Дым

Антарктида

...И вот я, почти ослепший ледяной призрак; моё лишённое кожи лицо жадно кусает изморозь, и огромное холодное белое солнце – всё, что я видел, до того, как оно вырвало мне глаза и насыпало в окровавленные провалы хрустальных иголок. Шатаюсь, чувствуя усталость вместо ног и вовсе не чувствуя рук. Шатаюсь, но не падаю. Скользкие сугробы из рассыпчатого белого стекла просачиваются в ботинки и режут ступни. Кровь везде – и белое солнце.
Кровь пульсирует в висках и на губах, вены трещат снаружи и изнутри; тепло её обжигает также, как и холод. От моего тела осталась лишь тонкая оболочка, которая выгорает на грани огня и льда в ослепительно холодном пламени. Я – ослепший ледяной призрак. Во мне всё ещё бьётся густая чёрная пустота; за это мне – боль, мне – смерть.
Слепящие лучи – одновременно её лицо и пальцы. Идти бы только. Только бы не упасть.
Моя Антарктида...
...Через несколько дней лёгкий антарктический ветер поднял меня над землёй. Неожиданно сияющая мгла расступилась, и в прозрачно-ледяном воздухе выгнулся стеклянный пейзаж бескрайней равнины с острыми зубцами ледяных холмов.
Там шёл человек в лёгкой накидке оранжевого цвета. Лёд впивался ему в босые ступни, а ветер набивал поднимаемый с земли снег в пустые глазницы, от которых ещё спускались по щекам алые блестящие струйки. Он шёл навстречу огромному солнцу с искажённым страданием лицом.
Вскоре я потерял его из виду.

*   *   *

Было б сердце нейлоновым,
Небо – бездонным...
(Э. Шклярский)


Вечер пришёл незаметно, вместе с колючим сухим снегом. В чёрной облачной каше гноилось мутно-сиреневое пятно фонарного отблеска. Гигантская язва раскрылась над городом, источая опиумный туман, тяжело тёкший на землю и укрывавший полупрозрачным одеялом острые углы многоэтажных громадин и скользкие тела спортивных автомобилей. Казалось, кроме разноцветных неоновых реклам в мире остались только чёрный цвет плащеё случайных прохожих, серый – воздуха, коричневый – домов и яично-жёлтый – автомобильных фар. Всё звуки сливались в один шелестящий железно-резиновый гул, похожий на невнятный бубнящий голос, который вкрадчиво перетекал из одного моего уха в другое, извиваясь, словно змея, ужалившая себя во сне.
А внутри глухо топталось размеренное сердце, вращаясь вокруг своей оси. Вместе с ритмом шагов оно создавало особый резонанс, заставлвший улицу изгибаться, пульсируя, по спирали, будто весь мир сжимался и разжимался в таинственной пляске вокруг моей головы.
Хрупкая крошка летела мне в лицо и хрустела под ногами – я шёл никуда, гонимый зимним ветром как скомканный газетный листок, катившийся по пустынной каменной аллее мимо ванны, до краёв наполненной нефтью – это было во сне уже несколько лет назад. Встречные угрюмо прятали блеск слезящихся глаз в носы и брови. Мне они были не нужны – равно как и я им. Бугристое чёрное дно неба было так близко, что мне казалось: ещё секунда – и голова моя колоколом ударит о чугунный свод.
Свернул в чёрную подворотню, в ней было тесно; кусочек земли, лужа с невесть откуда взявшейся луной, железо перил и лестниц в подъезды. Темно во всех окнах, и всполохи далёких фар на стенах чёрного кирпича.
Я пирсел на корточки, запрокинул голову и некоторое время просто дышал, глядя в небо, которое было так близко... Затем нащупал в кармане куртки маленький шприц, полузаполненный тёмно-коричневой смолистой жидкостью и вылил себе под язык несколько капель. Ожидая, я нащупал спиной какой-то бетонный столбик с торчащей из него арматурой, и, впитывая кожей холодную сырость камня, продолжал смотреть вверх.
Не знаю, сколко времени прошло, когда мне показалось, что в очерченном крышами квадрате появилась кристальной чистоты линза. И небо, облака стали ясными, выгнулись, вывалились прочь от меня, превращаясь в неистово вращающуюся воронку, изредка брызгающую ослепительными вспышками света.
Помню – я лежал на земле, скорчившись, не в силах оторвать глаз от вращающегося бесконечного неба, кишащего молниями, раздавливающего своей грозной силой. Поверхность вокруг пузырилась серо-чёрными призраками – они выли вокруг меня сплошным вихрем.
Я – раздавленный комок, из которого время и пространство выпило всё: мысли, эмоции, чувства, ощущения. И эти вспышки яркого света, отдающиеся в голове болезненным металлическим эхом.
Я ощущал вместо глаз гигансткие вентиляторы, продувавшие пустой череп, а голову мою стискивало плотное стеклянное кольцо, дробя кости. Сырость ползла по моим рёбрам, стремясь доьраться до моего рта. И вот я уже жадно, сопротивляясь из последних сил, глотал холодный студенистый воздух, а бесконечно далёкое небо радостно смеялось, заставляя меня содрогаться от каждого его звука. Я смотрел и не видел, искал и не мог нащупать границ неба...
...Даже если меня не найдут – не важно. Кто я? Где я? Куда я попал? Тем, кто пройдёт мимо, будет всё равно. Я вижу небо. Дайте мне ещё...

*   *   *

...Оговорив все детали, мы вышли на пустынную улицу. Утренняя синеватая мгла ещё не расеялась, и воздухе чуть держался призрак свежести, приправенной автомобильными выхлопами.
Он отошёл от меня шагов на семь, развернулся, встал и вытянул вбок левую руку с зажигалкой. Я достал револвер, взвёл курок и прицелился. В сердце.

