Рыбонька и ее рабынька Изя Джерри

Юля была в ярости. В страшной ярости, опасной для общества; общественного транспорта; личного транспорта; фонарных столбов; дорожных знаков; домашних животных; и сотрудников ДПС.

Юля остервенело крутила спортивный руль своего «Пежо», думая о спортивной шее ненавистного пижона Домина, и сладострастно топтала педаль газа, думая о яичнице глазунье.

Домин – подонок! Как он мог? Как язык только повернулся?
 
Спор завязался как чисто абстрактный. И подонок Домин (тогда еще – не подонок, а просто самоуверенный симпатичный нахал с самоуверенным симпатичным плей-зайчиком на галстуке) сказал:
«Если и есть женщины, ни при каких обстоятельствах не способные стать проститутками, то причина – исключительно в профнепригодности!»

«А как же моральные устои?» - нахмурилась Элеонора, главбух с моральными устоями, строгими, старомодными и «ороговелыми», как ее квадратные очки.

«Ерунда!» - кратко ответил Домин (еще не подонок, но уже циник).

Юля тогда чуть-чуть рассердилась. И подначила:
«А вот попробуй мне сказать, что я тоже, при каких-то обстоятельствах, пойду на панель!»

Домин фыркнул, как уже почти конченый мерзавец:
«Ты-то, рыбонька? Пойдешь – не то слово! Побежишь! Добровольно и с песней!»

И такая самодовольная ухмылка играла на его негодяйской физиономии, что, наверное, никакой пощечиной не стряхнуть!

Потому и пробовать Юля не стала.

Первым ее побуждением было тут же уволиться. Но потом она решила отомстить. Пустить фирму по миру и по ветру. Разрушить семейное счастье. Натравить киллеров. Подбросить в кейс на заказ проклятый талисман, насылающий проказу, катаракту и простатит.  Сдать налоговой.

И она надменно удалилась на рабочее место, затаив свою ярость. До шести вечера. И лишь в машине дала волю чувствам.

Почти не снижая скорости, с визгом влетела ее серебристая «пежошка» в родную арку, узкий «Босфорчик», соединявший дворовый стоячий пруд с московским асфальтовым океаном.

«А еще, - думала Юля, - вот если б я была барыней, а Домин – крепостным… или, если б я была римской матроной, а он…»

Юля томно зажмурилась, смакуя перспективы – а потому едва-едва успела затормозить перед чем-то большим и цветастым, невесть откуда выпорхнувшим на дорогу.

Точнее – не успела: просевший чуть ли не до асфальта бампер мягко ткнулся в это внезапное-цветастое. Или – показалось?
Внутри у Юли похолодело, будто от проглоченного залпом бокала жидкого азота. Девушка выскочила из машины.
Жертва была жива. Но сидела в луже, растерянно хлопая раскосыми глазами. Жидкий азот превратился в азотную кислоту: внутри у Юли погорячело, но лучше и спокойнее не стало.

- Извините… - пробормотала жертва.
«Бедняжка в шоке!» - догадалась Юля. Теперь она могла разглядеть потерпевшую. То была барышня примерно Юлиных лет, чуть немного за двадцать, выраженного азиатского типа и в диковинной, неописуемой пестроты накидке. Не то пончо, не то сари… А по богатству тонов - что-то вроде простыни в борделе для маляров, на которой уж лет пять клиенты занимались любовью в обеденный перерыв, не разоблачаясь.

На тротуаре валялась широкая коническая шляпа, в каких обычно изображают вьетнамцев, возделывающих рисовые поля и отражающих американскую агрессию.

- Извините… - уже громче, колокольным голоском вымолвила девушка -  и в ее кока-кольных глазенках не было ни капельки, ни пузырика законного возмущения, но лишь – страх и мольба.

- Как вы? – Юля встревоженно-участливо склонилась над потерпевшей.

- Как я посмела причинить неудобство вашей машине, моя госпожа? – девушка говорила по-русски бегло, но со странным щебечущим акцентом. – О, это непростительная вина! Ей нет искупления – но я постараюсь… Я буду служить моей госпоже, как луна служит ночи, как земля служит дереву, как…

И, по-прежнему в луже, девушка вдруг подалась вперед, упала и сменила сидячую позу на коленопреклоненную.

«Она точно не в себе!» - решила Юля и, терзаемая раскаянием, пригласила:
- Да вставайте же! Господи! Вы же вся изгваздались! Идемте ко мне!

«Только бы ментов никто не вызвал!» - немного стесняясь своего эгоистического малодушия, подумала Юля.

- Как скажет моя госпожа. – смиренно кивнула странная азиатка.


Кое-как отмывшись и развесив мокрую одежду – Юля любезно предоставила гостье свой халат – девушка поведала свою историю.
Оказалось, она не вьетнамка и даже не китаянка, а непалка. Три года отучилась в РУДН.  Училась хорошо. И все было славно. Но месяц назад у нее на родине случился переворот. Отец, министр и царедворец, угодил в опалу. Его уволили со службы и приговорили к самой зверской, во всех смыслах, казни: скармливание белым слонам. Это очень долгая и мучительная  казнь. Потому что слоны не едят человечины, даже белые. И вот теперь ее некогда влиятельный и сиятельный папа томится в слоновнике, питается исключительно бананами и ждет, когда хоботные «сокамерники» сменят свои гастрономические привычки.

А она, Дзе-Ми-Фи-Ру, не вынеся такого позора, по непальскому обычаю решила покончить с собой, бросившись под машину. Но госпожа Юля, чья доброта светлее горного снега под весенним солнцем, а ловкость – достойна самого проворного шерпа, покорителя Джомолунгмы, сохранила презренную и ничтожную жизнь недостойной дочери несчастного отца. Поэтому, по другому непальскому обычаю, теперь Дзе-Ми-Фи-Ру – навечно рабыня своей  спасительницы.

«Бедняжке просто некуда податься… - подумала проницательная Юля. – Стипендию перечислять перестали, из «Лумумбы» отлумумбили, из общаги – вышибли…»

- И что же мне с тобой делать? – задумчиво молвила Юля.

- Все, что угодно моей госпоже! Я – вещь моей госпожи. Меня можно посылать искать мумие в горах, стричь яков, убирать пагоды. Еще я могу сидеть в позе Будды Мантрейи и перебирать четки, молясь за здоровье и благоденствие моей госпожи. В этом ремесле мне мало равных! Но если ж я вдруг не угожу своей госпоже – меня можно стегать плеткой слоновьей кожи…

Юля фыркнула, представив себя с плеткой – и непременно слоновьей кожи.

- Ладно, а пылесосить ты умеешь?

Дзе-Ми скорбно покачала головой:
- Да не прогневается моя госпожа, но по непальскому обычаю девушка, пребывающая в трауре по отцу, посаженному в слоновник, может убирать только пагоду! Иначе она осквернит себя святотатством, которое ляжет несмываемым пятном на вещь госпожи и – да не случится такое! – бросит тень греха и на саму госпожу!

- Что ж, - Юля усмехнулась, - поищу тебе подходящую пагоду – а пока что живи у меня. По магазинам-то хоть, за молоком-маслом, можно тебе ходить, в трауре?

Дзе-Ми кивнула, на сей раз – безмерно радостно:
- Да, моя госпожа. По магазинам – можно. За молоком-маслом. И замуж – тоже можно. И если рабыня госпожи Юлии женится – она исполнит свой долг перед хозяйкой, как положено древним законом!

Тогда Юля, усталая после работы и пережитого стресса, не придала особого значения словам своей новоявленной «рабыни».

***

О туманном обещании пришлось вспомнить на следующий вечер, когда Юля, вернувшись домой из офиса, застала Дзе-Ми в компании крепкого на вид блондина с ребячески открытым и миловидным лицом, провинциально толстой цепочкой на шее и по-столичному развязной улыбкой.

Застала – и нахмурилась. Поманила непалку на кухню.

- Это еще кто?

- Новый муж Дзе-Ми! – ответила та, искрясь и сверкая радостью, как хороший бенгальский огонь.

«Сваливает, значит…» - подумала Юля не то с облегчением, не то с досадой.

- И по древнему закону предков первый сок нового мужа Дзе-Ми предназначен несравненному сосуду услады моей госпожи...

- В смысле?

Непалка чуть потупилась:

- Ну… у вас, европейцев, это называется «право первой ночи». Чем бы ни обзавелся раб – хозяин пробует первым. Так положено – и Дзе-Ми не смеет утаить от госпожи свое приобретение!

Сдерживая слегка ненормальный смех, Юля поблагодарила очень серьезно:
- Спасибо тебе, дорогая Дзе-Ми, но твоей госпоже угодно отказаться от этой… э… привилегии. У нас так не принято. Твой муж – ты и пользуйся на здоровье! Совет да любовь!

Азиатское личико скомкалось, поплыло детской обидой, как золотая маска Будды в мартеновской печи:

- Но госпожа! Нельзя нарушать заветы Неба! Если ты откажешься от своего почетного права – духи гор прогневаются и похоронят мой и без того многострадальный народ в могиле сердитых камней, под саваном жестоких снегов! А мне же и вовсе не будет покоя ни в самсаре, ни в нирване, ибо сказано: «если вещь раба столь отвратительна хозяину, что побрезгует – да будет горе нерадивому рабу!»

Юля хмыкнула. «Он – вещь. Этот белобрысый кобель, эта ницшеанская бестия – вещь. Моей рабыни. Прикольно!»

Дзи-Ми бухнулась на колени:
- Госпожа! Не побрезгуй моим даром! Если он окажется не так хорош, как ты заслуживаешь – можешь потом отхлестать меня плеткой слоновьей кожи! Но сейчас – не отказывайся!

«На завтра: изловить слона и ошкурить!» - записала Юля в свой мысленный «ежедневник».

И вдруг почувствовала, как некая волна, вздыбившись вокруг сердца, расперла грудь (так, что соски вонзились в мякоть свитера), отхлынула вниз и своей томной пеной заполнила…

«А почему, собственно, нет? – подумала Юля. – Чистая физиология… Никаких обязательств… Сколько у меня мужика не было? А кобель-то – породистый… Кобель моей рабыни… Куть-куть! Фас! Лежать! Фу! Хорошая собачка!»

Вернувшись в комнату, Юля с порога, тоном ледяным, как сосулька, и вульгарным, как ассоциации с сосулькой, уведомила заскучавшего было парня:
- Ну что, щенок? Ты в курсе, что ты мой щенок? Вернее, моей рабыни? Ты готов исполнять все мои прихоти и нести неминуемое наказание за неизбежную нерадивость?

По правде, Юля намеревалась шокировать этого самоуверенного блатоватого мачо. Но его смазливая физиономия вдруг растворилась в долгожданной  и неземной радости:
- О, да, госпожа моей госпожи! Я – дрянной мальчишка! Проучи меня!

И, судорожно выдернув из брюк широкий ремень, в зубах и на четвереньках поднес слегка опешившей Юле орудие странноватой в его возрасте педагогики.
После чего поспешно спустил штаны с трусами до колен и плюхнулся животом на диван, пригласительно выпятив мускулистую задницу.

Юля, прикусив губу, взялась за ремень и за дело. Опьяненная горько-пряным коктейлем похоти, стыда и злости, она размашисто и смачно лупила по вожделеющему боли мясу, не думая почти ни о чем, кроме… подонка Домина!

Вскоре мазохистические ягодицы могли сравниться своим колером с кожурой спелого граната, безнадежно посрамив политические убеждения Геннадия Андреевича Зюганова.

Парень выл и орал: «Да, госпожа! Выпори меня крепко! О, госпожа! Я больше не буду мастурбировать на учебник истории Древнего мира,  шестой класс средней школы!»

Утомившись экзекуцией, Юля, шумно пыхтя, обнажилась сама и заставила раба рабыни слизать весь трудовой пот с ее разгоряченного физической работой тела.

Потом, перевернув страдальца на спину и «затушив» его пожароопасные ягодицы о безжалостно жесткий ковер, взгромоздилась сверху. Скакала воинственно-амазонски, ловя взыскательным взглядом гримасы муки на смазливом рабском лице.

Отдышавшись, высекла дерзкого невольника снова, на сей раз – куда злее, телефонным проводом. Высекла - за преступное и вольнодумное излияние своей низменной страсти в сакральное хозяйское лоно…

А там к веселью подключилась Дзи-Ми, со всей своей восточной изобретательностью – и бедняга познал, что такое рабская доля в подлинно древних, непальских обычаях.

…Уже глубокой ночью истомленные фурии вытолкали за дверь счастливого горемыку, выжатого до последней капли  и испоротого до последнего квадратного миллиметра  ягодиц,. Причем, его одежду по-простому выбросили в окно, на крышу его «аудюхи», напоследок унизив нудистским маршем через восемь этажей.

Между вторым и третьим расположилась группа подростков, куривших травку….
 Кое-кто из них  дал себе надежный зарок завязать с наркотиками…

Узнай Юля об этом – она могла бы гордиться тем, что разнузданная оргия оказалась хоть в чем-то социально полезна.

Другая польза, правда, не общественная, а частная, обнаружилась, когда Юля вылезла из душа, и ликующая Дзи-Ми протянула хозяйке три пятидесятидолларовые купюры.

- Что это? – удивилась Юля.

- Это «ка-луа-мау»! – пояснила азиатка. – По-вашему – «калым». Как можно жениться, не внеся выкупа за невесту? И как верная раба может утаить от своей милостивой госпожи законную половину выкупа?

«Здоровый парень со здоровым членом платит триста баксов, чтоб две охреневшие сучки выдрали его, как сидорову козу! Козел и есть! Козел Сидорастович!»

***

Следующим вечером Юля, войдя в свою квартиру, уже не слишком удивилась мужскому обществу. Правда, некоторое недоумение вызвала представительность этого общества: на сей раз на диване сидели трое молодых мужчин…

- И что, все – твои мужья? – не без сарказма поинтересовалась Юля у Дзи-Ми.

Карие очи непалки распахнулись так широко, как только это умеют делать восточные  глаза:
-Как? Разве госпожа не знала, что в Непале принята полиандрия, то есть, по-вашему, многомужество?

Спустя часов пять, Юлина рука, пересчитывавшая четыреста пятьдесят долларов, немножко ныла от усталости – но ныла приятно, помня о той истинной, упоительной боли, какой награждала раболепные зады мазохистов.

Следующим вечером, паче Юлиного чаяния, Дзи-Ми была одна. Нежилась, сидя в ванной, напевая что-то свое, горно-народное, и теша лоно напористым душем.

- А где мужья? – строго и требовательно поинтересовалась Юля.
- Ну не каждый же день, госпожа… - вразумляющее возразила Дзи-Ми.

Она недоговорила – хваткая и немилосердная Юлина рука вцепилась в черные непальские волосы, выволокла миниатюрное голенькое тельце из теплой ванной на холодный кафель.

- Ах ты катмандовка… катмандушка! – в деланной (почти что – деланной) свирепости шипела Юля. – Ах ты ленивая тварь! Запомни: приличная девушка должна выйти замуж! Хотя бы – раз в день!

Юля вытащила визжащую и хихикающую рабыню в коридор, нашла на тумбе в прихожей узкий длинный ремешок (от старой сумочки, полгода назад сорванной с Юлиного плеча каким-то шустрым прыщавым гопником), и принялась разъяснять рабыне ее долг, звонко покусывая злой черной змейкой мокрую смуглую попку.

- Но госпожа, меня – только плеткой слоновьей кожи! – увещевала та, пофыркивая от смеха и поойкивая от особенно вразумляющих ударов.

- Утратишь благочестие, перестанешь искать мужей – будет и слоновья! – театрально-мрачно пообещала Юля. И расхохоталась.
Смеялась и Дзи-Ми, сноровисто стягивая с хозяйки юбку. А потом – утопила свой мелодичный смех во вздымающемся приливе господской страсти.

***

Наутро Юля не вышла на работу. Дзи-Ми, потешно и гротескно кривясь, помассировала свою миниатюрную задницу и отправилась на промысел.
Вернулась не с пустыми руками. При ней был высокий брюнет с симпатично-нахальным… нет, с подонским… нет, все-таки симпатичным лицом.
В общем, это был Домин – беспардонный хам и директор фирмы, из которой Юля решила уволиться.
И был он тоже не с пустыми руками, но прижимал к груди причудливый букет из красных роз и красноречивых розог.

Проводив взглядом опадающую Юлину челюсть, Домин улыбнулся так гнусно и мускусно, как умел только он, и проворковал:
- Ну что я тебе говорил, Юлечка, рыбонька моя? Добровольно – и с песней. Да еще – и с перчинкой работаешь…

- Так ты тоже мазохист? – только и могла вымолвить Юля.

- Нет, - убрав с лица улыбку, опроверг Домнов. – Я – как раз наоборот. Пятьсот баксов. И попробуй только отрицать, что ты не заслужила хорошей порки! Одно такое слово – и фотохроника твоих невинных утех надежно повиснет на всех центровых порносайтах. Правда, Земфирочка? – он кивнул вероломной «непалке» - как теперь поняла Юля, самого, что ни на есть, казанского разлива, как непотребное пиво завода «Красный восток»…
Мыли путались… Чувства накатывали все новыми волнами… Распирали грудь, востря рифы сосков… Откатывали вниз, в самые заветные пучины… Юля едва отдавала себе отчет в своих ощущениях… Она лишь внезапно поняла, что если «барство дикое» - аверс монеты, то «рабство жалкое» - реверс. Или наоборот. Аверс… Реверс… Сплошная перверсия – и неизбежная…
Монета рабства-господства манила Юлю, слепила своим роскошным, классическим золотом…

- И называть я тебя буду «Оля»! – непонятно к чему известил непреклонный и жестокий Домин. – В наказание! Точнее - в самое-самое начало наказания!