потерянный

    Просыпаться было остро и холодно. Ёжась, я потащился в ванную, поплескал в лицо, последил, как закипает чайник на кухне и, налив кофе, отправился к компу. Вот я сижу, еле покачиваясь на стуле, и чёрными буквами сшиваю лоскутки исхоженного. Ис-хо-жен-но-го? Это когда мозоли? Как на моих глазах. Лоскутки не хотят сшиваться, они вьются каждый по-своему, они скорее готовы бинтами лечь на раны, чем слиться в один флаг, в один парус, чтобы меня увезти. Вот что пляшет на экране, пляшет и, может быть куда-то захороводит мои пальцы, а следом и меня самого:

    Мы сидели, ненадолго отложив карты. Я говорю “мы”, но я никого не видел. Я мог бы их описать, как угодно, и я уверен в их присутствии, и в том, что они меня слушали. Но я не скажу о них ни слова, кроме этого надоедливого, короткого местоименя – они. Вот мой рассказ:

        - Однажды я сделался богом. Я был богом скитаний, или, верней, мне казалось, что я был, но об этом позже. Есть три способа оказаться в божьей шкуре, я все их прошёл, и вот я перед вами.
    Во-первых я стоял над утробным и зыбким тёмным морем, где солёные камни жадно цедили воду, а между камнями были чудесные королевства. Я ступал по ним, мои ноги застревали, а глаза убегали в ничем не освещённую даль. Ничем – потому что огоньки яхт скользили так боязливо, что казались видениями и, скорее всего, чужими. Ветер ложился на клетки рубашки всеми шахматными фигурами сразу, и мешал их, и бил по доске снизу, отчего ткань надувалась и плескала, и мок подол, нечаянно задевая волну. А она дрожала и рассыпалась, и прокатывалась по пальцам, маня вперёд. Впереди была глубина и холод вокруг шеи. Над плечами, почти касаясь волос, стояли мои неудачи.  Уныло перешёптываясь, они строили стену между мной и берегом. Ещё не поздно было закричать, прыгнуть подальше на мокрый песок, отдышаться и уйти. Влиться в жизнь, нехотя подправить в ней что-нибудь, и умереть почти сразу, лет через восемьдесят, и кривиться, глядя на осенние листья. Но я только робко щупал невидимые кирпичи, опасаясь толкнуть их, как следует. Потом я шагнул в море, ободрал ногу, вынырнул и поплыл вдаль от камней.   
    Я не знаю, оказался ли я на дне, на другом берегу, или ещё где-нибудь. Просто осень вдруг сделалась поздней, ноябрьской. Воздух наполнился холодной, пронзительной, почти синей темнотой. Жёлтые фонари не бесились и не играли, а трепетали торжественно и тихо, будто каменные статуи у входа в древнюю пещеру, в те дни, когда язычество было ещё живо. Листья и светофоры добавляли в мир полосы чудесных оттенков, но вечер неумолимо обращал их в призрачные мантии. Призраки, тени и ничего кроме снов.
    Холод трепал за ушами и забирался в рукава. Он лился в горло. Улицы были довольно узкими, и все дома со ступеньками, а на ступеньки можно было упасть. Холодный мрамор... холодное небо... Я вспомнил стихи, которые сочинил похожим вечером:

Холодно, нервно, пустынно,
Ночь, будто новый берет...
Всё это просто рутина –
Насморк и творческий бред.

Так – пустяки – светофоры...
Нет ничего, проходи.
Шоры, проклятые шоры
И на глазах, и в груди!

Всё же, как небо бездонно,
Шаг, и зажглись облака.
Стоны, проклятые стоны
О несвершённом пока!

Всё же я верю подспудно –
Шляюсь не зря в ноябре.
Будни, весёлые будни
В жёлтых губах фонарей!

