Смотритель маяка

                Аварийный выход!  На себя!
                Надпись на двери без ручки.

     А дальше не было ничего. Ничего не было ни потом, ни за тем, ни  тем более после. И потому, когда Ильича спрашивали, что дальше, он всегда отвечал, что ничего. 
  Одни говорят, что бытие это синусоида. Другие вытягивают его в прямую. Третьи сматывают его в спираль. Четвертые спаивают его в кольцо. А еще есть пятые, шестые, сто двадцать первые, семьсот сороковые, девятые помноженные на десять в двадцать шестой степени. И у всех бытие имеет не только форму, но еще и сущность. Параметр, четко вписывающийся в формулу, где количество реальностей прямо пропорционально количеству индивидов помноженное на переменную постоянного прироста последнего.
  Но Ильич этого не знал,  вернее этим не пользовался, так как прибывал вне бытия. Хотя все выше перечисленные  убеждены, что это не возможно.  Но на этом базировалась аксиома конечности, которую Ильич каждый день наблюдал в действии. Даже окружавшие его каждодневные заботы были не более чем составными элементами отсутствия бытия.
  Мыс, к которому прилип рыбацкий поселок, выползал из материка лесистым узловатым  червем.   Коса, на которой стоял маяк, торчала из мыса погнутым каменным когтем.  Примерно как-то так и Ильич, который смотрел за маяком,  выделялся из жителей этого самого доморощенного бытия. А дальше не было ничего. Ничего не было ни потом, ни затем, ни  тем более после.
   Маяк был старый. Когда-то давно он был нужен. Примерно тогда же, когда был нужен поселок, была нужна рыболовецкая артель,  были нужны рыбаки. А потом пора нужности прошла. Сначала перестали быть нужными рыбаки и из лодок сделали металлолом. Тогда было очень нужно ломать. Потом перестала быть нужной артель, и ее превратили в развалины.  Тогда было очень нужно разваливать. А потом стал не  нужен поселок, и из него сделали богом забытый угол. Тогда было очень нужно забывать. 
    А из маяка ничего не сделали.  И примерно как-то так ничего не сделали и из Ильича.  Он по-прежнему каждый вечер поднимался по винтовой лестнице и зажигал лампу. И по-прежнему каждым утром он поднимался по винтовой лестнице, чтобы ее погасить.  Когда-то  Ильич тоже был нужен, но это было не здесь и не сейчас.  А где-то давно и когда-то далеко. С тех пор идеальная плоскость пространства и времени пережила период деформации. Пространство - время приобрело форму смятой газеты, поэтому считать лингвистическим дефектом подмену языковых понятий стало ошибочно.
   Ильич жил тут же на косе. Возле маяка стоял рубленый домик. К нему с восточной стороны прислонился дощатый сарайчик. У стены сарая громоздилась широкая поленница. Больше на косе ничего не было построено. Могло показаться, что дом, сарай и поленница образовывали нелепую загогулину.   Но если бы Ильич сумел подняться в воздух, он бы заметил, что постройки образуют вопросительный знак. Но он поднимался только на маяк, а оттуда он смотрел только на море.  А оно, бесконечно катило свои серые волны из-за горизонта, и разбивало их о косу. Время от времени море приносило плавник, сорванный с сети поплавок, или пустую пластиковую бутылку. Но корабли на горизонте уже не появлялись. С закрытием артели море окончательно перешло в свое изначальное состояние – размеренно - безразличное. И хотя оно по-прежнему каждый вечер накатывало приливом и отрезало косу от мыса, это перестало иметь значение.
  Ильич выбирался на мыс только раз в неделю.  Проведывал свой небольшой огородик, и выигранный когда-то в лотерею  старенький мотоцикл.  Он держал его в сарайчике у пристани.  На мотоцикле Ильич ездил только в соседний  Ямск, поскольку больше ездить в мире было некуда. 
  Ямск считался городом, но на деле был обычным населенным пунктом, выросшим вокруг станции с одноименным названием. Название, вероятно, происходило от слова яма.  Ближайшая яма находилась тут же, в полукилометре восточнее  населенного пункта названного в ее честь. Причинно-следственная связь в данном случае полностью соответствовала аксиоме отсутствия бытия.  Она существовала как бесконечно повисшее в мертвой точке кольцо.
