Понарошку

ПОНАРОШКУ
(почти повесть)

Помню, я еще подумал: что бы там ни было, за этой дверью, Синяя Борода отдыхает. Потому что его жен губило банальное бабское любопытство.  А я, слава Богу, серьезный мужик, и какой же хитрожопой стервой нужно было быть, чтобы заманить меня сюда!

Про нее я, впрочем, уже знал, что спит она в костюме Евы, поет в ванной, любит секс при свечах, макароны по-флотски и старые советские фильмы. Еще – что натура она творческая, не без странностей, но чертовски обаятельная. Про себя я к тому моменту узнал, что люблю эротический массаж, свежедавленный сок, секс в ванной, и ненавижу Фабрику Звезд.

Кажется, я уже сказал, что она – а она моя гражданская жена – всегда была какой-то странной, «загадочной», как говорят в таких случаях. Хотя, впрочем, нет, если про женщину говорят «загадочная», это означает, что в реальности она напоминает треску в климаксе, причем треску с замашками барракуды. Впрочем, я отвлекаюсь…

В общем, эта странность, непонятность ее мне поначалу нравилась, а потом, честно говоря, стала настораживать. Это как раз совпало с нашим переездом в отдельные апартаменты. Квартира изначально была ее, но когда мы познакомились, она как раз делала там евроремонт. И меня, кстати, близко не подпускала. Ох, как я об этом после жалел! Нет, сделала она все нормально, но…

Короче, она сделала перепланировку, и в результате этих ухищрений в квартире появилась кроме большой, жилой, одна маленькая комната. Судя по всему, она должна была напоминать нечто вроде чуланчика с окном: половина окна торчала в большой комнате, а вторая скрывалась за стеной. Но вот о том, что находится в этой комнатенке, я не имел ни малейшего представления, и с недавних пор меня это раздражало, если не сказать напрямую – бесило.

Комната эта всегда была заперта на ключ, который она, разумеется, носила с собой. Я бы, в принципе, без труда вышиб фанерную дверь плечом, но тогда вторжение было б налицо, а мне хотелось сохранить его в тайне, во всяком случае, пока. Я не раз спрашивал жену, что там, но она только улыбалась, пожимала плечами и говорила: «Привидения!» И стреляла глазами.

Я бы забил, если б не заметил, что она периодически наведывается туда. Не знаю, с какого перепою, но я решил, что там кто-то прячется – в смысле, живет. Тогда я, кажется,  впервые крепко задумался об этой комнате. Впоследствии не проходило и дня, чтобы я о ней не подумал. А спустя какое-то время эта чертова комната уже занимала девяносто процентов всех моих мыслей, и хорошо, если только девяносто. Тогда, в первый раз, я просто стал размышлять логически: если б там кто-то жил, он должен был бы чем-то питаться. А так как я не замечал, чтобы из холодильника исчезали продукты, а также  чтобы жена носила в чулан какие-то тарелки, я решил, что версия с таинственным жильцом отпадает. На всякий случай проверил плинтуса в нашей, смежной с той, комнате. Но нет, все было глухо: никаких дырок, никаких тебе пустот…

Потом я мазнул по ручке клеящим карандашом и насыпал туда несколько крупинок эозина. Откуда у нее в доме эозин, я сейчас распространяться не буду, скажу только, что им она красит на Пасху яйца. Короче, так я решил узнать, как часто она заглядывает в эту секретную комнату. Эозин относительно безвреден, но отмыть его с рук сразу невозможно, это я проверял на себе, как раз в апреле. Как ни берегся, все равно измазался, когда вместе с Катькой готовились к Пасхе… Впрочем, насыпая треклятый эозин на дверную ручку, я наивно полагал, что жена вообще не поймет, как ее угораздило заляпаться. А то и вовсе не заметит… Однако вечером того же дня, когда я вернулся с работы, она разыграла для меня целое представление. Она была на кухне и мыла там посуду – в перчатках. Я даже не сразу догадался, что это тоже часть спектакля: какой смысл мыть чистую посуду ПЕРЕД ужином? Да, так вот: она была в резиновых перчатках, желтых, жирных, как засохший сыр, в капельках влаги. Пока я расшнуровывал ботинки и мыл руки, она молчала, ждала, а потом спросила:
– Ты знал, что эозин – моя любимая краска?
Я ответил, что нет, но больше даже промямлить ничего не сумел. Она обернулась, посмотрела на меня через плечо, недвусмысленно изогнувшись:
– Интересно, ты что, всерьез считал, что я туда НЕ захожу?
Мне ничего не оставалось, кроме как напасть самому.
– А зачем ты это делаешь?!
– Меньше знаешь – крепче спишь, – окинув меня с ног до головы каким-то нехорошим, насмешливым взглядом, сказала она. И отвернулась. И вот с того самого раза… Впрочем, ну их: лирику, размышления, сомнения! Вот он, я: стою у этой проклятой двери, сжимая в руках дубликат ключа, и еще не знаю, подойдет ли он, но уже думаю про Синюю Бороду.

Нет, конечно, Синие Бороды – это чушь, такого в жизни не бывает. Я почему-то подумал: скорее всего, там, за этой фанерной дверью, полный комплект садо-мазо принадлежностей. Уж почему мне в голову пришла эта идея, не знаю. Катя уехала навестить подругу, и вернуться должна была нескоро. Времени у меня было предостаточно. Помню, медлил тогда, все вертел ключ в пальцах, и он с каждой минутой становился все более скользким. Стыдно вспомнить: я волновался!

А когда я, выдохнув, наконец повернул ключ и толкнул дверь, то в первый момент ничего не понял. Мне показалось, что комната пуста. Половина окна, два стула, швейная машина и полки вдоль стены – больше ничего. Однако когда кровь отлила от головы, я пригляделся и понял, в чем дело. На полках, тянущихся вдоль всей левой стены, до самого потолка, стояли, сидели и лежали в разных позах куклы барби. Куклы барби и их пластмассовые женихи…

И ЭТО ВСЕ?!.

Я молча взирал на кукольный Эльдорадо, а куклы со своих полок беззастенчиво рассматривали мою вытянувшуюся рожу. Я начал было считать их, но сбился: это было невыносимо… Тут-то я понял наконец, отчего Катька так хохотала, когда кто-то сказал, будто я, если улыбаюсь, похож на кена. Нда…

Где-то через полчаса до меня наконец дошло, что означает эта комната. Моя жена до сих пор играет в куклы!!! Но честно скажу: от сердца отлегло. Я даже улыбнулся (я это хорошо помню!) и в последний раз скользнул взглядом по полкам. Интересно, как Катька умудряется их так ставить, чтобы они смотрели прямо в дверной проем? Туда (то есть на меня) смотрело как минимум 10 пар нарисованных глаз: голубых, зеленых, карих, фиолетовых. Красотки-блондинки, сочные брюнетки, рыжие чертовки нагло разглядывали меня, улыбаясь своими застывшими губами. Мужики смотрели тоже. Особенно мне не понравился один из них: бирюзовые, яркие глаза смотрели мне прямо в мозги, прорывая лоб, как спицы полиэтиленовый пакет. Этот кен стоял вдалеке, у самого окна, слегка развернувшись корпусом вправо – и смотрел на меня. Одет он был в какую-то форму, на голове фуражка: стало быть, военный, подумал я. Внезапно мне стало немного не по себе. Не то что бы очень – но появилось легкое чувство дискомфорта, такое, на уровне предчувствия. Вроде как в школе: сидишь на уроке и вдруг совершенно четко понимаешь: сегодня отвечать вызовут именно тебя. В школе мне от этой мысли становилось жутко, а во рту появлялся какой-то привкус, точно я лизнул чернил. Вот и теперь… Я вышел и запер дверь. И, насвистывая, отправился на кухню, наивно полагая, что дело о тайной комнате закрыто.

Я ошибался. В ту же ночь мне приснился сон. Я не верю снам и дурацким предчувствиям, но мне не нравится, когда что-то происходит неожиданно. Мне приснилось…

Нет, пожалуй, сначала немного о другом. Катерина вернулась раньше обычного, бросила сумочку на кресло, подошла ко мне сзади и, как всегда, обняла за плечи. Я, не оборачиваясь, ждал продолжения. Ее руки помедлили немного, как слаломщик на вершине, а потом легко, нежно заскользили вниз по моей груди. Потом она прижалась щекой к моей спине, а пальцы добежали до ремня и ткнулись под него. Я, как всегда, не дал ее узким теплым ладошкам пробраться внутрь, развернулся, схватил ее и поцеловал – и ее руки вновь легли мне на плечи. Я оторвался от нее, сглотнул и пробормотал, кажется: «нет уж, сначала поужинаем!» Она засмеялась, а я взглянул ей за плечо…

…И чуть не вскрикнул: прямо на меня смотрели те самые бирюзовые глаза, только теперь – насмешливо и гордо. Еще секунда – и я понял: это зеленовато-голубое стекло буфета, и отражаюсь в нем я… Я уже тогда подумал, помню, что нервы у меня пошаливают, но… Ладно, я обещал по порядку.

После ужина мы снова (уж в который раз!) проверяли на прочность брачное ложе российского производства. Катька постанывала и царапалась. Я уже достаточно изучил ее и знал, как довести жену до оргазма. В тот момент, когда острые ногти впивались мне в спину, нужно было не оплошать: несколько резких, от души, движений, потом еще, еще – и тогда она начинала кричать, а потом заливалась визгом, захлебывалась и хохотала, как ведьма. Если б я не был уверен, что Булгаков умер, я бы дал руку на отсечение, что свою голую Маргариту на метле он писал с Катьки. В ту ночь она опять визжала поросенком и хохотала, и мы заснули абсолютно счастливыми, сжимая друг друга в объятиях. И вот после всего этого мне вдруг приснилась война.

Судя по всему, это была Великая Отечественная война, причем я принимал в ней самое непосредственное участие. Первое, что возникло во сне – ощущение какой-то жутко неудобной шапки, стягивающей голову со всех сторон, точно маска аквалангиста. Дышать было трудно. Второе, что я почувствовал – ощущение скорости, тряску, точно я на «Школьнике» летел с ухабистой горки. Вскоре я понял, что нахожусь в кабине самолета. Стало быть, я летчик. Причем во сне меня это нисколько не удивило. Перед собой я видел хвост другого самолета. Было совершенно очевидно, что я должен двигаться строго за ним. Внезапно откуда-то слева и снизу, вертясь, выскочили на страшной скорости два истребителя с крестами на крыльях. Самолет передо мной рванул вверх, я тоже, и я знал, что сейчас мы настигнем их и убьем, должны убить – но прямо на нас, откуда ни возьмись, выскочил третий. Я видел, как мой командир – тот, за которым я шел – дал очередь по этому самолету, но промахнулся. Я понял, что надо уходить. Пальцы и ладони мгновенно вспотели. Я рванул штурвал вправо (почему-то во сне он был похож на ручку мясорубки), но, по-видимому, на какую-то долю секунды опоздал: машину подбросило так, что я почувствовал все свои ребра – и тут же ощутил резкую боль в груди. Захотел закричать – но даже вздохнуть толком не получилось. Вот тут (уж не знаю, как!) я догадался, что самолет горит, и надо прыгать. Не знаю, как я это определил, но я оказался прав. Из последних сил отпихнув часть фонаря кабины куда-то вбок, я выпал вниз, перегнувшись через борт. По лицу мазнул язык пламени, но я даже испугаться не успел. Помню, падая, думал: над нашими или над немцами? Потом нащупал на груди кольцо и дернул. Раскрылся парашют, после сильной задержки тряхнуло очень здорово, плотные ремни врезались в меня, и стало так невыносимо больно, что я потерял сознание. Ни до, ни после я не терял сознания во сне, и не знаю, как это объяснить, и вообще, как это могло мне присниться.

Очнулся я уже на земле, от рева мотора где-то вверху, прямо надо мной. «Сейчас даст жару, сволочь!» – отчаянно подумал я и попытался подняться, но подняться не смог. Поначалу показалось, что я лежу в луже, но потом дошло: я ранен, и весь комбинезон пропитался кровью. С трудом нащупав взглядом самолет надо мной (в ушах шумело, я никак не мог определить по звуку, наш или фашист), я понял, что это свой. Вроде надо было махнуть ему рукой, чтоб улетал, но я не мог пошевелить даже пальцем. Самолет покружил еще и, снизившись, исчез за верхушками елок. Я упал в лес, как раз на опушку: может статься, здесь и дорога недалеко, и он сядет… Но было ясно, что мне это уже не поможет: я не жилец, это точно. Я опять забылся и очнулся от треска сучьев у меня над головой. С трудом открыв глаза, увидел, как надо мной склоняется человек в летном комбинезоне, точно таком же, как мой. Шлем у него был расстегнут, очки подняты, и прямо на меня смотрели встревоженные ярко-бирюзовые глаза. Я уже не мог вспомнить, где я видел их, кто этот человек, но точно знал, что глаза эти неразрывно связаны с Катькой – с моей Катькой! Человек задвигал губами, и до моего сознания через несколько томительных мгновений дошли – и то еле слышно – звуки его голоса:
– Ленька, Ленька! Ты жив?! Ленька, ты меня слышишь?
Я собрал остатки сил и прошептал:
– Катьке… передайте… Я люблю ее…

И я проснулся. Еще никогда мне не было так пакостно по пробуждении, даже после гулянок. Катька лежала тут же, на мне, спала, как младенец, и меховая отделка ее костюма Евы щекотала мне бедро. Я лежал и думал, как идиот, о переселении душ, предчувствиях, Фрейде и прочей фигне. Какого, извините, хрена мне приснился такой сон – ни с того ни с сего! – после обалденного секса?! Внезапно меня осенило.

ГЛАЗА.

«Ага, говорили тебе по-хорошему, не суйся, куда не надо!» – немедленно взвизгнул где-то в районе поджелудочной железы мерзкий дрожащий голосок. Я послал его в те органы, что пониже, и стал размышлять. Да, несомненно, столь шизоидный сон посетил меня неспроста. Может, Катька ведьма? Наколдовывает себе сны в этой комнате? Я посмотрел в безмятежное личико с приоткрытыми розовыми губками и мысленно отвесил себе пинок не хуже, чем Зинедин Зидан по мячу. Нет… Должно быть, я переустал или обожрался, и просто шарики за ролики заезжают.

