Вещие сны

                Первый

       Тополя прощались с облаками. Сквозь многолистное семейство с трудом протискивалось разбуженное небом солнце. Опоясав золотыми нитями каждый листочек, струеобразные лучи завладели зелёным пространством; утренний свет окропил собой стволы, и ветви, и листву.
       Рассекая рассветную негу, с высоты старого тополя удивительно медленно падал человек. Ломая сучья, он тихо вскрикивал; пытаясь удержаться, хватался руками за ветки; руки скользили, сдирая с ветвей листья, и оставляли на дереве кожу и кровь. Неотвратимо близился конец. Деревья испуганно шептались, но помочь ничем не могли. Человек уже не вскрикивал от ударов, а лишь слабо и жалобно стонал.
       "Господи Боже, прими меня скорее…", - услышали вспорхнувшие в страхе птицы, когда несчастный напоролся на сломанный бурей сук. Умирающий сделал вдох, с трудом повернул голову. Широко раскрыв глаза, он разглядел сквозь зелень голубой кусочек неба, зашептал молитву и рванулся. В момент наивысшей боли жизнь покинула израненное тело. Душа моего отца, Андрея Еремеева, упокоилась среди шороха листвы.
       Мне же в этот день было суждено родиться. Трагедия, произошедшая с отцом, осталась в памяти лишь датой. Мне не составило труда её запомнить. Дальнейшая жизнь складывалась подобно мозаике.

                Второй

        Вскоре я подросла настолько, что начала ощущать недостаток внимания. Его дефицит привёл меня к первому обдуманному выбору.
        – Мама, я хочу в интернат.
        – Куда ты хочешь?!
        Мама посмотрела на меня испуганно. Она вывешивала на балконе постиранное бельё и после моих слов забыла прищепить полотенце. Махровый полосатик тут же соскользнул с верёвки и тяжело шлёпнулся на пол.
        – В интернат, - упрямо повторила я и не отвела взгляда. Я вообще любила смотреть исподлобья.
        У мамы были серо-голубые, усталые глаза. Я боялась только, что в них появится влага, а то, что к усталости примешалась ещё и боль, меня почему-то не взволновало.
        – Лика, интернат – для детей из неблагополучных… – сказала мама и сама себя осекла: – Тебе плохо со мной?!
        – Нет, мам. Просто ты всё время занята. А мне скучно. Там хоть есть с кем посмеяться. ("Какая ерунда!")
        – Доча! – мама тяжело, как старуха, слезла со стула и прижала мою голову к своему животу.
        Я грубовато отстранилась и спросила:
        – Меня возьмут в интернат? Ведь я же без отца.
        – У тебя есть я,– вспыхнула мама. – А в интернате не так сладко, как ты думаешь, - добавила она серьёзно. – Вряд ли ты получишь от чужих людей то тепло, на которое рассчитываешь. Раз я не сумела обогреть тебя так…
        – А я ни на что и не рассчитываю,– перебила я её. – Я хочу… сделать нам обеим хорошо. Я вижу, как тебе тяжело, и ты никогда не улыбаешься…
        Мне вдруг стало трудно дышать.
        – …и бежишь с работы, боясь, как бы я опять не забралась на крышу. Зря боишься! Я не сорвусь.
        – Анжелика!!!
        Всё. Теперь она точно заплачет. Когда маме, лежащей в роддоме, сообщили, что отец сорвался с дерева (надо полагать, он залез туда спьяну, чтобы быть "поближе к Богу" в момент моего рождения!), она потребовала для себя книгу о сильной женщине. Ей принесли "Анжелику". Так что именем своим я, фактически, обязана отцу.
        Оформление документов не заняло много времени, и уже через неделю я стояла на пороге первого искушения. Искушения вернуться обратно. Мама плакала, а я сомневалась. Но тут директриса, очень полная и с виду добрая, взяла меня за руку, легонько сжала её и ободряюще произнесла:
        – Ты всегда сможешь уйти домой, Лика! Как только захочешь. Предупредишь персонал и поживёшь у мамы. Она у тебя хорошая и никто не забирает её насильно. Но сама понимаешь, как маме тяжело – одной, без папы, тебя воспитывать, и материально, и физически.
        – Лика… – потерянно потянулась ко мне мама.
        Я смахнула с ресниц слёзы, изо всех сил обняла маму и прошептала ей на ушко:
        – Я люблю тебя! Сильно, сильно! Мамочка! ("Что я делаю?!")
        Она улыбнулась мне сквозь влажный туман, растрепала мои волосы, поцеловала в щёчку и ушла.
        В этот день мне исполнилось одиннадцать.

                Третий

        Однажды я решила испытать судьбу. Тем летом наш интернат в полном составе вывезли в лагерь. Ничего интересного там, кроме огромного, старого трамплина на местной Лысой горе я не обнаружила.
        "И пошла дочь по стопам отца своего!" – криво усмехнулась я, пробуя на прочность первую гнилую доску под ногой.
        – Ну, кто ещё смелый? Айда со мной! – бросила клич в притихшую стайку безотцовщин. Испуганными страусятами зарылись в песок взгляды.
        – Воспитатели рядом,– кто-то робко возразил мне. Другой голос, посмелее, добавил: – Лезь одна, мы прикроем!
        Они прикроют, как же! Я хмыкнула и пошла "брать высоту" одна. Деревянный трамплин давно готовили на снос, планируя воздвигнуть вечный – из бетона. Но планы не торопились воплощаться в жизнь, сооружение "донашивало тело" и на момент знакомства со мной имело очень неприглядную форму. Перила шатались от малейшего ветра, а наклонный пол прогибался, точно резиновый. Меня охватил нездоровый азарт. Я бросила вызов судьбе. Легко одолев первые метры, я смерила взглядом узкие доски, ведущие вверх, пустые глазницы проломов и зыбкость трухлявых перил. Неожиданно мне представилось, что я забираюсь… на тополь. Тот самый – отцовский! Я слышу отцово дыханье: ниже… выше… за спиной. В шорохе редких листьев, в шёпоте усталых ветвей… Тополь изнемогал под тяжестью лет, его томил груз невысказанной боли. ("Упасть бы…")
        Добравшись до середины, я уже знала, как страшно было отцу взбираться всё выше. Он опасался колыхания ветра, которое сплетало сердце с воздухом и перехватывало дух. Ему было жутко от треска вдруг обломившейся ветки… А я вскрикнула, когда в дыру провалилась нога.
        – Папа… Папочка! Зачем ты забрался так высоко?!
        Мне захотелось увидеть отца. Я всегда по нему тосковала. И ненавидела! За то, чего понять в нём никогда не могла. Неосознанно приняв некое решение, я отбросила в сторону осторожность и полезла вверх с отчаянностью камикадзе. Еле слышно долетали испуганные возгласы с земли, но я не желала возвращаться. Добралась до самого верха, взошла на шаткую площадку и осмелилась глянуть вниз. С высоты двадцатиметрового трамплина мне открылся чудный вид! Река, песок, деревья… Люди. Река переливалась на солнце, песок был похож на лаву вулкана, деревья - … Деревья и люди мало чем отличались друг от друга: и те, и другие шумели и волновались. Мне стало жаль их. Я решила вернуться, хоть так не хотелось спускаться! Я была счастлива, радость кружила голову. Свобода и лёгкость! Я будто пьяная! ("Откуда я знаю состояние пьяных?!")
        В моём уме мелькнула мысль, я её поймала. И поняла… Человек пьянеет от счастья – вот что произошло с моим отцом.
        – Папочка… Ты очень ждал! Был счастлив  и не знал, как это выразить… ("Так – да?!") Ох, папа.
        – …лика!!! …ленно …кайся!!!
        – Меня зовут, папа, слышишь? Кричат, чтоб я немедленно спускалась,– горестно вздохнула я и нехотя повернула обратно.
        Теперь я была осторожна. Мне удалось донести до земли чёткую уверенность, что, забравшись на папин тополь, я полностью подчиню себе судьбу. По приезде в город я так и поступила, поэтому свой пятнадцатый день рождения встретила дома: меня исключили из интерната.
        Возможно, именно этого я и добивалась, не зная, как самой вернуться к маме.

                Четвёртый

        Итак, я была уверена, что хорошо знаю жизнь. Однако вскоре выяснилось, что это жизнь знает меня. Она зорко следила за соблюдением тональности преподносимых мне цветных кусочков, которые я укладывала в определённом мною порядке. Однажды вместо мелькнувшего чёрного квадрата мне был предложен белый зигзаг: жизнь решила сыграть в "поддавки". Соблазн был велик. Я растерялась. Одно из ведущих агентств модельного мира  вдруг подарило мне Париж.
        Изредка, как и все девчонки, я пытала счастье в разных конкурсах, при этом совершенно не чая победить. И вот теперь меня ждёт Франция, а я не знаю, как мне поступить. Жизнь хорошо изучила мои притязания – она даёт мне в руки флаг! Но что взамен? Какая плата?! Я, конечно, вспомнила отца. Он заплатил за своё счастье: сорвался с неустойчивой вершины в момент, когда рождалась я.
        – Папочка!.. – вдруг горько прошептала я. И прижалась к маме.
        – Он был бы рад, если бы выжил, что его дочь поедет покорять Париж,– сказала мама.
        – А ты? – я взглянула на неё сквозь слёзы, памятуя о длительной разлуке по моей вине.
        – Я?! Конечно, Лика! Что ты! Да я и мечтать-то о таком для тебя не могла!
        Я прогнала сомнения и дала согласие на участие в Неделе Высокой моды во Франции. Мама осталась дома, сославшись на занятость, но я знала, что ей просто нечего было надеть. Возможно, следовало что-то предпринять, но мне уже захотелось поехать одной. Я ощущала неизъяснимую, ёмкую радость при мысли о полной своей независимости. Неосознанная уверенность в невозможности безвозмездного счастья была окончательно погребена под обломками здравого смысла.
        Когда в безмолвном упоении я созерцала, задрав голову, извечный талисман Парижа и возносила себя мысленно на самый шпиль Эйфелевой башни, к её подножию Скорбь возложила телеграмму: моя мама тихо умерла во сне. Ей было тридцать семь, а мне в тот миг исполнилось семнадцать.

                Пятый

        Так уж случилось, что все основные события моей жизни происходили в день моего рождения. С будущим мужем я познакомилась на день позже. Я усмотрела в этом благодатный намёк и, не мешкая, вышла замуж. Мужа, как и моего отца, звали Андреем. Нашего с ним первенца мы назвали так же. Я не знала, что в народе бытует поверье: два одинаковых имени в одной семье не живут. На седьмом году нашей спокойно-счастливой жизни я вывела этот закон сама.
        Свой двадцать пятый день рождения встречала без мужа: он не успел вернуться из командировки и позвонил по межгороду, чтобы поздравить.
        - Ну что ж… Андрюха! Пошли купаться!
        Сын деловито вытащил из шкафчика плавки.
        - Мам, а ты научишь меня правильно шлёпать руками по воде? Так, чтобы не тонуть?
        - Ты хочешь плавать? – засмеялась я над "изысканной словесностью" пятилетнего сына. – Тогда поторапливайся!
        И пруд, и его побережье были густо населены народом. Я подхватила сынишку на руки и, зайдя по пояс в воду, двинулась по каменистому дну вдоль берега. Андрейка усердно "грёб", обдавая  всех тучей брызг. Мы оба хохотали, испытывая удовольствие от урока плавания. Я постепенно сходила на глубину, где дно было более илистым.
        Я ухнула в яму столь неожиданно, что не успела крикнуть. Андрей вцепился в мои руки и древний инстинкт шептанул: "Вместе не всплыть, оттолкни!!!" Я сбросила сына рывком… ("Что… я делаю? Боже?") Взвилась на поверхность. Насытила лёгкие воздухом ("Я его не найду") и нырнула обратно. Андрея не было рядом. Я обезумела и закричала. Тут же захлебнулась. Снова всплыла ("Не найду…") Из самого своего естества родила дикий вдох и продолжила поиск. Пальцы вгрызались в безжизненный ил: я потеряла Андрюшу. Я вновь показалась над водой ("Всё.") и не своим голосом закричала:
        - Андре-э-эй!!! Господи, кто-нибудь… Помогите!
        Люди замерли. Я увидела их – один на всех – затравленный взгляд, сделала шаг в сторону и снова нырнула. В этом месте я никак не могла нащупать дна. ("Там.") Я поняла, что там – мой сын. Ещё раз всплыла на поверхность: люди молчали и плакали. На берегу жизнь уже умерла… Помощи ждать было не от кого.
        Я нашла сына в яме. Обхватила за тело и подняла. ("Холодно") Пока несла его к берегу, услышала общий взрыд. Все они ждали п е р в о г о… И каждый смотрел на другого. До приезда спасателей я пыталась заставить сына дышать; я вдыхала в него тёплый воздух, но Андрюша холодел от остывающей крови…
        Позже у меня ещё были дети (да, решилась), но уже от другого мужа. Андрей не вынес удара, а я не смогла скрыть, что  с а м а  оттолкнула сына. И мы расстались.

                Последний

        …На стекле дрожала капля. В ней отражалась я.
        - Я прожила глубокую жизнь! – сказала я капле, а она испугалась и скатилась вниз.
        Тогда я поглядела на небо. Оконное стекло ломало пространство; я развернулась в кровати так, чтобы видеть небо пошире.
        - Несмотря ни на что, мне понравилось жить! – я думала вслух. – В моей жизни было много хорошего. Мне почти семьдесят, а я каждый день слышу, что молода!
        Искажённый старостью голос вернулся в сознание шёпотом ветра. Ему, как и мне, не спалось, но я говорила с небом.
        - У меня трое детей и пять внуков, недавно я стала прабабушкой! Лишь трижды за жизнь я натыкалась на рифы: мой отец… моя мама… мой маленький сын… – оставили меня в мой день рождения. Через месяц у меня юбилей!
           Я наклонила голову – стекло раздвинуло звезду, небо удлинилось. Я вдруг увидела отца: он держался за тонкую ветку на самой вершине старого тополя.
           - Папа, зачем?!
           - Мне радостно, дочка! Я ожидаю тебя!
           - Ты упадёшь… Ты меня не увидишь!
           - Но ты можешь всё изменить!..
            - Как, папа? Как?!
            Я неловко повернулась, небо съёжилось, звезда пропала.
            - Он не умрёт, ты не допустишь! – я погрозила небу кулаком. – Не ты, так я всё изменю! Ты мне не веришь?
           Небо имело усталый вид. Утомлённо, и потому медленно, оно смыкало глаза: одна за другой гасли жёлтые звёзды, скрывая томное мерцание тьмы под серыми веками запоздалого утра. Разорванная солнцем ночь угрожающе-лениво выворачивалась наизнанку: на исходе дневного ликования она заштопает себя звёздными нитями, выдернутыми из волнующейся синевы вечера, и приступит к ежедневной казни света.
           Я не стала дожидаться трагедии: мой взгляд поймал удачу дня, застыв в преддверии финала. Я обняла сознаньем жизнь – и умерла, вдохнув рассвета...

*

            В тот же момент мамин живот извергнул меня из себя последним усилием схватки. Да, я знала всё, что ждёт меня – лишь стоит мне родиться… Однако всё сумела изменить! Я проживу глубокую жизнь, но – чуть по-иному! Предвидя печаль своевременной даты, я родилась на месяц раньше.