Археология души

         
                АРХЕОЛОГИЯ  ДУШИ         
               

                Книга жизни моей перелистана – жаль!
                От весны, от веселья осталась печаль.
                Юность – птица: не помню,  когда прилетела,
                И когда унеслась, легкокрылая, в даль.               
                Омар Хайям.

                1

          В ночную  тишину ворвался  телефон. Марченко, еще даже не коснувшись трубки, будто услышал предсмертный крик: «Сережа… зайди… мне плохо…»   
         Сергей уже привык к таким вызовам. Михаилу Михайловичу шел девяносто второй год. В таком возрасте и дуб трухлявеет. И куда же ему обращаться, если сосед – врач  милостью Божьей, да и  человек хороший.   
          Комнату  старика освещал лишь экран телевизора. Тревожный ветер за окном раскачивал фонарь, отчего казалось, что из-за кустов и из-под деревьев выскакивают темные фигуры, и, перепрыгнув через скамейки детской площадки, прячутся в какие-то странные места,  легко создаваемые воображением из теней и строений двора.
           Последние годы Михаил Михайлович часто вспоминал картины  детства:  погром  в их местечке, страхи при каждом окрике, сырой подвал, где они с братьями и сестрами прятались от подвыпивших погромщиков.  Могла ли игра ветра с фонарем напугать соседа? Вполне. Он понимал, что сейчас, состарившись, не сможет себя защитить, и поэтому закрывал на засов  дверь, долго выяснял, кто звонит. Память детства и старческие страхи переплелись, запутались под фашистскими выкриками  коричневых газетенок.
          Михаил Михайлович   родом из небольшого провинциального городка, что под  Винницой.   Томашполем звалось то местечко.  Сергей Кириллович живо представил себе домик под соломенной крышей, где жила семья: родители и девять детей – мал мала. С шести лет мальчики, как могли, помогали отцу, а девочки – матери. Жили  впроголодь. Замурзанные, босоногие, они ссорились друг с другом из-за куска хлеба или одной на двоих вещи, но ощетинивались, когда  чужак обижал кого-то из них… 
          Сергею Кирилловичу доводилось  видеть похожие сцены,  и потому рассказы соседа о  детстве облекались в плоть собственных жизненных впечатлений. Как врач, ищущий причину душевных недугов в  коридорах подсознания, во  впечатлениях детства,  вполне мог  представить,   как местечковый мальчишка  учился в хедере: складывал по слогам слова, с трудом выводил фамилию огрызком карандаша, вытирая вспотевшие от волнения ладони о край старенькой куртки, и очень гордился, что умеет  читать и писать.
          Потом, пареньком, впервые попал на нелегальное собрание, куда большевики привечали  таких как он голодранцев. Что и говорить, и куда более умные и образованные ловились на крючок марксисткой мифологии. И  он стал  одним из идеалистов, подхваченных ветром перемен, опьяненных  миссией проводников в жизнь решений партии: раскулачивал, экспроприировал, проводил коллективизацию...
         Потом служил в армии. Участвовал в белофинской компании, «устанавливал» советскую власть на Западной Украине, прошел  Отечественную и закончил войну в Манчжурии старшим лейтенантом. За это время  успел заслужить несколько орденов и медалей, побывать в штрафном батальоне и, захлебываясь  собственной кровью,  «искупить  вину». Четыре раза был ранен, валялся в госпиталях, и вновь возвращался на фронт.
          Марченко подумал: «Будь у старика характер послабее, в кого бы превратился, прожив полвека инвалидом?». Но он   не из тех, кто сдается. И в девяносто с гаком кипел жизнью, любил рассказывать о ратных подвигах, не забывая преувеличить свою значимость, точно иной рыболов улов или  охотник добычу. 
         …Теперь эта могучая душа прощалась с состарившимся, но все таким же большим телом – избитым, изрезанным, хватившим немало лиха на всех поворотах крутой судьбы.
          Выше среднего роста, физически сильный, мускулистый, он  совсем не походил на шоломалейхемского местечкового еврея. Недостаток образования   тщательно скрывал, любил прихвастнуть, и мог  выпить, если нужно «поддержать компанию». Так что друзья у Михаила Михайловича водились в самых разных кругах и квадратах. К тому же и пил на свои,  и поставить на стол  имел на что, потому, как унаследовал от родителей не только энергичность и трудолюбие, но и ремесло скорняка, любовь к шумной сутолоке рынка. Здесь можно   переговорить с нужными людьми, отдать на продажу шапки, сшитые своими руками из заячьего меха,  или шкурку лисы, добытую на охоте. Впрочем, сам торговать  стеснялся. Ордена на груди мешали.
            Когда на восьмидесятом году жизни внезапно от обширного инфаркта умерла  жена, он  остался совсем один. Дети, разбросанные жизнью по разным городам  и странам, отца вспоминали не часто. Он постепенно научился вести свое нехитрое хозяйство: готовил нехитрую еду, поддерживал, как мог, порядок в доме.
            Вот и сейчас квартира его не походила на приют старого маразматика, или, тем более, опустившегося человека. Атмосфера небольшой квартирки– чистая и легкая, может потому, что подлости не было в ее хозяине. Глупости делал. Верно. Но сволочью не был никогда. И потому спокойно и весело жил. Но сейчас в глазах его стоял ужас. Не страх смерти – этой старухи он уже давно не боялся. Что-то иное…
          – Сережа… спасибо, что пришел…
          Сергей Кириллович, опытный врач, уже  понял, что соседа нельзя  спасти. Пульс едва прослушивался, ритм, как у загнанной лошади. Дыхание тяжелое, клокочущее. Сердце не справлялось с нагрузкой. Начинался отек легких.
            В последние годы память  стала подводить Михаила Михайловича. Он еще продолжал рассказывать о подвигах на войне, вспоминая далекие события, легко называл имена сослуживцев, командиров, города и селения,   которые проходил  фронтовыми дорогами, но  при этом не помнил, что произошло вчера, или даже только что. Из памяти словно вымывало недавнее.
           Однажды поставил на  газовую плиту варить  картошку, но вскоре забыл о ней. Когда  раскаленная кастрюля почернела,  содержимое обуглилось, а  квартира наполнилась дымом, Сергей Кириллович, почувствовав запах гари, толкнулся в дверь к соседу. Вошел, выключил газовую плиту, перекрыл газ. В тот же день купил ему электроплиту и современный пластмассовый чайник с автоматическим отключением, а сосед долго не мог смириться с такими ограничениями, хоть и понимал, что если бы не Марченко, беды не миновать.
          В тот вечер Михаил Михайлович, как обычно,  смотрел телевизор. Его особенно увлекало «Поле чудес».  А кто ж не любит чудес, чтобы так, раз, и без тяжких трудов человек – богач. Пусть не сам. Но, хоть кто-то! Михаил Михайлович понимал: того, что ему в этой жизни не хватало, уже не купишь. Но он умел жить успехами других, радовался, когда выигрывали дорогие призы, автомобили. Сложные фильмы его усыпляли, а тут сюжет предельно прост.
          Когда передача закончилась, позвонил по телефону приятельнице, поделился впечатлениями. Ничто не предвещало трагедии. 
         Сергей Кириллович измерил давление. 200 на 115! Конечно, гипертонический криз. Он дал какие-то лекарства, сделал все, что можно в домашних условиях. Но лучше не становилось.  Соседу, охваченному не обычным для него беспокойством, не хватало воздуха. Словно рыба, выброшенная на берег, он открывал рот при каждом вдохе, пытался что-то сказать.  Марченко вызвал «Скорую». Та ехала долго – минут сорок. Опоздала. Когда бригада входила в квартиру, старик  уже умер…
          Потом Сергей Кириллович себя успокаивал: все-таки без малого девяносто два. И счастье, – быстро и легко уйти из жизни, никого не мучая. К сожалению, такое выпадает не всякому. А еще подумалось: какой малый промежуток между молодостью и старостью! Время  на финише мчится с сумасшедшим ускорением, и когда вдруг оглядываешься, понимаешь, что, вроде бы, и не жил вовсе. Так много недоделал, недосказал, еще недолюбил, что становится обидно, но понимаешь, что сделать уже ничего нельзя. Жизнь прошла…
           И вспомнил Сергей Кириллович, как  это было у него два года назад… Боль появилась неожиданно среди ночи. Стараясь не разбудить жену, попробовал определить, что же это такое? Очень похоже на спазм желудка. Отчего бы? Боль под ложечкой постепенно стала тупее, но совсем не проходила, и он боялся  пошевелиться.