Мысль, сгубившая меня, пришла позже. Она прыгнула откуда-то сверху, как рысь на жертву, и пошла выделываться, точно ребенок на батуте. Я скрипел зубами, но прогнать ее никак не мог. С каждым часом силы мои слабели, и через два дня неравной борьбы я наконец уступил.

А ведь покончить с гадкой мыслью было очень просто. Достаточно было вспомнить, В КАКУЮ ИМЕННО форму был одет тот кен с бирюзовыми глазами. Но как раз этого-то я и не помнил.

Я был почти уверен, что кукла была летчиком, но вспомнить стопроцентно не мог. Я помнил только темный китель и фуражку, и ничего больше. Может, китель был черный? Или все-таки синий? И были ли какие-то знаки отличия? Этого я не мог воскресить в памяти, сколько ни пытался.

А как просто было узнать! Достаточно было лишь, когда Катерина уйдет из дому – пусть хоть ненадолго, даже в магазин – отпереть дверь и кинуть взгляд – да-да, всего один взгляд! – на полки.

Каюсь: я это сделал. А ведь меня предупреждали…

Обстоятельства складывались, как на заказ. С утра пекло солнце, но к полудню с горизонта поползли какие-то сморщенные облачка, а через час стало ясно, что идет гроза. У Катьки аж щеки порозовели от счастья. Она мигом собралась, натянула непромокаемые брюки, накинула куртку, схватила велосипед – и только я ее и видел. Она рассказывала: в грозу ездит куда-то на острова и смотрит, как молнии падают в залив. Раньше я ей верил, а теперь, вообще-то, засомневался: может, она в грозу с русалками тусуется, или у вампиров за ушком чешет? Кто ее знает…

В общем, если за окном хлестало, сверкало, бухало и грохотало, можно было не сомневаться: она не вернется, пока весь этот мокрый ад не оттянет ветром куда-нибудь в сторону.

Едва Катька укатила, я достал ключ и снова вошел в эту комнату. Там было по-странному тихо, точно я спустился в погреб, однако пахло по-домашнему: обоями, пылью, дешевой мебелью. Я медленно обвел взглядом полки, но своего знакомого не нашел. Странное дело: как будто все так же, и я верно помню, где он стоял – вон там, на третьей полке снизу, у самого окна – но теперь его там нет. Я поколебался и сделал шаг в глубь комнаты, а следом еще один. За окном потемнело, тучи сдвинулись и заклубились.
– Блин! – непринужденно, как мне показалось, а на самом деле просто неприлично громко сказал я. Поскреб в затылке и зачем-то добавил вполголоса:
– А я все-таки пришел…
Как только я это произнес, тут же увидел его, точно мои слова были заклинанием. Он стоял полкой ниже. Неудивительно, что сразу я его не узнал: ни фуражки, ни кителя не было в помине. Кукла была одета в серо-коричневый свитер грубой вязки и черные брюки. Но глаза были те же, ошибиться я не мог.

Я огляделся. Похоже, свитер Катька сшила ему недавно: у швейной машинки валялись обрезки, со столика свисали нитки, раскрытые ножницы были брошены прямо поверх разноцветных клочков материи. На краю столика, придавленный пьяно вывернутой лентой сантиметра, лежал темно-синий комочек, а рядом – маленькая фуражка. Поборов брезгливость, я, в свою очередь поборотый любопытством, осторожно взял их в руки. Ну да: это был китель с крупными золотыми бисеринами вместо пуговиц, с погонами и нашивками. Теперь-то сомнений не оставалось: да, летчик. За окном громыхнуло. Я сдвинул брови и обернулся к стеллажам. В сумраке, принесенном тучей, навалившейся прямо на крышу нашего дома, куклы выглядели необычно, жутко, я смотрел на них – и против своей воли начинал бояться. Я чувствовал: бирюзовые глаза следят за мной. Я всем телом ощущал этот взгляд. Барби на полках скалились белоснежными нарисованными зубами, но глаза их – карие, черные, зеленые, синие – были пусты. Не то что…

Я не выдержал и все-таки повернулся лицом именно к той полке, где стоял он, и методично вдавливал мне сердце в пяточную кость своим взглядом. Я вдруг с ужасом осознал, что кукла НЕ МОЖЕТ так смотреть – при всем желании! И почувствовал, как болтается где-то в пальцах ног растащенное на молекулы сердце. Это была не кукла – это был крошечный живой человек! Вокруг него были пустые формы из холодной пластмассы, с пучками капрона вместо волос, а он – он был живым!!

Сверкнула молния, шарахнул гром, и у себя за спиной я услышал тихий мягкий щелчок, точно кто-то взвел курок пистолета, направленного мне в спину. Я резко обернулся: нет, ничего… просто закрылась дверь. А я-то, слабак…

Просто?.. Закрылась?!.

Я молниеносно повернулся обратно к полкам – и, клянусь, все волосы, которые только на мне росли, встали дыбом: кен с бирюзовыми глазами неторопливо кивнул мне и сделал шаг вперед.

Мне никогда не доводилось слышать, как трубят мамонты, но, сдается мне, я заорал громче. Не знаю, какой рефлекс сработал у меня в тот миг, но я бросился к полкам, схватил кена и изо всех сил сдавил в руках, страстно желая убедиться, что это лишь мертвая кукла, кусок пластмассы, и больше ничего! В этот момент пелену за окном прорвала желтая струя огня, и в болезненном свете, на какую-то долю секунды ворвавшемся в комнату, я увидел на стене у двери две человеческие фигуры, две тени.

Одна из них была моя.

Дальнейшее я додумать не успел: гром грохнул с такой силой, что дом затрясся весь, от крыши до самого фундамента, а я шарахнулся от окна и выпустил из рук проклятущего кена. Он полетел на пол – и в этот самый момент я почувствовал, что какая-то сила неумолимо сбивает меня с ног. Я упал, обливаясь холодным потом, и ударился головой о край нижней полки. Стены комнаты шатнулись и махнули куда-то в стороны и ввысь; пол пошел буграми и трещинами, окно скакнуло наверх и скрылось из глаз.

Я схватился за ушибленный затылок – и тут увидел, как в нескольких метрах от моего лица остановилась тапочка гигантских размеров. Это была моя тапочка. Я поднял глаза: сверху нагибался я сам – гигантского роста, с гигантским лицом, огромным носом и жирными, мясистыми губами. Ни за что бы не поверил, что я такой урод, еще час назад – но это был Я!

Великан деликатно сгреб меня пятерней и поднял на неимоверную высоту. Меня слегка замутило, но виду я не подал. Гигант смотрел на меня с изумлением, и в углах его неизмеримого рта играла странная улыбка… Крикнуть я даже не пытался: знал, что не получится, и просто тупо смотрел на себя со стороны, если можно так назвать то, чем я занимался. Он вздохнул, как кузнечный мех, и сказал (моим голосом):
– Ну что ж, я передам Кате, что ты ее любишь…

И я вместе со своей отпавшей челюстью был поставлен на полку. Уходя, великан обернулся, и в его глазах сверкнули знакомые ярко-бирюзовые искры. Дверь закрылась, и я опустился на пол – то есть на дно полки. Своего лица я видеть не мог, но это было и не нужно. Я и так догадался, что произошло.

Гроза постепенно уходила. Полка холодила мне задницу, голова горела огнем, а тело металось меж двух этих полюсов. Я то стучал зубами, то покрывался испариной. Катька скоро вернется… Но она никогда не догадается, что произошло! Или догадается?.. Ведь почему-то же она запрещала мне заходить в эту комнату! Ах да – куклы… Она не хотела, чтоб я знал…

Как я ни хорохорился, в мозгу, как на экране, все контрастнее и ярче разгоралось: ТРУБА. О, это было уже целое философское понятие! Трубец, трубища! Катька никогда не поймет, что тот я, который теперь сидит в моем теле, это не я, а я – вот он я, сижу, уставившись на свои, то есть не свои, руки, и на ноги тоже, и они пластмассовые – а я могу ими шевелить!

Я ругал себя последними словами. Ну нафига, нафига, нафига?!. Кто меня тянул за хвост в эту чертову комнату? Что я здесь забыл?!.

Шум дождя стих. Под потолком, то нарастая, то уходя, плавал низкий, недобрый гул. Надеясь, что это все же не тот немецкий истребитель из сна, я с опаской глянул вверх. Там летала мясная муха, неведомо как попавшая в закрытое помещение. Должно быть, я сам впустил ее, заходя. А теперь она, как самолет, один за другим нарезала под потолком узкие овалы. Потом снизилась и пролетела на уровне моей полки. Я со смешанным чувством любопытства и отвращения смотрел на ее толстый, заостренный зад, отливающий зеленой бронзой, на крючковатые коленчатые лапы, покрытые омерзительными волосками. Впрочем, этой мухе я мог и позавидовать: она-то, в отличие от меня, заперта здесь лишь на время. Как только Катя откроет дверь, шмыгнет в проем и смоется. А я… останусь.

Я встал и прошелся по полке. Кроме меня, там находились еще пять кукол: два кена и три барби. Я был в этой компании шестым. Но мои соседи были холодные, неживые, они ничего не могли сделать – ни навредить, ни помочь. Я разглядывал их, как разодетые манекены в человеческий рост. Больше всего мне хотелось подойти к кому-нибудь из них и пнуть ногой так, чтобы пластмассовая гадина сверзлась с полки. На миг мелькнула мысль: скинуть их всех, поскидывать на фиг, и тогда, едва Катька войдет…

А, да что она подумает?! Ясно ведь, что: что я (или все-таки ОН?...) заходил в эту комнату. Ну что ж, в лучшем случае я упьюсь мелкой местью самому себе. Катька рассердится, но и только. Да и то – минут на десять… Что единственная оставшаяся на полке кукла живая, и вообще, в некотором роде, является ее гражданским мужем, Катька не догадается никогда. Я уже понял: наверняка шевелиться смогу лишь тогда, когда в комнате никого не будет…

Итак, от соблазнительной идеи излить свой гнев на соседей я отказался. Пройдясь по полке, выглянул в окно. Через стекло долетал писк стрижей, откуда-то издалека слышалась собачья перебранка: звуки далеко летели в сыром воздухе. Под окном качал ветками намокший дубок, стряхивал с молодых светло-зеленых листьев последние капли ливня. Должно быть, там, на улице, пахнет землей и тополями, на асфальте лежат маленькие «носики» кленов, а с черемух, покачивающих мокрыми прическами, облетают последние кремовые лепестки.

А я не могу даже открыть форточку!

Я прислонился к стене и стал размышлять о том, что ждет меня впереди. Как ни крути, перспективы открывались безрадостные. Как я не поворачивал свою головоломку, точно трубку калейдоскопа, картинка на противоположном конце неизменно оказывалась ужасна. Вероятнее всего, со временем я истлею, развалюсь и буду выброшен на помойку, а там умру от зубов дворовых собак или в недрах мусоровоза. А до этого… Боже, да дней через пять я сойду с ума! Может, иногда Катька и будет, конечно, брать меня в руки, может, даже сошьет что-нибудь, но… Слабое утешение!

А ведь дождь кончился. Она вот-вот вернется.

Словно в ответ на мои мысли раздался звонок в дверь. Я услышал шаги по коридору: это он, завладевший моим телом, шел открывать Кате. Я напряг слух. Вот она вошла… Брякнул велосипедный звонок, что-то скрипнуло… Она заговорила: весело, подробно рассказывала о своей прогулке, как всегда рассказывала мне…
– А одна, знаешь, была такая толстая и желтая – я аж сама испугалась! Но прикольно так, слушай!.. Ой, я купить забыла… Да?.. Ой, если можно!

Я догадался: она забыла купить то ли батон, то ли молоко, и он вызвался сбегать вместо нее. Да, точно: вот захлопнулась дверь, и разговор прекратился. Катька скинула кроссовки, проскакала в ванную, потом в комнату, потом на кухню и снова в ванную; поставила на плиту сковородку, а может, кастрюлю. Запела: «Белые розы, белые розы…» Допела до второго куплета, рассмеялась чему-то и замолкла. Потом я услышал, как приближаются ее шаги, и почему-то сразу понял: она идет сюда…

Ключ повернулся в скважине, дверь резко распахнулась, и она появилась на пороге. Волосы ее, мокрые, волнящиеся, были рассыпаны по плечам; она улыбалась. На щеках играл свежий румянец, глаза блестели. В руках, почти прижимая к сердцу, она держала крошечный букетик желтых цветов. Мне захотелось заплакать.
Катя подошла к полкам, посмотрела куда-то вверх и сказала:
– Ага!.. Нинель, это тебе, на´ вот, держи!.. Сейчас поставим…
Она подняла руки вверх, а я, как дурак, смотрел на ее грудь и на задранный подбородок с ямочкой. Почему я так испугался себя большого? Катька была очаровательна даже сейчас, с грудью чудовищного размера, с подбородком, похожим на киль корабля. Закончив возиться с букетом, она вздохнула, сказала:
– Вот так! – и посмотрела на меня.
Это был взгляд, полный ласки, любви и нежности – и, клянусь, в глубине ее глаз именно в тот момент заплясали какие-то особенные огоньки, точно кто-то открыл садок со светлячками. Неужели произошло чудо – и она меня узнала?..

Мой радужный пузырь мечты лопнул тут же, накрыв меня тучей вонючих мыльных брызг. Она нагнулась и шепнула:
– Привет, Игорек! Ну, как тебе в свитере? Не мерзнешь?
Я-то не мерз… Игорек, значит. Ладно…
Она протянула ко мне руку: я увидел серебряные кольца браслета на ее запястье. Очень бережно, нежно ее пальцы обхватили мое тело и легонько сжали. Катя выпрямилась и подняла меня на высоту своего роста. Я смотрел на нее, а она – на меня. Какое-то время длилось молчание. Длинные ресницы ее опустились, уголки губ потеряли упругость. Она нахмурилась.
– Товарищ Соколов!.. Что это с вами сегодня?.. Не грозы же вы испугались, в самом деле!
В тот миг я бы все отдал за то, чтобы шевельнуть рукой или ногой, сказать хоть слово… Да что там! Хотя бы моргнуть!!
Она собиралась сказать или спросить что-то еще, но в этот момент там, в другом, человеческом мире, вновь раздался звонок… Она, точно королева, одарила меня прощальным взглядом, торопливо поставила на полку и выскочила, захлопнув за собой дверь.

А я остался; и чувствовал себя, как буриданов осел, поставленный между пургеном и клизмой.

