Две правды

               

                ДВЕ ПРАВДЫ
               
               
           Дорога вилась по правому берегу, прижимаясь к скалам, будто боялась свалиться в пропасть. Асламбек  Бариев, сельский врач, возвращался из соседнего аула  домой. Его пригласили к старику Али Хутагурову и он задержался дольше, чем рассчитывал.  Обмелевшая за зиму горная речка, спокойная на перекатах, пенилась и шипела на валунах, с шумом и грохотом билась о высокие берега.
         Идти по берегу в такое время суток  небезопасно. Можно было попасть под шальную пулю федералов, стреляющих по любому движущемуся предмету. Но делать нечего, дома заждались жена и внуки. Наверное, уже волнуются.
           Спустившись по крутому склону, подошел к воде. Смеркалось, и он какое-то время не мог сориентироваться,  правильно ли вышел к мостику, состоящему из двух бревен, скрепленных скобой и опирающихся на валуны. «Ага,  кажется, он!»
           Асламбек прошел еще несколько метров, перескакивая с камня на камень, пока, наконец, не ступил на бревна, переброшенные через самое узкое место. «Смерть – великий математик, безошибочно решает все задачи, – подумал он об Али Хутагурове. – Отмучился! Аллах забрал его вовремя. Сыновья ушли в горы, а старуха  сама едва двигается. Что за жизнь?!»
          Перейдя речку, Асламбек пошел быстрее. Здесь самое опасное место. Недалеко блокпост, откуда могут грохнуть, не разбираясь. «Странная, красивая и опасная погода, – подумал он, замедляя шаг, стараясь ступать бесшумно. –  Быстрая речка до моря не добегает, не торопись!» – сказал он себе и свернул в сторону рощицы.
    Пройдя метров пятьсот,  вошел в густой орешник, за которым рукой подать до их селения. Пробираясь, скорее на ощупь,  по чащобе, он едва различал вьющуюся змейкой тропу. Вышел из рощицы, остановился перевести дух. Над головой черное  звездное небо, такая редкость в это время года. Большая Медведица уперлась ручкой ковша прямо в крышу его дома, стоящего на краю улицы. Даже не верилось, что в такую ночь люди могут убивать друг друга.
        Придорожные деревья изранены пулями и осколками, словно их разбудили от зимней спячки и расстреляли. И такая тоска подкатила к  сердцу. Он погладил рукой покалеченное войной дерево.
         За забором, услышав шаги хозяина, залаяла собака. Навстречу вышла Фатима, рослая сухопарая женщина. Она молча пропустила во двор мужа  и заперла калитку.
         – Что со стариком Али? – спросила она, когда Асламбек разделся и прошел в дом.
         – Аллах  сжалился над ним и призвал  к себе, – ответил старый врач.
        Фатима развела огонь и поставила греть еду. Недавно они зарезали барана − скотину все равно нечем кормить. Асламбек сел к низенькому столику, на котором появилось блюдо с лепешками и дымящаяся баранина, плеснул в очаг бульона и бросил кусочек мяса − для предков, души которых всегда живут в доме. Он  не считал себя верующим, но обычаи старался соблюдать и требовал того же от жены и детей.
        – Что у нас слышно? – спросил  он, с аппетитом приступая к еде.
        – Федералы избили соседа Ахмадова, забрали сына и двух баранов. А дочку Акиева изнасиловали. Так она, бедная, сразу же после их ухода повесилась. Как может такое допускать Аллах?   
          Асламбек подумал, что в горах прибавится бойцов. Как не мстить за такие зверства?!
          – Они говорят: «Сдавайтесь, или будете уничтожены!» Так ничего и не поняли. Кто сдаст оружие?! Пусть придут и возьмут!
         – Бог наградил тебя умом, и ты используешь его, чтобы помочь людям. Слава Аллаху и благодарение тебе! Но скажи: кому мог мешать Акиев? Он и мухи не обидит. Всю жизнь в земле копался.
        – Война всегда достает самых бедных, − таков закон жизни. Когда-то мне казалось, что отец знает все, потом, что я знаю столько же, сколько и отец, потом  думал, что знаю больше отца. Наконец наступило время, когда понял, что ни я, ни отец ничего не знали! Он все время мне говорил, что с русскими нужно дружить. Говорил, что это – великий народ. Я ему верил, хоть не понимал, как такой народ мог так долго терпеть несправедливость своих правителей. Вот, ты окончила педагогический институт. Как ты своим детям объясняла депортацию чеченцев в 1944 году?
          – Я эту тему не затрагивала. И потом, плохих народов не бывает, бывают плохие люди!
         – Да, да, я это знаю… – Он вытер вспотевшее лицо полотенцем. –  Как внуки?
         – Спят. С Салманом проблемы. Достал где-то автомат, спрятал  за домом, и теперь ждет удобного случая посчитаться с обидчиками. Для него это игра, а у меня сердце обливается кровью, когда думаю, что будет, если узнают.
         – Мужчиной становится. Весь в Асмана. Жаль, что  сын ушел рано от нас, не может посмотреть на своих детей. Ладно. Пошли спать. Скоро светать начнет. Скотине нужно принести сено, а то совсем уж кожа и кости. Тимур Закаев  не заходил?
        – Он пошел на поправку. Аллах смилостивился над ним, его рана заживает хорошо.
        – Вот что значит – бараний жир!
        – А чем ты его мог лечить?
        – Грех роптать! В нашем роду всегда умели  лечить не тарабарщиной, а народными средствами. Вспомни моего деда, да будет благословенна его светлая память! Не даром, у  нас порох и лекарство называют одним словом: молха.
        Асламбек вышел во двор, еще раз взглянул на  небо с мерцающими звездами, потом проверил скотину  и,   погладив притихшего пса, отправился спать.

          Асламбек Бариев − мужчина шестидесяти лет, выше среднего роста, худощавый, с морщинистым, обветренным лицом. Большие карие глаза, над которыми нависли мохнатые седые брови, густая пегая шевелюра и такие же серебристые усы, над сочными губами,  аккуратно подстриженная борода – завершали портрет. Большие ровные зубы делали его улыбку открытой и дружественной. Одевался он так, как одевались мужчины его возраста в этих краях: черные брюки вправлены в мягкие кожаные сапоги, синяя рубаха, застегнутая на все пуговицы, выпущена поверх брюк, черный пиджак и, наконец, невысокая папаха из серого каракуля, придающая хозяину гордый, независимый вид.
           Утром, когда на востоке  небо стало сереть и показались скалы, Асламбек напоил корову, пару коз и трех баранов. Потом  немного подбросил скоту. «Протянуть хотя бы дней пятнадцать − сено на исходе, – думал он. – Скотина не может говорить и ее нельзя бросать на произвол судьбы. Но когда кончится это сумасшествие, больше никогда не буду держать скот. Воды почти нет, дров нет, сено федералы забрали для своих лошадей. И откуда в современной армии лошади?! Но их командир гарцевал на вороном жеребце, как опытный джигит»…
          Утром внуки увидели деда и без лишних слов стали заниматься  делами, словно он и не отлучался никуда. Асламбек и  жена  давно на работу не ходили.  Все вокруг лежало  в руинах. Многие побросали свои дома и уехали, кто к родственникам или друзьям, а кто − в палаточные городки  Ингушетии или Дагестана…  Каждый новый день  отмечен новыми смертями, слезами близких. Оставшиеся в живых сжимали кулаки и стискивали зубы в бессильной злобе, принося  клятву мщения.
              К старому доктору обращались за помощью односельчане и жители близлежащих аулов. Он никому не отказывал, но предупреждал, что лекарств нет, аптеки не работают. Собирал коренья и лекарственные травы, делал отвары, настойки.  Как ни странно, больных в эти страшные годы было немного − все больше раненые крепкие молодые ребята, неразговорчивые и терпеливые.  Их он лечил бараньим жиром, зашивал раны, накладывал шины при переломах. Помогал, чем мог. Раненные переносили боль молча и, как только затягивались раны, снова надолго исчезали из села.
            После нехитрого завтрака мамалыгой с молоком, он пошел к соседу, который жил через два дома, чтобы узнать, не собирается ли тот  в Грозный. У него был старенький «москвич», и Асламбек с ним не раз ездил в город навестить  дочь. Нелегкая ей досталась судьба. Муж Хасан, окончив пединститут,  много лет работал в центральной городской библиотеке, Докки  преподавала русский язык и литературу. Когда начались бомбежки, Хасан с другими сотрудниками сносил книги в подвал. Но однажды ракета накрыла городскую библиотеку. Рухнувшая кирпичная стена и бетонные перекрытия задавили его насмерть. Прошло время,  зарплату не платили, да и школа не работала, и Докки нанялась торговать на рынке керосином. Хозяин привозил бочки, сгружал их в небольшую будку, и Докки продавала, а выручку отдавала хозяину. Заработка едва хватало на еду. Сколько не звал Асламбек дочь к себе, Докки отказывалась. Вот он и решил повидать грозненских внучат, отвезти немного продуктов. 
          –   Ассалам алейкум! Мир твоему дому, сосед!
          – Заходи, дорогой Асламбек, гостем будешь! Все ли у тебя дома в порядке? Здорова ли  Фатима и дети?
          – Спасибо, дорогой Гарак. Все в порядке сегодня не может быть ни у кого. Тяжелые времена наступили,  голову бы сберечь, родных  не растерять…
          – Истину говоришь, сосед. Но ты ученый человек, много книжек прочел, много на своем веку повидал. Ответь, разъясни мне, если можешь: куда мы идем? К чему приведет эта нескончаемая вражда? Наш народ небольшой. Еще немного, и всех наших перебьют. Мой старший сын, ты его знаешь, Махмуд, ушел в горы.  Борз санна кант – мой сын, что волк.
          – Я знаю, – это лучшая похвала чеченскому парню.
          – Вот уже две недели я не имею никакой весточки. Волнуюсь… Завтра хочу поехать в Грозный  к внукам. Совсем взрослыми стали − по ночам шастают, что-то взрывают. У них жизнь теперь ночная, как у волков.
          – Найдется ли в твоей машине место  для меня?
          – Конечно, дорогой сосед. Дорога, хоть и не длинная, но, сам знаешь, какая опасная. Вдвоем всегда лучше. Завтра часов в восемь и выедем, когда рассветет.
          – Спасибо, сосед. Пойду я… Много дел дома.
          – Не коснувшись хлеба-соли, никуда не уйдешь! Проходи в дом, гостем будешь!
          Пока жена Гарака  хлопотала, выставляя угощение, Асламбек похвалил соседа:
          – Ты − настоящий хозяин, не еса хиуманаш.
          – А что это значит? – не понял Гарак.
          – Есть такой миф: Аллах, закончив творение, вдруг обнаружил, что на Земле осталось много свободного места. Тогда он доделал еще немного людей, но не столь доброкачественных, сказав: «Это я сделал, чтобы земля не пустовала!» Теперь о таких и говорят: созданы, чтобы земля не пустовала, или просто еса хиуманаш.
          – А скажи, мудрый Асламбек, как должен  поступать человек, когда убивают его близких, насилуют дочерей и жен, грабят и издеваются, унижают и смеются над нашими святынями?!
          – И среди чеченцев есть такие, которые не соблюдают традиций! Разве похищение людей − не позор, убийство иностранцев –  не нарушение наших обычаев. Бандиты втаптывают в грязь нашу честь. Мне стыдно за них и нет к ним никакой жалости.
           – А как быть, когда другие бандиты, опираясь на мощь государства и армии, делают такое с нашим народом?!
           Асламбек принял из рук Гарака лепешку и кружку кислого молока и тихо проговорил, словно делился своими долгими раздумьями:
             – Время работает против России, а пушки – против Чечни. Когда-нибудь это безумие нужно будет прекращать. Даже если Чечня обретет самостоятельность, Россия никуда от нас не денется. Она всегда будет нашим соседом. Так не лучше ли всем жить в мире?
        – Так в том-то и дело, что они не желают с нами разговаривать! Надеются на пушки. Но таким способом они никогда не добьются мира.
         Асламбек  поблагодарил хозяина за угощение:
         – Пусть у вас все будет, и ничто не уменьшится!
        День был серым и тихим. Затянутое тучами небо всей тяжестью навалилось на Асламбека. Где-то вдалеке прогрохотали выстрелы пушек и сверчками застрекотали автоматные очереди. Это – у подножья гор. 
         Дома Асламбек  сказал, чтобы жена собрала корзину с провизией для  Докки. Потом, взяв под мышку топор, пошел в ближайший орешник нарубить дров. Он ходил по рощице, собирая сухие ветки и  внимательно глядя под ноги. Здесь могли быть мины.  Подумал, что не пристало идти в лес с топором на плече. Надо его держать подмышкой, чтобы не смущать деревья. 
            Набрав вязку дров и забросив ее на плечо, пошел домой. Вдруг из-за поваленного взрывом дерева вышли двое с автоматами.
          – Стой! Кто такой?
          – Бариев, моя фамилия. Я – врач из этого села. Дровами запасаюсь. Зима на дворе.
          – Положи дрова  и топор на землю и подойди, – приказал тот, что стоял ближе. Второй молча на него направил автомат.
           Асламбек подошел. Парень недобрым взглядом осмотрел старика, прощупал, нет ли оружия или взрывчатки. Разрешил опустить руки.
           – Бандиты в селе есть?
           – Разве разберешь, кто бандит, кто не бандит?
           – Ты, дед, говори, да не заговаривайся! Я спрашиваю, чужие есть?
           – Я не видел. Да и кто сегодня по гостям ходит? Неровен час – под шальную пулю попадешь. Все больше у себя во дворе копаемся  да при обстрелах в подвалах прячемся.
            – Ну, хорошо. Шагай, доктор…
            Асламбек  забросил вязанку на плечо, взял топор, и в это время, разрывая тишину, прозвучала короткая автоматная очередь. Над головой просвистели пули. Это, чтобы припугнуть старика, пальнул второй солдат. Посыпались срезанные пулями тонкие ветки, испуганные взметнулись в небо вороны. Асламбек даже не оглянулся. «Каждый обязательно доживет до своей смерти, – подумал он, стараясь не ускорять шаг.
           Дома порубил ветки, подмазал печку, сложенную несколько лет назад русским мастером, приехавшим на заработки. Печка была прекрасной, затопить ее не составляло труда, в доме сразу становилось тепло и уютно. Вот только за годы  потрескалась, кирпичи в топке выкрошились, и Асламбек, смешав  глину с кизяком, старательно замазывал трещины, а в топку уложил два новых кирпича,  подобранных на дороге у взорванного медпункта.
           Когда закончил возиться с печкой, был уже вечер.
           На следующее утро Асламбек и  Гарак, набив багажник мешками и корзинами, тронулись в путь. Зима  выдалась малоснежной, и первые километры машина проделала  легко. По дороге то и дело попадалась военная техника, солдаты. Никто не обращал  на них внимания.  Но, когда они выехали на трассу, их остановили на первом же блокпосту.
          Выходите из машины и откройте багажник! –  издалека приказал сержант. – Приготовьте документы!
          Гарак взял у Асламбека  документы и вышел из машины.
             – Кто такие, откуда и куда едете, к кому и зачем?
             – Я – Гарак  Вахибов. В машине – известный доктор Асламбек  Бариев. Вот документы. Едем из Червленной в Грозный. Хотим проведать родственников.
            Сержант отнес документы в помещение, больше напоминающее дзот, где за столом сидел лейтенант.
            – Погуляйте. Проверим документы, машину, и поедете дальше.
            Асламбек постоял у  сложенной из бетонных блоков стены, потом по крутому отрогу поднялся на  горку и сел у вековой сосны на корточки. «Дело, видно, нескорое», – подумал он. Посмотрел вокруг: все так же в легкой дымке над дорогой нависали снежные вершины,  чернел лес,  все также ущелье, поросшее кустарником и редкими деревьями, словно глубоким шрамом разрезало лицо земли, и на самом дне его грохотала горная речушка. Высоко в горах виднелись каменные башни, казавшиеся  белыми. Не покидали мысли о беде, которая пришла на его землю.
          Гарак стоял, привалившись к бетонной стене, и терпеливо ожидал. Наконец, минут через тридцать, вышел лейтенант в сопровождении сержанта. Двое других маячили в бойницах с направленными на них автоматами.
          – Что везете?
          – Продукты родственникам, – ответил Гарак, открывая багажник.
          – Покажите!
          Гарак вытащил корзину, показал мясо, сыр, молоко.
          – А в мешке что?
          – Мука.
          – Откройте мешок.
          Гарак открыл мешок, и сержант металлическим  прутом стал прощупывать, нет ли в муке спрятанной взрывчатки или других предметов. Потом проверили корзину Асламбека, осмотрели машину.
          – Можете ехать! Только не сворачивайте с дороги, а то наскочите на мину!
          – Спасибо, – ответил  Гарак, и они тронулись в путь.
           Дорога шла вниз, извиваясь змеей, оставляя горы, то справа, то слева.
          – Что ты всю дорогу молчишь, дорогой Асламбек? Или я тебя чем-нибудь обидел?
           – Что ты, дорогой Гарак! Просто думаю. Эту дорогу в мирное время мы проезжали за два часа. А сегодня, вот мы уже четыре часа в дороге, и еще не проехали и половины. Когда ты собираешься возвращаться?
          – Через неделю. Есть дела в городе.
          – Хорошо. И я, может быть, лекарства достану. Пойду к русским, попрошу. Лекарства не стыдно просить. Они сейчас себя считают сильными, а сильные – всегда добрые. Может, и разживусь.
          – Попробуй, дорогой Асламбек. Но я мало верю, что дадут. Они в каждом чеченце видят врага. А для меня самое верное лекарство, это надежда! Надеюсь, что сын мой с гор вернется, надеюсь, что когда-нибудь это закончится. Не могут они простить, что не покорились сразу, посмели сопротивляться!
          – Умение прощать – свойство сильных. Слабые никогда не прощают.
          – Нашел слабых!
          – Мы не имеем право отступать от своих традиций! Иначе мы ничем не лучше федералов. Разве не так?
          – Ты мудр и справедлив, дорогой Асламбек. Но мутнеет разум, когда видишь, сколько горя на земле! Человек, что тростинка, поднимается с земли, тянется к солнцу и снова падает в землю. Они эту тростиночку скашивают косой до срока, иногда втаптывают своими сапогами в грязь. Кто же, скажи мне, мудрый  Асламбек, вступится за нас? Никто! Мы сами должны защитить себя!
          – Я разве говорю, что мы не должны сопротивляться?!  На тропе войны мы никогда не дойдем до мира. Мы не имеем права становиться  на них похожими!
             Гарак надолго замолчал. Он понимал то, что говорил Асламбек, но все его существо противилось этой логике.
            – И все же зима возраста – плохое время года. Был бы моложе,  ушел  в горы, – сказал он. – Головой понимаю, что ты прав. Но сердце мое там, в горах. Мне трудно рассуждать, как ты. Сердце мое против этого.
            Машину остановили у очередного блокпоста. Все повторилось, только военные здесь были грубее  и получали удовольствие от превосходства над  двумя стариками.
           – Лицом к машине, руки на машину, ноги в стороны! –Сержант подошел и пнул сапог Асламбека: – Шире ноги!
            Потом, обыскав  их и  ничего не найдя,  разрешил:
      – Руки можно опустить и отойти от машины. Документы?!
          И снова долгое ожидание, тщательная проверка багажника и машины. Перебирая продукты, сержант открыл бутылку и стал пить молоко. Протестующий  жест Гарака вынудил его вернуть бутылку. После этого были долгие выяснения кто они и откуда, куда и зачем едут.
          – Где живет ваша дочь? – спросил сержант у Асламбека.
          – На углу улицы Курганной и  Сайханова, в Октябрьском районе, – ответил  он.
          – А где муж дочки?
          – Погиб.
          – Воевал против нас?
          – Да нет. Разбомбили библиотеку, и его раздавило бетонной плитой.
          – И такое бывает, – стушевался сержант. – Война…          На улицах Грозного закопченные скелеты домов с черными дырами оконных проемов. Обгоревшие бронетранспортеры  – словно часть какого-то нереального пейзажа, как будто для какого-то фильма снимались кадры военного Сталинграда. Города не было. Где-то в подвалах жили люди, слонялись в поисках дров, воды. Небольшими стаями бродили голодные собаки. Частный сектор  разрушен меньше. Подъехали к дому Докки.
            – Спасибо, дорогой Гарак. Может быть, зайдем, перекусим с дороги…
            – Нет, дорогой сосед. Мне на Маяковского. Там еще блокпост. Хоть бы засветло добраться. Хочу повидать внуков. Знаешь, как говорят: плохо, если о тебе некому заботиться. Еще хуже, если не о ком заботиться тебе.
            – Мудрые слова. Желаю тебе успеха во всем. Я очень тебе благодарен, дорогой друг.
            –  Для друга никогда нельзя  сделать слишком много…
            Только когда машина скрылась за поворотом, Асламбек направился к дому  дочери.

             Докки встретила отца улыбкой.
             – Как хорошо, что ты приехал, отец, – сказала она, почтительно вставая и помогая снять полушубок.
             – Мы выехали  еще утром. Дороги сейчас сложные, но что делать? Жить нужно. А внуки где, Мансур, Лала? 
           – Сегодня вместо меня на базаре керосин продают. У меня дела по дому накопились.
           – Хорошо. Как ты с хозяйством-то управляешься?
           – Управляюсь… Хозяйства-то уже не осталось. Одна коза, да и ту нечем кормить. Если идут дожди, подставляю тазики, кастрюли − собираю воду.  Но, человек ко всему привыкает.
             – Ты не права, дочка. К этому нельзя привыкнуть!
             – Но привыкла же. Недавно ракета угодила в соседний дом. Там жила русская, бухгалтером работала когда-то. Рухнула крыша и придавила ее сына. Так она выбежала на улицу, словно обезумевшая, страшная такая. Волосы по ветру развиваются. Руки к небу подняла и кричит: «Не хочу быть русской! Не хочу быть русской!»         
            – Бедная женщина…
            – Сначала я тряслась, лазила в подвал. Потом спокойнее стала, безразличнее, что ли. Когда разбомбили школу, не пошла даже посмотреть. А Сада Мамедова, заслуженная учительница, пошла. Смотрела и переживала. Она историю в школе преподавала.  А я – русский язык и литературу… А они убили моего Хасана.
           Докки  закрыла глаза рукой.
           – Не трави душу. Мы его уже оплакали.  Сколько лет прошло!
           – Эта боль  не утихает.
           – Раны рубцует время. А скажи мне: когда мы ехали сюда, видел я людей с тачками. Везли откуда-то дрова. Что это за дрова?
           – Разбирают дома, несут все, что может гореть. Разбомбили склады в Старопромысловском районе, так тащили оттуда мешки с мукой, крупой, сахаром. Выживают, кто как может. Боюсь только рассудок потерять.
          Она на минуту замолчала, потом, спохватившись, засуетилась:
          – Что это я?! Ведь ты с дороги. Пройди, я тебе солью, помоешь руки.
          Докки постелила на стол свежую скатерть, поставила тарелку с лепешками, козье молоко, заготовленную на зиму  соленую крапиву.
          – Я, дочка, привез тебе немного мяса, все, что смогли собрать. Возьми в корзине.
          – Как  мама,  дети Асмана? Зайдат так и не появляется?
          – Нет. В горы ушла. Разве я мог ее остановить?! Того и гляди, Салман вслед за ней пойдет. Это же, как снежный ком. И никогда это не кончится. А мать твоя здорова, слава Аллаху. Что ей сделается?!
          – Это добром не кончится. Здесь каждый камень, каждый дом превратится в крепость,  и долго еще будут стрелять эти камни, взрываться мины…
          – Я тоже об этом думал, дочка. И это не фанатизм! Фанатизм – больное состояние духа. В нем мало осознанного. У нас есть слово «ях». Не знаю, как это точно перевести на русский.
         – Наверно, «долг».
         – Может быть… Мы стерпим все, но совершим то, что должно быть совершено. Поэтому люди и идут в горы…
         Во дворе залаяла собака. С работы пришли Мансур и Лала. Увидев дедушку, смущенно стали у двери.
         – Чего вы жметесь к стенке, или не дед я ваш?! Подойди ко мне, Лала, дай я тебя поцелую!
         Девочка, смущенная, подошла и посмотрела в добрые глаза дедушки. Он чмокнул ее в щеку и слегка оттолкнул.
         – А теперь подойди Мансур,  хочу тебя обнять. Джигит уже!
         Они обнялись, и дед похлопал внука по плечу.
         – Вы знаете, что в нашем народе всегда ценилось слово? За словом стоял человек, его род, кинжал. И позор тому, кто слово нарушит. Рассказывали, что когда кровники поймали  врага и уже занесли над ним кинжал, он попросил пить. Ему дали чашу с водой, но он не пил. «Почему же ты не пьешь?» − «Я боюсь, что вы убьете меня, как только начну пить!» − «Тебя не убьют, пока ты не выпьешь эту воду!» И тогда тот выплеснул воду на землю. Его отпустили! Слово чеченца стоит дорого! Я это рассказал потому, что сейчас вы должны дать слово, что будете помогать матери и  постараетесь не ввязываться в это безумие. Мы и так уже потеряли почти всех мужчин нашего рода. Для друга – сердце, для врага – ум. Пора использовать и ум. Вы слышали мой наказ?
           – Да, дедушка! Но скажи,  а чего стоило слово Ельцина, который обещал, что бомбить не будут?!
           – Он – не чеченец! А теперь идите, помойтесь, а то от вас керосином несет.
         
           Асламбека разбудила воющая во дворе собака и пушечные выстрелы. Послышался шум летящего вертолета. «Неужели продолжают бомбить?» – подумал Асламбек и разбудил дочь.
          – У вас тут часто  стреляют?
          – Стреляют? А я не слышу, – ответила она.
          – Как же не слышишь?! Вот снова грохнуло.
          – Это далеко… где-то в Заводском районе. Там вдоль железной дороги бетонный забор. Думают, что за ним прячутся боевики…
         Разрывы приближались, дребезжали стекла. Все спустились в подвал, там стояли нары. Докки зажгла керосиновую лампу.
         – Глубокий подвал с толстыми стенами. Когда Хасан строил дом, над ним смеялись, а сегодня разводят руками: «Кто же мог подумать?». – Потом вдруг замолчала. – Не уберег Хасана наш подвал…               
           Через полчаса канонада прекратилась, и Асламбек с дочерью вышли во двор. Собака тихо скулила.
           – Противно! – сказал Асламбек. – Как зайцы дрожим в своих домах.
           – Сейчас  жизнь человека ничего не стоит! Все, кто имеет оружие, зверствуют. И те, и другие. А страдают простые люди!
           – Да… – протянул Асламбек. – Уже погибла десятая часть нашего народа!
          – Десятая часть?!
          – Да. И конца этому не видно.
         – Мне иногда кажется, что я давно уже умерла. И предчувствия у меня нехорошие. Что в жизни своей видела?! Детей жалко…
         Среди наступившей тишины вдруг совсем близко послышались автоматные очереди. Стреляли со всех сторон. Пес снова забился под крыльцо. Асламбек, набросив на плечи  полушубок, прислушивался к идущему бою. А может быть, это не  бой, а так… зачистка?
           Докки  ушла в дом.
           Минут через пятнадцать, резким ударом сорвав  калитку с крючка, во двор вошли четверо с автоматами. Увидев старика, первый крикнул:
           – Кто такой? В доме посторонние есть?
           – Бариевы мы. В доме дочь и двое внуков.
           – Серега, –  кинул старший солдату, – проверь. Потом, подойдя ближе к старику, потребовал: – Неси, дед, что-нибудь пожрать и выпить. Всю ночь из-за вас шастаем. Жрать охота!
            – Поесть принесу, что есть. А выпивки у нас нет. Мы – мусульмане. 
           Он вошел в дом в сопровождении старшего и солдата. Достав корзину, начал вынимать из нее лепешки, молоко. Старший отстранил Асламбека, все сложил в корзину и, подавая солдату, сказал:
          – Возьми. После поедим. − И Асламбеку:  – Это мы реквизируем…
          Из другой комнаты вышел  солдат, которого старший назвал Серегой. Он держал в руках куртку Мансура:
          – Больше никого нет. – Повернулся к Асламбеку: – Ты же, дед, говорил, что есть еще и внуки. Не внука ли эта куртка?
         – Внука. Мы, как услышали взрывы, их отправили в подвал. Опасно же!
         – А где подвал? Вот я сейчас туда гранату шугану, посмотрю, кого ты у себя в подвале прячешь!
         – Никого не прячу! Внуку четырнадцать, внучке – двенадцать.
         – Ладно, кончай, Федотов. Пошли отсюдова…
         – А куртку я заберу. Она теплая…
         Когда они ушли, Асламбек еще долго не мог успокоиться. Какая же это армия? Мародеры... Потом, прошел в дом. Докки сидела за столом, бледная, притихшая.
          – Может, поедем к нам?  Вместе легче переждать грозу. Да и хозяйство у нас. Матери поможешь…
          – А куда я дену то, что мы с Хасаном столько лет наживали? Да и дорога небезопасна. Мансура могут  пристрелить так, от нечего делать. Они отстреливают молодых, считая всех боевиками.
         – Ну, что ж. Наверно, правильно считают…Давай, пожалуй, завтракать. У нас что-нибудь осталось? Надо было продукты из корзины выложить, а то, вроде бы я  ничего и не привозил…
         – Пусть это будет последним горем в нашем доме! – сказала Докки и пошла звать детей к завтраку.
        Через час  Докки отправилась на рынок продавать керосин. Асламбек вышел во двор, налил в искореженную алюминиевую кастрюлю  воды козе, принес из сарая  охапку сена.
          «Чечня – это боль и позор России,  – думал Асламбек, стоя во дворе и наблюдая, как роются в навозной куче куры. –Проходящие через этот ад солдаты возвратятся домой с изуродованной психикой».
            Последнее время Асламбек заметил, что стал часто размышлять на такие темы, как будто не было других проблем. «Нужно где-нибудь достать хоть немного лекарств. Идти во временную администрацию бесполезно. Может, попробовать обратиться в госпиталь. Но в Ханкале аэродром. Туда так просто не пройти. Но… попытаться стоит».
         Он позвал Мансура.
         – Я ухожу, – сказал Асламбек внуку, – попробую добраться до Ханкалы. Буду поздно. Скажешь матери, чтобы не волновалась.
         – Хорошо, – коротко ответил Мансур. – А ты, дедушка, не испугался, когда пришли  федералы?
         – Нет, Мансур.  Где ты видел трусливого чеченца?  Это они  напуганы, потому так себя и ведут. Трусость – мать жестокости.
         – Но они могли тебя убить.
         – Могли и убить. Каждый из нас умрет, и думать нужно не о смерти, а о том, как достойно прожить жизнь, которую тебе дал Аллах.
          – Хорошо быть таким смелым! А мне было страшно.
          – И мне было страшно. Важно не показывать своего страха.
          Городского транспорта не было, гражданские машины пролетали, не останавливаясь. Нужно было идти пешком. Пройдя по Курганной,  по  мостику перебрался через Сунжу на Хабаровскую, потом пересек железнодорожные пути и пошел по  Маяковского.  Какой это был когда-то проспект! Широкий, оживленный. А теперь почти у каждого перекрестка вооруженные люди. На площади Дружбы народов Асламбек замедлил шаг, подумал: «Площадь Дружбы народов! И куда эта дружба делась?!»
            На  перекрестке его остановил патруль.
            – Ты куда, дед, идешь? – спросил офицер.
           – Я – врач, Бариев моя фамилия. Иду в госпиталь в Ханкалу.
           – Документы!
           Офицер просмотрел документы.
           – Не ко времени затеял ты, дед, такое путешествие, − сказал он, возвращая бумаги. − Не близкий свет – Ханкала.
           – Мне нужно по делу, – сказал Асламбек.
           – Остапенко, притормози-ка этого «жигуленка», – скомандовал офицер. И когда солдат остановил машину, офицер приказал:
         − Вы едете в сторону аэропорта. Подбросьте старика, ему в госпиталь нужно!
         Так Асламбек оказался в машине представителя районной администрации. Тот был чем-то расстроен и неразговорчив. Их еще пару раз останавливали, проверяли. Чем ближе к Ханкале, тем больше встречалось военной техники.
         На окраине водитель притормозил:
         – Извини, отец, я сейчас должен сворачивать направо. Тебе нужно прямо. Здесь не далеко. Я бы подвез тебя, но времени нет, меня люди ждут, − сказал он по чеченски.
         – Спасибо тебе, дорогой друг. Если бы не ты, еще не скоро я сюда бы добрался. Пусть сопутствует тебе удача! А не знаешь ли ты, где мне искать госпиталь?
         – Здесь не далеко, прямо на окраине Ханкалы. Там спросишь.
         Опять его останавливали на блокпостах, обыскивали, проверяли документы. Наконец, он добрался до приземистых строений, на которых висел белый флаг с красным крестом. Рядом  стояли большие госпитальные палатки. Вся территория госпиталя  огорожена  стальной сеткой, за которой ходили люди в белых халатах, стояли санитарные машины. Асламбек подошел к проходной, на входе стоял солдат с автоматом.
            – Стой! Ты куда, дед? Здесь госпиталь!
            – Вижу. Мне к начальнику. Я − врач.
            Солдат проверил документы, придирчиво оглядел старика и приказал:
            – Стойте здесь. Я выясню.
            Он куда-то позвонил, с кем-то переговорил, и, поднимая шлагбаум, сказал:
            – Идите прямо, потом направо.
            Пройдя метров двести, Асламбек увидел одноэтажный дом с надписью: «Управление. В/ч 338798». У входа стоял часовой.
           – Вы к кому?
           – Мне к начальнику госпиталя.
           – Вы договаривались о встрече?
           – Нет. Я – врач, приехал из Червленной. Мне нужно по важному делу.
           – Он занят и скоро должен будет уехать.
           – Вот и узнайте, сможет ли он меня принять. Только объясните ему, кто я и откуда.
           – Ладно. Подождите здесь.
           Солдат вызвал  дежурного офицера, рассказал ему о странном старике и головой указал на Асламбека.
           Через несколько минут лейтенант ввел Асламбека в кабинет начальника госпиталя.
             Из-за стола  ему навстречу поднялся моложавый русоволосый человек с погонами полковника медицинской службы.
             – Мне доложили, что вы – врач, и хотели со мной поговорить, – сказал он, приглашая Асламбека  к столу.
             – Это правильно. Вот мои документы.
             – Вы  где учились? – спросил полковник.
             – Я окончил в 1955 году Ростовский медицинский институт.
             – Вот здорово! И я окончил Ростовский, только значительно позже. Специализацию у кого  проходили?
             – У профессора Карташова.
             – А я уже учился у его  ученика, Петра Петровича Коваленко.
             – Он у нас группу вел.
             – Тогда давайте поближе познакомимся. Я – Михайлов Александр  Владимирович. А вас как величать?
            – Асламбек  Бариев.
             – А отчество?
             – У нас не принято… Вы знаете, чеченцы помнят своих родственников даже до двадцатого колена! Помнить помогают окружающие, потому что одной из главных тем разговора – предки. Говорят о них присутствующие. Если они не упоминают кого-то, значит, он был «ледара» – человеком с существенными нравственными изъянами. Чеченец может   упрекнуть соплеменника поступком прадеда, совершенным полтора века назад, и тому будет неловко за поступок предка. А вот отчество свое называть у нас не принято, так что – Асламбек…
             – Пусть будет так. Чай? Кофе?
             – Нет, спасибо.
             – Курите…
             – Я не курю…
             – Тогда, с вашего позволения, закурю я.
             Александр Владимирович достал сигарету, долго и старательно разминал ее и, прикурив от зажигалки, с видимым удовольствием затянулся, внимательно глядя на неожиданного гостя.
             – Вы – верующий человек? – спросил он после недолгой паузы.
             – Скорее – нет. Но традиции народа соблюдаю.
             Александр Владимирович почувствовал, как гость дал понять, что не отделяет себя от судьбы своего народа.
             – Мне интересно, как вы, интеллигентный человек, врач, оцениваете все, что происходит в Чечне?    
             – Я вряд ли скажу вам что-нибудь приятное. Это – геноцид. Такие катастрофы уже были в мировой истории. Резня армянского народа в 1915 году. Холокост евреев во второй мировой войне, геноцид албанцев в Югославии. Сейчас  творится  геноцид чеченского народа.
             – О чем вы говорите? Не ваш ли народ возродил практику рабства? Воровство и продажу людей? Не вы ли берете в заложники мирных, ни в чем не повинных людей, расстреливаете их при малейшем непослушании? Не ваши ли боевики отрезали головы корреспондентам, вина которых только в том и заключалась, что они хотели донести миру правдивую информацию о происходящем? Вы говорите о геноциде чеченского народа?! А почему умалчиваете о геноциде русского народа в Чечне?! Тысячи семей побросали все, бежали из этого ада. Истина всегда конкретна, и у меня есть другая правда.
            – Ну, что ж, я могу ответить, но боюсь, что это вам не понравится. А я пришел по конкретному делу, и будет обидно, если мои высказанные вслух соображения повлияют на решение вопроса.
            – Вы напрасно боитесь. Мне очень интересны ваши соображения… и даже не соображения, а доказательства. И обещаю, что это не повлияет на мое отношение к вашей просьбе. Кстати, в чем она?
             – Я хотел у вас попросить немного лекарств. Работаю я в селе, где давно ничего нет. Нечем лечить больных. Если можно…
             Полковник нажал кнопку и в кабинет вошел лейтенант.
             – Передайте майору Гаврилову, чтобы собрал  медикаменты для медицинского пункта. Пусть не жмотничает. Там должно быть все для оказания скорой помощи. Все это нужно уложить в большой ящик.
            – Слушаюсь.
            Когда лейтенант вышел, полковник достал новую сигарету.
            – Так я вас слушаю. Пожалуйста, давайте договоримся: вы говорите все, что считаете нужным. Конечно же, я понимаю, что у меня информация может быть односторонняя. В силу  занятости и специфики работы, я не все вижу. Хотелось бы услышать мнение со стороны.
           – Что ж, я скажу. Я не понимаю, зачем вводом войск срывать переговоры, шедшие во Владикавказе, и почему бы не подождать полгода до перевыборов? Тем более что большинство населения было недовольно режимом Дудаева. А эти бомбардировки Грозного?! А издевательства, унижения и расстрелы на блокпостах, облавы, зачистки, наконец, фильтры, больше похожие на концлагеря, в которых калечат, убивают без суда и следствия, торгуют живым и мертвым товаром! Кому все это нужно?  Вижу, вы не верите тому, что я  говорю!
          –  Верить можно только в то, чего не понимаешь. А я вижу пока  во всем, что вы говорите – одни эмоции. И я могу вам предъявить счет за  фальшивые авизо, разбои и грабежи.
          – Да, я знаю. Но не кажется ли вам, коллега, что мы скатываемся в средневековье?
           – Мне отрадно слышать, что вы говорите не только о нас, но и о себе. Но вы не ответили на мои вопросы.
            – Вы знаете, сегодня ранним утром была стрельба из пушек. От беды мы с дочкой спрятали внуков в подвал. Пришли солдаты, потребовали, чтобы мы им дали еды и забрали практически все, что было в доме. Потом один из них унес теплую куртку и сжалился, не стал бросать гранату в подвал, где спали внуки. А я знаю немало случаев, когда забрасывают подвал гранатами или выжигают огнеметом. Их не волнует, что там могут быть совершенно невинные люди, что сгорит дом, и  им негде будет жить…
          − К сожалению, на войне бывают мародеры…
          − У нас в селении, когда была первая зачистка, старики надели свои ордена и сели на лавочки, думая, что хотя бы они их защитят. Все сгорели  возле своих домов.
         Правительство сделало все, чтобы превратить борьбу с режимом Дудаева в борьбу с чеченским народом: убивают мирных жителей, грабят их дома.
           – Знаете, я примерно такой аргументации и ожидал. Но вот только несколько фактов: ваши ворвались в православный храм Архангела Михаила в Грозном и похитили настоятеля и двух его помощников. Через несколько дней они вернулись и устроили погром, искали церковные ценности. Почему бы вам это не вспомнить? Недавно обнаружены захоронения тысяч людей. Судили двоих, которые разоблачены свидетелями. Эти двое убивали и насиловали, кстати, в вашем селе, русских девушек. Работорговля и беспредел…
            – О народе следует судить по тому лучшему, что присуще ему. О немецком народе − по его великим философам, музыкантам, поэтам, а не по фашиствующим юнкерам и лавочникам. И о нас следует судить не по поддонкам, а по композитору Адану Шахбулатову, художнику Вахиду Заураеву, писателю Фатиме Ахмадову, наконец, танцовщику Махмуду Эсамбаеву.   Ненависть к целому народу – преступление!
             – Согласен. Это так, в эмоциональном запале. Но, пожалуйста, продолжайте.
             – Я чрезвычайно вам признателен за этот разговор, но, поверьте, никакого времени не хватит, чтобы даже просто перечислить то, что творит армия. Пытки и раздавленные танками… да, да, танками мирные люди, унижение человеческого достоинства и смерть всюду, куда ни бросишь взгляд.  Говорю это не для того, чтобы усилить впечатление или просветить вас.  Не могу поверить, чтобы вы, полковник, всего этого не видели. Говорю для того, чтобы  поняли, в какой армии служите, кто с вами рядом…
            – Позвольте кое в чем с вами не согласиться. Нельзя оценивать ситуацию, не учитывая прошлого, не рассмотрев процесса, который к этой ситуации привел. Еще не сделали ни одного выстрела, как десятки тысяч русских спешно покидали Чечню, спасаясь от смерти. Где были вы в это время? Я имею в виду не только вас лично, но и весь народ, который в вашем представлении справедлив и благороден. Вы говорите о необходимости договориться с Масхадовым, дать Чечне свободу. Но, ведь, подписали Хасавюртские соглашения! Вы были абсолютно свободны! Но настала свобода бандитизма и дикого шариата с публичными расстрелами. Где вы были в это время? Наконец, произошло нападение на Дагестан. Нападение на Россию – это преступление международного уровня. Вы не считаете, что чеченский народ, Масхадов, несут и за это преступление ответственность? Где вы были, когда Басаев и Хатаб напали на Россию? Мне кажется, вы несколько идеализируете свой народ. Психологически вас можно понять, но действительности это не соответствует.
           Полковник встал из-за стола и говорил, расхаживая по кабинету. Асламбек сидел, опустив голову, глядя в одну точку.
          – Происходящее сегодня ужасно, − продолжал полковник. − Тут и спорить не о чем. Но разве и вы не несете ответственность за происходящее?!  Говорят, что нет плохих народов, а есть плохие люди. Этих людей может быть много или мало, но это часть народа. Войну спровоцировали вахабиты, ее подпитывают из-за рубежа, а вы этому способствовали. Молчали, или даже ликовали, когда эти безумцы напали на Дагестан, а теперь жалуетесь. Перестаньте стрелять завтра, сдайте оружие, и послезавтра мы выведем войска, война прекратится! Но нет! Этого честь не позволяет! Изгонять и грабить дома русских честь позволяет. Напасть на соседнюю страну честь тоже не возбраняет, а вот нести ответственность она не хочет! Отморозки стреляли из ваших домов. Вы умеете стрелять в ответ, не разрушая этих домов? Будем честны: народ в большинстве своем поддерживал экстремистов и получил отпор, но отвечать за свои ошибки не хочет.
            – И что же дальше? – Асламбек вскинул голову и пристально посмотрел на полковника. – Пусть гибнут ни в чем не повинные женщины, дети, старики? Пусть продолжается эта вакханалия?
            – А дальше идет кровавая цепная реакция. У войны своя логика. Когда Гелаев захватил Комсомольское, разве не знал, что обрекает село на уничтожение? Но именно это-то ему и было нужно! Он,  чеченец, не пожалел чеченского села, а вы его поддерживаете! Он у вас – герой! А, по-моему, он негодяй и провокатор. Я уже не говорю о тех, кто отрезает головы и крадет людей…
            – Я знаю. Склонные быть рабами любят порабощать. Но запомните: ненавидеть какой либо народ означает в первую очередь, что вы не понимаете и не любите свой. Настоящая любовь к своему народу не может быть без уважения к народам, живущим рядом. Но Чечня не была и никогда не будет в рабстве. И вы это лучше меня знаете.
            – А кто, собственно говоря, хочет сделать из чеченцев рабов? Ну, хорошо. Не будем больше спорить. Я могу допустить, что это очередной исторический тупик, в котором трудно определить, где правда. Но скажите мне вы, мудрый человек, что  нужно сделать, чтобы остановить это безумие?
            –  Я не политик. Мне об этом трудно судить, да и зашло все очень далеко. Но убежден, что военными операциями мира не достичь. Надо признать, что в ходе «наведения конституционного порядка» были допущены чудовищные нарушения прав мирных людей и геноцид. Попытки скрыть масштабы преступлений армии против мирного населения только отдаляет конец этого сумасшествия. Нужно признать право за чеченским народом на свободный выбор отношений с Россией. Нужны переговоры, и их предметом могут быть не  унизительные для чеченского народа ультимативные требования, а прекращение огня, время и условия проведения демократических выборов во все властные структуры под контролем международных наблюдателей.
              – А вы – политик. У вас есть четкая программа. Я не ожидал от простого сельского врача…
             – Почему же простого сельского врача. Я, между прочим, заслуженный врач РСФСР, много лет был депутатом Верховного Совета Чечено-Ингушской АССР.
            – Ну вот, и у вас старость проявила пятна характера.
            – Человек молод или стар в зависимости от того, каким он себя ощущает. Я себя пока старым не чувствую.
            – Вижу… Что ж, очень рад за вас. Должен признать, что вы – смелый и сильный человек.
            – Человек становится сильным, когда готов жертвовать собой. Я так с вами говорил, потому что мне показалось, что у вас нет предубеждения, ведь убеждения можно оспорить, предубеждения – никогда!
             – Нет, у меня никакого предубеждения нет, и не было. Я придерживаюсь принципа: позицию можно принимать или не принимать, разделять или не разделять, но нельзя  но нельзя отказать людям в праве иметь и защищать свою позицию, тем более, если она сама допускает такую возможность для людей других взглядов. В одном вы  правы: какие бы ни были между нами разногласия, обиды и взаимные обвинения, нужно разговаривать! Может быть, это и есть та единственная правда, с которой должны согласиться и вы, и мы. Вы мне показались разумным человеком, и я рад, что не ошибся. А теперь расскажите немного, какая у вас практика? Приходится лечить и боевиков?
             – Как правило – мои пациенты – мирные жители. Бывает, приходят и те, кто сейчас в горах. Чем могу, я помогаю и им. Для меня нет различия…
             – Да… Это становится интересным. Я еще раз убедился, что вы смелый человек. Но скажите, не видите ли вы, что ваш народ несколько отстал от цивилизации. Я не говорю о причинах, а только констатирую факт.
            – Во-первых, это не факт, а ваше предположение. Любая другая культура вами воспринимается, как отставание в прогрессе. Но это, ведь, не всегда так! Стремление к свободе…
            –  Но вы-то понимаете, что полной свободы не бывает. Мы всегда зависим от людей, обстоятельств, денег, возраста, здоровья. Свобода, как горизонт, несбыточная мечта, которая никогда не теряет своей привлекательности.
             – В этом вы, пожалуй, правы. Но вы хорошо понимаете, о какой свободе я говорил. Сегодня народ стонет от беззакония и произвола временщиков, приехавших вахтенным методом в Чечню. Я знаю, что боль легче перенести, если не думать о ней. Но мы не можем об этом не думать, ведь все продолжается  и сейчас, когда, как утверждает ваше радио, война закончилась.
           – Я – оптимист, – сказал полковник, вставая. – У чеченцев уникальные способности к возрождению и они снова будут строить дома и башни.
           Он дал понять, что беседа  подошла к концу. Вызвав дежурного, спросил, выполнили ли распоряжение о медикаментах. Двое солдат внесли в кабинет большой зеленый ящик и поставили у двери.
            – Вы где остановились? – спросил  полковник.
            – У дочери в Октябрьском районе, на Курганной.
            – Лейтенант, пусть наша машина подвезет доктора Бариева и этот ящик на Курганную.  Всего вам доброго. Если будет нужда, вы дорогу знаете. Чем смогу, помогу. И не судите о нашем народе по отморозкам, которые творят беспредел, как и я не буду по художествам ваших фанатиков судить о  чеченском народе.
             – Вот за это вам особое спасибо!
           В санитарной машине путь домой занял пятнадцать минут. Асламбек сидел рядом с водителем и думал: «Полковник прав, – это еще один исторический тупик. Здесь нет правых и виноватых. У каждого  – своя правда!» Потом, стряхнув задумчивость, сказал, вызвав удивление водителя:
       – Но, правда же одна! И все-таки, у каждого своя!
       На блокпостах машину скорой помощи не останавливали, и они доехали до дома без приключений. Солдаты, озадаченные таким распоряжением  начальства, занесли ящик в дом и ушли. 
           Мансур и Лала, удивленные тем, что деда привезли на санитарной машине, стояли молча у двери.
            – Козочку покормили? – спросил у Мансура Асламбек.
            – Все сделали.
            Около шести послышался шум вертолета. Потом залпы и взрывы.
            – Снова начинается, – проговорил Асламбек. – У вас тут не соскучишься.
            С воем промчались пожарные машины и «скорая помощь». А через полчаса прибежала соседка и рассказала, как только что вертолет выстрелил ракетой по рынку. Там – месиво из людских тел, пожар…
          Какое-то тяжелое предчувствие прижало Асламбека к стене. Он постоял недолго, потом, запретив внукам кому бы то ни было открывать калитку, пошел узнать, не случилось ли беды с дочкой. Когда он добрался до базара, ему преградили путь двое парней из чеченской милиции.
          – Туда нельзя! Там много жертв, пожар…
          – Я – врач. И у меня там дочка керосином торгует, − сказал он по чеченски.
          Парни переглянулись  и разрешили  пройти.
          Он, имеющий тридцать  лет врачебной практики за плечами, на какое-то время чуть не потерял сознание. Удушливый запах горелого человеческого тела ударил в нос. Хрипы и стоны  умирающих и раненных. «Действительно, месиво», − подумал Асламбек и поспешил к месту, где должна была стоять будка дочери. Ни будки, ни дочери не было. Была глубокая воронка и искореженные бочки, обгорелые трупы. Асламбек узнал  Докки по серебреному кольцу, когда-то подаренному матерью. У него потемнело в глазах, и он присел на корточки, опустив голову, сжимая кулаки. Что он скажет  жене, внукам?  Что  делать?  Где взять силы?
          Тяжелые пепельные тучи, затянувшие  небо, постепенно сменились белыми облаками, сквозь которые прогладывало заходящее солнце. Оно  холодным светом освещало бурые пятна крови на снегу, на лотках, на торговых палатках. Как будто кто-то  накрыл территорию рынка ситцем с нарисованными красными маками. Еще несколько минут назад все были живы, волновались, старались продать или купить, чтобы выжить в этом аду. Теперь  валялись на снегу, изуродованные, обгоревшие, и им уже ничего не было нужно. Асламбек  снял пиджак, накрыл тело Докки. Потом, договорившись с  чеченскими милиционерами, отвез ее домой.
          Похоронив дочь, он размышлял, что же делать дальше. Неожиданно во двор вошел солдат, тот самый, который привозил старого врача с большим зеленым ящиком. Сейчас Асламбеку было не до гостей, и он вопросительно взглянул на солдата.
           – Начальник госпиталя передал, – сказал солдат, протягивая открытый конверт. Асламбек взял бумагу и прочитал:  «Настоящим удостоверяю, что заслуженному врачу РСФСР Асламбеку Бариеву переданы медикаменты (один ящик) для укомплектования медицинского пункта в станице Червленной. Справка выдана для предоставления по пути следования из г. Грозного в станицу Червленная. Полковник медицинской службы Медведев А.В.» Подпись, печать.
          «Пригодится, – подумал Асламбек и хотел спросить у водителя, не знает ли он кого, кто бы согласился за вознаграждение перевести его с внуками и пожитками в станицу, но тот не стал ожидать, когда старик прочитает письмо,  и ушел.
         Было уже совсем темно,  когда Асламбек вышел во двор. Горе за несколько часов сделало  его стариком.
         Утром приехал  Гарак. Узнав о гибели Докки, поцокал языком и спросил, чем может помочь? Асламбек сказал, что  нужно найти, кто бы мог их перевезти в Червленную. Гарак знал одного чеченского милиционера, у которого была «газель». Они съездили к нему и договорились, что тот перевезет Асламбека и внуков, за что получит козу и кур. 
           Забив ставни и собрав все, что можно было вместить в кузов, они на следующий день отправились в путь. Когда их останавливали на блокпостах, бумага полковника Михайлова служила охранной грамотой. Да и документы чеченского милиционера помогали.
               Фатима, предупрежденная Гараком, была уже в трауре. Разгрузившись и поужинав, водитель лег спать, а Асламбек еще долго сидел на корточках во дворе и думал свою думу.
            «Надо бы и мне податься в горы… только, кому я там нужен? Здесь, как врач больше могу принести пользы, – думал он. – Великое искусство – уметь быть старым. Еще большее искусство – в старости быть молодым.  Мне еще нужно многое успеть сделать. Внуков поставить на ноги… хотя не знаю, доживу ли до мира на этой земле? Теперь Мансур и Салман уйдут в горы. Не стану удерживать. Это должен быть их выбор. А мне  ждать… надеяться и ждать… Они не опозорят моего имени, отомстят».
            Утром милиционер уехал, а Асламбек отобрал из ящика перевязочный материал, стерильные бинты, разовые шприцы с обезболивающими средствами, сложил все это в картонную коробку. Подозвал Мансура и Салмана.
          – Идите к Шамилю Закаеву. Он вам подскажет, где искать наших в горах. Передайте там этот ящик,  и если хотите, оставайтесь. Только одевайтесь потеплее, возьмите одеяло, шерстяные вещи. Сейчас в горах холодно.
           Мансур и Салман не вернулись. Грустно стало Асламбеку. Он целыми днями возился по хозяйству, посещал своих больных. Однажды зашел Шамиль Закаев. Он принес весточку о внуках. Они благополучно добрались до места. Командир благодарит Асламбека за помощь. Еще он просит, если старый врач может прийти в горы, у них есть раненные, которые нуждаются в помощи, а спустить их в селение опасно. Асламбек ответил, что готов идти в любое время. Договорились, что  пойдут  завтра.
              Около четырех утра Асламбек вышел во двор.  На улице давно стемнело. За ночь трава и кусты покрылись  серебристым инеем, в ямах белели островки снега. За станицей, где жался к горам соседний аул, висели осветительные гирлянды, сброшенные с самолетов, гул которых доносился до Асламбека. Было видно как в ясную лунную ночь. Вскоре стали рваться снаряды. «Вот и этот  аул  перестанет существовать, – подумал Асламбек. − Где же Шамиль?»   
          Скрипнула калитка. Шамиль Закаев с вещмешком за плечом и большой палкой в руке показался в проеме.
           – Ассалам алейкум, дорогой Асламбек. Ты готов?
           – Давно готов.
           Он перебросил через плечо  мешок с медикаментами, нехитрыми хирургическими инструментами, и зашагал за приятелем.
           Только через два часа непрерывного хода Шамиль позволил сделать привал. Нужно пройти самое опасное место. Потом они долго шли  вдоль горной речушки. С обеих сторон над ней нависали крутые склоны  ущелья. Узкая полоска неба на горизонте посерела, когда они, поднявшись по крутому склону, оказались у землянки, невесть когда вырытой. Здесь передохнули второй раз и позавтракали лепешкой с кислым молоком.
            Авиация все бомбила несчастный аул, оставшийся далеко внизу. Где-то шел бой. Шамиль безошибочно определил: бьют 122-миллиметровые гаубицы и реактивные установки «Град». «Вряд ли кто останется живой, – подумал Асламбек. – Много ни в чем не повинных людей погибнет. Но кто их считает? Разве они – россияне? Они – чеченцы!»
           В отряд пришли к пяти утра. Люди отдыхали. Кто-то ушел на задание. Встретил Шамиля и Асламбека сам полевой командир, бывший учитель  истории в их школе Герман Удуев. Обнялись, и командир повел гостей в свою землянку. Небольшая печка едва горела, но было тепло. Вдоль стен – нары, устланные овчинами. На сколоченном из досок столе лежала карта района.
             – Рад, дорогой Асламбек, что вы тоже с нами! Невестка и внуки у нас. Пока внуков в дело не пускаю. Пусть привыкают. Это, к сожалению, надолго.
             В землянку вошла светловолосая девушка. Увидев посторонних людей, смутилась и вышла, ни слова не говоря.
             – У тебя,  Герман, и русские воюют?
             – Это – Оксана. Она из Украины. Есть у нас и латыши, и поляки. Есть и русские.
             – Наемники?
             Командир улыбнулся.
             – Откуда у меня деньги им платить? Это их пропаганда говорит, что мы – исламские экстремисты и террористы, что используем наемников…
             − Но она же не чеченка!
             − Здесь можно встретить разных людей. Есть и глубоко верующие мусульмане. Конечно, в горах можно найти и религиозных фанатиков, и наемников. Но не они делают погоду.
             Он подошел к печурке. Дрова почти прогорели.
            – Я хочу посмотреть раненых, – сказал Асламбек.
            – Они в соседней землянке. Двое наших парней, с которыми мы уже второй год в горах.
            Прошли в соседнюю землянку, и Асламбек  занялся тем, из-за чего, собственно,  сюда пришел. У одного парня пуля раздробила голень. У второго ранение посложнее: пуля  навылет пробила  грудную клетку, кровь наполнила плевральную полость, и правое легкое перестало дышать.
            За раненными смотрела Варя Землякова, операционная сестра из  районной больницы. Она делала все, что могла, но у ребят поднялась температура, им становилось все хуже.
         Асламбек смастерил шину. Ввел обезболивающие, обработал рану и на ощупь сопоставил обломки костей. Потом взялся за раненного в грудную клетку. Шприцом откачал излившуюся в плевральную полость кровь, ввел антибиотики, наложил повязку и подробно проинструктировал Варю, как за ними ухаживать.
          Когда Асламбек закончил, наступил вечер. Группы уходили на задания и возвращались. Каждый занимался своим делом.
           Откуда-то вышла жена его погибшего сына, Зайдат. Она днем отсыпалась, а ночью уходила на задание. Сейчас, потупившись, стала в нерешительности.
           – Здравствуй, дочка, – сказал Асламбек.
           Она, взглянула сквозь слезы:
           – Ассалам алейкум, отец! Ты слушал всех всю жизнь. А теперь послушай меня только раз. Не верь слухам и словам, которые меня порочат. Не было у тебя грязной дочери… Из-за меня никому не придется опускать голову.
           – О чем ты, дочка? Я ничего не знаю.
           – Ты ничего не знаешь? Так я тебе скажу. Здесь есть парень, хороший воин, но не чеченец. Он не знает наших обычаев, и потому стал уделять мне больше внимания, чем другим. Я ему сказала, что пока не закончится наша борьба, я не хочу и не могу ни о чем думать. Он понял это и отстал от меня. Но люди бывают разные. Стали распускать слухи. Пришлось даже пожаловаться командиру.
           – Успокойся, дочка. Ты одна у нас осталась. Знаешь, что Докки тоже погибла. Пусть закончится война, и ты еще встретишь человека достойного тебя. Но всегда ты будешь для нас дочкой!
             Командир пригласил Асламбека в свою землянку разделить ужин и передохнуть. Рано утром отряд уходил на задание, а они с Шамилем возвращались домой.
            В командирской землянке, вокруг печурки сидели командиры групп и о чем-то спорили. Они встали, приветствуя вошедшего.
             – Чеченцы не вопят о помиловании. Они умирают с оружием в руках, – говорил молодой парень с редкой бородкой. – Нас можно истребить, лишь убив последнего мальчишку. А что скажет достопочтенный Асламбек, так ли я говорю? Нет ничего мужского у этих проклятых федералов!
            – Уважающий себя мужчина никогда  не произносит проклятий. Это удел женщин, – сказал Асламбек. – Какие бы ни были федералы, надо понимать, что среди них есть люди нравственные и смелые. И не дело взвешивать на весах, кто достойнее! Кстати, лекарства, которые я принес, мне дал начальник госпиталя, причем, догадывался, что  они попадут и к вам.
            В  землянке притихли, а старый доктор продолжал:
            – Мы не должны оставлять своему потомству кровную месть, которая бы тянулась до седьмого колена и привела бы к самоуничтожению нации.
              Все одобрительно загудели, а  Герман Удуев сказал, улыбнувшись:
              – Сегодня культура нашего народа значительно выше. Как и раньше, любим правду и справедливость.  Особенно, если правда по отношению к другому, а справедливость по отношению к себе! И ты не обижайся на шутку, – сказал он парню. –  К сожалению,  немало людей  и в России, и в Чечне не хотят мира на этой многострадальной земле.
              Разговор то угасал, то вспыхивал вновь. Потом  принесли ужин: баранину, лепешки, кислое молоко. Асламбек почувствовал усталость, прилег на отведенное ему место на нарах, и быстро заснул.
             Рано утром Шамиль Закаев и Асламбек двинулись в обратный путь. Идти под гору было легче, да и мешки  опустели. Они шли и тихо беседовали.
         Стало светать. Пробираясь по дну ущелья, старались не разговаривать. Несмотря на грохот бьющейся о скалы воды,  речь была слышна далеко, и рисковать не стоило. Шамиль, широко размахивая  палкой, быстро шел  метрах в пятнадцати впереди, словно хотел обогнать горный поток. За ним, стараясь  не отставать, почти бежал Асламбек.   
            Внезапно в воздухе раздался гул самолета. Асламбек взглянул на узкую полоску безоблачного неба, но  ничего не заметил, а гул все нарастал. «И укрыться негде» – подумал он, не понимая, где можно спрятаться от этого грохота, от этого, давящего на уши пронзительного свиста. Тропинка бежала вдоль речки, извиваясь и плутая между камнями. Вдруг она словно оборвалась.  Какая-то сила оторвала Асламбека от земли и бросила на камни. И в то же мгновение наступила тишина, такая же пронзительная, как и тот, давивший на уши свист. 
              Очнулся Асламбек с болью в груди. За шестьдесят лет у него впервые закололо сердце. «Что это было?» – подумал он и, приподнявшись, посмотрел  вокруг. Рядом чернела большая воронка, с корнями вырвана вековая сосна, ветки которой раскрашены кровью Шамиля. Асламбек понял, что жив и   война продолжается.