– Готов?

Кивнул.
Тогда он нажал на кнопку – вверх жалко взметнулось синевато-жёлтое пламя зажигалки, – и начал читать:

Мы – призраки на стёклах мониторов,
Прозрачны, словно тени, и бесплотны,
Кружимся в бесконечности повторов,
Мечтая об одном: примкнуть к свободным...

Его бледное лицо не менялось, только глаза медленно оживали холодным сквозняком, переплетённым с глухой и непонятной мне болью, тем не менее я её отчётливо видел.

Мы гасим солнце линзами в оправах,
Диоптрии, ломая, выбивают...

Голос становился твёрже. Обречённость (её я услышал в его приветствии – первых словах, обращённых ко мне), кажется, превратилась во всепоглощающий фатум.

...Весь мир, и в каждом сне – отрава,
И в каждом дне – кого-то убивают.
Измученные радостями жизни,
Под пламенной нагрузкой оптимизма,
Идём, шатаемся дорогой слизней;

Ветер под его кожей крепчал, в судороге сдерживая свою попытку вырваться на волю.

...Печаль – вот наш клеймящий признак.
Бредущие на волю из безверья,
Прошедшие и свет, и мрак затмений,
Конца пути – финала всех феерий
Не видим мы, ведь мы – слепые тени.

Он, уже мёртвый, читал эпитафию нам, ещё живым. Я начинал понимать всю жестокость разыгрываемого нами спектакля, моё ожидание наолняло пальцы холодной яростью. Я не слышал ничего, кроме его голоса – почти пропадающего, и вто же время оглушающе громкого, спокойно-больного, пожалуй, слишком нееестественного. А где-то за спиной припоминался восход огромного белого солнца. Это было его солнце, оно укажет ему дальнейший путь через пустыню.

...Идём навзрыд, ничем не сожалея
Ни о чём, и не прощаем мы же...
Ему больно. Мне тоже.
Себе свой каждый шаг, предвзятый чуть левее.
Идущие на...
                нет...
                идущие от?...

Резкий порыв холодного злого ветра погасил пламя зажигалки, и я спустил курок.
Выстрела не было слышно, также беззвучно он опустился сначала на колени, а потом упал на бок и замер.
Тогда я посмотрел на книжку, которую он мне дал ещё в баре. На серой тетрадной обложке было написано: «Дым». Имя автора – неразборчиво...

*    *    *

...Последний спазм был самым сильным и болезненным. Он-то и выдернул меня из Погружения, вернув обратно. Я открыл глаза и увидел серое помещение – ни то комнату, не то коридор. Мебели не было, голые серые стены, и я сидел, согнувшись – прислонился спиной к холодному бетону.
Потолок утопал где-то в сером тумане. Сквозняк. А по полу разбросаны тела. Кто-то спал, постанывая, но не в силах пошевелиться под гнётом того, что происходило внутри них. Кто-то пытался приподняться и снова падал на пол.
Я знал этих людей? Наверно. Голова гудела от того наркотического арсенала, который я вчера (?) вогнал в себя, чтобы уйти. В то же время я с трудом, но осознавал это счастливое ощёщение опустошения в мыслях. Глаза вращались как бы сами собой: серое вокруг, всё как серая вата.
Ломота от спазма утихает, прячась в суставах локтей и коленей. Воздух солоновато-обычный на кус, песно лезет в лёгкие – дышать противно, но надо.
Ещё одно мучительное усилие: вспомнить всё, что происходило там, во мне...
...Фиолетово зелёные всполохи на огрмоном шарообразном небе вперемешку с безумно красивыми узорными молниями, и я иду по фонарным столбам – гигантская тень на дымных ногах...
Тошнота как горький морской прибой – находит и откатывает. Холодный пот покрывает ладони – руки дрожат. Где-то под рёбрами оживает смутный страх, но в голове пусто и легко. Только глаза – тяжёлые стеклянные шарики.
На самом деле я не пмню ничего Оттуда. Всё, что я пытаюсь возродить в сознании – бледные отражения, пища, вкуса которой мне не дано оценить пока. Раздробленные ноги с торчащими из натянутой полупрозрачной кожи жёлтыми обломками костей были моими. И никакой боли. Яркие жёлтые лампы и лицо хирурга в окровавленной мокрой повязке, щёлкающий в районе живота пинцет, холод по позвоночнику. И никакой боли...
Тихий стон наполняет комнату. Лица мертвенно-бледны, и только иссиня-красные вены разрезают кожу. Глаза некоторых приоткрыты, и я вижу закатившиеся серые белки.
Сквозняк то ли становится холоднее, то ли я всё больше и больше врастаю сюда. Передо мной очередная жизнь на один день, очередное время не на всегда. Я не знаю, вернусь ли в этот дом когда-нибудь ещё. Слышу с удивлением трамвай на улице – звенит. Как будто он проживёт дольше меня. За  стенами.
Воспоминанин о лифте вызвает мучительное ощущение падения с семнадцатого этажа в цветное небо... А на лифте падать – как в гробу.
Ещё плохо слушающейся ладонью лезу в карман: три таблетки без упаковки и шприц – не знаю, пустой ли?
На стене мелькнула оранжевая искра.
А теперь встать и идти искать дверь – вон!..
Я проживу ещё один день...

*   *   *

Кухонным ножом я четыре раза ударил в ладонь, и кровь брызнула на подоконник, впитываясь в белую эмаль. Вскоре ничего не осталось, и только за окном плыли серо-чёрные тяжёлые облака. Одинокие птицы метались между проводами, гонимые ветром.
Я улыбнулся, видя, как прорастают из подоконника зелёные стебли.
В моей квартире нет часов...