Успокоение души

На Сенной, рядом с цветочным прилавком, стеклянной тумбой на четырех ножках, за которым сидела маленькая смешная бабулька в ярком желтом платке и синей подростковой куртке, топтался худенький белобрысый парнишка в белой с тонкими черными полосками рубашке и с закинутым за плечо пиджаком. Он нервно покусывал губы, разглядывая цветы, и судорожно мял в кулаке деньги - очевидно, их было не так уж много.
- Ну что, на свидание? - бабулька-цветочница с доброй усмешкой посмотрела на переминающегося с ноги на ногу паренька, но, видя, что ответа от его озадаченной физиономии не последует, занялась своим делом. Она достала из-под прилавка граненый стакан с водой, смачно отхлебнула из него и, смешно надувая губы, принялась распрыскивать на цветы воду.
- Да!..
Бабулька остановилась на полувыдохе, вытерла рукавом рот и воззрилась на белобрысого. Казалось, что его его же собственный ответ, слегка запоздавший, привел в неописуемое изумление. Он широко раскрыл свои голубые глаза, но потом спохватился и принялся яростно теребить часы на левой руке, разглядывая, что же они, черт возьми, показывают.
- Опаздываешь? - сочувственно как-то спросила бабулька.
- Да нет, еще нет... - паренек поспешно сунул левую руку в карман брюк и уставился на носки своих ботинок, - вот чего бы мне...
- Девчонка-то красивая?
- Очень! - он выдохнул это слово так, будто ему врезали по спине.
- Да ладно, милок, не смущайся, - улыбнулась бабулька, - сейчас мы тебе что-нибудь подыщем...
- Я не смущаюсь - испуганно затараторил белобрысый.
- Ой, ладно тебе... Какие ей цветы-то нравятся, хоть?
- Н-не знаю... - лицо паренька залилось краской и приняло еще более испуганное выражение.
- Понятно, - бабулька сдвинула брови, надула губы и стала похожа на шахматиста, обдумывающего очередной ход противника. - Ага, есть тут у меня кое-что...
Она встала с табуретки и нагнулась над своим цветочным аквариумом. Проделав в нем какие-то замысловатые рукодвижения, она извлекла три небольшие аккуратненькие с яркими алыми пестринами на кремовых лепестках бутонов розочки.
- Вот, последние остались...
Лицо паренька осветилось просто диким восторгом при виде такого чуда. Но только он оторвал взгляд от цветов и перевел его на кулак с деньгами, буйно-восторженное помешательство его физиономии сменилось тенью сомнения, а буквально через несколько секунд эта тень стала такой же черной, как и лужа чернил, пролитых на белый лист ватмана.
- Так у меня всего-то... Не хватит, наверное... - паренек раскрыл ладонь и протянул ее бабульке. Там лежали четыре слегка помятые десятки. Рука его заметно подрагивала.
- Да, чей-то ты так? Не новый русский, видать? У тех-то денег - пруд пруди, - бабулька с укоризной покачала головой. И было непонятно, кому она это адресовала - пареньку или "новому русскому".
- Седня-то подъехал один на ихней машине-то... как ее...
- Мерседес?
- О, точно! Он самый! Вот, на шмерседесе. Говорит: бабка, продай цветов самых лучших и много. Я ему и отвечаю: дорого, мол, будет - по двадцать за штуку. Он: ничо, бабка, ты давай быстрее. Я ему и завернула вот таких же розочек штучек одиннадцать. Так он, знаешь, мне за все заплатил этими... долл... баксами, вот. И не то что там - по курсу, а прямо как сказала - по двадцать баксов за штуку. Так-то!
Произнося этот свой монолог, во время которого паренек стоял в полнейшей прострации с открытым ртом, бабулька аккуратно принялась упаковывать цветы. Достала квадрат прозрачной пленки, завернула в него розы, перетянула невесть откуда взявшейся яркой лентой, расправила...
- Ну, новому русскому-то - его новое русское, а нам - наше... - бабулька еще раз взглянула на протянутую ей ладонь, - Тебе ведь, небось, и на мороженое надо?
Она взяла две десятки и сунула букет пареньку в дрожащие руки.
- На, забирай. Да держи крепче! И приходи завтра - расскажешь, че да как... А то мне тут скучно одной...
- С-спасибо! - по лицу белобрысого расплылась счастливая улыбка. Он крепко сжал букет обеими руками, оглядываясь на бабульку с немым восхищением, чуть ли не подпрыгивая от радости, бодро пошагал через Садовую в сторону канала Грибоедова.

Серый город, серый день, серые люди... Нет, не потому, что они одеты во все серое, но на их лицах застыла какая-то одинаковая печать серой отрешенности ото всего. Каждый из них занят своим делом, куда-то спешит или нет. Каждый из них одинок и старается скрыться как можно глубже под эту серую маску. Лишь иногда в толпе, как ярко-оранжевый с коричневыми прожилками кленовый лист на мокром асфальте осени, скользнет чье-то лицо, излучающее либо радость, либо печаль, но, так или иначе, разбивающее серое окружение.