          А может, это вовсе и не желудок? – подумал он, прислушиваясь к ощущениям. – Сердце? Неужели снова сердце? Но если и так, то здесь что-то новенькое.
        Постепенно боль утихла, и он заснул тревожным сном.
        Утром, избегая резких движений, встал с постели. Тупая боль осталась. Нет, так нельзя! Нужно показаться кардиологу. Хотя, чего трепыхаться. Видимо, звоночек прозвенел. Пора собираться!… А, впрочем, куда торопиться?! Подождут!
          Прошел в ванную комнату, тщательно выбрил щетину на щеках, долго мылся, пыхтя и фыркая и, наконец, надев спортивный костюм, вышел выгулять собаку в скверике, что раскинулся у  дома. Но не успел дойти до конца аллеи, как вновь почувствовал боль. Присев на скамейку, дождался, когда  станет чуть легче и, стараясь не торопиться, побрел домой.
           – Галя, помой, пожалуйста, Ладе лапы. У меня что-то здорово сердце жмет.
         Набросив халат, она, встревоженная, взяла  собачку на руки, бросив:
         – Ложись в постель, герой!
         Он лег, размышляя, что нужно позвонить на работу, отменить встречу с Мазиным, попросить, чтобы Васильеву  оперировали без него… Боль не ослабевала, и жена вызвала кардиологическую бригаду.
          На удивление, «Скорая» приехала через минут пятнадцать. Молодой доктор послушал его, измерил кровяное давление, сделал кардиограмму, и лишь взглянув на нее,  предложил госпитализацию. А он, помнится, запротестовал:
          – Почему такая спешка? О чем вы думаете?
          – Вы же доктор. О чем я могу думать? Стенокардия. Думаю, что лучше быть под наблюдением. Береженного Бог бережет!
          – Может, не стоит паниковать? Попробуем нитраты…
          – Нет! – вмешалась Галина. – Если приступ повторится, что я буду делать? Поезжай…
          – Конечно, – поддержал ее доктор. – Там сделают УЗИ, понаблюдают…
           Так он оказался в кардиологическом отделении, в котором провалялся почти месяц. Потом «долечивался» в санатории и, наконец, вышел на пенсию, так как его предупредили, что необходимо значительно снизить нагрузки. А как их снизить, работая главным врачом и хирургом?!
           Первое время места себе не находил. Все казалось, что нужно успеть  что-то сделать… По привычке ходил в диспансер, ревностно смотря,  как  организовывал работу  сменщик  и, понимая, что теперь  мало что может изменить, возвращался домой, огорченный, расстроенный, давая себе слово больше там не появляться. «Меня тянет туда, как преступника на место преступления!» Ему казалось, что он еще мог бы работать, что без него все сделают не так, что именно теперь мог бы делиться опытом. Иногда с гордостью вспоминал, что за годы работы сумел расширить стационар и поликлинику почти вдвое, открыл новые кабинеты, организовал специализированные приемы…
          Сначала его донимали телефонными звонками. Звонили коллеги, приятели, больные. Но со временем, звонили все реже, и это приводило его в еще большее уныние.
           – Чего ты киснешь? – Галина старалась отвлечь его от грустных раздумий. – Я где-то читала, что в жизни, как  и в пьесе, важен финал. Мы с тобой сыграли  роли достойно. Чего ты маешься, ведь, занавес еще не опущен!
           – Да, да! Знаю! Жизнь еще сравнивают со смертельной болезнью, передающейся половым путем! Но, согласись, эта болезнь приятная!
           – Вот уж мне любители афористических сравнений!
           – А если серьезно: какая это жизнь: лежать на диване и смотреть в потолок?! Чем бессодержательнее жизнь, тем  тяжелее. Тоска…
            –  А когда я уходила на пенсию, как ты меня утешал?
           – Женщине всегда найдется дома работа. А мне что прикажешь делать? Читать не могу. По ящику показывают такое – смотреть не хочется…
           – Жизнь слишком коротка, чтобы растрачивать ее на пустяки. Займись, наконец, собой. Выгуливай не только Ладочку. Я забыла, когда мы куда-нибудь ходили. Давай возобновим походы в филармонию, в театры. Да просто будем гулять в хорошую погоду! Наконец, поживем для себя! Ты все спасал  других и меньше всего берег себя.
            – Это точно! Век живи – век учись, как следует жить… Будем есть свежие овощи, фрукты, рыбу, избегать жирного и копченостей… вести растительную жизнь…
            – Но тебе нельзя работать!
            – Знаю, что так, как жил раньше – теперь не могу, а по-другому – не умею. У меня ощущение, что бежал, бежал… в другую сторону.
            – Ну, что ты себя грызешь? Это ты-то бежал в другую сторону?! Скольких людей спас! Тогда, что мне говорить?
            – А сколько наделал ошибок?!
            – Кто их не делает? И к чему весь этот спор? Пройдет пару месяцев, и ты привыкнешь к новому ритму жизни…
           Сергей Кириллович так явственно вспомнил тот вечер, когда неожиданно пришло спасительное решение заняться психотерапией. Помнил, как взял книгу московского психотерапевта Марка Евгеньевича Бурно и, удобно расположившись  в кресле, с интересом читал его психологические рассказы, подчеркивая маркером понравившиеся выражения, свежие мысли. Потом, незаметно для себя  перенесся к тому, о чем  беспрерывно думал. Конечно, Галя права. Нужно адаптироваться к новым условиям. Наверное, настала пора разобрать завалы бумаг в ящиках стола, просмотреть записи, которые делал в разное время. Дневник так и не научился вести. Жаль. Теперь было бы что читать. Кажется, Твардовский говорил, что «смерть – она всегда в запасе, жизнь – она всегда в обрез». Я еще живу, а  времени, хоть отбавляй!  Можно оглянуться, поразмыслить... Нет, это не для меня… Можно ли утверждать, что мудро прожил жизнь? Если бы жил мудро, не было бы сейчас так тяжело и одиноко… Никому я  уже не нужен…
            Он снова углубился в чтение. Но через несколько минут отложил книгу. Беспокойные мысли не позволяли сосредоточиться на прочитанном. Берут деньги за лечение все, кому не лень. Разбой на большой дороге. Кто их контролирует? Кто защитит запуганного больного? Выгонишь одного хапугу, на его место станут  два других. А полис – фикция. Требовать плату за медицинскую помощь у нас, где люди нищие, разве это не безнравственно?! И современная медицина – не для всех, а лишь для тех, кто может ее оплатить. Остальным – аспирин и валокордин! Как в гастрономии:  колбаса трех сортов. Но, разве медицинская помощь может быть второго сорта? Куда мы идем?!
            Как возникли мысли о частной практике, он вспомнить не мог, хотя ему казалось интересным проследить ход  своих рассуждений. Помнится, что  в тот вечер ему вдруг стало зябко, и он попросил  чайку. 
          Галина отложила вязание и отправилась в кухню ставить чайник.
          – Продлить жизнь – нет ничего проще! Нужно меньше есть, а тебе бы все время что-нибудь жевать!
          – Неужели я такой обжора? – улыбнулся он. – Это поклеп!
          – О тебе в городе ходят легенды, но самое интересное то, что добрая половина из них – правда. Мне ли не знать твои привычки?!
          – А, может, это диабет?
          – Не придумывай себе очередную болезнь. Это элементарное обжорство. Нужно хоть немного себя сдерживать. Ты же только что завтракал.
          – Ничего. От чая с лимоном я вес не наберу. И вообще,  не понимаю, к чему бегать от инфаркта. Достаточно идти в правильном направлении.
          – Так алкоголики оправдывают свою пагубную страсть. Иди, чайник вскипел. К чаю я дам тебе курагу. Будешь пить без сахара.
          – Хорошо, хотя  глюкоза нужна для работы мозга.    
          – Какая уж тебе работа мозга!
          – Интеллектуальные способности старого человека мало чем отличаются от тех, которыми обладает молодой. А у меня созрела  великолепная идея.
          – Боже, что еще за идея?
          – Нет. Все основательно продумаю, потом и расскажу.
          – Ну и ну! Времена настали!
          – Времена не выбирают, в них живут и умирают… Но ты права! Нечего себя преждевременно хоронить! Буду заниматься частной практикой!
