Сказка о надежде финальный вариант

СКАЗКА О НАДЕЖДЕ

Впереди маячил замок. Там хрусталь сливался с небом,
Изумрудные дорожки уходили в небеса…
Для уставшего там – ложе, для голодного – стол хлеба,
И там радостно смеется белобрысая Луна.

Извивается дорога сквозь поля, леса и пашни,
Незаметно поднимаясь, к стенам замка приведет.
От сверкающих на солнце золотом высоких башен
Отраженьем стало время, что к надежде нас ведет.

Впитывая в себя солнце, ручеек вдоль стен струился,
Весело журча, скрывался под навесом из ветвей.
На двери сияла надпись: «Путник, ты же утомился!
Заходи… постой... согрейся... покури... поешь... попей…»

А над башнями, что шпилем уходили прямо в вечность,
Невесомо зеленея и прозрачностью звеня,
Всем назло горело слово, простираясь в бесконечность,
Вопреки неверью, спорам, что ему верить нельзя.

И сжималось больно сердце, так страшась поверить слову,
Раствориться в нем, как в небе растворяются глаза.
Безоглядно к семи буквам привела меня дорога,
В замок призрачный «Надежда». Там живет моя мечта…


 


Он очнулся, когда солнце уже взошло, слепя миллионами отражений от песчинок под ногами. Он лежал на песке, зарывшись в него руками, словно пытаясь защитить их от палящих лучей. Но песок не спасал. Только чуть остыв за ночь, он хранил тепло сжигающих днем лучей. На небе не было ни облачка, на солнце невозможно было смотреть слезящимися глазами. Воспаленные веки, сожженные до белизны ресницы с трудом могли закрываться. Он пошевелил рукой, проверяя, есть ли она у него еще, слушается ли команд погибающего мозга. Опухший язык почти не шевелился в пересохшем рту. Губы потрескались, постоянно кровоточа, покрылись белой коркой, смешанной с песком. Он сделал над собой усилие, проведя языком по губам. Почувствовав боль, попытался хоть немного смочить язык кровью, но она, выступая из трещинок, смешивалась с песчинками, запекалась, добавляла еще один слой корки на губах.

Он пошевелился, пытаясь перевернуться с живота на бок. Каждая клеточка изможденного тела отозвалась болью. Он замер, пережидая эту боль, и снова попытался перевернуться. Когда ему это удалось, то спиной почувствовал, как солнце впивается в него безжалостными колючими лучами, от которых не было спасения. Он не был уверен, что сможет сегодня встать и пойти. Он вспомнил, что вчера остаток пути до падения и беспамятства прополз, обдирая колени и ладони о песок. И кто только придумал, что песок мягко струится между пальцев?! Он готов был растерзать этого человека за такое сравнение. А солнце?.. теплое, согревающее душу?.. Теперь это были его враги – самые главные враги. Страшное солнце безжалостно пекло в глубоком небе, даже не синем, а белесом каком-то. Песок забивался куда только можно...

У него давно не было одежды – она сначала просто мешала, сковывала движения, прилипала к телу, мерзко пропахнув потом. Он скинул лишнюю одежду давно еще. Потом к нему пришло ощущение, что обувь стала тесна, что распухшие ноги, еле передвигаемые, казалось, только одним усилием воли, не смогут выдержать тяжести кроссовок. Песок забрался в них и натер ноги так, что они стали похожи на один сплошной кровавый мозоль. Ему казалось тогда, что мягкий и теплый песок примет его голые ступни, нежно струясь по ним при каждом шаге, роднее, чем все время проваливающиеся и зачерпывающие все новые порции песка кроссовки. Как же он ошибся! Раскаленный песок, покрывший коркой все его тело, тут же добрался и до ступней, которые пронзала боль при каждом шаге! Но теперь уже было поздно – обуви не было. Он так и не вспомнил, когда же скинул с себя последнюю одежду. Он еще оставался какое-то время в трусах. Природный инстинкт не давал ему снять их, врожденная стыдливость человека перед открытыми половыми органами мешала ему, пока он не осознал, что уму стало теперь все равно, что его вообще может больше никто на свете не увидеть, а стесняться ветра, солнца, песка и неба просто глупо. Под трусы ему тоже набился песок, растирая в кровь внутреннюю сторону бедер и пах.