Белое пятно рубашки как шаровая молния мелькнуло мимо ларьков Сенной площади, выскочило на Садовую и устремилось дальше, в сторону канала Грибоедова. Белобрысый парнишка, зажав под мышкой пиджак и держа обеими руками букет, как некую священную реликвию, бодро топал по разбитому асфальту тротуара. Лицо его сияло выражением такой бешеной радости и счастья, что немногочисленные прохожие, попадавшиеся ему навстречу, поневоле оборачивались, как магнитная стрелка компаса поворачивается в сторону металлического предмета. Парнишка практически бежал, рубашка на его спине вздулась пузырем, на щеках играл румянец. Не дойдя до набережной канала, он свернул в полутемную подворотню одного из "колодцев" по правой стороне улицы.
Грязный темный низкий туннель, желтая обваливающаяся штукатурка, дождевые размывы, торчащие из стен обломки кирпича и разноцветные безграмотные неприличные надписи – таковы большинство подворотен центра Питера, конечно, если в них не живут "новые русские". Ну, тогда подворотня, да и весь фасад, штукатурится, красится, облицовывается, закрывается решеткой, перед которой прохаживается этакий бородатый амбал в пятнистой куртке с оттопыренной левой подмышкой.
Белобрысый свернул в полутьму под обшарпанный свод, перепрыгнул через огромную лужу, выскочил во двор и... зажмурился. Казалось, что солнце собрало сегодня все свои лучи, какие только могло, разбросанные по небосводу, и запустило их именно в этот "колодец". И они, отразившись и преломившись в узких стеклах окон, устроили просто цветовую какофонию, разлившись несколькими радугами и яркими световыми бликами. Белобрысый перекинул пиджак через плечо и, прикрыв глаза рукой, задрал голову вверх, навстречу блещущим окнам. Он вдруг звонко рассмеялся, раскинул руки в стороны и, зажмурившись, закружился на месте. Остановившись, он встряхнул головой, приводя ее в порядок, оправил букет, вновь забросил пиджак за спину и, найдя еще пьяным от кружения взглядом заветную парадную, зашагал к ней. Там, на четвертом этаже - жаль, что окна не выходят во двор – Ленка наверняка уже закончила марафет, сидит, ждет звонка в дверь, а, быть может, еще прихорашивается, бегает по комнате, начищает любимые туфли...

- Эй ты, красавец!
Солнечный луч, отраженный стеклом открываемой двери, полоснул белобрысого по глазам. Он зажмурился и в первый момент не разглядел вышедшего ему навстречу. В следующий миг он почувствовал, как чья-то рука опустилась сзади ему на плечо...
Мир всколыхнулся и вдруг завертелся вокруг белобрысого с бешеной скоростью. Лежащая на плече чья-то рука сжалась и с силой рванула его назад. Что-то больно ударило по ноге, подсекло. Чей-то кулак врезался в скулу, и в голове зазвенело разбивающимся хрусталем, в глазах сгустился белесый туман, и все медленно поплыло. Туман вдруг резко развеялся, и в лицо ударила грязь асфальта. Скула отозвалась резкой болью. На мгновение глаза закрыла розовая поволока, но в следующую секунду она спала, и неприглядная картина окружающей реальности ворвалась в мозг...
Белобрысый лежал на животе в луже, левая нога его была согнута в колене, ладонями он уперся в асфальт. Четверо человек стояли вокруг него и смеялись. Смеялись наглым издевающимся смехом. Особенно выделялся один из них – самый высокий с черными длинными взлохмаченными волосами, одетый в сильно потертую косуху, рваные джинсы и ботинки с металлическими носками. Лицо его со слегка сдвинутым налево большим с горбинкой носом и тонкими бескровными губами выражало нечто странное: смесь наглой издевки и какого-то отдохновения и воодушевления.
Белобрысый резко оттолкнулся руками от асфальта и сел, озираясь.
- Ну что, пацан?.. – высокий шагнул к нему навстречу и почти без размаха пнул ботинком в грудь. Белобрысый охнул и упал на спину.
- Что, хороший денек, да?.. Красивый, сука, белый весь, с цветами... душка...
Металлический носок ботинка ткнулся в ребра. Резкая боль скрутила все тело в утробный комок и несколько раз перевернула в грязи.
- Цветочки...
Услышав это слово, белобрысый заставил себя, превозмогая боль и страх, разогнуться и поднять голову...
Три кремовых розы лежали на асфальте. Серые грязные капли выделялись на их лепестках как уродливые червоточины, как гнойные нарывы на чистой коже...
- Цветочки, - огромный ботинок с металлическим носком надавил на бутоны и размазал их по шершавой поверхности. В одно мгновение красота, пусть и испорченная уже грязью, превратилось в мерзкую кремово-серо-зеленую массу. Еще пинок, и стебли поднялись в воздух, оставив сами цветы на асфальте. Разделившись в полете, несколько раз перевернувшись и сломавшись, они упали в разных местах, один раньше, другой чуть позже...
