Последние могикане

Сегодня утром она опять была здесь. Всё такая же невозмутимая, обольстительная - и чужая.
Я уже собирался уходить, когда увидел ее, прошедшую мимо меня, ничуть при этом не смутившуюся, не задержавшуюся рядом со мной ни на секунду, не заметившую моей, ставшей обязательной в таких случаях, растерянности - просто проплывшую в глубину просторного, изнеженного, облюбованного солнечными лучами зала и севшую за самый дальний столик - тот, что нарочно прячется за массивной колонной и какой-то вечнозеленой уродиной, вот уже третий день (а может быть, третий век) тщетно пытающейся зацвести.
Вот уже третий день, точнее третье утро подряд она ласкает своими тонкими длинными пальцами древесного урода, смеясь, говорит о чем-то с официантом, старым искусителем (не верю, что их разговор ограничивается заказом и суждениями о погоде), и терзает мое ревнивое, ни в чем не повинное сердце.
Ах, как она чертовски красива! Как я влюблен в ее походку, в ее смех (смейся, смейся), в ее утонченные манеры, в ее умение быть неприступной, ни от кого не зависящей! И сподобил же Господь встретиться с ней!
Пепел с моей сигареты в очередной раз падает прямо на скатерть.
- С вас ровно...
- Да, да. И вот еще что...
- Не волнуйтесь. Все уберут. Приятного отдыха.

Приятного отдыха...
Черное море.  Белые чайки. Голубое небо. Красное вино. К сожалению, я не поэт, а то прибавил бы сюда еще и седые, румяные горы. Много, действительно много хороших девушек, прохаживающихся как поодиночке, так и болтливыми стаями вдоль громадных ресторанных окон, а значит, и меня самогО, скромно расположившегося у самого входа не столько из-за нежелания далеко ходить, сколько из-за боязни не быть замеченным ею - властительницей дум моих, мучительницей, убийцей.
А она придет. Непременно придет. Специально приходит каждое утро. Она убивает меня. Я на пределе. Я так долго не выдержу.

Я так долго не выдержу.
Третий день сиротой я брожу по многолюдным, невозмутимо-счастливым улицам, покупаю у потных барышень мороженое (Сколько вам? - Одно. - Одно? - Да. Я один.), погружаюсь в воду, нехотя бреду к своему небрежно разостланному, холостяцкому, покрывалу, сам себя вытираю, думаю, думаю, думаю о ней, но даже и не помышляю подняться по ступеням в гостиничный холл, потом, забравшись в лифт, нажать на четверку и менее чем через минуту оказаться перед дверью с номером 417. № 417 - двухместный люкс. И зачем ей одной двухместный люкс? Это же сумасшедшие деньги! Впрочем, я забыл: не она платит.

Сегодня утром она опять была здесь. Я тоже был здесь сегодня утром: пил апельсиновый сок, ел салат, выковыривая из него неумелой (или мечтательной) вилкой ненавистные мне маслины, обогащал свою грусть смуглыми граммами в меру поддельного коньяка и ждал ее - ждал, ждал, ждал, - а дождавшись, ушел. Ушло и утро - третье утро наших с ней бессловесных свиданий, прихватив с собой и день. Я его даже не заметил, этот день, потому что заметил ее - на пляже - далеко не в исключительно женской компании. Чуть с ума не сошел. Боже, что же ты делаешь со мной! Господи, как я хочу быть с ней! Куда она пошла с этой компанией?
Все ушли. Утро, день, она. Пришел вечер.

Интересно, приходит ли она сюда вечером? Придет ли сегодня?.. Ох, и дурак же я! Ох, и дурак! Сиди и пей себе на здоровье, пригласи кого-нибудь на танец, угости чем-нибудь, напои вдрызг, приведи к себе в каморку... А плевать, что скажет старуха. Ей денег дали? Дали. Так пускай помалкивает. За такую конуру и такие деньги! Да пошла бы она.