  Точно так же, раз в неделю, как и Ильич, в Ямск,  ездил  небольшой поезд. Три вагона и запряженный в них коптящий локомотив.  Поезд высаживал пассажиров прибывших «ИЗ», и забирал пассажиров направлявшихся «В».  Произведя обмен, поезд давал свисток и, пятясь, убирался восвояси.
 Так же как и поезд, Ильич производил обмен. Сначала он шел на почту, отправлял и получал письма для жителей поселка. Потом шел в магазин, менял деньги на необходимые товары. Потом шел на рынок, обменивал новости с мыса на новости из Ямска. Затем, как и поезд,  убирался восвояси.
  Каждый из подвижных элементов присутствовал в Ямске в точно установленный  момент. Этот момент был устроен, так что ни поезд, ни Ильич не могли встретиться. Они перемещались по принципу игрушечных деревянных молотобойцев.  А дальше не было ничего, ничего не было ни потом, ни затем, ни тем более после.
   Грунтовая  дорога от Ямска до поселка на мысе была словно прочерчена по линейке. Ни поворотов, ни зигзагов на всей ее протяженности не было, лишь несколько подъемов и спусков. С обеих сторон возвышался редкий сосновый лес, просматриваемый в обе стороны на добрых сто метров. Вместо травы здесь рос лишайник и мох. Подлесок почти полностью отсутствовал. Только кое-где к большим деревьям жались их молодые отпрыски.  Бронзовые стволы сосен не росли, они были иглами,  вставленными в серебристую подушечку из лишайника.  Бытие в лесу полностью отсутствовало, лес начинался и заканчивался в себе. Вернее он заканчивался и начинался в один и тот же момент самого себя.  Лес состоял из самого себя и измерялся исключительно самим собой. Временем он не пользовался, оно было ему не интересно.
  Все вокруг, включая  едущего по дороге Ильича, существовало  само и только в самом себе.  И  у него не было, ни дальше, ни потом, ни затем, ни тем более после.  Все кончалось в момент своего начала.    Все окружающее было кольцом, которое все повисало и повисало в пустоте  -  вечно. 
  Разрыв произошел вдруг. Система законченности покачнулась, но устояла. Поезд шедший в Ямск был остановлен лежащим на путях деревом. Временное смещение оказалось достаточным для того, чтобы Ильич застал поезд в Ямске.
  Ильич заглушил двигатель и слез с мотоцикла.  Он подошел к ящику, висевшему у входа на почту. Все было отработано, три письма от односельчан канули в железное чрево, крышечка согласно цокнула. Где-то сбоку на противоположном краю центральной площади  открылась дверь магазина, тем самым, возвестив окончание обеденного перерыва. Ильич повернулся и зашагал через площадь. Далее он должен был повернуть влево пройти по улице ведшей к вокзалу и, свернув к синим металлическим воротам, оказаться на рынке, как раз между овощными рядами. Но именно в этот момент произошел разрыв.
- Александр Ильич!
  Ильич машинально обернулся, и увидел местного участкового капитана
милиции Павла Викторовича Терентьева.
- Я! - Ответил Ильич.
    Павла Ильич знал давно и встречался с ним почти каждый свой приезд в город. Но сейчас участковый выглядел несколько необычно.
- Вот хорошо, что я тебя встретил. –  Радостно воскликнул капитан и пожал Ильичу руку. – Как здоровье.
- Спасибо, не жалуюсь, – машинально ответил Ильич. –
- Вот и хорошо, - ответил Павел, еще больше повеселев. - А у меня к тебе как раз дело есть. Познакомься.
  Из-за спины участкового вышел полноватый  мужчина лет шестидесяти, и протянул Ильичу руку.
- Степанов Антон Игоревич.
- Чайкин, - ответил Ильич, пожимая руку новому знакомому
- Тут вот какое дело, Ильич, - неожиданно деловым тоном начал участковый. – Антон Игоревич, писатель.  Пишет про наши края, про людей, про природу, про…
- Понимаю, - перебил его Ильич.
- Ну, так вот, - продолжил Павел, – он меня попросил найти для него какое-нибудь отдаленное поселение. Ну, чтобы духом проникнуться. Так сказать колоритом. Вот я ему и посоветовал твой маяк. У тебя же вроде три комнаты.
- Да хоть бы и одна, - усмехнулся Ильич. – Ежели для колориту то, пожалуйста.
- Вот спасибо, дорогой Александр Ильич, - обрадовался Степанов. – Всю жизнь мечтал пожить на маяке.  Я вас вовсе не стесню.