Белобрысый, замерев, не чувствуя ни боли, ни страха, ни холода от текущей ему за шиворот грязной воды, наблюдал за этим полетом. Один из стеблей упал прямо под ноги высокому. Несколько секунд белобрысый смотрел на лежащий исковерканный стебель, затем поднял глаза и встретился взглядом с высоким. Он поразился и ужаснулся: эти серые, слегка мутные, как будто смотрящие сквозь тебя глаза выражали странную, мерзкую радость и отдохновение.
Высокий шагнул вперед. Белобрысый даже не шелохнулся, он был опустошен настолько, что уже ничего не боялся. Тонкие губы высокого скривились в усмешке, он присел перед поверженным, продолжая смотреть ему прямо в глаза.
- Хорошо, ты даже не представляешь, как хорошо. Ты сейчас думаешь, какой я скот и подонок. Ты сейчас хочешь впиться в меня, разорвать, уничтожить, стереть, сорвать, как ненавистную фотографию со стенки. Но ты не можешь, ты понимаешь, что это не сон – явь, что ты не крутой, тебе не справиться со мной, как бы ты не хотел этого. Тем более, что я не один, со мной мои верные псы – подонки и трусы – но они разорвут тебя по одному моему знаку. Ты знаешь это и бесишься в душе. Мелкий, поганый такой черт сидит внутри тебя, грызет и гложет твою душу. Отрезает от нее по кусочку тупым и ржавым ножом. Тебя всего трясет, корчит, но ты ничего не можешь поделать, лишь внутри посылаешь мне проклятия, клянешь меня последними словами. Ты низок и гадок в этом. Ты низок и труслив, а ведь ты обвиняешь в этом меня...
Хриплый какой-то бесцветный голос высокого с мягкими и странно вкрадчивыми интонациями проникал в мозг белобрысого, разворашивая все, вскрывая все двери и проникая во все тайники, заполоняя собой все. Прозрачные глаза неотрывно следили за зрачками белобрысого, гипнотизируя их. Тонкие бескровные губы не покидала высокомерная усмешка. Высокий говорил долго, наслаждаясь своей силой, властью и своей правдой. Он так и сидел перед лежащим в грязи белобрысым, а трое его "псов" застыли рядом с ними, создав своими телами на дне темного городского "колодца" почти правильный треугольник, центром которого были белая и черная фигуры, да слабый кремовый мазок на сером асфальте.
- Ты обвиняешь меня сейчас во всех гадостях и гнусностях этого мира, но ты со своей низостью не представляешь, как мне хорошо. Да, хорошо. Твоя душу сейчас бьется в безвольных конвульсиях, а моя – спокойна, чиста и высока. Ты удивлен, поражен, ты в смятении?.. Да, моя душа чиста, но не этой вашей сахарной слюнявой белой мелочной низкой чистотой. А высокой серебряной чистотой острого клинка, только что отертого от крови. Тебе этого не понять. Я смял тебя, растоптал, но я стер кровь со своего меча и успокоил свою душу...
Не отрывая взгляд от распахнутых глаз белобрысого, он поднялся и спокойно пнул лежащего перед ним прямо в лицо. Белобрысый приглушено вскрикнул и судорожно закрыл ладонями разбитые в кровь губы и нос. Когда он сумел оторвать руки от лица, то увидел, что высокий все еще стоит перед ним с выражением невероятного экстаза и отдохновения во взоре. Он посмотрел на поверженного, в его затуманенных глазах мелькнула ехидная усмешка победителя.
- Смирись, стань выше, достань свой меч, окуни его в кровь. Тогда твоя душа освободится и успокоится. Понял, красавец...
Высокий сделал знак своим "псам" и зашагал в подворотню "колодца". Стук его металлических носов на ботинках гулко отдавался в пустых серых окнах и желтых обшарпанных стенах молчаливых домов.
Когда они скрылись в подворотне, белобрысый медленно поднялся с грязного асфальта, вытер рукавом рубашки окровавленное лицо. Он наклонился, чтобы поднять пиджак, и взгляд его упал на смешанные с грязью разорванные клочья кремовых лепестков. Он замер на несколько секунд в скособоченной позе, глядя на останки некогда бывших столь прекрасными цветов. Медленно подняв пиджак, сжав его в левой руке, белобрысый, даже не оглянувшись на ту парадную, к которой так стремился несколько минут назад, побрел в подворотню. Его всего трясло мелкой лихорадочной дрожью. Он хотел закричать, выплеснуть из себя всю боль и ненависть, догнать этих подонков, разбить им лица о серые кирпичные стены какого-нибудь еще "колодца", отомстить, доказать им и самому себе, что он не трус и низкое существо и что его душа не успокоится и не впустит в себя это мерзкое хладнокровное отдохновение... Никогда! Никогда...