В комнате воцарилась тишина: как я и предполагал, жирная мясная муха, делившая со мной все горести заточения, подло нырнула в дверь, едва та открылась – и только я ее и видел. Постепенно опустился вечер. Вскоре в своем положении я открыл еще целых два минуса. Первый – мне захотелось есть. Второй – я прекрасно понял, что рано или поздно мне захочется сделать кое-что еще. Сейчас, когда я это вспоминаю, почему-то начинаю дико ржать. Но тогда мне было совсем не до смеха. И дело даже не в том, что канализация для кукол не предусмотрена. Я штаны боялся стянуть! Жутко даже было представить, что я там увижу!.. Если руки-ноги у тебя пластмассовые, глупо надеяться, что другие части тела сохранились в первозданном виде.

Интересно, все же, а что я тут буду есть? Я же помру от голода!!

Голодная смерть никак не входила в мои планы. Я зачем-то открыл рот и осторожно потрогал пальцем свои зубы. Увидеть их я по вполне естественным причинам не мог, но на ощупь они были как будто такие же, как прежде. Может быть, Катька не всегда запирает дверь? А вдруг как-нибудь она забудет это сделать? Я снова огляделся, теперь уже более пристально. Если мне удастся отпереть дверь и наворовать на кухне еды, я вполне смогу распихать ее под кукольные стулья и диваны, или засунуть в этот кислотно-розовый шкаф… Да, повезло мне, что кукольные полки оформлены, как настоящее жилище!

Потом я выяснил, что полкой ниже имеется кровать, а на соседней полке справа диван и стол покрыты плотными тряпками, которые вполне можно будет приспособить под одеяла. Под конец, когда в комнате почти совсем стемнело, я разглядел у швейной машинки нечто, что заставило мое сердце радостно подпрыгнуть в пластиковой груди. То был яблочный огрызок. Бог есть! Потому что когда Катька ест яблоки, от них остается только хвостик и жеваные пластинки с семечками!!! Судя по всему, она увлеклась шитьем и начисто забыла о яблоке. Как это на нее похоже…

Теперь, конечно, нужно будет научиться спускаться и подниматься; лазить по полкам, чтобы, как в первобытные времена, добывать себе пропитание, думал я. Эх, давненько я не занимался физкультурой… Но ничего, прорвемся… Когда очень надо…

Я уже начал было приобретать потерянную уверенность, потихоньку загордился собой: вот, мол, какая ситуация, еще круче, чем у Робинзона Крузо и Гулливера вместе взятых, а я и не думаю сдаваться! Типа я – настоящий мужик… Да, примерно так я и рассуждал сам с собою, стоя на кукольной полке. Все путем, только телевизора для полного счастья не хватает. А так – даже Катюха навещать будет… Периодически…

Я был идиотом. Я не понимал, что надо мной уже давно занесен и подрагивает острый меч кошмарнейшей пытки, через которую мне вскорости придется пройти. Я был слишком  занят своей персоной для того, чтобы трезво оценить складывающуюся ситуацию. Но, повторюсь, я был беспросветным идиотом. Я даже не подумал о том, что кен, так беспардонно завладевший моим телом, вместе с ним получил право владеть не только свободой передвижения, моим голосом и моим паспортом. Увы, я догадался об этом слишком поздно. И, наверное, предпочел бы сигануть вниз головой с Дворцового моста, нежели додумыватся до такого! Но все, что я мог – это с грохотом гробануться с полки, набив себе пару синяков на пластмассовых конечностях.

Сердце у меня замерло в тот миг, когда я услышал свой голос из-за запертой двери:
      – Ну что, уже одиннадцать… Давай потихоньку ложиться, а?
…И жизнерадостный Катин:
– Да! Я тоже об этом только что хотела сказать!

Я не удержался на ногах и сел на пол. Как я не подумал ОБ ЭТОМ?!.

Собирались они недолго. Я прислушивался, не дыша. Сегодня Катька определенно в настроении… Я услышал, как она пробежала из кухни в комнату, тарахтя спичечным коробком: сейчас наверняка зажжет свечи и поставит музыку. Она всегда делала так, когда у нее бывало, как она выражалась, «особенное» настроение.

Интересно, с какой стати у нее именно сегодня такое настроение? Может, он уже успел сделать или сказать что-то такое, что ее возбудило?.. Чушь: в конце концов, его ведь не существует! Это – я! Это мое тело!

Мое-то мое, да больно непослушное…

Из-за стены послышалась приглушенная музыка. Сегодня Катя завела саксофон… Вскоре шаги, стуки и шорохи совсем прекратились. У меня закололо в сердце. Если он – это я, значит, сейчас они стоят, обнявшись, посреди комнаты, и глаза у Кати закрыты, а ресницы чуть-чуть дрожат. Она нежно, осторожно гладит его (или все-таки меня?..) по плечам, прикасаясь губами к его подбородку, шее, кадыку… Должно быть, сейчас они уже целуются.

Я провел ладонью по лбу. Лоб был гладкий, горячий и омерзительно скользкий. Сейчас за стеной начнут медленно танцевать: он будет обнимать ее за талию, а она, чуть-чуть откинувшись, грациозно изогнувшись в его руках, будет медленно, пуговичку за пуговичкой, расстегивать на нем рубашку…

Пол в соседней комнате заскрипел, послышался шорох и тихий Катин смех. Я встал лицом к стенке, потом сел. Потом снова встал. Моей ненависти к тому, кто обнимал сейчас мою жену, в тротиловом эквиваленте вполне хватило бы на то, чтобы пустить под откос товарняк. Пора было перестать тешить себя иллюзиями и осознать, принять, как неизбежность, тот факт, что с Катькой сейчас нахожусь все-таки НЕ Я.

Я забыл обо всем: и о том, что я кукла, и о том, что мне хочется есть. Я стоял, не шевелясь, и изо всех сил вслушивался в жуткую, плотную тишину за стеной, разбавленную лишь завитками саксофонной мелодии. Мне казалось, я слышал, как потрескивают, сгорая, фитильки свечей… Я буравил взглядом стенку комнаты, желая, чтобы она не выдержала и рассыпалась в пыль. Но стена стояла, и за нею совершенно явственно раздался глубокий, полный нежности Катькин вздох.

Кто-нибудь, уроните на меня бетонную плиту! Ну ладно, хотя бы кирпич… Пожалуйста…

На стене, под потолком, едва заметно колыхнулась нить паутины: значит, они сели на кровать. Катя вздохнула еще раз, потом надолго замолчала. Я кусал губы. Должно быть, она молчала потому, что он целовал ее, прижав ее головку и плечи к подушке. О, проклятие!! Сейчас он стоит на коленях, но вот-вот обнимет ее и прижмется всем телом, а она… ответит тем же, обовьет горячущими руками, и, и… Меня начало колотить, как в лихорадке. Ну нет же, нет, не может быть! Этого быть не может! Не должно! О, проклятье!!

И вдруг я услышал слабый звук своего голоса. Он, тот, завладевший моим телом, что-то говорил Кате, очень тихо и очень странно.

Я вспотел. Я никогда ничего не говорил ей непосредственно перед… Боже, что он там несет?.. Какого х… Я захлебнулся вдохом и замер, выпучив глаза. Постепенно мой голос терял знакомые ноты, становился другим – я больше не узнавал его! Это был чужой голос – ЕГО, не мой!.. О Господи…

Поток слов спотыкался, прерывался и изливался вновь. Голос дрожал, то переходя в шепот, то достигая полного, глубокого звука, и тогда я хорошо разбирал отдельные слова и даже фразы.
– Любимая моя!.. Хорошая… Жизнь моя, счастье мое… Я люблю тебя!..

Я жевал свой язык и думал о том, что он тупой урод – какой смысл говорить то, что и так ежу ясно, да еще таким дурацким прерывающимся голосом!

Должно быть, сейчас он уже снимает с Катьки кружевные трусики, стараясь ненароком лишний раз погладить ее по упругим струнам ягодиц… Интересно, какие на ней сегодня трусы, синие или черные?..

За стеной раздался стон. Я закрыл лицо ладонями и приготовился к сердечному приступу. И вдруг услышал Катин плач… Что там происходит?!

Из-за стены доносились слабые всхлипывания. Что случилось? Неужели она… догадалась? Нет… нет. Она бы завизжала, стала, наверное, брыкаться, кусаться, звать на помощь… Нет! Что-то другое. Она всхлипывала все глуше и наконец произнесла – громко, точно над самой моей головой:
– Львеночек, милый, я тебя тоже люблю…
Львенком она называла меня. Значит, она думает – она уверена! – что с ней сейчас я… Что ж, это хоть и слабое, но утешение. Хотя какое, к черту, утешение?! Моя жена изменяет мне с ожившим куском пластмассы, а я мало того, что вынужден слушать все это – я в довершение ничего не могу поделать! Ни ворваться в спальню с ножом в руках, ни даже крикнуть!..

(Думаете, я не пытался крикнуть?.. Вы шизики, господа.)

Когда началось самое страшное, то есть когда Катенька – моя жена, моя Катя! – стала стонать (чувственно, глубоко, страстно – до мурашек по коже!), я сел на пол и зажал уши руками. Я не мог слышать ЭТО! Каждый стон слетал с ее губ, растворялся в сгустившемся воздухе, расцветал переливающимся цветком, который манил своим ароматом. А потом проходил через стену и превращался в гранату, начиненную шурупами. И разрывался прямо перед моей грудью. Мне казалось, что я нашпигован иглами, вонзающимися в сердце и в легкие при каждом вдохе. Я не мог слышать это – но, несколько секунд пробыв в вакууме неестественной тишины, я понял, что больше не выдержу, и рывком отнял ладони от головы.

Там, за стеной, тот, другой, все еще ласкал мою жену. Я повернулся лицом к стенке и стал бить по ней кулаками, все крепче сжимая зубы. Скоро этого перестало хватать, и я, недолго думая, начал колотиться в стенку лбом. В голове выло и звенело, я в исступлении бился и подпрыгивал на полке, понимая, что вот-вот разревусь, как обдриставшийся младенец.

И в этот самый момент за спиной у меня раздался довольно циничный смех. Сперва тихий, он все больше разрастался и креп, пока не перерос в громкий злой хохот. Я обернулся и устало прислонился к стенке плечом. В тот момент, помню, я подумал лишь что-то вроде: «ну надо же, еще не все!»

Собственно, этого можно было ожидать. Мои соседи ожили, и теперь все пятеро смотрели на меня, как дети на помешавшегося павиана. А одна из барби хохотала, откинув голову с тяжелыми белыми косами.
– Издеваетесь, суки?.. – злобно прошипел я, сжимая кулаки. – Нашли развлечение! – и я добавил длинную непечатную тираду.
– Еще какое, – спокойно сказала вторая девушка, с пышной копной каштановых волос. Ее неестественно зеленые глаза слегка мерцали в темноте, как у кошки. Кен, стоявший рядом, зачем-то поглядел на часы и сказал:
– Не ругайтесь, будьте так добры. У нас не принято.
Блондинка перестала хохотать, опустила голову и посмотрела на меня. Странно, но в ее глазах было что-то, что заставило меня смягчиться. Она заговорила: голос, в отличие от смеха, был серьезным и даже слегка грустным.
– Вы извините… Но, если б вы себя видели со стороны…
– Он бы со смеху треснул, – беспардонно продолжил кен.
Тут я вздрогнул: Катин стон за стеной неожиданно взмыл ввысь и раскрылся в крик. Я сжал зубы. Больше всего на свете в тот миг мне хотелось кого-нибудь убить. И я даже знал, КОГО.

Катька вскрикнула еще раз – громко, истерически, потом еще – и завизжала, словно каталась на американских горках. Наконец долгий визг ее, звеневший у меня под черепной коробкой, оборвался, захлебнулся, и Катя за стеной залилась счастливым детским смехом.

Я сполз по стенке, сел на корточки. Я не садист, но свежеоткрытый способ пытки охотно продал бы каким-нибудь заграничным палачам. Втридорога… Хотя вряд ли бы меня это утешило.

Мои соседи стояли и молча смотрели на меня. Я ненавидел их всей душой. Теперь я не имел права даже пустить слезу… Нет уж, не дождетесь!

Блондинка вздохнула, переступила с ноги на ногу и нерешительно подошла ко мне. При ходьбе она сильно хромала, как-то неестественно выворачивая правую ногу. Я поднял голову.
– Пойдемте, я напою вас чаем… Ну, и… поедим…
Я медленно поднялся, посмотрел перед собой, почему-то увидел только тусклые размытые силуэты, махнул рукой и в знак согласия кивнул головой. Ничего говорить я не мог. Барби взяла меня за руку и подвела к нарисованной дверке, которую я заметил, когда осматривал полку. Странно, что я не понял: это не рисунок. Девушка толкнула дверь, та распахнулась внутрь, и мы, пригнувшись, прошли в другое помещение. Это, судя по всему, была гостиная, совмещенная с небольшой кухонькой. Первое, что меня поразило – то, что мебель здесь была самая что ни на есть настоящая, отнюдь не кукольная. И только потом потихоньку стало доходить, что такая широкая комната никак не могла бы поместиться внутри стены. Стало быть, мы прошли через стенку… но тогда где же мы находимся? Там, за стеной, должна быть наша, человеческая, кухня! Кухня Катькиной квартиры! Я стал озираться, прикидывая, как же это совмещается, но моя проводница посмотрела мне в лицо внимательным, долгим взглядом и произнесла:
– Знаете что, Леня… Вам сейчас нужно немедленно прекратить думать. Если не хотите сойти с ума, конечно.
Я рассмеялся еще более громко и злобно, чем недавно она.
– А что, я еще похож на нормального?
Она жестом пригласила меня садиться и поковыляла к плите. Не оборачиваясь, ответила:
– Да. На вашем месте любой бы… так…
Я опустился на диван и стал тупо смотреть, как ловко она орудует ножом и как быстро управляется с кастрюлями и сковородками. Совсем как Катька… Пауза затягивалась. Я думал о Катьке. Почему она плакала? Может, все-таки что-то заподозрила?