Теперь он был совсем голый и лежал обессиленный. С трудом повернул голову, чтобы посмотреть на себя. Он неимоверно исхудал и съежился, почернел от загара и пожелтел от налета песка. Все тело его было одной сплошной раной. Даже член его, тоже съежившийся, безвольно лежал на ноге: казалось, ему никогда уже не подняться, он не способен не только на возбуждение, но даже на то, чтобы просто вылить лишнюю жидкость из организма. Жидкости этой не было, давно уже не было. Головка члена была покрыта песком, который проник даже под крайнюю плоть, воспалив ее до красноты, причиняя дополнительную боль, на которую он уже не обращал внимания. Когда все тело – это сплошная болевая точка, на отдельные места уже внимание не обращаешь, нервы просто передают мозгу информацию о том, что болит все и везде, а тот, устав от непрерывно посылаемых сигналов, игнорировал их, выставив перед собой стену боли и не воспринимая уже ничего, кроме нее.

Он не знал, сколько прошло времени, давно потеряв ему счет. Однако он помнил, что как-то, на пятый день что ли, поймал голыми руками проползавшую мимо змею, даже не зная, ядовитая она или нет – уже тогда ему было все равно. Он задушил ее, потом разорвал пополам и впился зубами в сырое мясо, высасывая кровь. Он даже не смог ее съесть целиком сразу, а оставил часть на потом. Это было так давно, казалось, что прошла вечность с того дня. Потом ему несколько раз удавалось поймать каких-то съедобных тварей, похожих на скорпионов. Это было все, что он смог раздобыть за это время. Он больше не чувствовал голода, которым мучался в первое время. Сначала голод заполнил весь организм, который кричал и требовал еды, потом притупился глухими позывами в желудке, потом исчез вовсе.
Он приподнялся на колени и упал лицом в песок – сил не было. Теперь вперед его гнал уже не разум – разума больше не было. Остались зачатки животного инстинкта, не позволяющие сдаться и умереть, гнавшие его вперед и вперед. Он снова попытался приподняться и сел. Потом встал на ноги, качаясь под лучами солнца, как под ветром. Краешком сознания взглянул на солнце, определив направление, в котором он все время шел – на север – и побрел, волоча ноги по песку, зарываясь в него по щиколотку и с трудом вытаскивая для нового шага.

Когда солнце поднялось отвесно над его головой, он смог оторвать взгляд от песка и посмотреть вперед, не боясь слепящих лучей, которые разбивались  выжженными ресницами на радужные круги. Они застилали собой все пространство, становились самим этим пространством. Всем миром. Всем… Он смотрел вперед, остановившись и упав на колени. Там, далеко впереди, возвышался замок.

Замок имел четкие очертания: высокие зубчатые стены, развевающиеся флаги, башни, сверкающие золотом. На него будто даже повеяло прохладным ветерком, который ласково касался его тела, обдувал и приносил неземное облегчение, лечащее раны. Замок был далеко. Но он был. До него можно было дойти. Но как это сделать, если нет сил сдвинуться с места, а можно только смотреть и смотреть вперед – стоя на коленях, опустив руки. У него не было сил даже сжать кулаки, чтобы ударить себя по колену и очнуться. Он помнил еще, что есть такое слово «мираж», и боялся поверить в реальность того, что было перед ним. Он все-таки нашел в себе силы поднять руку, поднести ее к глазам и протереть их, срывая запекшуюся корку с век, раздирая их. Когда снова поднял глаза, замок не исчез. Он так и возвышался над пустыней, далекий и манящий, уходя шпилями в небо.

Тогда он подумал: «Я больше не буду смотреть туда. Я просто поднимусь и пойду вперед. Я пройду тысячу шагов. Нет, две тысячи. А потом посмотрю еще раз – если это мираж, он должен исчезнуть. А если нет…».

Он встал, опустил глаза и, с трудом волоча ноги, поплелся вперед, считая шаги. Упал, снова поднялся… Опять упал и уже не смог встать – сил не было. Тогда он просто пополз вперед, все еще не поднимая головы, честно отсчитывая шаги, умножая их на два – потому что полз, а не шел.

…Его нашли в пятнадцати километрах от ближайшего поселка. Джип, сбившийся с дороги и проезжавший мимо, остановился недалеко от песчаного холмика, так непохожего на естественные наносы посреди равнинного участка пустыни. Из джипа вышли двое, подошли к холмику, вернулись к джипу за лопатами и стали разбрасывать в стороны песок – аккуратно, стараясь не задеть, освобождали тело от песка.

Тело было похоже на мумию, на которой нет ни грамма мяса – только кожа и кости. Когда его перевернули на спину, открытые глаза уставились в небо. Казалось, что глаза жили на этом мертвом лице, что они не были стеклянными кусочками застывшего в агонии разума, умершего вместе с телом. Казалось, что весь мир поместился в этих глазах, сконцентрировавшись во взгляде, устремленном на небеса.

Этот взгляд… Он не был мертвым. В этих живых мертвых глазах читалось одно слово – «НАДЕЖДА».

01.12.2003 18:34:55 Москва.

* * *