    Да, мне кажется, я вернулся туда. Почему? Я гулял... Мне очень хотелось постучаться в какой-нибудь дом, попроситься на ночлег – вобщем обычная книжно-дорожная романтика. Встану и постучусь.
    Горячая ванна? Зачем богу горячая ванна? Впрочем, может быть боги и не против погреться под струями – можно и в гейзерах под всё тем же и ледяным, и чёрным небом – но их никто не спрашивает. Вот и я стоял на столе в чистой комнате, подо мной была белая скатерть, а вокруг стояли чашки. Я был статуэткой. Изображением себя. Богом.

    Мои слушатели клевали носом, и лишь кто-то один вяло кивнул – продолжай.

     - В другой раз я стоял на маленькой площади и обнимал девушку за плечи. Улицы расходились от нас, вели к кирпичным подъездам, которым не хватало винограда, или плюща, а у подъездов виднелись чьи-то лица. Ещё был туман, он шатал нас своими неслышными поцелуями, все вокруг было так влажно и подсвеченно. Дымка с моря, и дымка сверху, и дымка со всех сторон съедали верхушки небоскрёбов, а окна продолжали размыто светится, будто каморки каких-нибудь эльфов-маргиналов. Очень тихо шептал фонтан. Или не тихо, а просто настолько созвучно с миром, что казался просто смычком, а весь этот вечер – скрипкой. Девушка смотрела вверх, а я стоял, прислонившись спиной к фонарю. Она не говорила ничего вроде “улетим!” или “дай руку”, но глаза, светло-карие, будто чай, пролитый на траву, всё сильней и сильней вливались в свечение окон, а туман всё густел.
    Лица, приглушённо галдевшие у подъездов приблизились к нам, и стало ясно, что это просто люди, и сделалось страшно и очень тоскливо. Но не только – часть толпы, запрудившей разросшуюся площадь, глядела ясно, но как-то устало. Другие взгляды застила кровавая пелена или муть алкоголя, часто блестели просто свинячьи глазки. Мне показалось, что поднимается ветер, все ветры сразу – так много было разных дыханий.

Туман съедает небоскрёбы
И вымывает из квартир
Всю мелко дышащую злобу.
Весь мир, как ангельский трактир.

И капли пляшут, будто кубки,
И, как смычок, дрожит рука,
У губ огонь волшебной трубки,
Немокнущего табака.

И девушка, слегка нахмурясь,
Глядит в толпу у наших ног,
И катится вдоль узких улиц
Людской и лиственный поток.

Её сейчас приобнял ветер,
А я стою чуть в стороне,
Толпа всё ближе, те и эти
Вопят и дышат всё сильней.

Она глядит тепло и строго,
Она глядит: "Давай уйдём,
Летим в туман к чертям и к богу!"
Толпа глядит змеиным льдом.

А я молчу на эти взгляды,
Лишь робким голосом стихи
Бросаю в серую громаду.
Они плюют. Они глухи.

Но голос и дыханье звонче,
Я чьё-то сердце запустил.
Вот сотня глаз голодных гончих
И миллионы глаз пустых.

А девушка всё вверх стремится,
Меня теребит за рукав.
А я молчу. Мелькают лица,
И дирижирует рука.

Она ушла? Молчу, не знаю,
Мне больно, жутко, горячо.
И лишь одна болезнь глазная –
Боюсь смотреть через плечо.

    Нет, она ушла. Она скорее таяла, чем взлетала, а я стоял вполоборота. Не смотрел никуда, просто читал стихи и пытался не думать. Так я снова стал богом.

    Теперь они хохотали в голос, и били по краю стола, и дурачились, будто в цирке.