Закипел и отключился электрический чайник. Барби сняла его с подставки своей блестящей гладкой рукой, заварила крепкий чай, налила и поставила кружку на столик передо мной. Я с опаской заглянул в нее.
– Это чай?
– Ну да, – в ее голосе прозвучало недоумение.
– В смысле… настоящий, не пластмассовый? – уточнил я.
Она засмеялась.
– Конечно, настоящий! Пейте. Сейчас и ужин будет готов.
Я посмотрел на свою неестественно круглую коленку, на мутный блик в ботинке и уперся взглядом в пол.
– А водки… нет?..
Краем глаза я заметил какое-то движение перед собой и догадался, что кукла отрицательно помотала головой.
– Жаль! – ядовито сказал я и стал, обжигаясь, глотать чай.
Она еще какое-то время стояла, опустив руки, и смотрела на меня. Я избегал встречаться с ней взглядом: все-таки было очень стыдно и гадко оттого, что она видела меня не в самый лучший момент моей жизни. С плиты послышалось щелканье и ворчанье. Кукла вздохнула и, переваливаясь, пошла к своей сковородке.

Спустя какое-то время мы с ней сидели за столом друг напротив друга. Я ел: все-таки я здорово проголодался, да и переживания отняли немало сил. Я наворачивал вполне натуральное мясо с абсолютно настоящими макаронами, а кукла сидела напротив, подперев подбородок кулачками, и молча смотрела на то, как я ем.

Странно, но мне почему-то захотелось заговорить с ней. Еще занимаясь поглощением пищи, я сказал, не поднимая, впрочем, глаз, чтобы не видеть ее пластмассовой мордашки:
– Спасибо, очень вкусно. Я как раз люблю мясо с макаронами.
– Я знаю, – отозвалась она. – Потому и приготовила…
Я не удержался и посмотрел на нее.
– Знаете?.. Откуда?.. Катька, что ли, говорила?..
Она усмехнулась.
– Нам же все слышно. Или вы еще не поняли, что ВСЕ?
Что-то в ее глазах по-прежнему не давало мне покоя. Она смотрела на меня так, как смотрят на случайно обнаруженные в недрах шкафа пиджак или платье, которые напоминают о чем-то безумно далеком и безумно приятном, как последний звонок или первое свидание. Я же, наверное, смотрел на свою благодетельницу так, точно с носа у нее свисала бормашина.

Вообще же я довольно быстро понял, что кукла, сидевшая передо мной, была откровенно некрасива. Странно, раньше я полагал, что все без исключения барби – этакие грудастые блондинистые красотки. Впрочем, раньше я тоже на 80 процентов состоял из воды и на 3 процента – из мозга.

Да, так вот… Девушка, сидевшая напротив, обладала очень малоинтересными чертами лица: низкий выпуклый лоб, широкий нос, близко посаженные глаза. Да и вся она была какой-то нескладной: кроме хромоты, мать-природа наделила мою новую знакомую короткой шеей и сутулой спиной. В общем, как в песне: и не накрашенная страшная, и накрашенная. Я зачем-то спросил:
– Как зовут-то вас?
– Бэла, – неожиданно обрадовалась она.
– Это в честь Беллы Ахмадулиной? Или Белы Куна?
Она улыбнулась.
– В честь княжны Бэлы. Из Лермонтова.
– Хм… Это Катя вас так… назвала?..
– Ну да, – смутилась кукла, и каким-то неумелым жестом пластмассовой руки поправила белую капроновую косу.
Ничего себе! Ну и воображение у моей женушки! Такую каргу назвать Бэлой! Я вздохнул и замолчал. С Катькой об этом уже не поговоришь…
Бэла вдруг произнесла тихо-тихо, точно стесняясь своих собственных слов:
– А вы… совсем не такой. Вы совсем не похожи…
Я не понял, что она имела в виду, и взглянул исподлобья в ее уродливое испуганное личико. Под моим взглядом щеки ее порозовели, она опустила глаза и пояснила еле слышно:
– Понимаете, Леонид, вы… То есть я… привыкла видеть Игоря вот так, как сейчас вижу вас, но…
Тут я наконец вспомнил, что не только ОН в самом прямом смысле слова залез в мою шкуру, но и Я в его тоже… Радости это напоминание мне не доставило никакой.
– Я – не он, – холодно констатировал я.
Бэла кивнула.
– Ну конечно… – Она снова вздохнула и посмотрела куда-то за мое плечо. – И все-таки сегодня вы здесь, а он… Зачем он это сделал?!
Она выкрикнула последнюю фразу и разревелась, распустив рот. Помедлила – и все-таки сообразила спрятать лицо в ладонях.

Я-то недавно узнал, ЗАЧЕМ он это сделал.

– Вы ведь его убьете… – всхлипнула кукла.
– Бошку оторву, – не сдержавшись, прошипел я, обводя гостиную свирепым взглядом. – Как только снова стану сам собой…
На этих словах голос мой предательски дрогнул и завял. Бэла посмотрела мне в глаза совершенно отчаянным взглядом.
– Не убивайте его, я умоляю!.. Пожалуйста…
Тут я вышел из себя, закричал:
– Как я его убью? – и замахал перед ее толстым носом своими пластмассовыми ручонками. – Мне бы член над горшком удержать!
В этот момент дверь в гостиную открылась, и я осекся. К нам, нагнувшись, чтобы не стукнуться о низкую притолоку, вошел другой кен.
– Я же объяснял человеческим языком: у нас не принято ругаться и скабрезничать! Неужели трудно потерпеть?
Я смерил его презрительным взглядом. Это не его жену сейчас разделывали за стенкой, как цыпленка.

Кен, нисколько не реагируя на мою мимику, подошел к Бэле и обнял ее. Она всхлипнула и ткнулась лицом в его плечо.
– Ну, не реви! Ты пойми, ему… – тут он нагнулся и стал что-то шептать ей на ухо. Я сидел и отчего-то думал: как ему не противно ее обнимать?
Постепенно Бела перестала хныкать и хлюпать. Кен отпустил ее, потрепал по щеке и сказал:
– Белка, се ля ви. Любовь приходит и уходит, а кушать хочется всегда! Ну-ка, улыбнись!
Кукла посмотрела на него блестящими глазами; ресницы ее, мокрые от слез, казались чернее и гуще. Губы дрогнули и постепенно сложились в робкую улыбку. Я подумал, что теперь, с этого ракурса, она вовсе не кажется такой уродиной.
– Вот так-то лучше! – сказал парень. – Ладно, Бэльчик, давай, я подогрею чай.
– Не надо, я сама, – и она быстро захромала на кухню.
Кен повернулся ко мне. Несмотря на то, что внешне он был довольно симпатичным, у меня он не вызывал никаких чувств, кроме неприязни. Я с грустью думал о том, что со стороны, должно быть, выгляжу примерно так же, и у меня такие же блестящие пластмассовые щеки и широкая улыбка дебила. Впрочем, этот кен, в отличие от меня, был еще и одет как-то по-уродски, старомодно, и волосы зачесывал назад, отчего голова его казалась похожа на толстую кисточку, которую намочили и затем высушили в каком-то совершенно неестественном положении. Пока я соображал, что же еще мне напоминают его зализанные капроновые нити, кен подошел ко мне и протянул свою негнущуюся руку:
– Николай.
Я ответил вялым рукопожатием:
– Леонид…
Он сел на диван рядом со мной, и тут же, без преамбулы, выдал:
– Не обижайте Бэлу, ради всего святого! Она сегодня пережила… э… примерно то же, что и вы, поймите…
– Игорь – ее муж?.. – поразился я.
– Нет…
– Э… любовник? – спросил я потише.
– Нет. Она просто любит его. Понятно это вам, или…
– Понятно, – буркнул я и вдруг спросил, совершенно неожиданно для самого себя:
– А он?
– А он, если вы еще не догадались, всегда любил и будет любить другую женщину…
– Хва-атит об этом! – оскалился я.
-– Успокойтесь, – Николай посмотрел мне прямо в глаза. – Не бойтесь, ОНА не догадается ни о чем. Если вы, конечно, не сглупите…
Один раз я уже сглупил, зайдя в эту злосчастную комнату, подумал я. Хватит с меня одной большой глупости!
– А что я могу сделать – теперь? – с кривой усмешкой осведомился я. – Упасть с полки?
Николай мотнул головой.
– Простите… Знаете, мне очень трудно с вами говорить. Я… вижу перед собой майора Соколова, но… вынужден все время напоминать себе, что вы – не он…
Я кивнул. Он продолжил после небольшой паузы:
– А о себе не беспокойтесь. В свое тело, равно как и к своей супруге, вы вернетесь не далее как завтра.
– Как? – вздрогнул я. – Зачем вы издеваетесь?
– Я нисколько не издеваюсь. Просто даю понять, что вы здесь не навечно.
Я открыл рот. Отчего-то вспомнил про мясную муху с ладонь величиной и захлопнул его. Но спросить ничего не успел: Бэла принесла чай; Николай вскочил и помог ей расставить чашки. Она поблагодарила его взглядом, забросила за спину толстую светлую косу и присела за стол.

Да, да, все было именно так, и я готов поклясться, что всю ночь распивал чай с живыми куклами! Ручаюсь за это головой. Втроем мы, кстати, оставались недолго: постепенно подтянулись барби и кены с других полок, завязалась непринужденная беседа, и я понемногу стал отходить от шока. Конечно, в ушах у меня до самого утра звенел Катькин визг, и я покрывался испариной, вспоминая, как она стонала в той постели, где я присутствовал лишь номинально. Но все же иголки, втыкавшиеся в сердце, постепенно таяли.

И лишь в одно я никак не мог поверить: что этот самый Игорь Соколов согласится снова стать куклой – после всего, что произошло… Будь я на его месте – да ни за что!

Ближе к четырем часам утра в гостиную ворвалось НЕЧТО, чему все присутствующие почему-то ужасно обрадовались. У меня же волосы снова встали дыбом: видно, им это дело понравилось еще с первого раза.
– Это мэр нашего городка, – пояснил Николай. – Ее зовут Лаура. Думаю, вы с ней быстро найдете общий язык, – и почему-то вздохнул.
Нечто по имени Лаура представляло из себя бабу лет сорока в бумажной шляпке с абсолютно необъятными полями. Влетев в гостиную, она скинула эту шляпу и, громко крикнув: «Всем привет!!!» повернулась ко мне.
– Что, голубчик, чуть не обосрался?..
Раньше я считал, что Верка Сердючка – это такой гротеск с элементами фарса. Впрочем, Лаура больше всего походила на гибрид Сердючки с пьяной Аллой Борисовной. Судя по всему, это была самая первая барби, появившаяся у Катьки, и именно с нее началась злосчастная коллекция. Взглянув на Лауру, я мысленно извинился перед Бэлой. Лаура была маленького роста, кривоногая, абсолютно лишенная какого-либо намека на попу, но зато с таким бюстом, что он вываливался из ее не в меру глубокого декольте. Кроме того, когда она скинула шляпку, обнаружилось, что ярко-сиреневые волосы под нею заплетены в африканские косички. Алый рот, занимавший, как казалось, всю нижнюю половину лица (выглядело это так, будто кукла измазалась, в спешке поедая варенье), легкое косоглазие и массивные серьги, которые при каждом движении мэра стучали о пластмассовую шею – одного этого впечатления вполне хватило бы на то, чтобы нарисовать трех покемонов. Но не серьги, не рот на подбородке и даже не то, что одета Лаура была по молодежной моде, оказалось самым страшным. Самым страшным было то, как она изъяснялась…

Первые двадцать минут мэр безо всякого стеснения рассказывала о том, что о майоре Соколове мечтает каждая вторая женщина города, и что он молодец, что обхитрил меня и добился, чего хотел. Точных слов ее я воспроизвести не берусь, потому что от одного воспоминания о них у меня начинают нестерпимо болеть зубы.
– Я на него иногда смотрела и думала… – показывая на меня пальцем, завершила Лаура, – ух, как жаль, что я замужем! Впрочем, моему Шарлику это не понравилось бы… Но что поделать – природа берет свое!
Она кокетливо подвигала плечиками, подошла к столу, взяла мою чашку с остывшим чаем, отпила и поставила ее обратно. Обернулась и, сощурившись, сказала:
– Да, господа, я продолжаю любить природу – даже после того, что она со мной сделала!
Вокруг засмеялись. А я смотрел на ее пластмассовые груди и думал, что, должно быть, на той фабрике, где делали эту куклу, работают сексуальные маньяки. Впрочем, если бы я повстречал дамочку с такими формами в той, нормальной, человеческой жизни, может, я и не побежал бы прятаться в подвал…

Совсем под утро пришла очаровательная негритянка с гитарой. По-моему, звали это чудо Жанной. Она великолепно пела низким, грудным голосом, подыгрывая себе на гитаре, какие-то незнакомые песни, а другие девушки подпевали, и больше всех старалась Бэла. Мое сердце почему-то жалобно заскулило при виде негритянки с гитарой в руках, и даже пару раз стукнулось лбом в пластмассовую грудь. Нет, поймите меня правильно! Просто мне никогда – ни до, ни после – не доводилось общаться с такими шоколадками – пусть даже и ненастоящими! Пела она что-то про майский дождь, про небо, про зеленые звезды и про белый плащ луны. И, конечно, как назло, именно под самую красивую песню к Николаю подошел приятель, только что вернувшийся снаружи, с полки, и они стали вполголоса переговариваться о чем-то своем. До меня долетело что-то вроде «пошел на второй круг», и Николай сказал довольно громко, покачивая головой:
– Вот это он зря… Догадается ведь…
Я попросил их болтать потише: уж очень мне хотелось дослушать песню. Николай поднялся, и они вместе с другом, извинившись, вышли из гостиной. Жанна спела еще несколько песен и тоже ушла; постепенно стали расходиться и остальные. Потом усталость сморила меня, и я заснул – прямо там, на диване, не раздеваясь. Мне приснилось, что я ищу Катьку где-то в залах Эрмитажа, и все никак не могу найти, а залы такие мрачные и холодные, и там никого, и Катьки тоже нет, но я знаю, что должен ее найти, и бегаю один в этой гулкой тишине.

Пробуждение мое было ужасным. Мало того, что, проснувшись, я понял с охренительной ясностью, что все произошедшее накануне никак нельзя признать сновидением, так еще и проснулся я, собственно, от жуткого воя сирены. Вскочив, услышал голос откуда-то сверху:
– Внимание всем! Говорит дозорный пункт! Немедленно покиньте все внутренние помещения!
Я сидел на диване, моргая: яркий свет резал мне глаза, я ничего не видел и мало что соображал. Кто-то схватил меня за руку и поволок за собой. Это была Бэла: сдернув меня с дивана, она, отчаянно хромая, побежала к выходу, волоча меня за собой. Едва мы вылетели на полку, чьи-то руки закрыли низкую дверь, и она тут же превратилась в рисунок. Бэла прислонилась к ней спиной и вздохнула.
– Успели! – сказал кто-то слева от меня. Повернувшись, я узнал Николая. За ним стояла девушка с ярко-зелеными глазами и смотрела на меня как-то странно, слишком взволнованно. Внезапно оба они, не сговариваясь, молча бросились ко мне и толкнули так, что я отлетел в другой конец полки: к тому самому месту, куда вчера поставил меня оживший кен.