- Да меня то трудно стеснить,  - улыбнулся Ильич. – Я  один живу, а вот «коня» моего стеснить куда легче.
- Так вы верхом, - удивился Степанов.
- Да нет, - засмеялся Павел. - Это он так свой мотоцикл называет.
- А, - понимающе кивнул Степанов, и обратился к Ильичу. – У меня только пишущая машинка чемоданчик и рюкзак.
- Нормально, – кивнул Ильич. – Машинку и чемодан в коляску, а рюкзак на спину.
- А когда поедем? – поинтересовался Степанов.
- Вот сейчас дела доделаю, и поедем, - заверил Ильич. – А вы пока идите к мотоциклу. Вон он возле почты стоит.
  Степанов одобрительно кивнул и направился к мотоциклу. Чемодан ему помог нести участковый. Ильич проводил их взглядом и, убедившись, что все в порядке, пошел за свежими новостями. Рыночные знакомцы Ильича как всегда собирались на пяточке между пивной и палаткой «Союзпечать».   Но на этот раз никаких особых новостей в Ямске не  было.  Если раньше, жизнь Ямска и сравнивали с медленнотекущей, но все же  рекой.  То теперь река окончательно влилась в  какое-то неведомое озеро и навсегда замерла в окружении неподвижных Ямских лесов.  Даже приезд  Степанова ни на миг не нарушил  этой неподвижности, несмотря ни на какие законы пространства и времени.
  Ильич как обычно заказал кружку пива.  Как обычно сдержанно выслушал шутки на тему, « И как ты Ильич после пива поедешь». Поучаствовал в дежурном споре на тему «Демократия в России - значение уроков прошлого  в исправлении ошибок настоящего». И, по традиции,  сославшись на позднее время, пожимая на прощание руки, направился к мотоциклу.
  Багаж  Степанова уже стоял возле коляски, но самого хозяина почему-то не было. Ильич осмотрелся вокруг и машинально стал складывать вещи в коляску.  Футляр с пишущей машинкой был самым обычным,  потертым и увесистым.  И почему- то оказался намного тяжелее  чемодана, где, как полагал  Ильич, должна быть бумага. Но, судя по весу, в чемодане мог находиться только стандартный набор командировочного.  А в рюкзаке вообще, мало, что могло поместиться. И у Ильича на мгновение проснулась давно забытая в неподвижности жизни подозрительность. Но ей не суждено было развиться.
   Прижимая к груди пачку листов А4, из магазина канцтовары вышел Степанов.   Когда взаимные извинения за задержку были произнесены и вещи погружены. Степанов уселся на заднее сидение, и Ильич нажал кнопку стартера.  Мотоцикл развернулся на площади и выехал на улицу Прогресса, которая упиралась в уже известную прочерченную как по линейке грунтовку. 
  Мотоцикл с явной неохотой покатился по потрескавшемуся  «прогрессивному» асфальту.  Ильич повернул голову к Степанову и вслух отметил,  что трещины и выбоины  прогрессируют гораздо быстрее, чем хотелось бы. Степанов понимающе кивнул, и что-то ответил, но из-за грохота мотора Ильич не разобрал.  По обе стороны были пятиэтажки, их серые лица-фасады, равнодушные и многоглазые, монотонно ползли мимо.  При свете дня невозможно было разглядеть, что происходит в серой глубине окон. Все таяло в отражении стекла.  А с наступлением темноты,  глаза-окна загорались однородным желтым светом. Они показывали ночи движущиеся картинку из мира дня, но самой ночи они не видели, она так же меркла в стекольном отражении.  Всю жизнь глаза-окна обречено хоронили в себе живой свет дня,  чтобы ночью выбрасывать его никчемным желтым суррогатом.
  Асфальт закончился, началась грунтовка.  Крайние дома на миг отразили день своими глазами-окнами и вновь уткнулись в нечесаные воротники палисадников. Дальше были небольшие заросли кустарника, за которыми начинался лес - утыканная бронзовыми булавками серебряная игольница. Когда мотоцикл вынырнул из-под сени кустов, Степанов едва удержался в седле. Великолепие леса ворвалось в его восприятие как порыв ветра, впрочем, внешне это никак не выразилось. Ильич вел мотоцикл по привычной прямой линии дороги. Единственное, что было ему новым, это наличие пассажира, из-за которого пришлось сбавить скорость.  Все прочие осталось обычным и законченным.