- И наконец третий раз:
        Вот, он, вот он! Он развалился над городом всей своей чешуёй. Его лапы скребут по нашим крышам, его зубы кусают за уши наши окна, а наши глаза боятся увидеть хоть что-нибудь – из-за него. Он – Дракон. Он поймал нас, и держит, и гонит по жизни, как по собственным кишкам. Мы боимся вздохнуть, боимся ударить, боимся смеха и слёз, дураков и гениев, а значит боимся Дракона. Вот он висит. Его нужно убить.
    Так я подумал, а потом накинул куртку и вышел. Шёл, подбирая листья и огни. А там, где осенний ветер нежней всего прилегал к чёрной лестнице, ведущей на станцию я разглядел и почувствовал поцелуй. Двое стояли, держа друг друга за плечи. На ней был зелёный свитер с длинным горлом, и они оба – свитер и парень гладили её, чуть слышно шепча. Его волосы иногда закрывали лоб, и она отодвигала их , а он глядел серьёзно, а если губы и вздрагивали, то этого нельзя было разглядеть – они целовались. Целовались по-разному, то рисуя в воздухе что-то странное, то наезжая друг на друга, как рыцари на турнире, то приникая, как к роднику, то ударяя, как вёслами. Они гладили друг другу уши, и ноздри их шевелились в такт шагам. Эти шаги, петляя и замирая,  подходили к кладбищенской ограде. Улица была пустой – иногда я умею растворяться – лопатки девушки коснулись упругой решётки, и свитер полетел вверх, а джинсы вниз.
    Неподалёку я подобрал светящуюся палочку. Так светиться и бить могут только чьи-нибудь поцелуи.
    Теперь мои кроссовки пинали камешки вдоль по узкой улочке – даже отраженье луны вряд ли уместилось бы в ней. Я слышал шаги, избивающие лужи, всё ближе, всё быстрее. Человек бежал. Просто бежал человек. А я смотрел на то, как поднимаются, ноги, как летит и волнуется грудь, смотрел на волосы и на губы, которые что-то шептали. От чего он скрывался? Грабители? Судьба? Навязчивые друзья? Просто разминал ноги?
    Я подобрал ещё одну палочку, похожую на те, что передают во время эстафеты.
    Потом я присел на выставленное кем-то кресло и вынул блокнот.

Моя душа будто буква пси,
Её трезубец – мои весы.
И стержень ручки чернила льёт
Их вместе с кровью бумага пьёт.
И светом бледных влюблённых губ
На стержне мечется левый зуб.
А правый зуб – мечта про побег
Из сердца, в сердце, ко всем, от всех.
Вот мой трезубец, вот буква пси.
Убью дракона! Господь, спаси.

    Я до сих пор не знаю, убил ли. Во всяком случае, я в третий раз сделался богом.
    
    Они спали.

    Снова утро. Всё то же утро, с которого я начал рассказ. Голова нехотя поднимается с локтей. На экране абракдабра – случайно придавил клавиатуру.  А рядом:

    Какого-то октября
    В эту ночь я думал, как завершить начатое. В эту ночь я ничего не придумал.

    И ещё чья-то записка:
    Давай встретимся в шесть. Пофилософствуем.

    Шесть.    

    Беседа и свежий ветер. Глаза – не важен их цвет, важно то, что они пристальны, и они же – мягки и ласковы, будто губы. Наш диалог – верней безумный полилог всего этого мира – нельзя,  но неудержимо хочется передать.

    Впрочем, рука моя охрипла, и хотя я очень хочу ещё поплакать у этого экрана, мне придётся сознаться, что истории я не завершу..

    Вот только сиреневое окно, мягкое, как наволочка сиреневое окно ещё греет меня. Весь вечер, весь разговор, который я силюсь и не могу передать, оно было над нами. Оно – было.

   Вот я пишу. Я пишу давно и мечтал закончить таким отрывком – двое идут по ливой фонарной улице, их тени переплелись, а слова играют в воздухе, как котята. А клубком или мячиком им служит одно – мир, другой мир, как, как, ну как же?? туда попасть? И двое бредут, плечи начинают подрагивать от какого-то нездешнего холода, а с проводов глядят шестикрылые птицы..

    Но некому этого записать. Я не вижу никого, только перила моста, через которые перегнулся голос и вопит
    - Кто я? о.. кто я?
Воплю не хватает имени божества, но разве кричащий знает к кому взывать..?

    И огни у самой воды, отчего весь мир кажется россыпью сиреневых окон.

 

 



.