Судя по свету, лившемуся сквозь половинку окна, день был в самом разгаре: может быть, часа два или около того. В комнате пахло теплом и пылью, дешевой мебелью; все было, как накануне. Только в дверной скважине поворачивался ключ… Я обрадовался: Катюха! Дверь распахнулась, и я невольно похолодел: это была не Катька, это был я… То есть он, Игорь Соколов.

Он остановился в дверях, поднял глаза и встретился взглядом со мной, стоявшим на полке. Бирюзовые искры в его зрачках холодно кололись, дергаясь при этом, словно в агонии. Кен тяжело прошел по комнате, медленно ступая по шашкам паркета, и опустился на стул у швейной машинки. Я и остальные молча взирали на него с полок.

Майор Соколов опустил голову и уставился в пол. Так он сидел долго, пока с лица его, пробежав по щеке, не сорвалась вниз прозрачная капля. Она упала на пол, разбившись, и паркет под нею вскоре потемнел. Игорь смотрел на это пятнышко еще какое-то время, потом взял со столика свою собственную фуражку и положил на ладонь. Покачал, точно измеряя вес, вздохнул и наконец снова взглянул на полки. Сердце во мне замерло.
– Ну, вот и я… пришел.
Я не нашелся, что ответить. Впрочем, я не уверен, что смог бы что-то сказать…

Он снова опустил голову, тряхнул ею и продолжил глухо:
– Поймите, мне трудно говорить с вами… при всех. Знаю: простить меня вы не сможете, да это и ни к чему. Со мною вы вольны будете делать что угодно… уже через несколько мгновений. Но я… – голос его прервался, он кашлянул в кулак (со стороны это выглядело почему-то очень глупо и беспомощно) и договорил:
– Знайте, что я люблю Катю и хочу, чтобы она была счастлива… с вами.
С этими словами он поднялся и подошел к полкам. Рука его, дрогнув, медленно поднялась и потянулась ко мне. Я перестал дышать. Он поднес меня к своему огромному лицу.
– Леонид, вы не цените то, что у вас есть, – прошептали огромные страшные губы. – Ну ладно, довольно тянуть. Простите!..
Последнее слово вырвалось у него невольно, это я понял. Он сжал меня гигантской рукой – так, что я едва не задохнулся. А потом встряхнул – и разжал пальцы.

Я полетел в пропасть. В мозгу пронеслось: «Все кончено!» Я обо что-то пребольно ударился головой и тут же потерял сознание…

…Очнувшись, я первым делом схватился за затылок и нащупал там здоровенную шишку. Я лежал, распластавшись, между полками и батареей. В окно бил яркий свет, прямоугольником лежал рядом с моими ногами. С улицы доносились крики детворы, шелест ветра в молодой листве. Я приподнялся и сел, трогая свою шишку. На полу, практически под швейной машинкой, валялся кен с бирюзовыми глазами.

… Почему это я решил, что его зовут Игорь Соколов?! Вот шиза!.. Ну конечно: я просто поскользнулся или наткнулся на что-то, испугавшись молнии и грома, и грохнулся сам… Значит, Катьки нет дома! Она должна вот-вот подъехать: солнце светит вовсю, гроза ушла!

НИЧЕГО ЭТОГО НЕ БЫЛО!

Я дотянулся до кена и, бесстрашно взяв его в руки, поднес к лицу. И внезапно увидел, что глаза у него вовсе не бирюзовые: просто половина зрачка была закрашена синим, а половина – зеленым. «Интересно», – подумал я и усмехнулся. Поднялся, поставил кена на полку; порылся в карманах и, обнаружив ключ, вышел вон, не оборачиваясь. Мне вдруг самому стало стыдно за весь тот бред, который мне приснился. «Видимо, – думал я, – ты, мой дорогой друг, и впрямь здорово треснулся головой!» Катькиного велосипеда в коридоре не было. Я прошел в нашу комнату, ощутив в виске предательски четкий пульс.

Кати не было. Постель была застелена цветастым покрывалом. Наверное, я схожу с ума. Ведь этот, с бирюзовыми глазами, просто кен, кусок пластмассы, и больше ничего. И все-таки странное чувство, что не все теперь так, как было прежде, не оставляло меня. Я сел на наше с Катькой брачное ложе. А если…

Да нет, никаких «если» и быть не может. Что же это такое: моя Катюха изменила мне с… кем? Со мною же самим? Почему мне приснилась такая белиберда? Нет уж, в отпуск, срочно в отпуск! Возьмем и поедем с Катькой вместе куда-нибудь… Куда-нибудь далеко. Подальше отсюда, во всяком случае.

Я встал с кровати, ощутив какое-то неприятное покалывание в спине, и подошел к окну. Странно: сколько же я пролежал там без сознания, если даже асфальт высох после ливня? Деревья шелестели яркой молодой листвой, шпарило солнце, и лишь у поребриков да в выбоинах асфальтовой дорожки стояла вода. Мелкие лужицы уже начали подсыхать, оставляя по краям кремовые лепестки черемух, и сверху эти лужицы казались черными полуоткрытыми ротиками, испачканными сахарной пудрой. Снаружи в окно неожиданно ударился толстый шмель, неведомо зачем залетевший так высоко, и я опомнился. Пойти поесть, что ли?

Есть, собственно говоря, не слишком хотелось. Я прошел по коридору, ступая отчего-то тише, чем обычно, и вошел на кухню. На столе лежала пачка с сигаретами. Я взял ее в руки. Сигарет там было ровно три, как и должно было быть…

Зачем я считаю?..

Я закурил, выпустив струю дыма в пол. Странно, сигарета после такого короткого перерыва почему-то показалась непривычной, противной на вкус. Да и сам процесс не принес особого удовлетворения. Перед лицом пронеслась муха. Я усмехнулся и попытался резким движением руки схватить ее; разжал пальцы, но там никого не оказалось: насекомое ловко увильнуло, сделало круг почета над моей головой и приземлилось на солнечный зайчик на стене. Я посмотрел туда – да так и замер с растопыренной пятерней. На декоративной полочке стояли радиочасы со светящимися цифрами. Крупные изломанные линии показывали время: 14:53, а внизу мелкими зелеными червячками была выложена дата…

Разумеется, это было завтрашнее число. Я опустил руку и почувствовал, как рубашка прилипает к спине.

Да что ж это такое?!.

Тут – я помню точно – я разозлился не на шутку. Я полез к полке, распинывая стулья и табуретки, удостоверился, что зрение меня не подвело, потряс часы, перевернул, поставил на место – и начал ругать эту собачью жизнь последними словами. Кое-что я, кажется, даже прошипел вслух, но быстро заткнулся, вспомнив, что им, этим, которые сидят за стенкой, слышно ВСЕ. Так я потерял минут семь-десять, о чем жалею. Когда опомнился и рванулся в соседнюю комнату, было уже поздно. Я не успел даже отпереть дверь, как раздался звонок в дверь. Я выдернул ключ из скважины и бросил в карман – но прежде, чем открыть Катьке, приник головой к фанерной двери и сказал – да нет, почти крикнул, должно быть:
– Я тебя убью!!!
Мне почудилось, что за дверью кто-то тихонько засмеялся. Потом я сообразил: ветер открыл форточку и играет пустыми карабинами карниза для занавесок. «Я схожу с ума», – подумал я и кинулся открывать Катьке.

Войдя, Катерина с налету преподнесла мне, как гигантский диковинный тюльпан: «Львеночек, приветик, милый!» А потом  в ее глазах мелькнуло отчего-то знакомое мне беспокойство, углы рта опустились, и она спросила:
– Что это с тобой? Что случилось?
– Ничего! – бодро заверил я, соображая, откуда мне так знакома и эта сцена, и эти слова.
– Ты хорошо себя чувствуешь? – Катя вошла, поставила велосипед и повернулась ко мне. – Точно?
Я кивнул.
– Странно, – нахмурилась она. – У тебя лицо перекошено, как от флюса!
– Разве? – отозвался я как можно более беспечным тоном. – Просто тебя долго не было…
 Не знаю, удалось ли мне ее убедить в том, что все прекрасно, или она просто не захотела продолжать разговор, но за весь день она больше ничего не спросила, хотя не раз смотрела на меня каким-то тревожным взглядом. Я же практически весь вечер потратил на то, чтобы, забившись в угол под видом работяги, скрупулезно составляющего офигенно важный отчет, как следует обдумать все то, что я теперь ЗНАЛ. За обедом я спросил Катю, не врут ли часы, и даже отважился на большее: сделав уж совсем глупое лицо, поинтересовался:
– А разве сегодня 25-е?..
Катя посмотрела на меня чуть искоса, усмехнулась и процитировала рекламу:
– Ты где был? Пиво пил?
Я невольно вздрогнул: что за странный выбор шутки? Где я был… Неужели она обо всем догадалась?! Я вяло отшутился, причем почему-то фразой «пиво без водки – деньги на ветер», и Катя засмеялась. А мне было не до смеха. Ну да, скажу честно: вечером я раздумывал еще и о том, как бы так расправиться с мерзким кеном, чтобы об этом не узнала Катька… Так я и поверил, что ему теперь все равно, и больше он не попытается вылезти. Как же! Но вот каким образом уничтожить его так, чтобы жена ничего не заподозрила? Мне почему-то казалось (я не могу объяснить, но это, тем не менее, было совершенно четкое чувство): если выбросить эту куклу и не спрятать концы в воду должным образом, то Катя бросит меня, едва узнав об этом. Уйдет навсегда! Почему мне в голову пришла такая чушь?! Впрочем, повторюсь снова и снова: я точно был не в себе, и довольно здорово не в себе, только не очень-то это понимал.

Не имея возможности сразу же, немедленно избавиться от кена, я тешил себя мыслями о мести. Я наслаждался кровожадными картинами, плодившимися у меня в мозгу. То я хотел сбросить этого уродца с моста в мешке с камнями, то представлял, как раскрошу молотком его неживое пластмассовое тело, то видел, как сую его, держа за ноги, головой в огонь, и как, дико воняя, горит и плавится краска на его лице, пластик пузырится, коробится и наконец стекает вниз, прямо на конфорку, где догорает, исходя клубами черного дыма, до мельчайшего пепла…

Но после этих сладких мыслей, после каждой из них, я невольно представлял себе Катькино лицо: то рассерженное, со сдвинутыми бровями, то обиженное, с широко раскрытыми глазами, полными слез… И что-то сжималось внутри. Ну, что за наказание?! Она ведь ничего не знает, и… И, в конце концов, она ведь мне не изменяла!! Нет, ну, ей-Богу, это смешно…

Разумеется, смешно мне не было ни капельки. А ночью разразилась катастрофа…

Нет, впрочем, до того, как она разразилась, я, раздевшись вечером в ванной, обнаружил, что вся спина у меня исцарапана, точно накануне на меня свалилась с дерева бешеная кошка. Извернувшись, я посмотрелся в запотевающее зеркало и прикусил губу, чтобы не завыть от бессильной злобы. Я понимал, что означают эти царапины, и хотел забыть об этом как можно скорее, хотел не думать – и не мог…

А катастрофа была чуть позже. Когда мы собирались ложиться спать, и я стелил постель, Катька подошла сзади, обвила меня горячими руками и прошептала:
– Львеночек, знаешь, давай все сделаем так, как вчера… Мне ОЧЕНЬ понравилось… Это было просто волшебно!
Я почувствовал, как кровь приливает к голове, и выпрямился, но это не помогло.  Наверное, в этот миг я напоминал кролика, такие у меня были глаза. А Катька, зажмурившись, встав на цыпочки, лепетала:
– А еще лучше – как утром!..
Я едва не вскрикнул.  Собрав все силы в кулак, промямлил что-то вроде:
– Дорогая… Я так же… не буду, я постараюсь… еще лучше…
– Нет. Лучше быть не может.
Она улыбнулась, а я опять с ужасающей ясностью представил себе синие язычки газового пламени и свою руку, сующую ненавистную куклу прямо в огонь. Я его убью, это точно!

…Видимо, Катька заподозрила что-то практически сразу, как я приступил к делу. Сперва лицо ее выражало лишь счастье на уровне нирваны, но постепенно лучистая радость потухла. Катькино лицо становилось все холодней, все непроницаемее. Наконец она резко распахнула глаза, впилась в меня взглядом и попросила:
– Нет, слушай, совсем не то… давай ТАК ЖЕ, как вчера… Хотя бы в той же позе…
Я замер, не представляя, что делать дальше. К горлу подкрался катышек страха: я понял, что еще немного – и я просто-напросто не смогу продолжить. Катя обняла меня за шею:
– Лень, ну, давай, как вчера!.. Знаешь, я вчера впервые по-настоящему поняла, что ты меня любишь… Ты вчера так смотрел на меня, так… Ну, это сложно передать словами. Но ты же помнишь! Это было так… необыкновенно! Я вдруг почувствовала себя самой лучшей, самой любимой на всем белом свете, самой желанной! Нет, честно, я говорю сейчас как-то по-дурацки, но это правда!

Мне стало тесно дышать.

– Откуда ж я знаю, какая… хм… какая из вчерашних поз тебе больше понравилась!
      Катина головка, откинутая на подушки, обнаженные плечи и шея приобрели легкое сходство с античной скульптурой. Она помолчала и сказала тихо-тихо:
– Так мы с тобой вчера… не меняли…

О, черт!