   Сам пассажир, крепко вцепившись в сидение, и придерживая кепку, ни сводил глаз с проносящегося мимо пейзажа. Казалось, что Степанов смотрит во все стороны сразу. Бытие переливалось вокруг него во всем великолепии своего бесконечного многомирья. Мир, налетая на Степанова, раздвигался, обтекал преграду со всех сторон и вновь смыкался где-то позади.  Потакая каждому колебанию глаз Степанова, мир менял свое направление, угол и вектор движения. Краем глаза Степанов заметил сорвавшуюся с ветки сосновую шишку. Она стремительно полетела  вниз, искривляя вокруг себя  пространство. Она, словно взрыв, смещала восприятие в миллионы разных направлений. Ударившись о землю, шишка несколько раз подпрыгнула и замерла, закончив цепочку метаморфоз пространства. Для Степанова каждое движение становилось объектом пристального исследования бесконечно бегущего вокруг него бытия. Наблюдаемый им мир, дробился, частично расслаивался и распадался на отдельные, колебания. Но в тот же миг эти колебания вновь сливались под чутким восприятием Степанова.  Падая, шишка рассекла временной поток, перенаправив его  во множество хаотично выбранных направлений. Но Степанов был идеальным наблюдателем восприимчивым и в тоже время не уязвимым для крошащих бытие изменений.
  Ильич чуть прибавил газу. Он не придал падению шишки никакого значения. Для него она закончилась в момент начала падения. И все время пока она падала, а потом отскакивала, она начиналась и кончалась одновременно. Двигался во времени и пространстве только сам Ильич. Он налетал на неподвижный мир, раздвигал его, пропускал мимо  себя со всех сторон, и  позволял ему смыкаться где-то позади. Он протискивался сквозь мир как рыба сквозь толщу воды, при этом, не фиксируя его изменений. Падение шишки было для него не более чем колебанием на периферии восприятия. Степанов же напротив, стоял неподвижно, мир сам наползал на него под всеми углами и со всех сторон, услужливо поворачиваясь нужным боком.
  Мотоцикл, чуть подпрыгивал на ухабах и бросал из-под колес мелкие камушки. Дорога скатилась в низину, разрезала мелкий ручеек и стала, уверено подниматься на следующий холм. Выскочив на вершину, дорога замерла,  в своей  верхней мертвой точке  Дорога дала себе передышку, а людям возможность оценить метаморфозу мира. Лес оказался позади. Он спрятался в таких же кустах, какие росли на границе города. Впереди, чуть ниже лежал поселок, на дальнем плане замер маяк. Дав людям передышку, но лишая их времени на раздумья, дорога полого, но неотвратимо и уверенно устремилась вниз, к оживающему огнями поселку. 
  Море  уже перерезал косу приливом, и до маяка пришлось добираться на лодке. Ночь уже вступила в свои права и демонстрировала миру свое расшитое блесками бальное платье.  Море было спокойным и то там, то здесь мерцали отблески звезд.  Времени между небом и морем не существовало и потому ни Ильич, ни Степанов, не знали, сколько его испарилось, прежде чем лодка выползла на берег.   
- Ну, вот и ваша комната, – сказал Ильич, пропуская вперед Степанова. – Все необходимое: кровать, стол, стул, шкаф. Удобства во дворе. 
- Примерно так я и представлял себе жизнь на маяке, - довольно ответил Степанов.
- Для полноты представления, вам понадобиться еще одна деталь.
- Какая?
- Смотреть за маяком, - усмехнулся Ильич, – чем я собственно и собираюсь сейчас заняться. Вы пока располагайтесь, а как я вернусь, станем ужинать.
  Ильич вышел во двор и, через несколько секунд, уже стоял на верхней площадке маяка. Ему предстояло перечеркнуть горизонт острым клинком света. Но прежде чем порвать вуаль ночи Ильич некоторое время полюбовался безмятежным дыханием вселенной. Небо неподвижно кружило в медленном вечном вальсе. В законченном мире Ильича только этот вальс нарушал все правила. Но смотритель маяка со временем научился считать его исключением подтверждающим правило.  Лампа задрожала и подмигнула оранжевым глазом и начала нагреваться.  Маяк набирал силу, словно расцветал и, вот он уже пронзил мир упругим лучом яркого света. Дело было сделано. 
  Вернувшись в дом, Ильич застал Степанова у плитки - писатель как раз поставил чайник.
