Клариса Лиспектор. Любовь. перевод с португальского

Биографию и фотографии Кларисы Лиспектор, а также оригинальный текст рассказа на португальском языке Вы найдете на сайте www.clarice.land.ru


ЛЮБОВЬ

Клариса Лиспектор


Немного уставшая, с новой трикотажной сумкой, деформированной покупками, Анна поднялась в трамвай. Поставила сумку на колени и трамвай тронулся. Откинулась на сиденье, устраиваясь поудобнее, с почти довольным вздохом.

Дети у Анны были хорошие, что-то в них было настоящее и полноценное. Росли, купались, требовали к себе, шалуны, внимания, каждый раз большего. Кухня была все-таки просторной, плита злополучная давала хлопки. Жарко было в квартире, за которую понемногу выплачивали. Но ветер, бьющийся в занавесках, которые она сама подрезала, напоминал, что если захотеть, можно остановиться и застыть, глядя на спокойный горизонт. Как какой-нибудь землепашец. Она посадила семена, те что были под рукой, не другие, а всего лишь эти. И появились деревья. Появилась короткая беседа со сборщиком платежей за свет, появилась вода, заполняющая бак, появились ее дети, появился стол с едой, муж идущий с газетами и улыбающийся от голода, надоевшая песня служанок в здании. Анна успевала все, без спешки, своей рукой маленькой и крепкой, своим течением жизни.

Определенный час днем был наиболее опасен. В определенный час днем деревья, которые она посадила, смеялись над ней. Когда ничто больше не нуждалось в ее силе, становилось тревожно. Тем не менее чувствовала себя более цельной чем когда-либо, ее тело пополнело немного и надо было видеть как она кроила рубашки мальчикам, большие ножницы скрежетали по материи. Все ее неосознанное художественное желание было сконцентрировано на стремлении сделать дни реализованными и красивыми; со временем ее вкус к декоративности развился и вытеснил интимный беспорядок. Похоже, ей открылось, что всего можно достичь совершенством, любая вещь представляла собой некое гармоничное проявление; казалось что жизнь могла быть создана рукой человека.

В глубине души Анна всегда имела необходимость чувствовать во всем твердое основание. И домашний очаг дал ей это. Дорогами непростыми пришла к женской судьбе, удивляясь на ее содержание, как если бы оно было выдумано. Мужчина, за которого вышла замуж, был мужчиной настоящим, дети были детьми настоящими. Ее юность, что была прежде, казалась странной, как некая нездоровая жизнь. В ней понемногу росло опасение открыть, что жила как и другие без счастья: отгоняя от себя мысли о нем, встретила целый легион людей, раньше невидимых, которые жили как будто работали – с настойчивостью, непрерывностью, весельем. То что было у Анны до того как завела семейный очаг, стало теперь навсегда вне досягаемости: некоторая взволнованная вдохновленность, которую столько раз принимала за истинное счастье. Создала вместо этого что-то наконец-то понятное, жизнь взрослого человека. Вобщем, выбрала то что хотела.

Ее привычная осторожность понижалась в опасный час дня, когда дом оставался пустым, больше не нуждаясь в ней, солнце высоко, все члены семьи заняты своими делами. Осматривала чистую мебель и ее сердце немного сжималось в испуге. Но в ее жизни не было места для чувства нежности к своему испугу – она удаляла его с той же сноровкой, с которой делала работы по дому. Иногда выходила за покупками или отнести что-нибудь в мастерскую, заботясь о своих домашних во время их отсутствия. Когда возвращалась, день был на исходе, дети приходили из школы, требуя к себе внимания. Потом наступала ночь со своим спокойствием. Утром просыпалась, окруженная ареолом тихих забот. Находила мебель опять запыленной и грязной, как вернувшиеся грешники. Что касается ее самой, она была частью корней темных и нежных в этом мире. И питала безымянно жизнь. И так было хорошо. Выбрала то что хотела.

Трамвай покачивался на рельсах, въезжая в просторные улицы. Вскоре ветер, более свежий, задул оповещая не столько о конце дня, сколько о конце времени суеты. Анна вздохнула глубоко и некое большое одобрение придало ее лицу чисто женское выражение.

Трамвай ехал медленно, затем останавливался. До Умаита было время чтобы отдохнуть. И тут она взглянула на мужчину, стоящего на остановке.

Он отличался от остальных тем что стоял по-настоящему неподвижно. Стоял, держа руки впереди себя. Слепой.

Что в этом было еще, что заставило Анну выпрямиться от недоверия? Что-то тревожное происходило. Все что она видела - это слепой жующий жвачку... Cлепой мужчина жевал жвачку.

Анна все еще продолжала думать, в течение секунды, о том что братья придут сегодня на ужин – но сердце уже колотилось сильно, неровно. Наклонившись, вглядывалась в слепого внимательно, как смотрят на то что никогда не видели. Он жевал жвачку в сумерках. Без страданий, с открытыми глазами. Из-за жевательных движений казалось что улыбка появляется на его лице и неожиданно исчезает, появляется и исчезает, – как если бы он был после инсульта, Анна наблюдала за ним. И если бы кто-нибудь обратил на нее внимание, сложилось бы впечатление что женщина испытывает чувство брезгливости. Но она продолжала смотреть, наклоняясь все больше – трамвай сделал внезапный рывок, отбрасывая ее, неожидавшую, назад, тяжелая сумкаа соскользнула с колен, рухнула на пол – Анна вскрикнула, кондуктор подал сигнал остановиться еще до того как понял что произошло – трамвай застыл, пассажиры смотрели испуганно.

Неспособная двинуться, чтобы поднять свои покупки, Анна выпрямилась, побледневшая. Выражение лица, обычно не свойственное ей, появилось вновь, с трудом, еще неуверенное, неясное. Мальчик – разносчик газет, улыбался, подавая сумку. Но яйца в газетном кульке были разбиты. Вязкие желтки капали сквозь сетчатую ткань. Слепой прервал жевание и вытягивал перед собой беспомощные руки, пытаясь понять что происходит. Кулек с яйцами был вынут из сумки и, сопровождаемый улыбками пассажиров и сигналом кондуктора, трамвай тронулся снова.

Немного позже уже больше не смотрели на нее. Трамвай покачивался на рельсах и слепой, жующий жвачку, был позади навсегда. Но осадок остался.

Трикотажная сумка была нанизана на пальцы, но не так нежно как при ее вязании. Сетка потеряла свое назначение и сейчас в трамвае представляла собой разорванную нить; не знала что делать с покупками на коленях. И как некая странная музыка, мир стал заново возникать вокруг нее. Остался осадок. Почему? Забыла что существуют слепые? Сострадание душило ее, Анна тяжело дышала. И все вещи что ее окружали до происшествия, подавали сейчас знаки тревоги, имели ареол враждебности, ненадежности. Мир вновь обернулся несовершенным. Годы безвозвратно проходили, желтки вытекали. Будучи выброшенной из своих собственных забот, ей казалось что люди на улице находятся на краю опасности, что с минимальным равновесием они удерживаются на поверхности темноты – и в какой-то момент отсутствие цели делает их настолько свободными, что они не знают куда идти. Понять что не существует всеобщей закономерности было настолько неожиданным, что Анна схватилась за сидение впереди себя, как если бы могла выпасть из трамвая, как если бы вещи могли легко обернуться тем, чем никогда не были.

То что называла кризисом, в конце концов пришло. Его признаком было явное удовольствие, с которым смотрела теперь на все вокруг, страдающая и испуганная. Жара обернулась еще и духотой, все стало приобретать силу и голоса стали более громкие. На улице Волунтариос да Патриа было похоже что готова вспыхнуть революция, канализационные решетки сухие, воздух полон пыли. Слепой, жующий жвачку, погрузил мир в темную скудность. В каждом сильном человеке отсутствовала жалость к слепому, люди пугались этой жалости изо всех сил. Рядом с ней сидела сеньора в синем, с выражением на лице. Отвела взгляд поспешно. На тротуаре женщина шлепнула сына! Двое влюбленных переплели пальцы улыбаясь... И слепой? Анна погрузилась в состояние доброты, чрезвычайно болезненное.

Она так хорошо примирилась с жизнью, очень заботилась о том чтобы ничего не случилось. Поддерживала все ясным и понятным, отделяла одного человека от других, одежда явно делалась чтобы ее носить и можно было выбрать по газете фильм на вечер – все устроено таким образом, чтобы день следовал за днем. И один слепой, жующий жвачку, разрушал все это. И через жалость, Анне открылась жизнь, полная сладкой тошноты, подступающей к горлу.

Только теперь поняла, что давно проехала свою остановку. В состоянии слабости, в котором находилась, все воспринимала с испугом; спустилась с трамвая, ступая нетвердо, осмотрелась вокруг, держа сумку испачканную яйцом. В первый момент не могла сориентироваться. Была похожа на потерявшуюся в ночи.

Стояла на длинной улице с высокой стеной желтого цвета. Сердце испуганно билось, она безрезультатно пыталась узнать окрестности, тем временем жизнь, которую открыла, продолжала в ней пульсировать, и ветер более теплый и более загадочный овевал лицо. Стояла, разглядывая стену. В конце концов поняла где находится. Пройдя немного вдоль забора, пересекла ворота Ботанического Сада.

Шла, тяжело ступая, вдоль центральной аллеи, между пальмами. Никого не было в Саду. Положила свертки на землю, села на скамейку одной из тропинок и просидела так долгое время.

Простор, казалось, успокаивал, тишина восстановила дыхание. Она уснула внутри себя.

Со своего места видела аллею, где день был ясным и округлым. Но тени ветвей закрывали тропинку.

Ее окружали безмятежные шумы, запахи деревьев, маленькие сюрпризы между лианами. Весь Сад был усеян мгновениями, немного суетливыми к концу дня. Откуда появилось ощущение полусна, которым была окутана? Как будто от звуков пчел и птиц. Все было странным, чересчур сладким, чересчур большим.

Движение легкое и близкое вдруг заставило ее вздрогнуть – обернулась быстро. Похоже что все на прежних местах. Но на центральной аллее неподвижно стоял величественный кот. Его шерсть была гладкой. Новое бесшумное движение и он исчез.

Встревоженная, она осмотрелась. Ветви покачивались, тени дрожали под ними. Воробей копошился на земле. И неожиданно, с нехорошим предчувствием, ей показалось что она попала в ловушку. В Саду делалась некая тайная работа, которую она начинала понимать.

На деревьях фрукты висели черные, сладкие как мед. На земле лежали косточки, сухие, полные извилин, как маленькие подгнившие мозги. Скамейка испачкана фиолетовым соком. С интенсивной сладостью журчала вода. В ствол дерева вцепились роскошные лапы паука. Жестокость мира была тихой. Убийство было спрятано глубоко внутри. И смерть не была тем, что мы о ней думаем.

В одно и то же время с воображаемым миром, существовал мир поедаемый зубами, мир массивных георгин и тюльпанов. Стволы покрыты лиственными паразитами, объятие этого мира мягкое, липкое. Как будто сопротивлялась перед тем как сдаться - женщина испытывала влекущее и тревожное чувство.

Деревья стояли перегруженные, мир был таким богатым, что загнивал. Когда Анна подумала что есть дети и взрослые мужчины, страдающие от голода, ком подступил к ее горлу, как если бы она была беременна и брошена. У Сада была другая мораль. Теперь, когда слепой подвел ее прямо к нему, она дрожала при первых шагах в мир мерцающий и мрачный, где плавали на воде чудовищные виториас-режиас. Маленькие цветы, разбросанные по лужайке, оказались не желтыми и розовыми, а цвета плохого золота и алыми. Разложение было глубоким, ароматным... Но все эти тяжелые вещи она видела сквозь рой насекомых, окружающих ее голову, посланных жизнью, самой тонкой на свете. Ветерок зародился между цветами. Анна скорее догадалась, чем почувствовала его сладковатый запах... Сад был настолько красив, что у нее появился страх перед адом.

Был уже почти вечер и все казалось полным, тяжелым, белка пролетела в тени. Под ногами земля мягкая как пух, Анна дышала с наслаждением. Испытывала влекущее и тревожное чувство.

Но когда вспомнила о детях, перед которыми почувствовала себя виноватой, поднялась с восклицанием боли. Схватила сверток, пошла по темной тропинке, достигла аллеи. Почти бежала – и видела Сад вокруг себя с его высокомерной обезличенностью. Трясла закрытые ворота, трясла их, держась за шершавую доску. Сторож появился, испуганный тем что не заметил ее.

Пока не подошла к двери своего дома, было похоже что находилась на краю отчаяния. Добежала с сеткой до лифта, душа билась в груди – что происходило? Жалость к слепому была такой сильной, как безысходная тоска, а мир его казался ее миром, грязным, тленным, ее. Открыла дверь. Гостиная была большой, квадратной, дверные ручки блестели чистотой, оконные стекла блестели, лампочка сверкала – что это за новая земля? И на один момент здоровая жизнь, которую она вела до сих пор, показалась ей способом морально недопустимым для жизни. Мальчик, подбежавший к ней, был длинноногим существом с таким же как у нее лицом, подбежал и обнимал ее. Прижала его с силой, с испугом. Защищая и дрожа. Потому что жизнь была опасной. Она любила мир, любила то что было создано – любила до отторжения. В той же манере, в какой всегда была заворожена устрицами, с тем пустым чувством отвращения, которое приближение неприкрытой правды в ней провоцировало, предупреждая ее. Прижала к себе сына, почти до боли. Как распознать что есть зло – слепой нищий или красивый Ботанический Сад? – вцепилась в него, кого обожала больше всего на свете. Была охвачена демоном преданности. Жизнь ужасна, говорила ему тихо, нетерпеливо. Что бы она делала, если бы последовала за слепым? Она бы пошла одна... Существовали места бедные и богатые, которые нуждались в ней. Она нуждалась в них... Мне страшно, сказала. Чувствовала тонкие ребра ребенка в своих объятиях, услышала его испуганный плач. Мама, позвал мальчик. Отстранила его, смотрела в это лицо, ее сердце сжалось. Не позволяй маме тебя забыть, сказала ему. Ребенок, почувствовав что объятия ослабли, выскользнул и побежал к двери спальни, откуда смотрел на нее с большей безопасностью. Это был худший взгляд, когда-либо полученный ею. Кровь хлынула к лицу, сделалось жарко.

Дала себе упасть на стул, с пальцами все еще сжимающими сумку. Отчего было стыдно?

Некуда бежать. Дни, которые она выковывала, имели трещину в поверхности и вода вытекала. Перед ней была устрица. И невозможно было не смотреть на нее. Чего стыдилась? Того что уже не было больше жалости, не было одной только жалости: ее сердце наполнялось наихудшим желанием жить.

Уже не знала, находилась ли на стороне слепого или на стороне изобильных растений. Мужчина мало-помалу отдалился и в муках, она, похоже, перешла на сторону тех, кто поразил ее глаза. Ботанический Сад, спокойный и высокий, открывался ей. С ужасом поняла что принадлежала к сильной части мира – и какое имя следовало бы дать ее неистовому состраданию? Следовало бы заставить ее поцеловать прокаженного, потому что она никогда не смогла бы стать просто его сестрой. Слепой привел меня к самому плохому что есть во мне, подумала с изумлением. Чувствовала себя изгнанной, потому что ни один нищий не выпил бы воды из ее горящих рук. Ах! Легче быть святым, чем просто человеком. Боже мой, неужели не была истинной та жалость, которая зондировала в ее сердце самые глубинные воды? Нет, это была всего лишь жалость льва.

Униженная, она знала что слепой предпочел бы любовь более бедную. И, потрясенная, так же знала почему. Жизнь Ботанического Сада звала ее как оборотня, привлеченного лунным светом. О! но она любила слепого! думала с влажными глазами. В то же время это не было то чувство, с которым ходят в церковь. Мне страшно, сказала одиноко в комнате. Поднялась и пошла на кухню помогать кухарке готовить ужин.

Но жизнь вызывала в ней дрожь, словно холод. Услышала школьный звонок, удаленный и непрерывный. Маленький ужас от пыли, слепившейся в нити внутри плиты, где обнаружила маленького паука. Наполняла вазу, меняя воду – ужас от цветка, который оказался вялым и отвратительным в ее руках. Похожая тайная работа проводилась там, на кухне. Рядом с мусорным ведром раздавила ногой муравья. Маленькое убийство муравья. Легкое тельце дрожало. Капли воды падали в стоячую воду раковины. Весенние жуки. Ужас от невыразительных жуков. Вокруг существовала жизнь молчаливая, медленная, настойчивая. Ужас, ужас. Ходила взад-вперед по кухне, отрезая мясо, взбивая крем. Вокруг головы, по окружности вокруг лампочки - москиты из теплой ночи. Ночь, в которой жалость была такой же жестокой как неверная любовь. По груди пробежала капля пота. Жертвенность ее разрушала, жар от плиты отражался в глазах.

Затем пришел муж, пришли братья и их жены, их дети.

Ужинали со всеми окнами открытыми, на девятом этаже. Самолет прогрохотал угрожающе в небесной жаре. Несмотря на то что было мало яиц, ужин удался. Дети ее тоже не спали, играли на ковре с другими. Лето, бесполезно заставлять их спать. Анна была немного бледной и смеялась негромко со всеми вместе. После ужина, наконец, первый освежающий ветерок проник через окна. Они сидели вокруг стола, семья. Уставшие за день, счастливые в отсутствии разногласий, так расположенные к тому чтобы не видеть недостатки. Смеялись надо всем, по-человечески, с добротой в сердце. Чудесным образом дети росли вокруг них. И как ловят бабочку, Анна задержала это мгновение между пальцев, перед тем как оно никогда больше не будет ее.

Потом, когда все ушли и дети ложились спать, она уже была сильной женщиной, смотрящей в окно. Город был уснувшим и горячим. Что высвободил в ней этот слепой, появившись в ее жизни? Сколько лет понадобится ей, чтобы состариться снова? Малейшее ее движение и наступила бы на кого-нибудь из детей. Но с упрямством любовника продолжала видеть перед собой как из цветка вылетает москит, как виториас-режиас плавают в темном пруду. Слепой висел между фруктами Ботанического Сада.

Если это был взрыв плиты, огонь сейчас охватит весь дом! думала на бегу к кухне и столкнулась с мужем, стоящим над разлитым кофе.

- Что случилось?! Закричала, вся дрожа.

Он испугался от ее испуга. И вдруг засмеялся, понимая.

- Ничего не случилось, сказал, это я неуклюжий. Он казался уставшим, с кругами вокруг глаз.

Но видя странное лицо Анны, всмотрелся в нее с большим вниманием. Затем привлек ее к себе быстро и ласково.

- Хочу чтобы с тобой ничего не случалось, никогда! Сказала она.

- Позволь чтобы по крайней мере плита могла хлопнуть, ответил он улыбаясь.

Она оставалась обессиленная в его объятиях. Сегодня вечером привычный распорядок был нарушен и в доме все имело оттенок юмора и грусти. Пора спать, сказал он, поздно. Жестом, который не был его, но который вышел естественным, взял руку жены, ведя ее за собой, не оглядываясь, уводя от опасности жить.

Закончилось безумие доброты.

И, пройдя сквозь любовь и ее ад, она причесывалась сейчас перед зеркалом, будучи в это мгновение без единого чужого мира в сердце. Перед тем как лечь, как если бы погасила свечу, задула маленькое пламя дня.

Источник: http://www.releituras.com/clispector_menu.asp
Перевод на русский: февраль-март 2004.
So Jos dos Campos, SP, Brasil.