Я стал целовать ее, и, положившись на интуицию и везение, предпринял попытку продолжить, но Катя вывернулась из моих объятий и довольно громко спросила:
– Ты что, не помнишь, КАК вчера было?!.
– Да! – раздражено бросил я. – Почему это я все должен запоминать?!
Катькино лицо побелело.
-– Ты не помнишь?! – по-моему, люстра под потолком качнулась от ее вопля.
Я ничего не ответил. Собственно, ответ был очевиден. Катька соскользнула с кровати, молниеносно накинула рубашку и отскочила аж к противоположной стене.
– Боже мой!
Я сел на постели и посмотрел на нее исподлобья.
– Что за выходки?!.
– Молчи! – взвизгнула она. – Ты… Что ты наделал, идиот?!
На идиота я обиделся, но промолчал, лишь криво усмехнулся. Катька вдохнула – резко, рывком, и я услышал, как воздух с каким-то ахающим звуком вошел в ее легкие – так, что она всхлипнула и поперхнулась, приняв его, как глоток жуткого лекарства. Она задышала часто-часто, вся затряслась и вновь обрушилась на меня:
– Ты дурак! Я же тебе говорила! Я же предупреждала! Я же… – вдруг внутри, в груди у нее, словно сломалось что-то, как у говорящего пупса; она спросила хрипло, упавшим голосом:
– Ленька, ну зачем ты зашел туда? – и заплакала.

Я не знал, что сказать.

Она застегнула рубашку на груди, молча надела свои кружевные черные трусики. Я сидел и смотрел, как белеет в темноте ее тело, похожее на какую-то жуткую расчлененку: лицо, шея, кисти рук, стройные ноги и треугольник живота, не прикрытый рубахой. Катька снова отошла от кровати и сказала тихо, но очень нехорошим тоном:
-– Если ты посмеешь прикоснуться к ним еще хоть раз… К любому, слышишь! – я сама соберу твой чемодан.
– Тебе какие-то фетиши важнее, чем муж? – огрызнулся я.
Она смерила меня странным взглядом. В нем была и желчь, и жалость одновременно, и даже какой-то испуг; а может, мне просто показалось. Она произнесла – слова упали, как снег за шиворот:
– Я все еще надеюсь, что ты не до конца понимаешь, что натворил.
У меня непроизвольно дернулась щека. И я пошел ва-банк:
– Все равно это был Я.
Лицо Катьки исказилось совершенно, и она истерически взвизгнула:
– Если тебе кое-что оторвут, ты же не будешь утверждать, что ЭТО и есть ТЫ!!!

Она впрыгнула в джинсы, помедлила секунду – и кинулась вон из комнаты. Я знал, КУДА, но нестись за ней, тряся срамом и кулаками, не собирался. Пока я натягивал трусы, в коридоре открылась и хлопнула дверь. Я понял, что опоздал – и тут же, нимало не колеблясь, прижался ухом к стене.

Сперва я не слышал совсем ничего: забыл, что Катька босиком, и шагов ее я все равно не услышу. По моим расчетам, она давно уже должна была подойти к полкам – но томительная тишина все тянулась и тянулась. Наконец я различил шепот:
– Что ты натворил! Игорь, ну, Боже мой, о чем ты думал?! Ты сумасшедший! Ты сумасшедший, честное слово!..
Я почему-то вспомнил, как однажды, когда мы гуляли в Петергофе, порывом ветра сорвало тонкий шифоновый платок с Катькиной головы, и унесло в Римский фонтан. День был жаркий, а я и впрямь сходил от Катьки с ума – и я полез прямо в фонтан за этим голубым лоскутком. И до сих пор помню, как Катька смеялась тогда надо мною, мокрым и довольным, и все повторяла:
– Ты сумасшедший! Ленька, ты просто сумасшедший!
Не знаю, почему в памяти всплыл именно этот эпизод. Катька за стеной всхлипнула и разразилась рыданиями. Скрипнуло: должно быть, она села на стул у машинки, а то и вовсе опустилась на пол, сжимая в руках этого пластмассового негодяя.

Странно: если б я раньше услышал, что Катька разговаривает с куклами, я бы посоветовал ей сходить к врачу. Впрочем… Нет же, она частенько разговаривала с вещами. А мне-то, дураку, это в ней даже нравилось!

…Вот тут я, пожалуй, опущу несколько дней. Несколько попыток – бесплодных, разумеется, – наладить отношения с Катькой да походы на работу – вот и все, что в них было. Наш с Катькой секс в эти ночи больше всего напоминал детскую игру «море волнуется – раз». Я пытался изобрести какие-то немыслимые позиции, а Катька послушно замирала в различных неестественных позах. Пожалуй, к нашей любви больше всего подошло бы сравнение с плакатом, вывешенным на солнце. Какой бы яркой ни была изображенная на рекламе красотка, очень скоро краски побледнеют, лицо потеряет выразительность, фигура – призывность. В конце концов от всего многоцветия плаката останется один цвет – мертвенно-синий во всем великолепии своих оттенков. Так и наши отношения постепенно и неуклонно двигались к этой пугающей убогости монохрома.

Я не представлял, что будет дальше. Катька, по всей видимости, тоже. Начались какие-то идиотские стычки, выяснения отношений и прочая гнусность: помню, послал ей на мобильник недвусмысленную картинку, и она целый день не отвечала на СМС-ки, а звонки сбрасывала.

Ладно, к чему это все… Я обещал по существу. Короче, не надо быть ясновидящим, чтоб догадаться: я снова вошел в ту комнату. Да… Как горько я ни сожалел обо всем, что уже случилось – мне снова приспичило лезть в это осиное гнездо! Но если б я не зашел тогда, в последний раз, может быть, все и обошлось бы… А, да и так все понятно: зашел, все равно зашел бы, черт меня дери!

Я никого не трогал. Я просто с ненавистью смотрел в их пластиковые рожи, скорчившись на стульчике у швейной машинки. Я раздувался, полный ядом, точно рыба фугу, и мечтал обернуться сколопендрой и искусать их всех, искусать насмерть! Я ненавидел их, а больше всего… Нет, это было уже что-то большее, чем просто ненависть. Бирюзовые глаза смотрели на меня, прямо на меня – причем, клянусь, где бы я ни стоял, они находили меня всюду, они следили за мной! Этот взгляд заполнял всю комнату сразу, он мучил меня, не давал вздохнуть, сжимал легкие и горло. Трогать кена я, разумеется, не собирался – да, признаю: я позорно боялся – и потому повернуть лицом к стенке не имел возможности. О, как я его ненавидел!

В конце концов я все-таки не выдержал… Во мне словно вышибли дно, как у бочки с дерьмом, и я разразился потоком слов, оскорбительных, едких, бранных и матерных. Я не говорил – я шипел, как змея. Наверное, если бы Ева во время оно наотрез отказалась жрать яблоко, тот приснопамятный гад из райского сада испытал бы сходные чувства. И выразил их так же эмоционально.

Шипел я долго, последовательно проклиная ту страну, тот завод, тот цех и тот день, где и когда появился на свет этот конкретный кен. Заодно предал анафеме и магазин, в котором Катька купила его. А также, если мне не изменяет память, выразил желание, чтобы вся военная авиация отправилась по известному адресу.

Он смотрел на меня своими бирюзовыми глазами и улыбался.

– Если б ты не молчал, если б ты… – захлебываясь ядовитой слюной, закончил я, – ух, я б с тобой поговорил!! Я бы тебе объясни-ил! Все бы объяснил, долбаный ты… авиатор!
Мне показалось, что уголок его губ дрогнул, и на долю секунды на лице появилась саркастическая усмешка. Я выругался и бросился вон из комнаты. Мне хотелось убить кого-нибудь – муху, кошку, – или что-либо разбить, и, наконец, мне хотелось курить. Я метался по кухне в поисках зажигалки, сжимая зубами фильтр сигареты. Во рту копился легкий, едва уловимый привкус бумаги. В пятый раз пролетая в своем кружении мимо обеденного стола, я машинально поднял глаза на электронные часы.

«Сегодня в шесть в парке у памятника».

Хорошо, сегодня в шесть в парке у памятника.

ЧТО?!?!

Я застыл. Сигарета упала на пол. Ее деревянный стук отдался у меня в висках и в почках. Я закрыл рот рукой и медленно повернулся к часам.

«12:31. 29 мая».

Я понял, что схожу с ума. Хотел поднять сигарету, но выронил ее снова, и тут же совершенно случайно раздавил. Чертыхнувшись, пнул под стол и достал из пачки новую. Сунул в рот и долго не мог вспомнить, что же с ней надо делать дальше.

Закурив, я опустился на стул и стал размышлять. Ладно, ладно, я согласен: я тронулся. Но раз уж я тронулся, можно, я теперь немножко поразмышляю? Можно?.. Спасибо.

В каком парке?..

У какого памятника?..

ЗАЧЕМ?!.

С КЕМ – я, кажется, понял.

Пальцы и губы у меня дрожали. Вскоре задергалось веко. Я думал долго, выкурил три или четыре сигареты, но так ничего и не понял. Пискнул телефон: пришло сообщение. Я машинально взял трубку в руки и нажал на кнопку. Сообщение было от Катьки – ну, то есть, у меня выскочило, что оно от Катьки, и я это буду утверждать даже под пытками!

«В Сосновке, болван!»

Боже, как все сложно… Минуточку… Значит, если запятая на месте, то болван – это я. Если же нет – стало быть, Катька хотела мне сообщить, что в Сосновке есть какой-то болван, мне, очевидно, доселе неизвестный. А если запятая… То при чем тут Сосновка?..

Я переспросил. То есть я отправил сообщение: «Какой болван?», но ответа почему-то не дождался.
Я невольно стал размышлять дальше. Сосновка – парк не маленький, и памятников там может быть немерено. Но если, скажем, подъехать пораньше, то…

Нет, ты все-таки болван, это верно. С кем ты там собираешься встречаться, а? И вообще – это глюк, глюк, глюк и ничего больше!

А если… А если у Катьки есть КТО-ТО ЕЩЕ, и этот оживший гад завладел ДРУГИМ телом?!.

Ох ты, блин…В конце концов, ты… можешь пойти туда, в парк… Ты можешь просто прогуляться… Тебя же никто не станет спрашивать, что ты там делаешь… как говорится, в это время и в этом месте.

В результате длительного и тяжелейшего раздумья я принял единственно неверное решение отправиться лично в этот долбаный парк и убедиться в том, что все произошедшее – червивый плодик моего ублюдочного воображения.

И я пошел…

Переехав на троллейбусе Тореза (я, разумеется, имею в виду проспект, я никого не переезжал, я даже машину-то водить не умею), я высадился, перешел улицу и остановился на углу. Куда теперь, интересно, прямо или направо? Или вовсе по биссектрисе этого прямого угла? Где искать этот дурацкий памятник?  И кому, кстати, памятник – Пушкину? Гоголю? Путину?..

Я огляделся. У самой дороги, рядом со мной, росли две тощие сосны; буйно цвела сирень. Направо от меня неспешно уходили две жирные тетки и пара с коляской. А по дороге, в начале которой я стоял, ко мне шла девушка в джинсах. Вообще, я вам скажу, отнюдь не каждая девушка умеет носить джинсы. Но только не эта! Она шла, как модель по подиуму, придерживая легкую сумочку смуглой рукой, а ветер, дувший отчего-то прямо в парк, шевелил ее густые каштановые волосы. Она шла и улыбалась…

Ну, короче, я к тому, что мне было, у кого спросить. Я шагнул к ней:
– Девушка, простите, не подскажете… где здесь памятник… в парке?
Она взглянула на меня, взмахнув густыми ресницами. Глаза у нее были абсолютно зеленые, просто неестественно зеленые, и смотрели каким-то странно-знакомым взглядом – но в нем, как и положено, бегали искорки сомнения и легкой тревоги. Я подумал почему-то, что где-то уже встречал ее. Должно быть, дежа вю. Прошлая жизнь…

Пока все это неслось у меня в голове, девушка поправила волосы, задумалась на мгновение и спросила:
– Памятник летчикам?
Я почувствовал, как намокает рубашка на спине, сжимается желудок и дергается веко.
– М…да.
– А-а, это прямо, туда, – она плавно махнула рукой в ту сторону, откуда пришла.  – Пройдете вдоль парка, а там увидите широкую такую аллею со скамейками, а в глубине памятник. Да там и план стоит.
– Угу… Спасибо…
И мы разошлись. Я потом, грешным делом, обернулся, чтобы увидеть, на какой переход она пошла, и стала ли вообще переходить улицу – но незнакомка точно растаяла, ни в одной из фигур, двигавшихся по тротуару, я ее не узнал.

Я пошел вдоль парка по асфальту, исчерченному роликами. С утра было солнечно, но постепенно на светило стали наползать сперва облачка, а затем и тучки. В результате в тот момент, когда я дошел до широкой аллеи, небо насупилось и смотрело на меня… Короче, смотрело, как на круглого дурака.

Аллея была длинна. Сердце у меня предательски билось в разных непотребных местах, и во рту сохло. Песчаная дорога шла на подъем, потом спускалась с небольшого холма. Шумели березы. На небосвод постепенно наползала фиолетово-сизая туча. Наконец она достигла верхушек сосен далеко впереди: разом умолкли птицы, и только ветер дергал деревья за руки и за косы, резвясь в вышине.

На аллее почти никого не было: только несколько старушек сидели на скамейках, да проносились время от времени велосипедисты на навороченных горняках. Я завидовал им. Они были свободны. Они были здоровы психически, потому что с их женами не спал взбесившийся кусок пластмассы!

Памятник я заметил сразу, издалека: серая стела, а на ней – крупный черный овал. Я шагал, упершись взглядом в эту стелу, а небо все темнело. Слева от меня из-за деревьев показалось кладбище. Я вообще не люблю кладбищ, они нагоняют на меня в прямом смысле слова смертную тоску. Странно, Катька как-то раз обмолвилась, что любит ходить на могилу своих деда и бабки, что на кладбище ей становится легче: мол, мысли очищаются и хочется впредь делать только хорошее. Не знаю, ей виднее. А я вот лично начинаю думать о кирпичах, сосульках и о квалификации водителей маршруток.

Впрочем, те, кто лежал здесь, погибли по-другому. Они защищали Ленинград в дни блокады. Разумеется, они были летчиками, в чем я убедился, подойдя к стенду рядом со входом.

Где-то сзади и сверху кто-то низко, угрожающе заворчал, и по небу прокатился глухой рокот. Я очнулся, вышел на аллею и убыстрил шаг. Овал на стеле постепенно превратился в барельеф. Судя по всему, это было чье-то лицо. Но рассмотреть его издалека мне не удалось: вскоре снова ударил гром, и меня накрыла холодная картечь ливня. Я вымок в одно мгновение с головы до ног. Теперь-то деваться было некуда, и я обреченно побрел вперед. Хотя – как я потом объясню Катьке, с какой радости не побежал прятаться от дождя?..

