Венское утро 1849

В доме было тихо.
В доме было пусто, как-то не по-осеннему холодно, неприятно зябко, будто каменные стены сами порождали эту пронизывающую до души сырость, и отражались тонким эхом внутри, легкие удары капель дождя по окнам. Легкие и точные, похожие на пульс больной осени.

Посреди комнаты, такой же пустой, как и дом, такой же безжизненно серой, где, казалось, все было покрыто легким налетом пушистой грусти, стоял рояль. Забытый всеми, черный монстр отбрасывал на паркет какую-то непорядочно большую тень, еще не черную, но припорошенную чернильными капельками предстоящего вечера. Казалось, что он ждет, что сейчас зайдет тот самый единственный, и сядет как прежде, поправит свой фрак и…сыграет? Да, сыграет, как раньше. Но сейчас только рояль и пустая комната. Только …

...только тонкие струйки дождя на серых окнах венским утром, и полупрозрачные желтые листья, что чуть трепещут под осенним ветром, так нехотя отрываясь от веток. Они безмолвно уносятся вниз по улице, и кажется ни чуть не жалеют о том, что было. Один из этих желтых беглецов вдруг не выдержал очередного порыва ветра, и с размаху ударился о стекло, и как-то неловко пытаясь вырваться, застрял в оконной раме, потемневшей от времени и бесконечных дождей. Казалось, что пульсируют тонкие ниточки внутри этого желтого несчастного листа... и пытается он что-то передать, да в комнате ведь только фортепиано и немая пустота. Только осень, что отражается от мостовой, и скачет по булыжникам вместе с цоканьем подков, только… …постойте, в дверном проеме стоял человек. Мужчина - старость еще не успела дотронуться до его лица, еще не успела скомкать и сжечь, словно пергамент его кожу, но все же было что-то неуловимо больное, то, что отпугивает при первом взгляде. Он стоял, опершись о дверь, и смотрел куда-то в глубь этих самых пустых окон, смотрел куда-то внутрь наступающего дня. Потом вздохнул, как-то глубоко, нехорошо закашлялся, и не спеша, подошел к роялю, открыл крышку и…

…ему не стоило приходить сюда в этот день. Память словно волны вышедшей из берегов реки захлестнули его, и казалось, что еще чуть-чуть, и утонет он в этих каплях небесных слез, как тогда, девятнадцать лет назад…тогда, здесь были свечи, тысячи ярких огней согревали такую же осень, но не было ни хандры, ни грусти. Лишь сотни гостей, чей-то шепот, брызги шампанского…
Тогда его пальцы крыльями ангелов взлетали над клавишами, ярко и точно рвали реальность на “до” и “после”, и несли в себе вдохновение будущих лет, сводили с ума, манили прочь, ласкали слух. Тогда ему было двадцать, да, тогда ему было двадцать лет, и он, молодой талантливый композитор, ворвавшийся в этот город, в тот вечер, под бликами огней, да, то был его триумф. Его пальцы подбрасывали вверх хрустальные ноты, и те окружали его, и не было ничего иного в этом доме, кроме музыки. Музыки и любви. Да, любви. Любви, что словно туман обволакивает вас на заре, любви, что словно спелое яблоко, оставленное кем-то на улице под дождем, что манит вас выйти и забрать его домой; простой любви, без жеманства и кокетства, когда два человека стоя под таким вот проливным дождем не чувствуют холода. Когда сердце одно, и разорвать его подобно смерти. И стоят эти двое несчастных и таких счастливых, двое промокших людей и губы их вот-вот соприкоснуться, и нет больше ничего, нет мира, есть они, только они, и этот безумный дождь из звезд. К черту погоду, к черту ненастье и простуду, пусть слышат все! Это любовь!!!!

Он так любил. Не умел по-другому, рвал себя на части ради той, что стояла позади всех этих шуршащих, блестящих фигур. Той, чья улыбка была милее тысячи брошенных ему под ноги роз, чьи глаза блестели от счастья, и чьи губы он тогда так неистово целовал под дождем. Он так любил, и рассыпались его мечты на розовые, желтые, голубые, серебряные бабочки вальса, и громкий смех, подобно фонтанам на Михалерплатц рвался в небо, и пары, пары кружились в вихре. И ее улыбка, позади всех этих несуществующих призраков, на фоне красного бархата и россыпи бриллиантов, и тонкие пальцы на его плече, и сладкий шепот…

В те минуты, когда мужчина играл, дом вновь ожил. Казалось, он вместе с хозяином вспомнил тот озаренный свечами вечер, когда звуки рояля разносились по всем уголкам, и даже ветер снаружи смолкал, и капли не торопили время жизни бега. И как прежде, пальцы ангела взвивали вверх над белыми, холодными клавишами,…но нет. Все не то. Устал маэстро, и не слышно больше криков “Bravo!”, некому кричать, дом пуст…лишь ветер, что уносит вдаль осеннюю грусть, меланхолию завтра, и тучи, серая перина божественного ложа, и дорожки серого дождя на стекле...

Еще одно венское утро 1849 года.
Фридрих Шопен встал из-за рояля, поправил свой фрак и в последний раз осмотрел комнату. В ней ни осталось, ни чего что могло бы его удержать. Лишь рояль да хрустальные ноты, что все еще звенели в тишине. И раздавленные крылья бабочек: розовые, голубые, желтые…