          – Оперировать на дому?!
          – Почему же оперировать?! Скорая психологическая помощь на дому. Неплохо звучит, правда?  Это, мне кажется, выход из тупика!…Больных-то лечить все равно надо.
          Сергей Кириллович продумал все до мелочей, просмотрел последние работы по психотерапии, подготовил кабинет к приему, оформил предпринимательство… Но проходили дни за днями, никто не звонил, не просил помощи, и он стал сомневаться  в плодотворности самой идеи. Его снова стали посещать невеселые мысли. Подумалось даже, что первым пациентом у психотерапевта должен быть он  сам.
           Однажды, когда   вечером по телевизору слушал полемику политологов, рассуждающих о двойных стандартах в нашей политике, вдруг  раздался звонок. Из Израиля приехал внук Михаила Михайловича. Сергей Кириллович его не сразу узнал. Огромного роста, с большими, широко распахнутыми глазами, он стоял в дверях и улыбался.
         – Вы к кому? – спросил Сергей Кириллович, вглядываясь в молодого человека.
          – Неужели не узнали?! Я –  Давид, внук Михаила Михайловича. К сожалению, на похороны не успел.
          – Додик?! Тебя не узнать. Вон, какой вымахал. Заходи!
          – Я зашел к вам с благодарностью, и не только словесной. Вы лечили деда много лет. Это честная работа. Оплатить ее всю я не в силах, не миллионер, но вот эту тысячу долларов  имею возможность вам вручить прямо сейчас. Не отказывайтесь. Душа моего деда очень огорчится, если вы не примите.
          – Почему же не приму. Для меня врачебная деятельность не хобби, а единственный источник заработка. Я, как ты выразился, честно заработал эти деньги, хотя и не рассчитывал их получить.
          Сергей Кириллович усадил гостя на диван.
          – Сколько лет прошло! Тебя не узнать! Как  живешь? Об Израиле столько противоречивых мнений, мне любопытно услышать твой рассказ об этой стране.
          – С удовольствием расскажу. Мне и самому Израиль до сих пор любопытен. Страна чудес. Когда  уезжал, уровень жизни в России и в Израиле был примерно одинаков. Прошло пятнадцать лет, и теперь средний израильтянин в десять раз богаче среднего россиянина.
         – Но и жизнь там несравненно дороже! Да и откуда ты взял такую цифру?
         – Из справочника «Страны».
         – Это все – статистика. Сказал же Черчилль: «Есть ложь, наглая ложь и статистика». Счастливо ли там живут? Много ли там моих пациентов?
         – Пациентов и там хватает. На работе стресс, без работы еще больший стресс, и к тому же война. Я живу в Гило. Это – район Иерусалима, который уже два года обстреливают из Вифлеема. Но нам не привыкать. Потому и выжили. Сытые и довольные собой  вымирают быстрее.
         – Нелогично у тебя получается. Голодная Россия должна бы, по твоей теории, не вымирать, а прямо таки, возглавить мировой прогресс.
          – Очень может быть…
         «Да, жизнь играет человеком, а человек играет на трубе», – думал Сергей Кириллович, когда гость ушел.
         Его раздумья прервал резкий телефонный звонок.
         – Слушаю, – привычно проговорил Марченко.
         – Сергей Кириллович? Здравствуйте. С вами говорит врач двенадцатой поликлиники Галкин. Можно ли к вам прислать больного Леонида Смехова? Смехов-то он Смехов, только без веселья и смеха,  так уж случилось. Парень прошел Чечню, и сегодня у него проблемы. Не знаю, что делать. Мучается, бедняга. Очень на вас надеюсь.
          – Из Чечни, говорите? Может, ему стационарное лечение нужно? Хотя, присылайте завтра часам к пяти, посмотрю. Если будет нужен стационар, напишу направление на кафедру психиатрии.
          И вот перед ним мужчина неопределенных лет. Левая, изуродованная шрамом, щека  – свидетельство того, что он  не мало хлебнул на своем веку, а правая еще несла следы румянца и почти детской ранимости. Вглядевшись можно было увидеть проблески седины бегущие  от бледно-серого лба по темному полю коротко остриженных волос. Вряд ли ему больше тридцати, но ясно видны  метины, которые, как на спиленном дереве, можно засчитывать за годы.
          Похоже, что начать свою исповедь ему нелегко.
          – Есть душа, нет души – наукой точно не установлено, но душевные болезни есть. Это, к сожалению, медицинский факт,  –  как бы просто балагуря начал Марченко,  еще только  стараясь понять, что же привело к нему этого человека.
          – Потому к вам и пришел. Душа у меня болит. Не могу забыть Чечню. По ночам кричу. Меня преследует один и тот же сон:  подорвалась на мине группа строителей, приехавших восстанавливать Грозный. Мы были неподалеку. После взрыва рухнула стена дома.  У меня на руках умер солдат, Комаров Василий. Прекрасный парень. Дома его невеста ждала… А потом мы мстили… Этого нельзя забыть… спать не могу. Вот уже полгода все время вижу этот сон… Особенно глаза той женщины… черные, как  бездна. А из них ненависть, ненависть, НЕНАВИСТЬ! И холод презрения. Испугалась бы – так спаслась. Застрелили ее. Может, в суматохе, я и застрелил? Именно я.  Во сне-то, точно, я застрелил. Она упала, схватившись за живот… оказалось, – была беременная… А во сне ребенок мертвый кулаком мне в лицо…
           Сергей Кириллович напряженно рассматривал мужчину и думал: «Да… после такого не то, что сон потеряешь… жить не захочешь».
           – Душа болит –  это еще не болезнь. Кто не чувствует боль души своей  – страшный человек.
            – Но я схожу с ума от этой душевной боли. Мне хочется казнить самого себя. Все, что там творится – преступление. Они – бандиты, но и мы не лучше! Что же делать?   Когда  это окончится?   Не могу смотреть телевизор, слушать радио. Любые разговоры о Чечне… Как крысы в пустом подвале с голоду в живого впиваются.  Врут все... Болото кровавое. Но… Виноват, что участвовал… Жить не хочется…
            – Зачем же такие мрачные мысли? Вы совсем молодой человек. У вас еще много обязанностей на этом свете. Сначала надо детей вырастить, внуков обнять, а уж потом…
          Сергей Кириллович понимал, что сейчас самое важное – выслушать, не перебивать, дать выговориться. Он хорошо представлял себе механизм возникшего невроза. Здесь одним внушением не обойдешься. Но, самое главное, необходимо отвлечь, сместить возникшую доминанту. Но как это сделать, когда все так свежо, а в телевизоре снова и снова показывают кровь и смерть. Ему бы девушку, и влюбиться. Жаль, на  это рецепта не выпишешь.
           – Влюбитесь! – сказал он, провожая больного к двери. –Самозабвенная любовь нынче не в моде, но вам она помогла бы радикально, много лучше, чем  гипноз.
          Когда мужчина ушел, Сергей Кириллович  сказал жене:
          – Знаешь, дорогая, никогда  так не уставал. Даже после тяжелой операции такого не было. Совершенно нет сил, а вроде бы ничего не делал. Это – каторжный труд. Точно я вместе с ним переживаю и кричу от душевной боли…
          – Только сам не становись невротиком. Держи безопасную дистанцию. Хотя, если бы было иначе, ты бы не смог этим заниматься. Врач, особенно тот, кто взялся лечить душевную боль, обязан сопереживать больным.
          – Я это понимаю… Но, как же  тяжело!
          – А еще я где-то читала, что врач только тогда может рассчитывать на успех лечения, когда всем сердцем полюбит больного!
           – Потому так нередки случаи, когда  у врачей возникают романы со своими пациентами… – пошутил Сергей Кириллович. – Кстати, ты тоже была моей пациенткой. Но при психотерапии наоборот. Влюбляются, как правило, в своего врача больные. Это  сильно  осложняет  лечение…
          – Бедный, ты мой, бедный…
         Сергей Кириллович снял трубку и набрал номер.
          – Надежда Николаевна? Хорошо, что  застал вас. Марченко беспокоит. Вы меня извините. Сегодня  вынужден отменить нашу встречу. Нет, нет, ничего не произошло. Просто, есть серьезные обстоятельства. Я жду вас завтра в это же время. Договорились? Вот и хорошо. Вы уж извините меня, пожалуйста.
          Не успел положить трубку, как телефон встрепенулся и пронзительно зазвенел.