- Вот, знаете ли, – заметив хозяина, поспешил пояснить Степанов, – привык я чаю. Где бы ни останавливался, всегда первым делом чайник на плиту.
- И много где приходилось останавливаться? – поинтересовался Ильич, вынимая из холодильника  не распечатанную пол литру и прикидывая чем ее можно закусить.
- Всего я, наверное, и не упомню, - ответил Степанов, одобрительно наблюдая за действиями хозяина. – Вся жизнь в разъездах.
- И когда же вы умудряетесь писать?
- На коротких остановках вроде этой.
  Беседа была не столько способом узнать друг друга, сколько приятным времяпрепровождением в ожидании первой рюмки. Но вот все что могло быть порезано - порезалось, все, что могло разложиться - разложено. Пластиковая пробка хрустнула, в стопках одобряюще забулькало.
- За встречу, так сказать, – предложил Ильич.
- Согласен, – кивнул Степанов.
Стопки цокнули и опрокинулись в самую глубину человеческой души.
- Хороша зараза! – довольно прошипел Степанов.
- А ты говоришь чай, - усмехнулся Ильич.
- До чая еще дойдет, а вот от «За встречу» отказываться хуже воровства.
Ильич довольно рассмеялся и дружески похлопал Степанова по плечу. Постоялец ему положительно нравился.  Разлили по второй. Выпили.
- Так значит, Игорич, решил написать о наших краях? – спросил Ильич.
- Да, – кивнул Степанов. – Последнее время все ударились в детективы и всякий спецназ.  Все развалы ломятся от карманной литературы. Временами мне кажется, что  уже не осталось не обслюнявленных тем.
- Ну, для открытия миру новых граней ты выбрал не самое удачное место, – посетовал Ильич.
- Ну не скажите, - не согласился Степанов, но пояснять не стал. Подошла третья.
  После третьей решили проветриться. Незаметно похолодало.  Ильич и Степанов уселись на ступеньках и молча уставились в ночь. Дом стоял в мертвой зоне маяка и яркий белый луч не касался даже крыши.  Ильич достал кисет и стал забивать трубку.
- Старая армейская привычка.
- Вы бывший моряк, - спросил Степанов.  - Я видел на стене фотографию.
- Командир   эскортного эсминца, – печально сказал Ильич. – Капитан второго ранга в отставке.
- Скучаете по службе? – вкрадчиво спросил Степанов.
- Нет, - отмахнулся Ильич. – Я свое отплавал.
- А вы здесь давно поселился?
- Да с самой отставки.
- Жена?
- Ты прямо, как анкета,  - возмутился Ильич
- Извините, - ответил Степанов. – Просто люблю расспрашивать.  Профессиональное.
- Жена ушла, -  коротко ответил Ильич. –  Еще когда служил. Я ее потом даже не искал. Демобилизовался и сразу сюда. Надоело все. Обидно.
- Да, что верно, то верно, – согласился Степанов.
  Ночь кружила где-то наверху.  Ильич потягивал трубочку. Степанов молчал, вглядываясь в темноту. Маяк монотонно пялился в горизонт. Холодало. Дальше не было ничего, ничего не было ни затем, ни потом, ни тем более после.   
  Утром Ильича разбудил мерный стук пишущей машинки. Он взглянул на часы. Стрелки убеждали, что можно проваляться еще пол часа, Ильич не стал с ними спорить. Когда же  часы пощекотали слух металлическим звоном, в доме было тихо.
  Ильич протопал по прохладному полу и заглянул в комнату Степанова. В комнате все было расставлено в строгом порядке.  Машинка стояла на столе у окна и казалась неотъемлемой частью интерьера. В ней торчал лист бумаги, известивший Ильича, что писатель убыл на поиски вдохновения и вернется поздно.  Степанов оказался вполне самостоятельным, Ильичу это было вполне на руку.
  Тем временем Степанов брел по лесу, вооружившись корзинкой и перочинным ножом. Слизистые крепкие шляпки маслята  нахально выглядывали из мутного серебра лишайника, но Степанов шел мимо. Могло показаться, что он ищет гриб посолиднее, если бы каждые сто шагов не останавливался чтобы свериться с большим наручным компасом.  Сверившись с компасом, он одобрительно кивал  и менял направление. Прошло некоторое время, он спустился к ручью, потрогал воду, попробовал ее на вкус и пошел дальше. Лес тихо покачивался в такт веющему с моря ветру и был равнодушен к манипуляциям необычного грибника. А Степанов продолжал идти сквозь лес, считая шаги  и пристально всматриваясь в самые обычные предметы.  Писатель переворачивал камни, заглядывал под листья кустиков, ворошил кудри черники, всматривался в движения муравьев, ощупывал бронзовую кору сосен.  Он не делал только одного - не собирал грибов.   