Туча висела надо мной, как эскадрилья вражеских самолетов, и поливала с небес струями ледяного огня. Я продолжал молча шагать вперед. Дорожка расширилась и пошла под уклон. Березы качались, шумели листвой, плакали, роняя с листьев прозрачные капли. Я подошел к памятнику совсем близко. Теперь и за стеной дождя было видно, что это крылатая стела, а барельеф на ней – лицо в летном шлеме.

Вглядевшись в это лицо, я перестал чувствовать дождь, льющийся мне за шиворот. Мне стало жарко. Это был ОН. Да, там, надо мной, на этой стеле, было ЕГО лицо! Ливень нещадно бил его; вода стекала с подбородка, висела каплями на черном блестящем носу. Я смотрел в это лицо, а он глядел куда-то за меня, туда, на аллею, по которой я пришел.

Дождь все не кончался. Я стоял под ним и смотрел, как идиот, на памятник летчикам, защищавшим небо над Ленинградом более полувека назад, и в шестидесятый раз перечитывал какие-то слова о шестидесятой годовщине Октября, не понимая их смысл. Не знаю, сколько еще я простоял бы так, если б меня не окликнули.
– Молодой человек, простите, не подскажете, сколько времени?
Я вздрогнул и обернулся: справа ко мне подходил незнакомый мужчина. Я еще успел подумать, что, должно быть, шум дождя заглушил шаги. А потом осознал, что человек этот был одет в синий китель.

Рука у меня дернулась, и я совершенно непроизвольно взглянул на часы. Шесть часов ровно. Горло у меня сжалось. Человек в форме сделал еще два шага по направлению ко мне и остановился.
– Вы хотели со мной поговорить, не так ли?..
Я не смог справиться со спазмом, дико взглянул в его до жути бирюзовые глаза и кивнул.

Вот уж не знаю, как это все описывать. Мы стояли в двух шагах друг от друга и смотрели. Я – на него, он – на меня.

Он не особенно походил на того кена, которого я знал и ненавидел. Роста он был среднего, плотный, с военной выправкой. А лицо… Красотой он, мягко говоря, не блистал, даже напротив: черты лица его были маловыразительны. От носа к углам губ тянулись складки, лоб пересекали тонкие морщинки. На вид ему было около сороковника, и я с отвращением подумал о том, что Катька либо дура, либо геронтофилка.

Короче говоря, очнулся я не сразу. Но как только очнулся, немедленно попытался дать ему в глаз. В конце концов, передо мной ведь стоял любовник моей жены! Катькин любовник!

Он отшатнулся, и мой кулак просвистел у него перед носом.
– Не кричите и не размахивайте руками, – гипнотизируя меня своим бирюзовым взглядом, спокойно сказал этот паршивец. – Иначе вас примут за сумасшедшего.
Я взглянул на него – и чуть не обосрался: через синий китель просвечивал падающий дождь и белые стволы берез. Как это я сразу не заметил, что человек, стоящий передо мной, полупрозрачен?! Нет, я определенно схожу с ума! Я вздохнул, мотнул головой и опустил глаза.
-– Ну что ж, теперь, когда вы наконец успокоились… давайте поговорим.
Я кивнул.
– Однако прежде, пожалуй, я представлюсь. Игорь Соколов, майор.
При этих словах он протянул мне руку. Я машинально собирался ответить рукопожатием (я уже ничего не соображал), но в последнюю секунду вспомнил, что дотрагиваться до него НЕЛЬЗЯ, и руку отдернул.
Он покачал головой:
– Бросьте. Сейчас нам обмениваться нечем. Только словами.
– Хотите знать, о чем я думаю? – злобно поинтересовался я. – Я вас ненавижу.
– Я знаю, – кивнул он. – Любить меня вам не за что. Так получилось, что мы с вами полюбили одну женщину…
– Ну и что ж, – язвительно заметил я, – никакой трагедии. Катя-то любит МЕНЯ.
Он на мгновение прикрыл глаза.
– Ошибаетесь…
Я попытался изобразить саркастическую усмешку, но мышцы лица задергались и сложились в какой-то кукиш.
– Как она может вас любить?.. Вы… Ты просто кусок пластика!
– Она и любит меня, как куклу… Нет, конечно, не совсем так, но… Объяснить трудно. Скажите, вы когда-нибудь любили безответно?

Я задумался. Как это? Тебе может кто-то нравиться, это да, а уже начинаешь встречаться – и там понимаешь, любишь ты ее или нет. Так ведь обычно бывает… Во всяком случае с Катькой у меня было именно так.
– Да нет, безответно не доводилось, вроде. А, должно быть, это хреново, правда?
Он пожал плечами.
– Я не знаю. Это не я, это она любит безответно.
– Кого? – вырвалось у меня.
Он как-то странно, нехорошо молчал, долго молчал, а потом заговорил медленно:
– Как тяжело, должно быть, любить и знать… ЗНАТЬ, поймите, что на твою любовь не ответят. И все же надеяться. На что-то, неизвестно на что…
Ноздри у меня дернулись, я открыл рот и хотел было сказать гадость, но Соколов остановил меня движением руки.
– Дослушайте. Я… Я – игрушка, я просто пластмассовый кен. Она смотрит мне в глаза, говорит со мной, шьет мне одежду…
– И трусы тоже? – злобно вставил я.
– Нет, вы решительно не понимаете! – вскрикнул он. – Вы просто не хотите понять!
Я его рассердил, решил я. Один-ноль, стало быть. Я ухмыльнулся: пускай его бухтит. Потом так ему отвечу, что ни одним «Моментом» не склеят…
– Не перебивайте же, дослушайте!.. Да: она берет меня в руки, обнимает, даже целует…
– Б…дь! – выругался я, но он не обратил на это ровным счетом никакого внимания и продолжал, как ни в чем не бывало:
– А я могу только улыбаться в ответ. Да и что ей от моей улыбки? Таким родился… Ответить на ее любовь я не могу. Понимаете?.. Не могу!
– Импотент, что ли? – спросил я. – Что, у кукол тоже бывает?..
Он сжал кулаки. По-моему, лицо его побелело: березы стали просвечивать сквозь него как-то нечетко. Он повернулся и отошел, встал у самого памятника, задрал голову вверх и уперся взглядом в неподвижное лицо летчика на стеле. По черному барельефу стекал дождь: и очки, и летный шлем, и щеки его были мокры; капли скатывались вниз и сливались с серой громадой стелы.
– Вы злой мальчишка, Леонид, – сказал он спустя какое-то время, продолжая смотреть на памятник. – Злой и, кажется, глупый.
– Интересное дело, – хмыкнул я, глядя туда же. – Вы приходите ко мне на встречу, начинаете задирать, и я же у вас получаюсь дураком!
– Я вас не задираю…
– «Обнимает, целует!» – взорвался я. – Может, ты мне еще расскажешь, как ее трахал?! В подробностях! Анатомических!
Он шагнул ко мне с таким лицом, что я невольно отшатнулся.
– Прекратите сейчас же! Как вы смеете… ее оскорблять?!
– Оскор что? – спросил я, глядя в его бирюзовые зрачки. Там было смущение, негодование, неприязнь. Я ликовал. Я праздновал победу… Но я боялся. Это правда.
Соколов резко взмахнул рукой, сжатой в кулак, и почти закричал на меня:
– Замолчите! Поймите же, в конце концов: Катя ЛЮБИТ вас! Как вы этого не видите?
Вот это поворот, подумал я.
– Само собой, любит… Ну и что?
– Вы-то можете ответить на ее любовь! Это я не могу, я не человек…
До меня наконец дошло.
– Так это ты типа извиняешься, что на пару часов арендовал мой ***?
Он закрыл глаза рукой и молча отвернулся, видимо, желая избежать прямого разговора на эту тему. Я же, напротив, был намерен сказать как можно больше – и, естественно, как можно острее. Усмехнувшись, я продолжил монолог:
– Но-но, ты, евнух пластмассовый… Полегче на виражах!
Он медленно повернулся и посмотрел на меня долгим испытующим взглядом. Мы стояли в тишине: дождь прекратился так же внезапно, как и начался.
– Я хотел вам немного рассказать о себе… Я думал, это вам поможет кое-что понять… Но вижу, что вы не в состоянии понять даже простых вещей.
– Отчего же? – спросил я. – Рассказывай. Только нахрена мне это?
– Попробуйте сопоставить… – ответил он и снова отвернулся. – Слушайте… Ведь она купила меня не сразу. Я валялся в подсобке, как неходовой товар. На мне даже не было ценника. Ну, чтобы понятнее – это как раньше… десять лет без права переписки. Как правило, навсегда… Да. Свободы я был лишен, на полку меня ставить не собирались. Но однажды зимой продавщица взяла меня и вынесла в теплый магазин. Там была Катя… Она… Она посмотрела прямо мне в глаза, и я… Я понял, что влюбился. Знаете, как говорят: пропал, погиб… Я влюбился, как мальчишка. Скажите – вы ведь… так же?..

Нет, в Катьку я влюбился по-настоящему, когда мы с ней стали встречаться. Вот тогда-то я и понял, что без нее шагу ступить больше не смогу. Я скучал по ее горячим рукам, по ее улыбке, и без конца вспоминал, как она откидывала волосы с лица, когда мы выбирали позу «наездница». Ее попка и ножки без предупреждения вплывали в мои мысли, где бы я ни находился – в метро, на работе, – хоть на стремянке под потолком! А когда все мои сновидения свелись исключительно к эротическим и исключительно про меня с Катькой – вот тогда-то я и понял, что люблю ее. Однако что´ может рубить в этом какой-то сраный кен?

И я кивнул: да, мол, тоже полюбил примерно так же.

Он вздохнул и продолжил:
– Да, я влюбился. Но купить меня она не могла, на мне ведь не было цены… Катя пообещала продавщице, что вернется завтра… если не найдет другого, такого же, как я.
Он поник, помолчал. Я стоял, улыбаясь. Ну надо же, старый хрен! Где ж это видано, чтобы любовник со слезой в голосе рассказывал обманутому мужу о своей космической любви?! Вот же урод! Хотя, может, у них, у кукол, так принято… Я молча ждал.
– Вы, думаю, прекрасно понимаете, что я пережил в ту ночь. Я не спал, я… Но вы ведь тоже сомневались когда-нибудь, ведь так? Вы тоже не спали ночь, думая: завтра решится моя судьба… Верно ведь?
Я снова кивнул, но злорадную улыбку сдерживать было все труднее. К счастью, он на меня не глядел. Он пялился на стелу, как на киноэкран, и говорил…
– Она вернулась. Она пришла и купила меня. И унесла домой… Тогда еще была метель, я помню. Я не знал, любит ли она кого-нибудь, замужем ли она… Я всей душой желал ей счастья. Я любил ее, любил и люблю… Потом я узнал, что у нее есть вы, Леонид. Я узнал, как она вас любит, сколько вы значите для нее… Но счастлива ли она? Знаете, я до сих пор не уверен в этом. Вы… Вы зачем-то бережете себя, бережете свое тепло. Ей достается слишком мало.

Ага, значит, она все время покупает этих мерзких кукол, подумал я. Его купила, когда мы, видимо, уже были знакомы… Не, ну ни фига себе! Развернул гармонь морали, как заправский совок! Морали в стране советов читать умели, это да… Однако, решил я, пора кончать этот цирк: надо раскрутить его по существу, взбесить, унизить, если выйдет, и, разумеется, растоптать.
– Не знаю, не знаю… По-моему, так Катька счастлива. Она всегда говорила, что ей со мной повезло. Что я супер, короче.
Он кивнул как-то рассеянно и спросил:
– Что, и теперь… тоже?..
Такой наглости я от него не ожидал. Я выпалил:
– Ну и сволочь ты, майор! – и засмеялся, хотя больше всего в жизни хотел броситься на него и убить.

Он вздрогнул от моего смеха, а я продолжал:
– А ты как думал? Довел до оргазма – и она твоя?..
– Боже мой… Я спрашивал совсем не об этом.
– А о чем же, позвольте поинтересоваться? – честное слово, мне доставляло какое-то особенное удовольствие его выстебывать. – Ты мне, ладно, хватит тут, понимаешь, ля-ля-тополя. Ты по существу давай. С чего ты решил, будто Катька любит и тебя?
– Но ведь это так легко понять…
– Она тебе первая, что ли, предложила? – нахмурился я.
– Что предложила? – не понял он.
Надо же, как мастерски играет в несознанку, негодяй!
– Известно что, – буркнул я. – Переспать!
Он дернулся и отшатнулся от меня, будто я был электрическим скатом, который только что треснул его током.
– Нет. Нет… Боюсь, что во всем, что случилось, виноват только я сам.
– Да-а? – ядовито протянул я. – Какое благородство, подумать страшно!
– Катя действительно ни в чем не виновата. Поймите же: она любит вас…
Я злобно ухмыльнулся.
– Ты же только что утверждал, что она тебя любила!
Он кивнул.
– Да, это правда. Она всегда любила меня. Как куклу. Точно так же, как всех остальных кукол в своей коллекции. Ее любви на всех хватало… Ну, может быть, меня она любила чуточку больше. Я же допустил ошибку. Я просто дал ей понять, что тоже люблю… Но совсем не так, как остальные. Не как хозяйку, увы, нет…
– Как женщину? – уточнил я.
– Да…

Вот интересно, каким образом кукла может дать понять человеку, что у нее на уме?
– И как же ты ей это объяснил?

Я помнил, и неплохо помнил, как это сделал я сам. Это было в самом романтическом месте, которое только можно себе представить – в старом лифте, пропахшем мочой, с разрисованными стенками и закопченным потолком. Этот лифт вез нас в гости к Алешке, моему школьному другу. Я стиснул Катьку изо всех сил и не отпускал, пока лифт отсчитывал этажи. Я целовал ее взасос, гладил по спине… А когда лифт встал, я сказал: ты мне нравишься безумно. Давай будем встречаться. И она согласилась… Сразу, даже не ломалась.

Неужели этот пакостный кен вытворил что-нибудь подобное?..

– Это… не объяснишь в двух словах. Да мне бы и не хотелось. Это неважно. Катя очень чуткая, она в конце концов догадалась… Мы слишком сблизились, мы перешли какую-то грань, запретную черту. А дальше все покатилось… Но это вам знать необязательно. Достаточно того, что вам известен финал.

Я кивком выразил согласие, представляя себе хороводик синих язычков вокруг грязного железного круга конфорки, алтаря, закапанного жиром предыдущих жертв. Он продолжал:
– Но я опять и опять повторяю: вам намного проще, вы живой человек, вы… Вам так легко ответить на любовь! Тем более – на такую искреннюю, такую… настоящую! Вы очень нужны Кате, поймите… Именно ваше сердце, ваша любовь! Душа…

Он меня еще учить будет. Ни фига себе! И вообще, чего он несет? Сказал бы лучше, как теперь успокоить Катьку и сделать так, чтобы она прекратила психовать, и все было бы тип-топ, как раньше, как тогда…

…Когда я еще не зашел в эту проклятую комнатушку!!

– Какая еще душа, скажи, пожалуйста?! Катька из-за твоих выходок совсем охренела! Она меня не желает ни видеть, ни слышать, ни нюхать! Какая любовь, на фиг?
Он долго молчал.
– Тот, кто любит, может все. Любовь оживляет скалы. Она… дарит жизнь. Только… Любить нужно по-настоящему.
– Да пошел ты! – взорвался я. – Задолбал своей философией!
– Я, собственно, уже сказал все, что хотел. Жаль, что вы меня так и не поняли. Ну что ж, до свидания. Хотя, не скрою, больше всего на свете хотелось бы сказать вам «прощайте».
– Не дождешься! – отрезал я. – Катька моя, и тебе я ее не отдам, даже не думай! Полтергейст хренов! Сраный авиатор! Пластик долбаный! Я вобью гвоздь – я завтра же вобью гвоздь – в твою пластмассовую задницу! А яйца спалю зажигалкой!

И в этот момент за моей спиной кто-то громко и заливисто расхохотался. Я подпрыгнул от неожиданности и обернулся. Сзади стояли два подростка и угорали надо мной. Я кинулся на них с перекошенным от гнева лицом. Они струхнули и бросились прочь. Один обернулся и запустил в меня недоеденным яблоком. Оно покатилось по земле; на обкусанный бок налипли мокрые песчинки. Я подскочил и пнул его ногой.
– Вы грубиян и трус, – прозвучало откуда-то сверху. Я оглянулся, но вокруг было пусто: полупрозрачный майор исчез, и я стоял совершенно один перед стелой с каменными крыльями. Вокруг не было ни души, и только барельеф, точно египетский сфинкс, смотрел прямо перед собой пустыми зрачками. Я погрозил кулаком куда-то в небо, не то памятнику, не то уплывающей туче, не то вовсе Господу Богу. А потом разъяренно добавил:
– Это кто тут еще трус?!
Внезапно летчик на стеле раскрыл страшные черные губы и отчетливо произнес, глядя прямо перед собой:
– Трус, грубиян и подлец…

Я взвизгнул, как моська, которой отдавили хвост, и кинулся бежать прочь, к выходу. Но неожиданно споткнулся, точно мне подставили подножку, и кубарем полетел на мокрую землю. Падая, я перекувырнулся, и на долю секунды увидел перевернутую стелу и перевернутую голову в летном шлеме. Барельеф улыбнулся мне широкой кукольной улыбкой, и пустые глаза его сверкнули сине-салатным, бирюзовым огнем…

Перевернутая стела вонзилась мне в мозг, и я потерял сознание. Но в последний момент, прежде, чем захлопнулась черная коробка, отделившая меня от мира, я услышал нежный женский голос зеленого цвета:
– Игорь, что ты наделал! Он же сойдет с ума!

«Уже сошел», – беззлобно и даже как-то грустно подумал я и отключился.

Вот, прошу обратить внимание на этот факт: я уже тогда понял, что с моим психическим здоровьем отнюдь не все в порядке. Но это так, на заметку.

А дальше… А дальше там коротко. Очнулся я на том же самом месте, где упал. Сколько пролежал, не знаю, и даже приблизительно угадать не берусь. Когда я поднялся, отряхнулся и посмотрел на часы, они показывали без пяти шесть…

Я сел на скамейку, посидел минут семь и отправился домой. По дороге ужасно разболелась голова. Я наглотался таблеток, щедро полил их сверху успокоительным и завалился спать. Катька должна была вернуться никак не раньше девяти, так что время у меня было. Я заснул, но сон облегчения не принес, несмотря на то, что, вопреки моим опасениям, мне ничего не снилось. Проснулся я от того, что Катька открывала двеь ключом. Проснулся злым и разбитым и поклялся себе никогда больше не поддаваться на провокации, и не входить ни в какие потайные комнаты.

Весь вечер я был раздражен и огрызался по пустякам. В результате мы с Катькой поссорились, и случилось то, чего я давно уже боялся и от этого ждал: Катюха вспылила и объявила, что сегодня исполнять свой супружеский долг не намерена ввиду усталости и головной боли. И напоследок пригрозила:
– А будешь лезть, уйду в другую комнату…

Другая комната в этой квартире была только одна.

Ночью мне приснилось, что я люблю Катьку на нашей постели – десять, пятнадцать, двадцать раз подряд. Я стонал, не просыпаясь, понимая, что все это сон. Доведенный до полного отчаяния, я решил ущипнуть себя, чтобы проснуться. Ущипнул: было очень больно.

Ладно, кончаю тянуть кота за хвост. Катька стала жаловаться, что я веду себя как-то неадекватно: мол, то хохочу, то мрачнею без причины, то огрызаюсь, то вовсе молчу по нескольку часов подряд. Я стал нервным, стал оборачиваться на каждый шорох, пугаться громких звуков; это правда. Катюха говорила, что я стал несносен: обижался по мелочам, чуть что – начинал орать. Но тут она не права: она сама меня провоцировала. Сама смотрела волком, а я у нее был виноват…

Ну, вот я и подошел к развязке. Я ведь тоже стал замечать: с Катей творится неладное. Она что-то там выращивала, выкармливала в душе. Я думал, правда, что просто пакость, но такое…

В общем, весь тот день мы грызлись, а ближе к ночи я, что называется, возжелал плоти. Разумеется, вполне конкретной, Катькиной. Однако плоть наотрез отказалась. Я просил, пошучивал, снова просил, потом требовал и наконец заявил: мол, раз не хочешь по-хорошему, добьюсь силой. Катя засмеялась, спрыгнула с постели, потом подошла к окну и вдруг замолчала. Я сел на кровати, прикрывшись простыней.
– Знаешь, – наконец произнесла она. – Какой в этом во всем смысл, если я тебя не хочу?
– Захочешь! – криво усмехнулся я. – Как начнем, так и захочешь!
Она помотала головой.
– Можно заставить тело, но не душу.
– Ерунда! Красивые слова, и только. Ладно, давай, иди сюда, иди, киса. Я тебя не обижу…

Она обернулась ко мне и прижалась спиной к стеклу.
– Послушай… Я много думала… все передумала, что только можно было передумать… По-моему, нам лучше расстаться, Львенок. Уж прости меня.
– Почему? – ошалело спросил я.
Она улыбнулась, заправила за ухо прядь волос.
– Мы повзрослели. Мы взошли, как рассада на грядке, и поначалу были одинаковыми. А теперь стало ясно, что мы разные: из тебя, например, вырастет репа, а из меня – горошек…
– Почему… репа? – офигел я. – Тогда уж морковка…
Она покачала головой.
– Морковь из тебя не выйдет. Она сладкая. И веселая. А репа… это репа.
Я хмыкнул.
– Ладно, кончай бодягу. Ложись…
– Лень, я ведь серьезно. Совершенно серьезно. Нам придется расстаться. Я… поняла кое-что. Одну вещь. Важную.
– И какую же? – злобно поинтересовался я. Ситуация начинала меня бесить.

Она сказала ровным и очень спокойным голосом:
– Ты не любишь меня.
Я задохнулся. Кровь кинулась мне в голову и, должно быть, снова превратила меня в кролика с перекошенной мордой.
– Как… это?! Кто тебе сказал такую чушь?!
– Никто… – она грустно пожала плечами. – Я сама все поняла. Просто… Есть человек… Есть один человек на свете, который любит меня. Но это не ты.
– Так, – сказал я угрожающе. Пахло большой разборкой. Я надел трусы и впился взглядом в жену. – Ты встретила другого?!.
– Ну, можно сказать и так.
– Что значит «можно сказать»?! Говори: да или нет?!
– Я просто поняла, что любовь бывает именно такой, какой я ее себе представляла.
– Ты что, мне изменила?.. – зловеще прошептал я. – Да?..
Она молчала.
– Изменила!.. Конечно, так я и знал! Все вы… Все вы одинаковы! Б…дь!
– Ах, так… – тихо сказала Катя. – Значит, только что хотел, а теперь вот как! Хорош…
– Это не я хотел, а ты не хотела! – вскрикнул я. – Хватит трахать мне мозги! Я тебя люблю, и сейчас же это докажу! Ложись!
– Ни фига ты не докажешь, – Голос ее вдруг сгустился и обнял весь потолок. – Но мы можем договориться. Ты такое большое значение придаешь телу, что…
– Что ты предлагаешь? – спросил я. Сердце сильно билось в груди, сжатое каким-то гадким предчувствием. Должно быть, думал я, сейчас она будет просить деньги или подарки. Они все так делают, я это знал. «Договориться»…

Катя молчала, видимо, собираясь с мыслями. Я на всякий случай предупредил:
– Но учти, я не буду доставать тебе с неба всякую гадость. И из магазинов тоже. Поняла?
– Нет-нет, не волнуйся, не придется. Все очень просто.
Она поколебалась еще мгновение, а потом повернулась и бросила к моим ногам ключ на тонком стальном кольце.

Дальнейшее помню плохо, как что-то далекое. Вроде кино. Вроде бы и не со мной, что ли. Руки у меня внезапно покрылись какими-то красно-коричневыми пятнами, прорезанными кошмарными прожилками, я заорал: «Сука!!!» – и кинулся к жене. Катька завизжала – отчаянно и страшно, – а я схватил ее за горло непослушными скрюченными пальцами. Шея у нее была тонкая, горячая, прямо под моими руками бешено бился пульс, и я знал, что вот еще чуть-чуть, еще движение, сильнее, еще, еще сильнее – и одной гадиной на земле станет меньше… Я этого хотел!! Катькин крик прервался, лицо страшно покраснело, взгляд расширенных глаз быстро потерял осмысленность. Еще немного, думал я…

Но в этот миг на мою голову обрушился страшный удар, и откуда-то из черноты неба донеслось голосом Лауры:
– Ты озвиздел, Отелло, хрен тебя возьми?!

Перед глазами закружился черный снег. Я понял, что горю, и надо прыгать, только непонятно, над нашими я или над немцами, и швейная машина подбиралась ко мне, клацая иглой-стелой с перевернутым лицом летчика в дамской шляпке с необъятными полями, с губами, измазанными вареньем. Мясная муха, пролетая надо мной, сбросила бомбы, и мои гениталии, надкушенные кем-то, покатились по мокрому песку и упали в разверзшуюся пропасть, куда полетел и я, успев увидеть над собою зеленых фосфоренцирующих червей, выползавших из радиочасов. Голова в летном шлеме пронзила меня бирюзовым взглядом, и я прошептал:
– Передайте… Катьке: я люблю ее!

*     *     *     *     *

Очнулся я почему-то в смирительной рубашке. У меня что-то спрашивали, что-то невнятное, про какую-то шею, а я все пытался узнать, может ли мясная муха сбросить бомбы и перевернули ли обратно стелу в Сосновке. Честное слово, сейчас я чувствую себя намного лучше. Кормят здесь вполне сносно, а, главное, без перебоев.

Катьку я больше не видел.

Сестра говорила, что она приходила как-то, когда я спал, но я ей не очень верю. Вроде бы подруга Катерины перестаралась, когда звезданула меня по темечку бутылкой из-под пива, из которой Катюха поливала цветы. Оказывается, она нажаловалась на меня подруге, и в тот вечер решила провести «эксперимент»… Доказать, что ли, хотела, что я окончательно свихнулся? Не знаю. Только уверен: не было там никакой подруги. Просто негде ей было прятаться, да и времени было будь здоров, поздновато для подруг… Я знаю: это была Лаура, та сумасшедшая кривоногая кукла.

А впрочем, может, Катька и приходила. Я слышал, как сестрички в коридоре говорили: мол, приходила тут к одному девушка. С кавалером. Они его обсуждали. Одна сказала: «Он ее, по-моему, намного старше». А вторая ей: «Да? Я не думаю. Ну, так, постарше, конечно. Симпатичный». Первая: «Глаза у него добрые». Потом помолчали, и вторая говорит: «Моряк…», – и вздыхает. А первая: «Летчик!» – «А по-моему, моряк…» Так и не договорились. Но я-то догадался, о ком речь. Видимо, он все-таки ожил до конца. Гад.

Когда мне станет получше, я непременно все расскажу Ивану Сергеевичу. Это мой врач. Судя по всему, очень хороший врач. Он меня поймет. Он всех понимает. Он не будет смеяться, когда я расскажу то последнее, что произошло. Я скажу: понимаете, Иван Сергеевич, в палате стоит радиоприемник, и сестра его включает каждый день в семь утра, а в девять вечера выключает. И вот лежу я как-то, смотрю на ливень за окном, а по радио, значит, передача эта, по заявкам. И вот звонит девушка. Ди-джей ей: Здравствуйте! И она: здравствуйте. Он: как вас зовут? Она: Бэла. Он: И кому привет хотите передать? А она: Леониду. Он сейчас болеет. Я хочу, чтобы он быстрее поправлялся. Поставьте ему, пожалуйста, песню Юры Титова «Все о любви». Пусть, говорит, знает, что настоящее чувство может все. Ди-джей: А Леонид – это ваш молодой человек? Она: нет, просто знакомый хороший. Муж самой лучшей подруги. Ди-джей: хи-хи-хи!

Но я-то понял. Я-то все понял. Ну, тут она попрощалась, и поставили песню. Лежу, за окном дождь, а из приемника льется:

В пустоте
Слышу слова и звуки.
Так хочу
Губы твои и руки…
Ну зачем
Этот маршрут
Мне в сердце?..
Я… знал…
Все о любви, и мне
Так обидно:
Просто в глазах твоих
Слез не видно.
Наши пути ищу
На ладошке.
Эта любовь была
Понарошку…

Где уж там! Впрочем, Иван Сергеевич, я хотел вам сказать: пожалуйста, выгоните муху и закройте окно. И дайте мне немного побыть одному… Все. Вот теперь можно пускать титры. Прямо по мне.


31 мая – 1 июля 2004 г.,
Санкт-Петербург.