Ну, вот и она - Она! - купается в разноликих лучах цветомузыки у самого порога. Одна? Нет? Интересно, что сейчас будет? Не дай бог... Куда она пойдет? Ей богу, я убью сегодня кого-нибудь! Ее излюбленный столик занят. Все остальные тоже. Это я сижу тут в единственном экземпляре, как какой-то последний могиканин, и никого к себе не подпускаю: "Занято! Жду знакомых! Официант в курсе!" Может, у нее здесь назначено свидание с кем-то? С кем?!
Ах, какая она все же красивая! Какое изумительное платье. Я помню его. Темно-коричневый бархат сливается с такой же темно-коричневой, загорелой, кожей. Лицо, шея, глубокое декольте, руки, разрез, начинающийся у самого основания бедра...

Я помню...
Моя проворная рука, не умея довольствоваться малым, стремительно добралась до ее ног и скользнула под платье. Она вздрогнула, издала какой-то едва уловимый звук и плотно прижалась ко мне своим телом, трепещущим в предвкушении неуемных, доселе не ведомых ею ласк. Внутри меня все напряглось и приготовилось к взрыву. "Нельзя, нельзя, потерпи", - уговаривал я сам себя. Хотя хотелось, очень хотелось немедля покончить со всеми этими платьями, колготками и т. д., раздеться самому, поманив ее за собой, упасть на диван, поменяться с ней местами (пусть она будет снизу, пусть я буду сверху) и... Но: "Нельзя. Нельзя. Потерпи. Она еще девушка. Девушка - ясно тебе. Потому будь предельно осторожен и нетороплив".
Легко сказать: нетороплив! Меня разрывает на части! Боже! Какая она...
"Нельзя. Нельзя. Не спеши".
Хорошо, я постараюсь.
Я усмирю свой пыл, свою нетерпеливую ладонь, нежно обниму ее за талию и прижмусь губами к ее губам. Поцелуй выйдет долгим, пьянящим: языки начнут энергично облизывать друг друга, толкаться, стремясь проникнуть как можно дальше, устраивать короткие передышки и повторять пройденное. Ее тонкие длинные пальцы нерешительно, но все же заберутся под мою рубашку, большинство пуговиц которой к тому времени уже будет расстегнуто, и, едва коснувшись живота и груди, избегая сосков и подмышек, обретут покой на плечах.
И от такой девичьей неловкости, неопытности, застенчивости, только распускающейся сексуальности и вместе с тем от искреннего желания научиться всем премудростям интимных отношений между мужчиной и женщиной, от неистребимого желания окунуться в штормовые волны любви - и не с кем-нибудь, а со мной - мое сердце (я знаю, о чем говорю: я испытал это) наполнится таким восторгом, такой страстью, что по количеству ударов в минуту сможет побить все установленные предшественниками рекорды, а моему издавшему протяжный стон горлу будет абсолютно наплевать на всяческие суждения о том, что "настоящий мужчина" должен контролировать свои эмоции!

Клянусь всеми святыми, если этот плешивый черт сейчас же не прекратит улыбаться и не отойдет от нее, я устрою здесь такие бои без правил, за которые мне дадут, как минимум, пять пожизненных заключений!

Ну, всё! Довольно прелюдий! В конце концов я не железный дровосек и не стойкий оловянный солдатик! Моя прозорливая, все схватывающая на лету конечность вновь устремилась в святая святых любой умеющей оценить себя по достоинству женщины (девушке!), попробовала протиснуться между упругим животом и не менее упругой резинкой (придумали же гады! колготки!), протиснулась, но...
Я так и знал!
"Не делай этого", - убрав ладони с моих плеч, попросила, точнее, приказала она. А смягчившись, услышав мое покаянное: "Прости. Я думал, тебе это будет приятно", - пояснила: "Я стесняюсь. Не всё сразу. Прошу".

- Прошу прощения.
- Что?
- ...прощения, - повторил тот самый плешивый (похотливый) халдей, который только что разговаривал с ней, а теперь зачем-то подошел ко мне.
"Засунь себе свое прощение - сам догадайся куда. И не улыбайся при мне, - чуть было не произнес я. - Сволочь".
- Прошу прощения, - еще раз учтиво произнес официант, перестав (никак чревовещатель!) улыбаться. - Уже поздно. Возможно, ваши друзья уже не придут. Вы не станете возражать...
- Говорите яснее.
- Видите у входа девушку в коричневом платье, - спросил он, указав взглядом на нее. - Она часто бывает у нас. Мне неловко отказывать ей, но свободных мест, как вы сами, наверное, заметили, сейчас в ресторане нет. Вы не будете возражать, если она сядет за ваш столик.
- Вы уже говорили с ней об этом?
- Нет. Ну что вы! Без вашего согласия.
- Я не возражаю. А вот согласится ли она...
- А почему, по-вашему, она может не согласиться?
Я промолчал.
- Так вы не против?
- Нет.
- Чудненько, - сказал он и пошел к выходу... к входу?.. черт бы побрал! - к ней, одним словом.

Я вынужден подчиниться.
Моим рукам ничего другого не остается, кроме как мять бесчувственный шелк, забавляться с волосами и время от времени, по очереди, притрагиваться к молнии на джинсах (моих! моих джинсах!) и тянуть замок вниз (с каждым разом все ниже и ниже).
"Лопну! Ей богу, лопну! Что она со мной делает? Сколько можно?!"
А она - словно и не догадывается ни о чем: гладит меня по спине - и целует, целует, целует...

- Привет.
- Привет.
- Это ты?
- Это я.
- Не помешаю.
- Нет.
- Как дела?
- Хреново. Садись.

Платье, из последних сил удерживавшее под собой (скорей бы покончить с этим) плоть, все же (да прославится в веках могущество твое, Господи!) уступает обоюдной, доведенной до исступления похоти и падает  на спинку кресла.
Она садится на кровать, отстегивает заколку и, томно вздохнув, проводит кончиком языка по воспаленным от долгого поцелуя губам. Затем, слегка раздвинув ноги, избавляется от колготок, ложится под одеяло и внимательно наблюдает, как последняя матерчатая преграда летит с меня к чертовой матери.
Свобода!

А на кой ты нужна мне, свобода!
Все люди как люди: приезжают на юг, находят (если не нашли заранее) себе пару, веселятся, купаются в море, обтирают друг друга полотенцами, делятся за завтраком впечатлениями о бурно проведенной ночи ("Нынешней ночью ты был неподражаем!" - "Ты тоже не оставила желать лучшего!" - Ах, как говорят - загляденье!), покупают мороженое ("Сколько вам?" - "Два! Вы разве не видите: нас двое".), прогуливаются, считая звезды, по набережной.
А звезд много, неслыханно много.

- Ты сколько насчитал?
- Сто сорок шесть. А ты?
- Три.
- Три?!
- Да. С тех пор как тебе взбрело в голову уйти от меня, прошло ровно три дня.
- Это мне-то взбрело? Ты сама меня выгнала.
Звезды. Набережная. Плеск воды. (Жаль, я не поэт, а то добавил бы к ним еще и страдающий от одиночества парус.)
- Свободы ему, видите ли, захотелось.
- Это мне-то захотелось?
- Тебе. Кому же еще?
- Ну ты даешь. На кой мне эта свобода. Все люди как люди...
- Перестань. Сто раз слышала. - И вдруг: - Давай не будем ссориться.
- Давай.
- Завтра же отправляйся к этой ... Как, говоришь, зовут хозяйку твоей конуры?
- Лариса Степановна.
- ...к этой Ларисе Степановне и забери у нее свои вещи. А то... - Она улыбнулась. - ...все люди как люди, только мы с тобой как...
- Как кто? - улыбнулся я.
- Как последние могикане - вот кто!

Сегодня утром она опять была здесь...