          – О, Господи… – взмолилась Галина Павловна. – Отрегулируй, пожалуйста, звонок. Смольный какой-то…
          Сергей Кириллович передвинул рычажок и снял трубку.
          – Привет…
          – Валентин? Привет. Как ты?
          – Пока живу, – ответил Валентин. – Сражаюсь. Что нам осталось? Наглотался  таблеток и – как огурчик! Э-хе-хе… Какие у нас  теперь веселые разговоры?!
         – Веселой старости нет, как нет приятной смерти… Но ты держись, а то мне не с кем будет ругаться!
         – Разве что по этой причине… – согласился Валентин. – Но  послушай, что вчера вычитал я в библиотеке.
         – У Наденьки?
         – У нее, голубушки.
         – Какая она голубушка? Рыжая бестия! Ты смотри, сгоришь под ее испепеляющим взглядом.
          – Не сгорю, не боись! Кстати, лечи ее хорошо – она совершеннейшая прелесть.
          – Прекрати обращать внимание на женские прелести, это вредно для  здоровья!
          – Чего нет  – тому не повредить.  Но слушай же! Оказывается, далеко не вся наследственная информация записана в геноме – значительная ее часть приходит извне, очевидно из космоса, на волнах, природа которых еще не изучена. Был поставлен эксперимент: построили две камеры, в каждой из которых создали природные условия для развития головастиков из лягушечьей икры. Различие лишь в том, что одна камера была создана из материала, не пропускающего электромагнитные волны и поля, а вторая – из обычного материала, который для волн не помеха. В каждую поместили оплодотворенную лягушечью икру. И вот результат. Во второй камере в положенный срок вылупились и нормально развивались головастики, превратившиеся потом в лягушек. В первой – появились сплошь уроды, которые через несколько дней погибли. Значит, для нормального развития необходимы лучи, несущие недостающую наследственную информацию! Как тебе это нравится? 
         Марченко усмехнулся.
         – Рад за тебя, Валентин, но для меня душа – это первая и вторая сигнальные системы. Это сознание и подсознание. В крайнем случае, бессознательное.  К сожалению, твое бессознательное никогда не станет сознательным.
         – Да оставь!..  Не понимаешь, что они так пытаются доказать, что душа  от Бога.
         – Принял к сведению. Такой Бог мне  симпатичен. И знаешь, ты вернул мне работоспособность. Я думал, что это я – психотерапевт. Но, на самом деле это ты – маг и волшебник!  А говоришь – старость. Человек стареет не тогда, когда ему много лет, а когда исчезает интерес к жизни. Ты  молод! Просто привык филонить…
           –  О чем ты говоришь!? – не согласился Валентин. – Я живу воспоминаниями. Это ли не признаки старости?! Но, напичканный таблетками, надеюсь и завтра добраться до библиотеки. Хочу посмотреть последние номера «Вопросов философии». Сегодня они тоже делают реверансы в сторону церкви. Интересно наблюдать, как  мимикрируют.
          –  Такова жизнь… Но, противно…   Заходи, пофилософствуем за чашкой чая. Сегодня же вечером и заходи.
          Сергей положил трубку и подумал: «Молодец Валентин. Еще находит силы ездить по библиотекам. Я там уже вечность не был!».
          Почему-то вспомнилось: это было  в августе. У главного корпуса медицинского института уже толпились  пожилые люди, и он не сразу понял, что это и есть его сокурсники. Насколько постарел, увидел по лицам тех, кого знал молодыми. Седые, морщинистые, они старались угадать друг в друге тех  красивых ребят и девчат, которые, казалось, совсем недавно вышли из стен  alma mater. Возгласы радости и удивления, объятия и поцелуи…
           Подошел к худенькой седовласой женщине, в чертах которой, как ему показалось,  промелькнуло что-то уж очень знакомое.
          – Какая группа? – спросил он, не надеясь на то, что окажется прав.
          – Четвертая.
          – Четвертая?! И кто же вы?
          – Ой, Сережа! Боже, это же Сережа Марченко!
          – Но, видит Бог, я вас не узнаю, – растерялся он.
          Подсознание хитрило. Оно не желало увидеть отражение собственной старости и вытеснило образ сверкающей юной красавицы.  Муза когда-то еще являлась к нему во снах, еще побуждала действовать. Видения молодости, легкая влюбленность, воспоминания  заставляли сердце биться сильнее, а потом многие годы служили, как не странно, допингом. А теперь рассеялись дымом.
          – Кто же вы, прелестная незнакомка?
          – Неужели так изменилась? Кого же ты помнишь из нашей группы?
          – К сожалению, очень немногих. Люду Писмареву, Азу Штефан, Аню Яценко…
          – А с кем  дружила  Люда Писмарева?
          – С Жанной Тарахкало! –  До него вдруг дошло, что эта миниатюрная женщина – Жанна. – Жанна!? Я рад тебя видеть! Где ты, как сложилась  судьба? О ком ты что-нибудь знаешь? Я поддерживаю связь только с Володькой Татьяненко. Он в Кировограде.
           Жанна тоже, по-видимому, была рада встрече и рассказала о  себе. Обменялись адресами и телефонами…
           На душе у Сергея Кирилловича  –  грустно. Печально,   что жизнь теперь связана не с надеждами, а с воспоминаниями.
          «Семьдесят – не порог старости, а сама старость, – думал Сергей Кириллович, – когда знаешь ответы на многие вопросы, но никто тебя не спрашивает».
         –  Галя, я, пожалуй, прилягу. Что-то сердце жмет сегодня сильнее обычного.
        – Тебе  валокордин накапать? – встревожилась Галина Павловна. – Может, «Скорую» вызвать?
         – Нет, нет. Полежу и пройдет. Грустно сегодня мне почему-то. Вспоминаю соседа из сто восьмой квартиры. Хороший был старик.
         – Не стоит думать об этом. Ты лучше вздремни.
          Он лег на диван и открыл книгу, но читать  не мог. Снова возникали навязчивые мысли: «На душе больше морщин, чем на лице. Но Галя права, такие мысли сами старят»…
          Незаметно  заснул. Галина Павловна, стараясь не разбудить мужа, осторожно отложила раскрытую книгу и  потушила свет. «Пусть отдохнет. Этот парень из Чечни, видимо, его крепко зацепил», – подумала она.
          Проснулся Сергей Кириллович только утром. Открыл глаза и улыбнулся. На него с тревогой смотрела жена.
          – Ты как? Жмет?
          – Нет. Напрасно ты всполошилась. Ничего не болит.
          – Слава Богу!
          – Что-то я проголодался… У нас в холодильнике есть что-нибудь?
          – Я тебе творожок со сметаной дам. Чаю попьешь?
          – Спасибо. Потом просмотрю  свежий номер «Клинической медицины». Понимаю, что не к чему, но – привычка…
           – Теперь верю, что ты себя лучше чувствуешь. Распетушился. Иди, мойся.
           Галина Павловна пошла на кухню, а Сергей Кириллович натянул на себя спортивный костюм, в котором обычно ходил дома, и побрел в ванную.
          – Гигиена – цепная собака здоровья, – бормотал он. – А я с собаками дружу…
          Когда   сел за стол, Галина Павловна заметила:
          –  Сережа, скоро твой день рождения. Надо бы продумать, где и как его мы будем отмечать.
          – Какой  день рождения?! Баста! Только дурак празднует годы приближения смерти.
          –  Но люди этого не поймут…
          –  Привыкнут. Я в этот день уеду из города. Зачем мне эта суета? Не хочу никого видеть. Тех, кого любил, уже нет.
           –  Напрасно. Тебя многие искренне уважают. Твои ученики, пациенты… И что у тебя за настроение сегодня?
           –  Не знаю… Возраст, наверное…
           – Какой у тебя возраст? Ты не раскисай.  Кстати, между прочим, сегодня еще приемный день.
           – Да, день  приемный, а ночь уже нет.
           – Скажешь, тоже…Уж я-то это лучше других знаю! Только, дразнишь меня, и кокетничаешь. На Валентина погляди! Энергичен, любознателен, активен… Ты же, захваченный  мыслью о старости,  забываешь  жить.
           – Память начала давать сбои. Знаешь, когда сначала забываешь имена, потом – лица, потом забываешь застегивать ширинку, потом – расстегивать ее.
          – Про ширинку ты что-то не вовремя вспомнил. День только начинается.
          День действительно начался. В дверь позвонили, и Сергей Кириллович подумал, что врачу хандра не по карману.
          На пороге   стояла миловидная  черноволосая женщина. Из-за ее спины выглядывал рослый белобрысый парнишка.
          – Эта квартира Марченко?
         Женщина заметно волновалась, голос ее, произнося дежурные приветствия, дрожал.
          –  Да. Пожалуйста, проходите.
          Мать и сын прошли в прихожую, сняли пальто и последовали  за доктором в кабинет.
           Он еще ничего не сказал, но  обстановка кабинета уже работала. Мягкий, слегка приглушенный свет, уютные кресла, пастельные тона стен, внушающие  почтение полки с книгами и множество безделушек, подаренных в разное время больными. Здесь его тихий доброжелательный голос звучал таинственно и обволакивал мягким бархатом.
          – Присаживайтесь, пожалуйста. Меня зовут Сергеем Кирилловичем. А вас как звать-величать?
          Женщина,  подталкивая сына к креслу, на которое указал доктор,  уже спокойнее ответила:
          –   Я – Валентина Васильевна, а это  мой сын Павлик. Мы пришли к вам по рекомендации доктора Григорьева и очень надеемся, что вы нам сможете помочь.
          Павлик выглядел куда спокойнее своей мамы, и Марченко  решил, что пациентка  все же она.  Он попросил ее сесть рядом и рассказать свою историю.  Она и не собиралась ничего скрывать. Ее рассказ наполнил пространство кабинета волнением куда более мощным, чем банальные сюжеты надоевших киносериалов. История слегка походила на пушкинскую сказку. Там волшебник Черномор выкрал Людмилу прямо из брачной постели Руслана. А здесь украденным оказался  документальный муж Валентины. Реальным он не успел стать. Вышел  посреди свадебного пира вдохнуть свежего воздуха и обратно не вернулся.  Полчаса тревоги и ревности, потом истерика. Скандал, обиды и насмешки гостей.  И лишь на следующий день его труп нашли неподалеку от свадебного зала в скверике. На левом виске шрам от страшного удара корявым железным прутом.
             Так и осталась она замужней девственницей. Долгие годы мысль о повторном замужестве просто пугала ее.  А потом  уже  и  не надеялась устроить свою жизнь. После  института распределили  в школу, где мужчин – по пальцам пересчитать. К восьми приходила в этот сумасшедший дом, крутилась как белка в колесе, не успевая иногда даже поесть, и уставшая, возвращалась  к шести. По дороге  заходила в магазин или на рынок, и груженная как лошадь, шла домой. Здесь начиналась вторая смена: нужно было проверить стопку тетрадей, что-то  приготовить, постирать или убрать в квартире. Когда же поздним вечером ложилась в постель, открывала томик любимого писателя или поэта, и…  засыпала, иногда забывая потушить свет.
          Родители Валентины Васильевны жили в  станице Багаевской. Несколько лет назад ей удалось получить однокомнатную кооперативную квартиру, и с тех пор жила она в своем гнезде, превратив его не то в библиотеку, не то в музей. На стенах висели репродукции мастеров живописи, на книжных полках теснились  живые и мертвые классики всех стран и народов, энциклопедии и различные словари…
          С этим она и собиралась встретить одинокую старость.
          Пытался ее спасти от этого инженер консервного завода. Но мать отговорила дочь от серьезного шага. «Что у вас общего? Мать тебе плохого не посоветует.  Да и пьет он не слабо. Недаром от него Верка сбежала!»  Нет, не пошла она за этого спасителя. Хотя, спустя годы, в тоскливую минуту, жалела. «Может, напрасно тогда послушалась, – думала Валентина Васильевна. – Но, что ни делается, – все к лучшему! Да и чего теперь об этом думать, сколько лет прошло…»
            Спас ее от одинокой старости Павлик.
            Материнский инстинкт оказался сильней невроза. Он тогда учился в пятом классе, но выглядел совсем маленьким и беззащитным. Среди шустрых сверстников бросалась  в глаза его инфантильность. Он даже говорил  писклявым  голосом. Но был талантлив и восприимчив, знал много стихов, рисовал и явно тосковал по материнской ласке.
           Год назад у него умерла мать от тяжелого заболевания сердца. Последние дни ее жизни оставили в его душе незаживающую метину.
           Он стал хуже учиться, был невнимательным, и молчаливым. В дневнике появились тройки, и даже двойки, на переменах не участвовал в шумных играх товарищей, мог подолгу смотреть в одну точку, о чем-то напряженно думая. Иногда ему снилась мама.  А в ее глазах  –  страдание и боль, любовь к нему и надежда. Ей не хватало воздуха, и она тяжело дышала. Он просыпался, дрожа от страха, и тихо плакал, уткнувшись в подушку. 
         Павлик помнил, какой ужас охватил его, когда он понял, что мама перестала дышать. Отец вышел в аптеку, а  мальчик сидел возле притихшей матери, и не знал, что делать, куда бежать. Потом вспоминал, как она лежала в гробу, красивая и холодная, спокойная и отстраненная, будто была довольна, что, наконец, мучения ее закончились. Он смотрел на бледное лицо матери, стараясь навсегда запомнить родные черты…
         С тех пор они жили вдвоем. Отец работал токарем на заводе,  варил нехитрые обеды, жарил картошку или яичницу, а Павлик помогал, как мог…
           После уроков  Валентина Васильевна оставляла его в классе,  следила за тем, как он  выполняет домашнее задание, была с ним ласкова: то погладит по голове рукой, то  вдруг взглянет так, как смотрела на него мама, и тогда ему становилось хорошо и покойно. Он старался не огорчать учительницу, учил наизусть стихотворения, решал задачки, но думал совсем о другом.
            Однажды Павлик рассказал отцу об  учительнице русского языка и литературы. Тот слушал в пол-уха, думая о своем. Но когда  мальчик снова и снова заводил о ней  речь, удивленно посмотрел на сына.
           – Хорошая?
           – Добрая. На маму похожа…
           – Молодая?
           – Нет. Ей уже тридцать.
           – Ну и что?
           – Она не замужем.
           – Это ты к чему?
           – Так…
          Николай промолчал. Но когда в конце четверти  пришел на родительское собрание, понял, что подкупило сына. Большие, словно две спелые вишни, глаза ее светились неподдельным интересом и добротой. Она, действительно, была похожа на умершую жену: те же мягкие кошачьи движения, грудной тихий голос, те же ямочки на щеках… Только Надежда была светловолосой, а у этой – черные волосы  до плеч –  блестели и отливали синевой.
           После собрания Николай Назаров задержался в классе, поговорил с учительницей о сыне и проводил ее до дома. А через месяц, разменяв   квартиры,  они стали жить вместе. С тех пор у Павлика появилась  мама Валя.
           Прошло два года. Павлик окреп, стал лучше учиться, увлекся литературой, с удовольствием  читал  авторов, которых не было в школьной программе, растягивая слова, почти пел стихи Цветаевой,  Ахматовой, Плещеева, Надсона, Гумилева, восторгался остроумием Шекспира, глубиной мысли Гете, лирикой Шиллера и Гейне. Он мог целыми днями сидеть на диване, поджав под себя ноги, и читать, представляя описываемые события, словно был их участником.  Цепенел от страха, когда одноногий пират ругался и грозил расправиться с беззащитной женщиной, и был счастлив, что  злодеи наказаны и справедливость восторжествовала. Никакой театр не мог бы сравниться с его фантазией…
           Но однажды на уроке физкультуры, почувствовав слабость и головокружение, Павлик прислонился к стене и бледный стоял, боясь упасть. Его отвели в школьный медпункт и уложили на кушетку. В медпункт зашла взволнованная Валентина Васильевна.    
           – Что случилось? Павлик, как ты себя чувствуешь?
           – Острая сердечная слабость, – ответила доктор. – Мальчика нужно отвезти домой, а завтра вызвать участкового врача. С этим шутить нельзя.
           На следующий день Павлик остался лежать дома.  Он чувствовал себя не плохо, но обрадовался возможности поваляться в постели и дочитать книгу о капитане Немо.
           Вечером пришел доктор из поликлиники. Молодой, с усиками, делающими его похожим на таракана, он говорил  скрипучим голосом и прикасался к Павлику холодными пальцами, словно щупальцами. Потом, выписав направление на обследование,  стал прощаться.
          – Доктор, – обратилась к врачу Валентина Васильевна, – что с сыном?
          – Ничего страшного. Сердечная слабость. Перегрузка.
          – Это как понимать?
          – Сердце, – это насос. Чем сильнее сердечная мышца, тем лучше оно работает. А у вашего сына сердечная мышца, как тряпочка. Она не в состоянии справиться с нагрузками. Механизм прост и понятен…
          Павлик слушал объяснения врача и представлял тряпочку, которую мама Валя вывешивала  сушить на веревке в лоджии. Постиранная, она болталась при дуновении даже едва заметного ветерка.
           Павлик прошел  обследования,  был у врачей, принимал какие-то таблетки, но стоило выйти  на улицу, как ему становилось плохо. Он бледнел, ноги становились ватными, сердце колотилось в груди, словно «тряпочка на ветру».
           Мальчик перестал ходить в школу. Его обследовали в кардиологических клиниках города, показывали профессорам. Все в один голос утверждали, что сердце  здорово, но… Павлик оставался инвалидом. В квартире, когда родители были дома, он ходил по комнате. Но стоило им уйти, он ложился в постель. С отцом или мамой Валей Павлик мог выйти и на улицу, но все время прислушивался к сердцу  и чувствовал эту свою «тряпочку».
           Консультировал его и известный в городе психиатр. Он рекомендовал стационарное лечение в  клинике, на что родители  ответили категорическим отказом.      
          Выслушав  Валентину Васильевну, Марченко обратился к мальчику.
         – Ты когда-нибудь был на сеансе гипноза?
         – Нет, – с огорчением  сказал Павлик
         – А хотел бы?
         – Конечно – это интересно.
         – А еще интереснее, если гипнотизировать будут тебя. Верно?
         – Верно, – похлопал ресницами  голубоглазый мальчик.
         – Вот этим мы сейчас с тобой и займемся.  А твоя мама посидит пока в зрительном зале, – Марченко улыбнулся, показав рукой на жесткое, но удобное кресло у входа в комнату.
         И начались раскопки.  Сергей любил этот вид археологии. Вот он культурный верхний слой.  Дальше страхи и образы сердца-тряпочки, но и под ним не пустота дикого подсознания, а опять истории. По отдельным черепкам, нужно восстанавливать историю заболевания, хоть и истлели фрагменты. Там-то и прячется главная тайна. Вот где должен  помочь психоанализ! Но нельзя форсировать, нельзя спешить. Сердце мальчишки может не выдержать. А тряпочку эту мы сейчас превратим в мускул.  Да, да, в мускул чемпиона!
          Валентина  Васильевна  видела,  как  менялось  лицо сына, как уходил, таял, словно под лучами солнца, лед страха. А ведь по  заключению врачей мальчик стал инвалидом. К  нему  приходили педагоги, и он прошел программу восьмого и девятого классов, не выходя из дома.
          Случайно в поликлинике услышала Валентина Васильевна о возможности  провести курс психотерапии, и  решила показать сына доктору Марченко. И вот получилось. Ей понравилось, что врач  внимательно просмотрел толстую историю болезни Павлика, при ней ввел сына в гипноз и провел внушение.
          Через два часа посетители стали прощаться. Неловко замявшись, Валентина Васильевна спросила, сколько она должна доктору за сеанс и когда им следует прийти в следующий раз.
           – Нет, уважаемая. Пока вы мне ничего не должны. Если смогу помочь, тогда и дадите. А пока, проследите, чтобы сын дома регулярно занимался аутогенной тренировкой. И не торопите его. Я верю, недуг его пройдет. Нужно время. Жду вас в среду в это же время. Всего доброго…
          Сергей Кириллович проводил их до двери. Галина Павловна смотрела на мужа и улыбалась.
          – Ты, Сережа, выглядишь таким счастливым.
          –  Иной раз эта работа мне приносит радость!
          – Ты помолодел на десять лет!..
            Телефонный звонок вернул Сергея к действительности. Неугомонный Валентин стал рассказывать об очередном открытии, вычитанном в журнале «Наука и жизнь», но Сергей Кириллович прервал его:
          – Боюсь, что автор этого опуса знаниями не отягощен. Так ты зайдешь на  чай с философским прикусом?
          – Да я бы  зашел, но ты же еще работаешь. У тебя часы приема.
          – Принять я могу сейчас разве что лекарства. До нескончаемого потока пациентов далеко, да и не по силам мне. И очереди не видно.
          – Но хоть один пациент был?
          – Был. Больше  принять не смогу, сил нет. Тяжелая это работа из болота  тащить бегемота. Отвык от нагрузок. Оперировать было легче.
          Вечером Сергей Кириллович не знал, куда себя деть. Он пытался читать, но журнал оказался не интересным, роман – с примитивным сюжетом и фальшивыми страстями его не увлекал. По телевизору шли надоевшие шоу и реклама. В газетах проталкивали национальную идею, основывая на ней позицию наших патриотов, выступающих против демократии, прав человека и свободы совести.
          – Тебе не надоело читать эту дребедень? – Галина Павловна отложила газету «Ковчег Кавказа», посвященную вопросам культуры.  – Что же касается желания людей утверждать свою самобытность –  так это естественное стремление народа сохранить себя.
           –  Да кто же против? Только, не унижая тех, кто живет рядом… Взаимопроникновение культур – процесс, не зависящий от желания или нежелания людей.  Всякое стремление обособиться, говорить о своей исключительности – чушь тупорылая.
          – Да ладно об этом. Я думаю, ты должен рекламировать свою практику. Может, дать объявление в газете?
          –  Не хочу разговоров… Не хотелось на старости лет…
          – Опять?!  Если профессия не приносит  огорчений, значит, ее у тебя просто нет. Работы без сложностей  не бывает…
          – Какая это работа?..
          – Раз платят, значит, работа. Об этом и нужно рассказать в поликлиниках.
          Сергей задумался.
          – Ты права. Нужно организовать рекламу, сообщить в поликлиниках...
          – Тем более что реклама – ложь, дозволенная законом, – улыбнулась Галина Павловна.
          Сергей  Кириллович,  не уловив  юмора, обиделся.
          – Почему же ложь?! Я,  что, лечу заряженной  водой? – Он встал и направился в спальню. –  Мне столько еще нужно сделать, что я лучше пойду спать!
          – Как спать?! Валентина в гости кто звал?  Они с Татьяной уже наряды примеряют.
          – Значит, готовимся к интеллектуальным развлечениям?
          Еще в студенческие годы к Валентину прилипло прозвище Довгий,  в смысле длинный. При его неуемной подвижности, он так и не пополнел. Если сзади посмотреть, все такой же Валька Довгий. Лицо, правда, давно не румяное яблочко. Сегодня, скорее, печенное, сморщенное, обрамленное серебреной рамкой редких волос,  но философист,  как в юности.
          Войдя, он сразу же изрек:
         – Вот  послушай, на что я набрел! Оказывается, разум  есть у всех, душа у многих, а дух уж вовсе у избранных!
        – Интересная мысль. Но, увы, это не так. Все  есть у каждого. Сегодня модно отделять душу от тела.
        – Ты зря. В твоем деле надо быть  впереди моды.
        – Что  нового  это внесло в медицинскую науку?
        – Я думаю, что новый оптимизм. Впрочем, ты ведь просто завидуешь.
        – Может и так… 
        Друзья долго обсуждали нашумевшие выступления политиков, последние городские новости. Они прихлебывали чай и вкушали сладости, чтоб подбросить калории в топку интеллекта. А ночь раскачивала фонари за окном, подвывала бездомной собакой и, как не странно, вносила уют в теплое и освещенное пространство квартиры.
          Часы пробили полночь, напомнив, пора идти спать. Званный вечер ушел в глубины воспоминаний.
          А утром появилась новая пациентка.

                2

           Дождь хлестал всю ночь. Порывы холодного ветра отбрасывали капли на стекла окон, и они множеством ручейков устремлялись вниз. Одетая в асфальт улица превратилась в непроходимую бурную речушку, которая жалась к бордюру, неслась куда-то вниз, смывая желтые  листья. Перейти на другую сторону  без риска замочить ноги,  невозможно. Деревья, сбросившие последнюю листву, стояли продрогшие, почерневшие, мокрые и жалкие, и никто не мог их защитить от этого осеннего ливня. Пожухшая трава газонов утопала в лужах. Земля больше не впитывала воду. Мутные потоки грохотали в водосточных трубах, вырываясь наружу, неслись по тротуарам, мешая идти. Редкие прохожие кутались в плащи, прятались  под зонтами, стараясь поскорей юркнуть в укрытие, спрятаться от разбушевавшейся стихии в салоне автобуса или за дверью дома. Машины ехали медленно, словно боясь поскользнуться, освещая путь фарами, шуршали шинами, разбрызгивая лужи. Казалось, этот дождь  никогда не кончится.
            Надежда Оленева, эффектная девушка с пышными рыжими волосами и большими, словно нарисованными, серыми глазами, смотрела в окно, и по ее щекам, как капельки по стеклу, катились слезы. Она представить себе не могла, что с ней может такое произойти. Жила себе спокойно,  имела  успех у мужчин, и  пользовалась им  в разумных пределах, насколько позволял  возмущаемый порывами аппетитной плоти ее поэтический разум. В общем, жила в согласии с миром и с собой, и вдруг…
           Не случись у  Верки Кленовой неприятности, она бы до сих пор жила спокойно и не о чем не думала.  Но однажды  она  заглянула к ней в обеденный перерыв.
           – Ты чего сегодня такая пасмурная, как погода на улице? – спросила Надежда, допивая кофе. – Снова поссорилась с Витькой? Не можешь с мужем найти общий язык. Мне бы такого! Мой Виталик падок только на плотские утехи, а  лишь намекну: хорошо бы под венец,  сразу исчезает на неделю.  Вольный конь узды боится. Так, что у тебя стряслось?
           –  Была вчера у врача. Она нашла у меня какую-то фиговину в груди.
           – Тоже мне, событие! Мне Виталик рассказывал, что это не такое уж редкое явление.
           – Я не знаю, какой врач твой Виталик, но циник первоклассный. Он и мне как-то говорил, что если выстроить десять баб нашего возраста, то  у восьмерых найдет изменения в груди.
           – Но это же, правда! И не циник он никакой, просто говорит то, что думает. Кстати, а почему ты не показалась ему? Он же тебя лечил, как мне кажется, и ты была им довольна?
           – Ну, ты, Надюха, даешь! Когда это было? Тогда у нас с ним любовь-морковь была. Теперь у меня Витек, да и не могу я так коварно поступать с подругой. И, кроме того, он ведь специалист по писькам, а не по сиськам!
           – А где специалисты по сиськам?
           – В том-то и дело, в онкоинституте. От сознания, что нужно туда идти, все поджилки трясутся. Говорят, там открытый прием…   
           – Открытый прием?
           – Ну, да! Это когда принимают без всяких направлений, проводят обследования… И денег за это платить не нужно…
           – Так что же тебя так напугало? Иди себе, проверься…
           – Боюсь… Все понимаю, но боюсь… Надь, а Надь, пойдем вместе!
           – Это еще зачем? И что мне там показывать? Было бы кому, а то начнет меня разглядывать какой-нибудь плотоядный. Мне Виталика хватает… Нет, я не согласна.
           – Тоже мне! А еще подругой называешься. Прошу тебя. Ну, пошли вместе, а, Надь?!
            – Да чего ты разнылась. Ладно. В субботу? Только бы попасть к молодому красивому холостяку. Чем черт не шутит, может, там  и найду свое счастье?! Люблю иметь дело с врачами…  Умеют  в нужный момент вещь назвать своим именем, и не стыдно слушать. И дураков среди них мало. Ему загнешь про кастанедино кактусианство, и ничего – жив.

          В поликлинике института толпился народ. «Боже, сколько  больных! – подумала Надежда. – А тот парень, что стоит возле регистратуры, очень даже ничего собой!» Таких надо охранять законом, как вымирающий вид. А, впрочем, и эти, значит, болеют…»
          Пожилая женщина-регистратор быстро записала паспортные данные и, подавая  заполненный бланк амбулаторной карточки, каркнула скрипучим голосом:
          –  Вам к Гурову.
          Вера, цепенея от страха, перекрестилась и открыла дверь кабинета. Надежда присела на диван  и стала терпеливо ждать. «И чего я сюда пришла? Если до сего дня и была здорова, то здесь обязательно что-нибудь найдут» – думала она. Прошло не более пятнадцати минут, когда вышла, скорее, выпорхнула  сияющая подруга. 
           – Пронесло! Надь, иди! Не пуха! А врач молоденький и такой симпатичный! Смотри, лови момент!
           Надежда открыла дверь и остановилась, ослепленная ярким светом, белизной простыней и халатов. После полумрака коридора здесь было светло и ничего не предвещало  беды.
           – Здравствуйте, – доброжелательно улыбнулся врач, и Надежда отметила, что он оценил ее точеную фигурку. – С чем к нам пожаловали? Вас что-нибудь тревожит?
           – Да нет. Я за компанию с подружкой. Она только что вышла от вас.
           – Ну, что ж. Значит, проведем профилактический осмотр. Итак,  ничто не тревожит. Я правильно вас понял?
           – Правильно.
           – У гинеколога  давно были?
          – С полгода назад. Там у меня все нормально, – сказала она, смущаясь. – А вы что, разве гинеколог?
          Смущение перешло в веселый кураж. Почему бы и не красотнуться перед симпатичным мужиком.  Она взглянула в глаза доктора и улыбнулась. Он тоже, по-видимому, ощутил некое брожение в крови, но его положение обязывало, и он, помедлив лишь секунду, сказал:
           – Нет, нет. Разденьтесь, пожалуйста, по пояс.
           Надежда быстро сняла с себя кофточку, расстегнула лифчик и положила вещи на спинку стула. Две упругие полусферы, хранящие еще следы летнего загара, призывно затрепетали.
           – Я готова. А вы?– игриво спросила Надежда.
          – И я готов.
          Он разглядывал ее неторопливо, как художник осматривает  натурщицу. А  Надежда почувствовала себя так, как будто ее с панели снял на разгляд холодный импотент.  И стояла она, смущенная,  под нахальным и пронзительным взглядом,  не зная, как себя вести.
           – Поднимите, пожалуйста, руки. Вот так… А теперь повернитесь боком… Так. А теперь вправо…
           Наконец, врач подошел и стал прощупывать грудные железы. Под его пальцами в левой груди возникло неприятное ощущение, словно он нащупал самое сокровенное, прикосновение к которому неприятно и даже болезненно. Надежда почувствовала перемену его настроения, и сама стала тревожиться, превращаясь из светской львицы в испуганную телицу.  Доктор долго терзал левую грудь, попросил  лечь на кушетку и снова мял, словно месил тесто. Наконец, закончив обследование, прошел к столу, коротко бросив:
          – В левой молочной железе есть уплотнение, которое необходимо обследовать. Сейчас я сделаю пункционную биопсию, но вам придется прийти ко мне  в понедельник.
           – Пункционную биопсию? А что это? Больно будет?
           – Нет, нет. Больно не будет…
           Когда, наконец, Надежда вышла из кабинета, встревоженная подруга бросилась к ней.
           – Что случилось? Почему он тебя так долго держал? 
           – Нашел какое-то образование в левой груди. Делал пункцию. Этого только мне не хватало. Это все ты! Так не хотела сюда идти. Ведь знаю же: им только попади в лапы.
          – А я-то причем? Это даже хорошо, что обнаружили вовремя. Ты только не паникуй. Может, ничего страшного и нет?
          –  Чует мое сердце недоброе… Закончилась беззаботная жизнь. Теперь ума не приложу: куда идти, к кому обращаться?
         – Да не суетись ты,  не делай  резких поворотов! Сначала нужно получить результат анализа, а потом будем решать!
         – Да что решать? Я и без анализа все вижу. Надо же! Теперь синяк огромный. Как я Виталику покажусь?
           Все ее тщательно выстроенное и почти философски осмысленное совершенство мира рухнуло в минуту. Она не могла, не хотела примириться с тем, что смертельно больна, что спасти ее может только операция, калечащая, уродующая. Не хотела жить корявой, одногрудой, несчастной. За что?!

             В понедельник Надежда пришла в поликлинику института. Окна тихо плакали. Зануда-дождик достал их своими противными притязаниями.  Она сидела у кабинета Гурова, шепотом моля Господа, чтобы сжалился над ней, чтобы ничего страшного у нее не нашли. Но все получилось не так.
             Доктор, пройдя в кабинет,  жестом пригласил Надежду войти.
            Она  осторожно присела на  стул. А он глянул ей в глаза   и сказал:
           – Анализ показал, что у вас имеется опухолевое образование, которое необходимо удалить.
           – Это как? – не поняла Надежда.
           – Нужна операция. Для начала я вам дам направление в нашу лабораторию, а в среду ложитесь в клинику.
             Надежда сидела бледная, оглоушенная словами врача.
           – Это так срочно? У меня работа… Я работаю в районной библиотеке… Через неделю у нас должна состояться читательская конференция, посвященная творчеству донских поэтов. Приглашено много народа… Я с таким трудом договорилась…
          – Срочно, – жестко отрезал врач. – Откладывать операцию опасно. Конференция никуда не денется.  Поэты прочитают свои стихи без вас. А вам важно голову сберечь…
             Надежда вся похолодела. «Значит, все так плохо, что можно и голову потерять, – подумала она и расплакалась. – Боже, что же мне делать?»
               Взяла направление в лабораторию и вышла. «Куда идти? У кого просить помощи? Никакой операции я, конечно, делать не буду. Если это рак, то операция меня не спасет. Зачем мучаться? А я, дура, недавно такой купальник купила! Не суждено мне  его надевать…»
             Она брела по осенним улицам и ничего вокруг не видела. Стояла поздняя осень. Ветер хлестал колючими  брызгами  по лицу, которые стекали по щекам, смешиваясь со слезами. Куда же идти? Дома ее никто не ждал. Родители в Таганроге. Брат плавает старшим помощником капитана. Ему не до нее. У сестры свои проблемы, да и муж – алкоголик. Какая от них помощь? А, может, показаться еще кому-нибудь? Этим хирургам только бы резать. Может поехать в Москву? Кажется, Мария Ивановна лечилась в онкологии. Хорошо бы ее застать на работе…
           Покровскую она не застала. В библиотеке ничего не изменилось. Все куда-то спешили, занятые своими делами, и никто не обращал внимания на ее состояние. «У них свои проблемы… А у меня – свои. Боже, что же делать?! Вот и закончилась  жизнь! Впереди только боль и страдания. Зачем мне такая жизнь?»
        Наконец, пришла  домой. Она любила свою квартиру,  письменный стол с компьютером, книжные полки, картины, купленные по случаю… Но сейчас ее ничто не радовало. С трудом дождавшись  вечера, позвонила Покровской домой.
      – Мария Ивановна?
            Мария Ивановна рассказала, что после операции ее облучали и проводили химиотерапию, от которой выпали  волосы. Теперь она надевает парик. А  молодым больным иногда удаляют яичники, дают гормоны, от которых на лице растут усы и голос становится грубым.
От таких слов впечатлительная Надежда закаменела в ужасе.  Чем такое – лучше смерть. 
          Она  плакала, забыв даже посмотреть на себя в зеркало, хотя ждала Виталия. Когда  он пришел, она, захлебываясь слезами, рассказала о  том, что ее ждет. Успокоившись в его объятиях,  она призналась:
            – Ты знаешь, я даже думала и вовсе рассчитаться с  этой жизнью. Не могу я из принцессы сразу в замухрышку превратиться!  Пошла на Ворошиловский мост…  Меня притягивала вода, черная, холодная… тем более, что плаваю я как топор. Казалось, что именно воды Дона должны унести меня из этого мира. Уже наклонилась над перилами. На какое-то мгновение мне даже стало легче. Я не думала об операции. Казалось,  мечтала только о смерти… Нет, нет, поверь,  действительно мечтала о смерти… Но вдруг подумала о тебе. Мне не понравилось, как буду выглядеть, когда весной меня выловят из воды. Нет, я не могла позволить, чтобы ты меня увидел с распухшим, обглоданным рыбами лицом… и   пошла домой…
            Она  снова заплакала. 
            Виталий любил красивых женщин, а умных – боялся. Понимая, что в Надежде совмещается и то, и другое, что само по себе – редкость почти алмазная, он старался, как мог, успокоить девушку.  Конечно, ее болезнь кардинально меняет ситуацию. Раньше она стреляла по мужикам глазищами как Ворошиловский стрелок. Женись на такой, – сразу рога примеряй. Теперь все у него упростится. Ведь ей при такой болезни нельзя будет иметь детей! А что за семья без детей?! Не понимать этого она не может. Жалко. Прилип, привык… Но что поделаешь?! Кто его осудит?!  Не повезло девке!
         Так он думал, и сегодня мысль его обрела конкретность: «Конечно, сейчас ее нужно поддержать, а то эта экзальтированная особа, действительно, может с моста прыгнуть. Бросить ее сейчас непорядочно. Но кто меня осудит, если я хочу иметь детей?!»
           Некоторое время молчал, подыскивая слова. Наконец, тихо, стараясь говорить мягко и нежно, произнес:
            – Ты напрасно себя хоронишь. Это не редкое заболевание, и ты еще будешь жить долго и счастливо.
            – Зачем мне такая жизнь? Ты сказал: «будешь жить…», не «будем жить!» Уже приготовился  бежать… Но я тебя не упрекаю. Правильно. Зачем себе портить жизнь?
           – Не говори глупости. Завтра вместе поедем в онкоинститут. Я знаю заведующего маммологическим отделением…
           Она прижалась к нему, уткнувшись лицом в грудь, и плечи ее вздрагивали от рыданий.
           – Боже, на кого я буду похожа… Ты только не смотри на меня. Я сейчас успокоюсь и приведу себя в порядок.
          Виталий гладил ее по голове как маленькую девочку, и Надежда под его рукой действительно успокаивалась, и плотнее прижималась к нему. От всех этих переживаний она едва держалась на ногах. Еще немного, и  рухнула бы на пол, обессиленная, обмякшая. Он бережно подвел ее к кровати, помог раздеться, и уложил в постель.
           – Я сейчас сварю кофе. Тебе с молоком?
           – Нет. Я, пожалуй, выпью черный, с коньяком. В баре стоит открытая бутылка «Арарата». Возьми, пожалуйста, в холодильнике лимон и нарежь сыр. Сегодня  будешь ты за мной ухаживать…
            Она  укрылась одеялом и подумала: «Хорошо бы, чтобы так было всегда. Но кому я такая нужна?»
            На следующий день  Виталий показал ее своему приятелю, который подтвердил диагноз Гурова и рекомендовал не тянуть с операцией. «У молодых опухоли ведут себя агрессивно», – сказал он. В этот же день Надежда сдала анализы в лаборатории института, но для себя решила, что оперироваться не будет.  Она слышала, что  где-то в станице Заплавской живет бабка, которая  лечит даже тех, от которых отказывались врачи.
              «Кастанеда  куда умнее меня, и он поверил в целительную и всякую прочую силу индейских шаманов. А чем хуже наши российские».

          Отпросившись на работе, она поехала в Заплавы.
            Дом бабки Матрены стоял на краю станицы. С раннего утра возле него уже толпился народ. Сюда приезжали с разных станиц и городов, и даже с соседних Луганской и Донецкой областей Украины.
            Заняв за каким-то тщедушным стариком очередь, Надежда присела на скамейку. К дому подъезжали и подъезжали машины, кто на повторный осмотр, кто за настоями, которые бабка Матрена  готовила своим способом.
            Люди терпеливо ждали, неторопливо беседовали, рассказывая о своих бедах и надеждах.
             – Головой понимаю, что это мало поможет, но что же делать, если врач так и сказал: «Медицина еще не умеет лечить твое заболевание», – рассуждал худой мужчина лет сорока пяти, закуривая очередную сигарету. Взгляд его устремленный внутрь себя,  отражал боль и тоску.
           – Чтобы найти истину, нужно ее возлюбить. Она устремляется к тому, кто ее ищет, – вступает в беседу соседка. – Без веры нечего сюда приходить. Только веря в успех лечения, можно надеется, что бабка Матрена поможет.
           – Да понимаю я. Но, что толку говорить, что верю, если  на самом деле сомневаюсь?
           – А ты, касатик,  поверь,  всем сердцем поверь, и тогда поможет!
           – Да понимаю я, что вся эта история достойна веры, ибо нелепа, но ведь без головы может быть только всадник, а не лошадь. Да и куда же  мне деваться?! Выхода нету! Я имею два высших образования, а вот иду за помощью к малограмотной бабке… Разве это не нонсенс?
           – А ты умерь свою гордыню, поверь, и она тебе поможет! