Они приходят ночью

Публикации:
журнал “Юность”, №№9 2000 г.
журнал “На боевом посту”, № 12, 2001 г.
газета “Московский железнодорожник”, № 46, 2002 г.


ОНИ ПРИХОДЯТ НОЧЬЮ

Страшно. Вы знаете, как это – страшно? По-настоящему, без дураков?…
Их четверо, нас – трое, но это не имеет значения, потому что нас могло быть и десять – мы все равно ни на что не способны. Особенно дедушка.
Они показали ему книжечку в простой полиэтиленовой обложке, и я впервые в жизни увидела наглядную иллюстрацию выражения: “С его лица сошли все краски”. Дедушка испугался. Отступая в комнату с прижатыми к груди руками, он все говорил и говорил что-то бессвязное, жалкое, растерянное, а бабушка, застывшая в неестественной позе – наполовину встав со стула – смотрела на поздних гостей, не отрываясь, и губы ее дрожали.
Мне быстро заткнули рот: тихо, барышня, давайте без истерик. Сядьте, сядьте. Не надо метаться.
Я не успела спросить: что вы хотите? Я даже не поняла, откуда они, пока не прочла на белом дедушкином лице: ОТТУДА.
Вот как, оказывается, это бывает. Смешно: мы же ни в чем не виноваты. Дедушка не торгует наркотиками. Родственники за границей если и есть, то понятия о нас не имеют. Мы даже телевизор редко смотрим, потому что он редко работает, а когда работает, не показывает почти ничего, кроме рекламы памперсов. Газет не выписываем: воруют. Компьютер у меня дешевый, самодельный, и в Интернет я не лазаю – модем не позволяет, слабоват. Живем бедно. Политикой не интересуемся настолько, что это мешает разгадывать кроссворды.
В чем же дело?!
Дедушка рассказывал: когда-то, давно, когда они с бабушкой были молодыми, к ним вот так же приходили ночью. Время было такое. Все всего боялись. Друг на друга писали доносы. А потом приходили одинаковые люди в одинаковых пальто и уводили целые семьи в неизвестность.
Но сейчас-то!…
Двое сразу прошли в комнату и уселись за стол, кивком приказав дедушке: садитесь. У них были негромкие голоса и сдержанные движения. Одного оставили со мной на кухне. Еще один, буркнув: “Больше никого в доме нет?”, начал расхаживать вдоль книжных шкафов. Везде зажгли свет, но от этого стало еще неуютнее и страшнее.
Сидим. Часы показывают половину первого ночи.
Руки дрожат. Прикуриваю со второй попытки, а в голову лезет: осталось три сигареты… и больше нет… а если ТАМ не дадут курить, я же с ума сойду… и не дадут ведь, можно не надеяться… Господи, что мы такого сделали?…
Странно: несмотря на полную уверенность в абсолютной нашей невиновности, надежды почти нет. Делась куда-то надежда, испарилась, пропала. Мало ли кто в чем уверен. А вдруг? Просто так они не приходят. Значит, было что-то такое, чего мы просто не учли. Слово. Замечание. Вопрос. Может, именно я сказала что-то не то? Дедушка осторожен. Он не мог. И бабушка… Ее словно оглушило навсегда какое-то давнее воспоминание, относящееся к другой эпохе – она говорит только на бытовые темы. Сколько я  помню ее – только погода, продукты, ремонт и мои непутевые родители.
- Извините, - обращаюсь к охраняющему меня, - А в чем дело?
Он молод, лет тридцати пяти, худощав и коротко острижен. Шея, правда, шире лица – одни мышцы. Смотрит на меня холодными линзами глаз:
- А вы, девушка, так-таки и не знаете? Живете, значит, в этом доме, но совершенно не в курсе дела? Интересно получается.
От его тона хочется замолчать, уткнуться лицом в стол и сидеть так вечность, лишь бы не трогали. Но я не могу. Надо выяснить. А если ошибка?…
- Да, очень интересно, - соглашаюсь я, - Живу здесь с рождения и ничегошеньки не знаю. Может, вы меня просветите?
- Вы – еврейка? – неожиданно спрашивает он. Мне хочется завизжать ему прямо в физиономию: НЕТ!!! Но я выдавливаю из себя улыбку:
- А вы – антисемит?
- Вы думаете, я шутки шутить с вами буду? – он тоже улыбается, но так, словно ему нестерпимо больно, - Ничего. Скоро вы перестанете так думать. Вот приедем к нам, переночуете, а утречком следователь снова задаст вам тот же вопрос. Тогда уж, наверное, вы просто скажете: да. Без выкрутасов.
- Нет, - говорю я.
- Что нет?
- Я русская. Если это имеет значение.
Мы замолкаем. Время тянется медленнее сигареты. А руки дрожат. Раз пошли вопросы насчет национальности, дело плохо. Что-то мы все-таки натворили… А спросить уже не могу. Сил нет.
- Что это тут у вас? – кричит из большой комнаты тот, книголюб, - Владимир, ты погляди, какие фамилии на полке. Иди, иди сюда. И девушку прихвати, пусть она нам расскажет о своих любимых писателях.
