знаете, дома-то говорят и стены…
- Я поняла. Я ее заберу.
Люба осталась в коридоре одна. Она смотрела на серый осенний дождь. Мысли ее были такими же серыми и безрадостными. Внезапно, во двор больницы ворвалась белая «Волга», став единственным светлым пятном этой серой мороси. Из машины вышел Павел, поднял голову и, заметив Любу, помахал ей. Люба махнула в ответ. «Это надо сделать сейчас, - решила она».
Люба зашла к свекрови, та лежала с закрытыми глазами. Подошла к дежурной сестричке сунула ей шоколадку, что бы та не оставляла Надежду без внимания, и спустилась к Павлу.
- Люба, ну как? – в голосе Павла было столько участия, что у Любы сердце сжалось.
- Паша, мне надо с тобой поговорить, - как-то надломлено сказала женщина.
- Не надо. Я все понял. Только одна просьба.
- Какая? – отчужденно произнесла Люба.
- Ужин. Сегодня. Прощальный... – Павел замер, как обвиняемый на суде в ожидании приговора.
- Ладно, - неожиданно легко согласилась она.
- Я заеду за тобой в семь.
Люба кивнула и поспешила в сторону автобуса...
На подушки тяжело опустилась Надежда. Она видела невестку и молодого мужчину. Она видела, как изменились глаза Любы за последнюю неделю Она все видела. Потому что когда-то сама была жизнью поставлена на распутье. Все повторяется. Все повторяется.

Глава 27

Настюра в каморке быстро собирала свой небогатый скарб. Скоро должен был прийти Яков. Она осмотрела каморку... В душе ее ничего не дрогнуло. Это была ее клетка... И все-таки столько лет... Она опустилась на жесткую кровать. Перед закрытыми глазами замелькали, дни, события, люди... Сколько всего было...
Дверь со скрипом отворилась. Как медведь ввалился Савва Фомич, разом заполнив собой маленькую комнатку. Хозяин увидел узелок на кровати.
- Ты это куда собралась? – заплетающимся языком обратился он к Настюре.
Девушка молчала.
- Что ж ты, тварь неблагодарная, молчишь-то? Язык проглотила?
Настюра не произнесла ни слова. От хозяина разило водкой за версту. Глаза его были налиты кровью.
- Молчишь, - удовлетворенно протянул он. – Это правильно... Ты, паскуда, у Поленьки жениха увела. Позарилась! На кого?! На щенка сопливого! Да я твоего Яшку – плюну и разотру!
Хозяин покачнулся. Настюра схватила узелок и прошмыгнула к двери. Мужчина успел схватить ее за локоть и дернул к себе так, что она носом уткнулась в его заплеванную бороду.
- Куды? Ты что ж думаешь, вот так и уйдешь? Что я за хозяин буду, ежели своего товару не попробую!
Он с размаху швырнул девушку на кровать, навалившись на нее грузным своим телом. Хозяин был пьян, руки не слушали его и отрывали пуговицы ее рубашки с мясом. Настюра истошно кричала, но в доме, как сговорившись, никто не откликался на ее отчаянный зов.
- Ори, ори, подо мной и не так орали! – его только заводило сопротивление девушки.
Крючки на его портках не поддавались. Он рванул ткань: с треском и звоном разлетелось его исподнее клочьями по комнате. В голый живот Настюры уперлась горячая его плоть. Она закричала так, как зверь кричит в предсмертной агонии...
Вдруг, голова мужчины дернулась, и он кубарем скатился с девушки на пол. Над ней стоял Яков, держа в руках обломки дрына, которым приласкал по голове Савву Фомича. Глаза парня были безумны.
- Что он с тобой сделал?! Что он с тобой сделал?!
- Ничего, Яшенька, ничего, - Настюра сползла с кровати, тщетно пытаясь собрать воедино остатки своей одежды.
Она подошла к хозяину, приложила руку к сердцу его. Биения не было.
- Яша, да ты ведь убил его, - испуганно прошептала девушка. – Убил, Яшенька!
Яков молча, уставившись на труп широко раскрытыми глазами.
- Яша, тебе бежать надо. Сейчас народ сойдется. Беги, Яша. – Настюра выталкивала парня за дверь, тот как в тумане, подчинялся, не отрывая взгляда от распростертого на полу тела.
Она довела его до лесной опушки. Он сел на коня, наклонился к самому лицу ее:
- Я вернусь за тобой... Слышишь? Жди меня!
... В деревне говорили, что Яков сгинул, убитый лесными разбойничками. Иные видели его в городе. Но ни родителям, ни Настюре он вестей не подавал. А Савва Фомич оказался жив.  И обиды своей не забыл. Едва оправившись от удара,  он ввалился в Настино  жилище, по-хозяйски замкнув дверь. Было это днем. Вся прислуга была занята во дворе, поэтому никто не слышал жутких криков истерзанной девушки. Вдоволь позабавившись, Савва Фомич, закрыл Настюрину каморку, оставив дворовую беззвучно рыдать на смятой узенькой кровати. А ночью он вернулся. Вернулся не один. Сначала он глумился, а потом пустил своих подельников. Он сидел удовлетворенно наблюдал, как девушку били. Били внутри, били снаружи. Попивая из фляги водку, хозяин приговаривал:
 - Нешто четверо мужиков хуже твоего Якова? Отвечай! Отвечай! хуже?
Настюра в полуобмороке кивала головой, хуже, дескать. И глумители начинали все сызнова.
Утром девушка выползла во двор, где ее и нашли дворовые. Как в бреду, она видела бледные лица. Смутно вспоминала знахарку, которая лечила ее изуродованные внутренности. Но на сей раз Настюра не впадала в долгое беспамятство. Он ждала. Ждала Якова. Она помнила его слова, которые словно туман прорвались в ее забытье и заставили выжить ее после побоев Крестненькой: «Я люблю тебя, не бросай меня».
Дело замяли. Собственно, заминать-то и нечего было. Кто знал что произошло? Знахарка и та помалкивала: ни к чему девушке подобная слава-то. Да и видано ли дело, чтоб рассказывать о том, что произошло в усадьбе. К тому же, и Савва Фомич уехал куда-то по делам. А когда вернулся, к Настюре близко не подходил и не заговаривал.  Знала ли правду Наталья Сергеевна? Для Настюры осталось это загадкой, так как несмотря на некоторую прохладцу в обхождении, девушка продолжала жить и работать в доме Урванцовых.
Минул год. Настя сильно изменилась за это время. Стала молчалива. Совсем уж не слышно стало ее звонкого девичьего смеха, да и улыбалась она теперь редко и как бы через силу. Да и в лице ее что-то изменилось. Нет, она по-прежнему была хороша, только неживой красотою. Так красивы бывают статуи: вроде бы все в них верно, а теплоты нет.
Как-то зашел в каморку Настюры дядя Николай. Помяв в руках шапку, подошел и сел напротив девушки.
- Я, Настюра, вот чего... Мы с Натальей Сергеевной покумекали и решили, что замуж тебя отдавать надо.
- Я замуж не пойду, - ровным голосом ответила девушка.
- А ты не спеши. Ты подумай-то. Мне уж седьмой десяток пошел. Семьи у меня нет. Вот помру я, что делать станешь? Ты тогда перестарок будешь, бесприданница опять же.
- Я замуж не пойду, - упрямо повторила Настюра.
- Эх, девка. Да подумай же своей головой, что с тобой будет? Ведь слухи-то ходят, сгинул твой Яков-то. И то верно, ведь если бы живой, весточку бы подал. Ан нет, нету! Наталья Сергеевна тебя пока не гонит, только после такой кутерьмы долго у себя тоже держать не станет. Да и в деревне слушки разные ходят. Видно кто-то из наших сор из избы все-таки вынес. А прогонит тебя хозяин, что  ж ты тогда делать будешь? Куда пойдешь?
Настюра повторила:
 - Я замуж не пойду.
Родственник не выдержал:
 - Да что ж ты упрямая такая. В семью хорошую тебя сосватали. Небось, не обидят. И мужик толковый работящий. Не бедный опять же. Да ты знаешь его! Кузьма – гармонист.  Ведь знаешь же?
Девушка пожала плечами.
Дядя обрадовался. Хотя бы перечить в голос перестала:
- Ты подумай, а за ответом я завтра приду. Поняла ли?
Настюра кивнула.
 - Вот и ладушки. Все прощай.
Дядя вышел. Настюра повалилась на кровать и впервые в голос по-вдовьи завыла. Звала она любимого, кликала. Сулила ему радость да счастье. Только не отозвался он, не объявился. Не она его - он покинул девушку. Не спас, не сберег…. Как теперь жить без него, как дышать?…
Свадьбу сыграли осенью на Покров. В обыденном платье да в желтой шали на голове давала клятву Настюра быть верною и преданною немилому человеку. Из церкви, не заезжая к Урванцовым, увезла простая крестьянская телега девушку в новую, неведомую ей жизнь. На коленях Настюра держала узелок с приданным: серебряный гребешок Яковом даренный да кружевную скатерть с травами и птицами матушки – покойницы работы, щедро пожертвованную Натальей Сергеевной.
 
Глава 28

Это был их последний ужин. Они оба об этом знали. Они это чувствовали в каждом взгляде, в каждом жесте, в каждом слове. Им было безумно жаль упущенной возможности, но... Слишком многое изменилось в их жизни.
 Павел смотрел на женщину, которая не хотела принять его любовь. Он, как будто снова стал студентом: видя, что Люба неравнодушна к нему, он не мог ничего изменить, боясь нарушить ее душевное равновесие. Он впитывал каждую черточку, каждое движение, каждую интонацию любимой женщины,  надеясь сохранить все эти детали в своей памяти.
- У меня есть тост, - Павел поднял бокал, свечи искрами отразились в шампанском. – Говорят, что человек живет не один раз. Он как бы проигрывает сценарий своей жизни, доводя его до идеального состояния. К сожалению, моя жизнь неидеальна. Я сглупил восемь лет назад… и поплатился за это. Я наивно полагал, что смогу все исправить, вернуть. Я делал ставку на наши чувства, не беря в расчет чувства других людей. Так вот, поскольку мой сценарий неидеален, и я знаю его недостатки, я пью за то, чтобы  в следующей жизни мы не повторили нашей ошибки.  Я пью за нашу счастливую любовь в следующей жизни!
Павел разом осушил бокал. Люба пригубила вино. Она смотрела на него чужими глазами, как на мечту, на сказку, которой никогда не суждено стать реальностью:
 - Знаешь, я хочу тебе сказать. Я очень хочу, чтобы ты все-таки был счастливым и в этой жизни. Я очень хочу, чтобы ты забыл меня. Мне кажется, именно я мешаю тебе жить, а я не хочу этого.
Мужчина кивнул:
 - Я знаю. Только, я уже пробовал жить без тебя – не получилось. Знаешь, эти восемь лет… Жить без сердца -  уж лучше и не жить вовсе…
Люба возразила:
 - Так нельзя! Что ты! Нам жизнь для чего-то дана. Мы часто сами не понимаем для чего. Но она дана именно нам, именно сейчас, значит это для чего-то нужно!
 - Может быть. – Паша поднял глаза на любимую. – Тогда может объяснишь, для чего мне дана жизнь. Я не великий ученый. Да, у меня есть должность, положение, но это не благодаря моему таланту. У меня нет семьи детей. Я думал, что вот встречусь с тобой… Тогда есть смысл… А так…Для чего мне дана жизнь? Я не вижу смысла!
 - Но ведь жизнь еще не закончилась. У тебя столько всего впереди.  Может быть действительно живешь для того, чтобы понять…- Любовь, опустила голову. – А, может, не только самому понять, но и другим объяснить… Знаешь, нам действительно лучше встретиться в следующей жизни… И…У меня просьба.
Павел грустно посмотрел на женщину:
 - Какая?
 -Сделай так, пожалуйста, чтобы мы больше не виделись. Больно это. Понимаешь? Да и ни к чему…
 - Хорошо. Только и у меня просьба – подари мне эту ночь. Считай, что это последняя просьба осужденного, - Павел улыбнулся и добавил, - на смерть.
Она кивнула:
 - Идем к тебе.
Они любили друг друга всю ночь, любили так, как будто это был действительно последний день в их жизни. Любили, оторвавшись от земли, существуя лишь в своем идеальном мире. Но забрезжил рассвет и все закончилось. Ни Павел, ни Люба не говорили ни слова. Она просто махнула рукой и вышла... У нее не было сил попрощаться с ним.
... Валерий сидел в чужом доме, на чужой кровати, с чужими вещами. Да и женщина, которая до недавних пор была самой близкой, внезапно стала чужой. То ли у него открылись глаза, то ли Шура изменилось, но что-то у них разладилось.
Он привык к заботе и опеке. Сначала им занималась мать, затем жена. Он не сильно ценил их помощь, но когда лишился ее, понял, что ему ужасно этого не хватает.
Шура же не привыкла, да и не хотела привыкать к тому, что в доме появился человек, требующий ее внимания.  Это похищало ее время, которое она привыкла посвящать себе: косметическим процедурам, прогулкам, чтению. А свое время Александра ценила, и ценила очень дорого. И ее время вовсе не предназначено для стирки, уборки, глажки и тому подобных хозяйственных мелочей. Она привыкла к светской жизни.  А тут работа-дом-работа. Какая пошлость!  Скучно. И скучно не столько от самой схемы, сколько от серости, отсутствия праздника! Ну, действительно, ведь почти замужняя женщина, не пойдешь же в ресторан с другом, сослуживцем начальником. Да, и кавалера домой не приведешь. А почти муж почему-то не спешит забрасывать новоявленную невесту цветами и подарками, не обеспечивает ей блистательного досуга в виде ресторанов, театров. Правда, и раньше, не очень-то  водил по всяческим заведениям, но милые приятные мелочи дарил регулярно. А тут и этого нет…
В то же время привыкший к уюту Валерий страдал от того, что живет как цыган, готовый в любой момент сорваться с места. Основные вещи он оставил дома. Он все-таки был еще не готов что-то кардинально изменить в своей жизни. Он привык видеть Шуру при параде, и ему не нравилась она утренняя: худенькая, с острым потасканным личиком, без прически и макияжа, она все больше переставала казаться ему такой уж обворожительной. Он все больше тосковал по дому, по детям, по маме, которая гнала его от себя, не прощая обиду, нанесенную Любе.
В общем, большая любовь дала трещину и готова была превратиться из звездного неба в грязное драное одеяло.
Валерий посмотрел на Шуру, она красилась перед зеркалом. Он вздохнул и пошел жарить себе яичницу. Привычным жестом он открыл холодильник, но запас невылупившихся цыплят был уже исчерпан. Валерий с тоской открыл хлебницу, но в ней валялась лишь корочка двухнедельной давности. Перед мысленным взором всплыла тушеная рыба, умело приготовленная женой. Он почувствовал во рту привкус имбиря и кориандра, которыми Люба сдабривала соус…
- Шура, ну хлеба-то можно было купить? – не выдержал мужчина.
- А ты мне денег дал? – женщина ехидно повернулась к нему. – На что я хлеб куплю?
- Но ты же вчера зарплату получила, - Валерий недоуменно пожал плечами. -  Неужели не нашлось мелочи на буханку?
- Это была моя зарплата, она тебя не касается. – Шура вскинула голову, неловко мазнув при этом себя карандашом. – А на питание, будь добр, денег дай.
Валерий, достал кошелек, и выложил деньги.
- Это что на сегодня? – Шура проворно пересчитала купюры и спрятала к себе в сумочку.
- Как на сегодня? – удивился Валерий. – Да Любе этого на месяц хватало.
- Я не знаю, что ел ты там, - Шура презрительно хмыкнула, - но я есть, что попало, не намерена, тем более в моем положении.
Валерий молча натянул плащ и вышел за дверь. Он шел и думал, о том, что Шура уже достала его разговорами о разделе имущества, она надоела ему подсчетами, что он может забрать, а что может оставить жене и детям. Поразительно, но в этом она не упускала ни одну мелочь. Он вспомнил свои разговоры с Любой. Как странно, казалось бы из чего состоит семья? Ну, да любовь. Но ведь любовь, она разная бывает. Так кажется мать говорила?. Бывает страсть. Это у них с Шурой есть, а вот с Любой – нет. Бывает привязанность, привычка. А бывает такая глубокая тихая любовь, как омут. Уж кажет и нет ничего. Спокойно смотришь на человека, и сердце не заходится в бешеном стуке при воспоминании о нем, А вот возьми отбери этого человека у тебя – и нет душе покоя. Словно кусок отрезали. И пытаешься заменить его, а не можешь. Такая любовь, она понадежней цепей будет. Жаль, только не поймешь ее сразу, пока судьба тебя по лбу как следует не стукнет и не скажет: «Стой! Что ты делаешь?! Что творишь?». Вот и его, Валерия, стукнуло. Было ведь все, все ж было. Чего дураку не хватало?. Была жена, дети мама. СЕМЬЯ была. У них были планы, мечты. О чем с женой разговаривали? О книгах, фильмах, музыке. Теперь все... Остались разговоры о деньгах, тряпках, квартире, мебели...
- К черту! – Валерий сказал это так громко, что проходившая рядом девушка отшатнулась.
После работы и зашел до боли знакомыми ступеньками, вынул ключ, ключ послушно провернулся в замке. Валерий зашел в коридор. Включил свет. Заглянул на кухню. Там сидела Люба и беззвучно плакала над студенческой фотографией. Там она и Павел стояли рядом, лица их сияли улыбками, а глаза горели любовью.
- Привет, – Валерий тихонько присел на табурет напротив жены. – Я вернулся.
Люба посмотрела на мужа. Он похудел, осунулся за последние дни. Женщина поспешно смяла фотографию.
- Кушать будешь? – она смахнула слезы.
Валерий кивнул. Люба налила золотистый борщ, положила перья зеленого лука, нарезала хрустящего белого хлеба. Сама села напротив. Она смотрела, как ел Валерий, а перед глазами всплывал их ужин с Павлом. Женщина потерла глаза, отгоняя от себя тяжелые видения.
Она поднялась, повернулась к окну.  Фотография все еще была в руке. Туман... Какое-то предчувствие сжало ей сердце. Туман...

Глава 29

В новую семью Настюра вошла Надеждой. Мужу не нравилось, по его мнению, деревенское имя и он перекрестил молодую жену. С именем изменилась и жизнь девушки. Он ввел ее в свою семью, сам того не желая. В деревне у него была женщина, то ли вдова, то ли разведенка – дама известная на всю округу. Не один Кузьма к ней захаживал. Да и чего с бабы-то взять?! Двое детей. Кормить их надо. А муж ни копейки не оставил. Благо хоть избенка - своя, где закрывшись ситцевой шторочкой от детей, спавших на соседней кровати, и привечала ухажеров местная Магдалина. Никого бы это и не трогало, если бы в один прекрасный миг разведенка не заявила, что на сносях. Да не просто так заявила, а с претензией. Дескать, вот Кузьмы наследник ожидается. Правда, не правда – никто докапываться не стал, родители просто решили женить сына, но естественно, не на его падшей пассии. Перебрав всех невест в округе, решили, что лучшей невесты, нежели Настюра Корюкина не найти. Ничего  что бесприданница, ничего что история там какая-то. Чай и Кузьма не без греха. Тем более, ходок-то он знатный, не приведи Господи, действительно его дите у разведенки случится. А такая жена, как Настюра, и не заикнется в случае чего. А если и заикнется – есть чем рот-то закрыть.  Дед Кузьмы сговорился с Николаем,  дядькой Настюры,  – и участь двух людей была решена.
Парень, увидав невесту на венчании, только хмыкнул. Она не пробудила в нем теплых чувств, не смотря на пригожесть. И дело не любовной истории, которую людская молва разнесла по селу, как ветер дым на пепелище. Не по сердцу она ему пришлась – вот и весь сказ. Неживая какая-то. И хороша, и пригожа, а не живая, словно льдом подернутая.
В первую брачную ночь Кузьма проводил девушку в горницу и, даже не дождавшись, пока молодая жена разденется, огородами ушел к своей разведенке.
Надежда часто приходила к дяденьке с одними словами:
- Дяденька, что ж наделали-то? Что натворили? Тошнехонько. Ни Кузя меня не любит, ни я его.
- Стерпится, слюбится… - следовал всегда один и тот же ответ.
- А я повешусь!
- Брось, девонька. Мать-то тебя любит, поди, больше дочки, да и дедонька в тебе души не чает... Стерпится, слюбится. Терпи, милая, терпи...
Правда была в словах Николая. Действительно, все кроме мужа в новой семье полюбили Надежду. Мамонька Матрена оберегала девушку, как свою дочку, неистово защищая ее от собственной свекрови – бабки Яремовны, которая умудрилась порядком подпортить ей жизнь с отцом Кузьмы. Правда, Яремовна не оставлялся своих попыток, науськивая, нашептывая то Надежде на Матрену, то Матрене на Надежду. Но когда обе от нее только отмахивалась, бабонька выходила на крыльцо и громко стонала:
- Ох, Яремовна, голубка ты моя сирая, бедная твоя головушка –а –а...
Это заунывное пение в округе хорошо знали и соседи с улыбкой только спрашивали:
- Что, Яремовна, не потрафило? Скандалу не получилось?
Муж же Яремовны, дедонька Тимоша был на редкость добрым и душевным. Жену внука привечал всячески. Надежда толково распределила большое хозяйство, завела учет, считала расходы и доходы. Дедонька не мог нарадоваться на новую невестку.
Все бы ничего, но муж... Кузьма просто не хотел, не желал признавать в жене человека. Чтобы, ни сделала, чтобы ни сказала Надежда, она вызывала только глухое раздражение и откровенную злость мужа. Он не ценил ни ум, ни красоту жены, не уважал и не терпел ее.
Ночью, зарывшись головой в подушку, Надежда вспоминала Яшу. В этих воспоминаниях она была снова Настюрой. Перед глазами снова был он...
- Так что, Настенька, пойдешь за меня?
- Яша, ты что? А родители? Они ведь за тебя Полину прочат.
- Мало ли кого они за меня прочат! А выйдешь за меня ты! – Яков снова обнимал девушку. – А  с родителями я как-нибудь улажу. А нет, так и без их благословения женюсь!
- Яшенька, ты что! Грех это, без родительского благословения. Да и я за тебя без их согласия не пойду. Проклянут еще!
- Ну, значит, просить будем. Не чужие же они мне! Не захотят же они меня несчастливым сделать...
Больно ей было от этих воспоминаний. Сердце в клочья рвали они. Снова и снова она повторяла про себя их разговоры, переживая свои счастливые денечки.
Но жизнь шла своим чередом. Вот уж она и ребеночка ждет. Вроде бы и муж немного поуспокоился, да и она смирилась, все ничего...
... Тот день врезался ей в память. Но она старалась не вспоминать его...
Было веселое летнее утро. Надежда была занята привычными делами. Дедонька, братья мужа и свекровь собирались в поле. Внезапно на дороге показался столб пыли. Надежда вышла на дорогу, она ждала в этот день возвращения Кузьмы. До слез девушка всматривалась во всадника, и чем ближе подъезжал он, тем быстрее билось ее сердечко. На коне сидел Яков! Живой!
Он подъехал к ней соскочил с коня.
- Я за тобой, Настенька, едем, - он смотрел ей в глаза.
По лицу девушки текли слезы. Она бросилась ему на шею, ощупывая руки, плечи, гладила золотистые кудри Якова. Она не верила своим глазам.
- Яшенька, любимый! Живой!
Он целовал чужую жену на глазах у родни мужа, но никто, никто не посмел шевельнуться, сказать им хоть слово.
- Настюра, милая, родная моя, едем!
Надежда не отвечала она, гладила его волосы, лицо, плечи. Она спиной чувствовала страдальческий взгляд мамоньки, горестные глаза дедоньки и ехидную усмешку бабоньки.
- Настенька, солнышко, я ведь за тобой приехал. Ты прости, хорошая моя, не мог я о себе весточки подать, Я люблю тебя. Едем...
Она отстранилась от него. Слушала голос его, стараясь запомнить каждое слово, каждую интонацию, а перед глазами плыли и плыли цветные круги.

Глава 30

Жизнь вошла в обычную колею. Да она, в принципе, и не покидала ее. Ну, что такого не обычного произошло в последнее время. Заболела Надежда? Что же тут необычного или удивительного? Человек смертен и уязвим, а пожилой человек – тем более. Валерий изменил? Опять же  на таком маленьком шарике под названием «Земля» миллионы мужей изменяют женам, миллионы семей распадаются и еще миллионы находят в себе силы, чтобы начать все заново.
 Люба и Валера вместе приходили на работу, вместе ходили к Надежде в больницу. Вера Андреевна привезла Настюшку и Саньку. Девочку отдали в ясли.
Проект был завершен и Павел уезжал. Перед отъездом он зашел попрощаться. Мужчина изменился за эти дни. Он потемнел. Впервые Любовь воочию выдела то, что называется почернел от горя. Ей было больно, очень больно, но она уже все решила. За всех. За себя, за мужа, и за него, Павла
- Люба, ты уверена, что делаешь правильно? – он выжидательно смотрел на женщину.
- Паша, не надо...
- Люба, я не хочу тебя терзать, я просто хочу, чтобы ты знала: у тебя есть надежный человек. Что бы с тобой не произошло, я всегда приду к тебе на помощь, - мужчина говорил напряженно.
- Спасибо, Паша, - она облегченно вздохнула.
- И еще... – Павел набрал в легкие воздуха, и выдохнул. – Я все равно тебя люблю... Прощай.
И не дав возможности женщине что-либо ответить, быстро ушел. Люба смотрела ему вслед, глазами и сердцем прощаясь с ним.
В тот же вечер Павел вылетел специальным рейсом в Москву. Люба узнала только через семь лет, что из-за сильного тумана самолет разбился под Харьковом...
... Шура вновь стала приходить к Валерию. Чем это было вызвано? Женщина, наверное и сама не могла дать однозначного ответа. Плохой ли хороший, но у нее был мужчина, который ее слушал, воспринимал. Да, он был не то, о чем она мечтала и к чему стремилась. Но на какое-то, пусть даже на очень короткое, время Александра была полноценной женщиной, слабой и уязвимой, может быть не очень умной молодой и красивой, но женщиной, а не куклой, одно назначение которой, - койка.
Шура пыталась вернуть это ощущение, а для этого надо было воскресить отношения с Валерием. Она снова щебетала ему, как было бы им хорошо в месте, но тот не очень-то реагировал. Он не хотел ходить на свидания, не отвечал на ее телефонные звонки.
Институт взялся за разработку нового проекта, Любу перевели в другой отдел к Кочергину. Шура упросила Кочергина задержать женщину на испытаниях.
Люба пришла к Валерию в кабинет не в самом веселом настроении:
- Сегодня я остаюсь дежурить до девяти. Ты забери детей из садика.
Муж кивнул:
- Не волнуйся.
Но только он вышел с проходной, как Шура, словно кошка за добычей кинулась ему на перерез.
- Валерчик, что же это все? – она чуть не плакала.
Мужчина молчал.
- Валерчик, я же люблю тебя, я жить без тебя не могу! – Шура обняла мужчину. – Я соскучилась за тобой... Пойдем ко мне.
Ноги сами понесли его по знакомой дороге. Он плохо соображал. Он не помнил, о чем они разговаривали по дороге, как зашли в квартиру. На пороге Шура начала целовать Валерия. Валерий от этих поцелуев, вопреки обыкновению пришел в себя. С удивлением он огляделся: он был в чужом доме с чужой женщиной. Что опять? Опять все сначала?! Снова ссоры с женой, разрыв с матерью, расставание с детьми?! Несносные разговоры о деньгах и совместно нажитом имуществе? Ну, уж нет! Он оттолкнул женщину.
- Нет, Шура. Все! Кончено! – и не дожидаясь ответа, бросился бежать.
... Люба, возвращаясь домой, увидела две маленькие фигурки, сидящие под подъездом.
- Санька? – она не могла поверить своим глазам.
- Мама! Как тебе не стыдно! Мы с Настькой замерзли совсем и есть хотим.
- А отец? – она с ужасом уставилась на часы, стрелки показывали половину десятого. – Не приходил?
Санька только всхлипнул и помотал головой. Он глазами показал на сестру, которая мирно посапывала, положив брату голову на колени. Люба взяла дочку на руки, и с сыном вошла в подъезд.
Когда вернулся Валерий, она даже не поздоровалась с ним. Она просто его не заметила. Он был как мебель: шкаф, тумбочка, холодильник. Но в этот момент он не был для нее человеком.. Она не разговаривала с ним, она не смотрела на него. Так прошел день, второй, третий. Наконец, Валерий, не выдержав, подошел к жене, взял ее за плечи, заглянул в глаза и прошептал:
 - Мы с тобой еще долго будем ругаться... Всю жизнь... Но только больше не молчи так...


ЭПИЛОГ

В  таежной деревне мальчишка бежал к своей сестре, крича на всю улицу:
 - Настюра, дед Яков помер!...

***

Надежду привезли уже вечером. Пришлось заказывать такси. Сыновья бережно уложили ее на заднее сиденье, Валерий сел впереди, что-то сказал Лёне. Действие морфия затуманивало разум женщины. Она не знала, снится ли ей сон или действительно она едет  в санях с Полинкой, а рядом верхом едет Валера, только лицо его – не его, Яшино. Куда едут?! Куда пропала Полина?! Теперь с Яшей мчат они верхом прочь от постылого мужа, от злобной бабоньки, убившей троих ее детей, от доброго дедоньки и ласковой мамоньки. Они улетают прочь, только посверкивают золотые подковы коня. И теперь-то она точно знает, что сделала правильно, что самое главное для счастья, ее счастья – быть с любимым человеком. Она заливается звонким смехом, своим девичьим смехом молоденькой Настюры, еще не сильно битой жизнью... И чудо... Ее руки, лицо, тело внезапно молодеет. Ей снова всего шестнадцать лет. Она любит и она любима... Светлые волосы ее плещутся за плечами и переплетаются с бахромой желтой шали. Яков улыбается ей – мы вместе, Настюра, мы вместе... Навсегда...