  Где-то справа хрустнула ветка: кто-то неаккуратно пробирался через лес.   Степанов прижался к стволу сосны и не двигался. Между сосен замелькали серые плащи, и послышался смех. Две женщины  прочесывали лес, наполняя корзины его дарами. Они прошли всего в нескольких метрах.  Когда производимый ими шум окончательно захлебнулся в шелесте леса, Степанов отделился от сосны и пошел дальше. На прогулку по лесу он потратил почти целый день, и лишь на обратном пути удосужился бросить в корзину несколько крепких белых и пару волнушек.
  Море стало робко наползать на обрывистый берег, и Степанов прибавил шагу. В тот самый момент, когда он поднялся на крыльцо дома,  море окончательно отрезало маяк от берега.
- Ну, как прогулка? - окликнул его Ильич.
- Выше всяких похвал, - довольно ответил Степанов.
  Ильич деловито заглянул в корзинку постояльца и скептически хмыкнул.
- Местное население вырезает все на корню, - поспешил оправдаться Степанов.
- Не забивай голову, Игорич. – успокоил его Ильич.  - Я тебе такие места покажу. Лопатой не выгребешь.
- Надеюсь не грибников, - пошутил Степанов.
- Гарантирую, Игорич, - ударил себя в грудь Ильич. Затем рассмеялся и подтолкнул Степанова в дом. 
   Вечер скоротали за приготовлением жарушки и разговорами о премудростях местных рыбаков. Рыбалкой предполагалось заняться после грибов.
Утром Степанов опять ушел раньше, чем проснулся Ильич. Но на этот раз вернулся к обеду и сразу принялся стучать на машинке.  То же самое повторилось и на следующий день.  И на следующий.  Свое обещание Ильич смог исполнить только на пятый день. Степанов видимо излил на бумагу все, что почерпнул их своих прогулок и вновь испытал потребность в окружающем мире. Результатом утоления этой потребности стал вечер, после которого и Ильич, и Степанов единогласно решили, что добытых грибов  хватит навсегда. После чего  условились не менее удачно порыбачить. Спать легли поздно, а Ильичу еще предстояло ехать в Ямск.
   Когда Ильич проснулся, Степанов уже стучал на машинке. Хозяин тихо заглянул в комнату. От порядка, который всегда оставлял после себя Степанов, не было и следа. Словно снаряд попал в книжный магазин. Листы исписанной бумаги были повсюду. Они снегом покрывали пол, кровать, подоконники, даже висели на стенах. Степанов, сгорбившись, сидел над машинкой и строчил как обреченный пулеметчик.  Ильич постучал по стене. Степанов прекратил строчить и повернулся.
- Доброго утречка, Игорич. Я в город поеду. Тебе ничего не нужно?
- Привезите еще бумаги, -  устало произнес Степанов и вернулся к работе.
  Ильич понимающе кивнул, закрыл дверь и отправился в путь.  Лето стояло сухое, мотоцикл бодро катился,  перелетая мелкие ухабы и вскакивая на кочки.  Ямск встретил Ильича слепотой окон и скупостью новостей. Обратный путь тоже не предвещал  ничего, кроме самого пути.  Лишь на секунду  Ильич отвлекся от созерцания законченности мира. В направлении города по лесу бодро шагала группа туристов навьюченных необычно большими рюкзаками. Впрочем, Ильич отвлекся не более чем на мгновение. В середине лета туристы часто появлялись в окрестностях Ямска.  Ильич  прибавил газу и помчался дальше.
  Оказалось, что Степанов в отсутствии Ильича не постеснялся взять лодку и порыбачить в бухте.  Ильич застал гостя на кухне, тот самодовольно переворачивал шипящую на сковороде мелюзгу. Но  Ильич почувствовал сильную усталость и ограничился только обещанием показать настоящую рыбалку.
  Ночь выдалась пасмурной. С  самого вечера  на берег налетал нагловатый ветерок, к полуночи ему в напарники вызвались туман и противный дождик. Море не штормило, оно скорее походило на ощетинившегося пса,  которому негде спрятаться от непогоды.  Луч маяка увязал в тумане, но упорно боролся  с ночью.