Грубо, за локоть: пошли! Изнутри, из каких-то глубин сознания, всплывает ужас. Безотчетный, темный, схватывающий дыхание. Если они начнут рыться в книгах, я никогда не докажу им, что письма, лежащие в томике Евгения Замятина, адресованы человеку, в природе не существующему. Никогда и ни за что. Им достаточно будет только иностранного имени адресата и моего почерка. Все.
Меня тащат, как куклу. Подводят к полкам: кто у вас тут любитель антиутопий? Не ты, сестренка?…
А мне страшно. Господи, как страшно! Хочется закричать. Хочется проснуться. Они говорят: да уже одно это, одни только эти книги… Ах, свободно купили на ярмарке? С рук? Когда, у кого? Не помните? Как же так?…
Один холоден и вежлив, второй весел, зол и хамоват. Листают книги, роняя их на ковер, как ненужные вещи. Берут, листают, отбрасывают. У моих ног уже целая гора. Смутно понимаю: это обыск, они хотят найти что-то, какой-то маленький предмет. Письмо? Газетную вырезку?
У веселого и злого румяное лицо и живые голубые глаза. Я неотрывно смотрю на него. Он деловито тянет книги с полок, сопит, морщится, словно это занятие ему неприятно.
И вот!
“Уважаемый Эдвард!
Извините, что долго не писала. Запуталась в мелочах жизни: то работа, то дедушка болел, то сама попала в госпиталь на неделю. В госпитале, правда, хорошо. Тишина, телевизор, добрый врач (он совсем не делал больно моему несчастному носу), а за окнами осень шуршит листьями. Парк весь в золоте, паутина летает, тепло. Жаль, быстро выписали…”
- А что с носом-то? – почти сочувственно спрашивает веселый и злой.
- Гайморит, - говорю чуть слышно, голоса нет совсем.
- А почему в госпиталь?
- Так я же служу. По контракту…
- А-а… - он кивает и продолжает читать.
“Знаете, Эдвард, когда я сидела там, в парке, я часто думала о Вас. Не знаю, чем это вызвано, но в голову постоянно лезла мысль: вот было бы хорошо, если бы Вы оказались рядом. Мне так много хотелось Вам сказать… Беда, видите ли, не в том, что мне не с кем провести время, а в отсутствии нормального, умного, понимающего человека. Мне ведь не нужно ничего, кроме понимания. Кроме доброты и отсутствия расчета. Ужасно хочется хоть раз в жизни поговорить с кем-то, кому я интересна сама по себе, а не в свете того, что я могу или не могу дать… Вот в чем проблема”…
Хмыкает. Складывает листок, прячет в карман, берет другой.
- И давно вы переписываетесь?
Начинаю объяснять, но он не слушает. Совершенно ясно, что он не верит ни единому слову.
А сигареты кончились. Давно надо было бросать, да все казалось: успею. А теперь будет ломка, и никто мне не поможет.
Доносится спорящий голос дедушки. Бабушка плачет. Потом все стихает. Тишина тягостна. Лучше бы кричали, били стекла, матерились, стучали кулаками по столам. Было бы легче. И определенней.
- Что нам будет? – выгляжу я, наверное, жалко. Уже нет никакого желания сопротивляться, осталась только тоска. И какое-то всеобъемлющее отчаяние.
- Что будет? – румяный весельчак изучает мое лицо, - Это не я решаю. Будет следствие, а потом и суд. Вот тогда посмотрим. Но…
- Что?! – хватаюсь за это слово, заглядываю в глаза почти преданно.
- Но легко отделаться не рассчитывай.
Вот и конец.
Сижу на кухне и бестолково переставляю предметы на столе. Идет обыск. Мы – трое – разведены по разным комнатам. Дадут ли поговорить? Попрощаться?
Зачем я придумала этого Эдварда?… Мне было лет двенадцать, когда это началось. Сначала я разговаривала с ним, мысленно, конечно. В минуты обид. В дни рождения, когда родители снова забывали меня поздравить. Осенью, в дождь. Или просто так. А потом я начала писать письма. Казалось: он  вправду есть, и он поймет. Ему можно рассказать все. Он добрый, умный, он – друг. О нем не знал никто, кроме меня.
А теперь тайны не стало. Чужие люди пришли и запросто влезли в мою душу, спокойно, с ухмылочкой, зная, что от страха я способна только стоять столбом и издавать жалобные звуки. Моя тайна превратилась в вещественное доказательство неведомого преступления. К ней прикасаются холодные руки и холодные глаза.
Разрешат ли мне писать в тюрьме? Дадут ли листок бумаги и карандаш, чтобы я не сошла с ума от одиночества и неизвестности? Я даже не знаю, что там можно делать, а что – нет. Могут и не разрешить. Тогда я снова, как в детстве, буду вести нескончаемый внутренний диалог с человеком, который существует только в моем воображении.
Чужак смотрит, как мои слезы капают на клеенку, и молчит.
- Владимир! – доносится из прихожей. Он встает. Я смотрю на него. Вот. Сейчас. Нам. Прикажут. Собираться. И уведут в неизвестность.
Выходит. Глухо бормочут голоса. Шаркают по полу ботинки. И – хлопает дверь.

Отрывками. Я впервые вижу, как дедушка плачет. У него светлые мокрые глаза. Голос дрожит, срывается:
- Это во-оры!… Господи, вы понимаете? Воры!…
Я – не понимаю. Стою на коленках перед книжным шкафом и подбираю скомканные листки. Страницы  раскрытых книг шевелятся от сквозняка, будто живые.
Бабушка ищет валерьянку. Дом холоден, остужен залетевшим ветром.
Они забрали дедушкин орден, немногочисленные бабушкины украшения, мой золотой крестик и отложенные на черный день четыреста долларов.
- Ма-ама!… - это мой голос. Кричать надо было раньше, теперь всем и без меня тошно. Хотя…
Сейчас, пока еще не до конца схлынул ужас, пока не ушли ожившие воспоминания далекого прошлого, единственное общее чувство – облегчение. Это же воры, воры! Какое счастье!…

- И-ди-о-ты! – молодой капитан милиции изумленно трясет головой, - Ну, экземпляры! Вас в музей надо, в витрину, детям показывать! Ну, старики – понятно. Именно на них и рассчитан весь спектакль. Ну, а ты-то, ты!…
Я не могу ему ответить. Все в тумане. Мне просто хорошо. До неприличия. И я глупо улыбаюсь. В этот момент я безумно люблю и этого капитана, и ребят с автоматами, и всю милицию, вместе взятую, и весь окружающий мир, и даже тех бандитов – за то, что оставили жить. Пытаюсь зажечь газ, роняю спички, реву. А если бы они решили не оставлять? Мы не смогли бы сопротивляться. С нами можно было делать все, что угодно.
- Слава Богу, что вас не порезали! – вторит моим мыслям капитан, - А могли!
- Да, - соглашаюсь я.
- И тебе даже в голову не пришло на помощь позвать?
- Я думала…
- И чем, интересно, ты думала?
Я не обижаюсь. Это были воры – вот что самое главное. Обычные воры. А это значит, что не будет тюрьмы, неизвестности и страха. Шок пройдет. Потом будет обидно и больно, особенно за дедушку и его орден. Но это не та боль, которой мы боялись.

Через неделю ветер приносит конверт с начинкой – листком голубоватой бумаги. Каллиграфический почерк. Четкий и ясный.
“Здравствуй!
Не знаю, что ты сейчас чувствуешь, но догадываюсь – тебе паршиво. Я прав? Ты бесконечно прокручиваешь в памяти все случившееся, и оно не отпускает тебя. Это продлится еще долго, моя милая.
Но самое смешное в этой истории то, что виновата во всем ты сама. Ты и твоя элементарная трусость. Доверчивость, граничащая с идиотизмом. И полная уверенность в том, что с тобой можно сделать все, что угодно.
В душе ты – забитое, запуганное существо, убежденное в собственной ничтожности. Тебе и в голову не приходит отстаивать свои права.
Утешься – таково большинство. Я не говорю о стариках, у них за спиной слишком печальный опыт. Но тебя и тебе подобных кто умудрился довести до такого состояния души? Ты же человек! Или это звучит слишком гордо?…
Для чего ты читаешь все эти книги – вот чего я не пойму. Для того, чтобы до конца своих дней так и остаться серой массой, которую можно лепить, как пластилин? Или все-таки для того, чтобы хоть что-то понять?
Ладно. Может, поймешь. Испытанное на собственной шкуре усваивается лучше.
Когда я начинал это письмо, меня так и тянуло подписаться: “Эдвард”, но это было бы уже слишком. Извини, что я вообще в это влез.
Кстати, не думай, что это письмо как-то поможет меня найти. Бесполезно.
Желаю в следующий раз – кто бы к тебе ни явился днем или ночью – оказаться умнее.
Прощай”.

Их так и не нашли.

***