  Ильич ворочался в кровати и не мог уснуть. Несколько раз поднимался покурить, но к часу ночи, прислушавшись к мерному сопению в комнате постояльца, погрузился в томную полудрему. Ветер шуршал о стены дома и уносился к берегу. Ильич видел сон. Он шел по незнакомому городу. Просто шел. Ему снился газетный ларек. Потом снилась очередь у бочки с квасом. Боже как давно он не пробовал кваса. В пузатой граненой кружке с шапкой из липкой пены. Ему снилось, что он сидит на террасе летнего кафе на берегу оживленной пешеходной улицы.  Река народа мерно текла мимо, и вдруг как-то неестественно изогнулась, повалилась на бок и рассыпалась на мириады осколков. Осколки понеслись к Ильичу и в момент столкновения превратились в оглушительные грохочущие звуки. Их стало так много, что они слились в один большой взрыв, вырвавший Ильича из сна.
  Ильич проснулся на полу. Дверь в комнату Степанова была сорвана с петель, и в дверном проеме виднелись языки пламени. Ильич попытался встать на ноги, но тут же упал. Он поймал себя на мысли, что ничего не слышит. Его оглушило взрывом, и он не понимает где низ, где верх. Наконец Ильич совладал с собой и бросился в комнату. На полу горела бумага, стол был опрокинут. Пишущая машинка валялась у двери. Ильич схватил одеяло и стал сбивать пламя. Пожар был еще в зачатке и сдался почти без боя.
  Справившись с огнем, Ильич выскочил из дома.  В легкие ворвался холодный и влажный ночной воздух. Стало легче, Ильич несколько секунд откашливался и плевался.
   Степанова  Ильич нашел на берегу с другой стороны дома. Писатель носился по берегу и пытался перекричать бурлящее море. Ветер окреп и уверенно бросался пеной и брызгами, всеми силами стараясь заглушить крики. Когда Ильич подбежал Степанов уже готовился прыгнуть в море и пуститься в плавь.
- Ты что с ума сошел, - закричал Ильич, хватая Степанова за ворот и оттаскивая от воды.
- Отпусти, - заорал Степанов и попытался вырваться.  - Ты не понимаешь его нужно остановить.
- Кого? – не отпуская ворота, кричал Ильич.
  Но ответ пришел не от Степанова. Где-то между морем и небом полыхнула вспышка выстрела. Степанов вздрогнул и упал, хватаясь за ногу.  Последовала вторая вспышка, за ней третья. Звякнуло разбитое пулей окно.  Ильич бросился на мокрую землю и прижал Степанова, но больше по ним не стреляли.   Степанов перестал упираться и дал Ильичу втащить себя в дом.  Ильич усадил его на кровать  и стал осматривать ногу.  К счастью пуля попала в икру и прошла на вылет.  Ильич перетянул ногу обрывком простыни.
- Что тут у меня в доме происходит? - сурово спросил Ильич, заматывая  рану полотенцем.
- Произошел прорыв точки перехода, - монотонно ответил Степанов.
- Не мудри, Игорич, - предупредил Ильич. – Лучше пальцем покажи. Что у тебя  взорвалось.
- Я не могу разглашать, – уперся, было, Степанов, но, поймав взгляд Ильича, сдался. – Короче взорвалась пишущая машинка.
- Так не бывает, - усомнился Ильич.
- Бывает. Это не просто машинка. Это маяк. Он нужен, чтобы проходить через пространственные спайки.
- Какие еще спайки? - рассердился Ильич. - Что ты мне голову морочишь?
- Ничего я не морочу. Ты про искривление пространства слышал?  Так   вот, все точки пространства соприкасаются друг с другом. Чтобы  перейти из одной точки в другую, нужен маяк, иначе промахнешься.
- А я тут туристов в лесу видел - не твои, случайно? – обвиняющим тоном спросил Ильич
- Это научная группа. Я провел их через маяк.
- А сейчас кого провел? - рявкнул Ильич.
- Я никого не пропускал, - едва не срываясь на визг, ответил Степанов. – Маяк был выключен. Его взломали снаружи и прошли.
- Ты хотя бы видел, кто это был?
- Переноситься только разум,  оболочка придается в момент перехода на основе данных собранных смотрителем маяка, то есть мной.
- Значит, ты выбираешь форму носителя?
- Нет, я только собираю данные: о климате, погоде, политической обстановке, языке, моде, черт ее подери.
- Машинка была загружена в момент взрыва? – сжимая кулаки, прорычал Ильич.
- Я собирался стереть данные завтра, - закрылся руками Степанов
- Завтра, - передразнил его Ильич. – Молись, чтобы твой нарушитель решил отсидеться в поселке. 
- Но как же…
 -  Ложись спать, все равно до отлива нам с маяка не выбраться.
  Утреннее солнце с трудом пробивалось  сквозь утренний туман.  Из разбитого окна тянуло сыростью, и почти не было запаха моря. Ильич натянул сапоги и, надвинув кепку, выскользнул за дверь. Отлив обнажил каменистый перешеек  между маяком и поселком. Принесенные  ночным  штормом водоросли сделал камни скользкими. Ильич несколько раз поскользнулся, но ни разу не упал.
  Сарай, в котором хранился мотоцикл, как и предполагал Ильич был взломан.  Нарушитель отстрелил замок из карабина и уехал на мотоцикле. Ильич мог бы и отчаяться, если бы не знал, сколько горючего в баке. Как он и предполагал нарушитель не догадался залить бензин. Канистра сиротливо стояла в углу накрытая старой телогрейкой. Ильич пошарил над дверью и, довольно усмехнувшись, сунул под бушлат продолговатый сверток. Он прикрыл двери сарая, осмотрелся и, убедившись, что вокруг никого нет, быстро побежал в сторону лесу. Мокрая трава липла к сапогам, но не могла  помешать Ильичу бежать. Он бежал быстро и в тоже время размеренно. Такой темп он мог легко выдерживать в течение нескольких часов. Но уже через пол часа Ильич нагнал нарушителя.
  Судя по виду нарушителя, Степанов загрузил в «маяк» полную ерунду. Нарушитель был  ростом под два метра с непропорционально длинными руками и тонкими ногами. Одет он был в теплую куртку с меховой оторочкой и тренировочные штаны с пузырями на коленях. На ногах лапти на голове  строительная каска с надписью «БАМ».  Нарушитель крутил все ручки и жал все кнопки. Мотоцикл уткнулся передним колесом в ручей и не желал двигаться.
  Ильич начал спускаться с холма и специально очень громко хрустнул сухой веткой.  Нарушитель отреагировал молниеносно, но Ильич шагнул за  сосну, и пуля прошла мимо.  Перебегая от дерева к дереву, Ильич все ближе подбирался к нарушителю. Нарушитель  стрелял каждый раз, когда Ильич оказывался на открытом пространстве и всякий раз мазал. После шестого выстрела нарушителя, Ильич безбоязненно вышел из-за сосны. Нарушитель криво улыбнулся, нажал на курок, но карабин не выстрелил.  Ильич не торопясь,  развернул сверток. Нарушитель бессильно тряс карабин и передергивал затвор.  Ильич  откинул мешковину с блестящего ствола бластера. Нарушитель  понял, что карабин больше не выстрелит, швырнул его в кусты, и приготовился к прыжку.  Он был таким непропорциональным, что напомнил Ильичу неуклюжего паука.
  Степанов поправился быстро. Уже на третий день попросился на рыбалку. Он еще прихрамывал, и Ильич решил порыбачить с ним.  За все время Степанов не разу не спросил о нарушителе.  Но теперь сидя в лодке рядом с Ильичем он все же решился поинтересоваться.
- Он не добрался до берега, - в пол голоса ответил Ильич. – Сам же видел, как штормило.
- Но он мог выплыть.
- Только не в тот день. Ты же сам слышал, где мою лодку нашли.
  Степанов вынужден был согласиться. Лодку притащил вернувшийся с промысла местный браконьер. Ильича в поселке уважали, поэтому он без разговоров вернули лодку хозяину, а заодно обмолвились, что нашли ее в двадцати километрах от берега. Впрочем, он мог и соврать, чтобы не раскрывать места постановки сетей.
- Ну а все-таки, если он выплыл? – усомнился Степанов. -  Я даже не могу представить, что может стать с миром дальше.
- У тебя клюет, - ответил Ильич, и добавил. – А дальше не будет ничего. Ничего не будет, ни потом, ни затем, ни тем более после. 
  Лодка тихо покачивалась на волнах. Она искривляла вокруг себя пространство,  направляя поток времени в миллионы разных направлений, начинаясь и заканчиваясь в один и тот же момент.  Бытие подобно кольцу жонглера бесконечно повисало на вершине траектории.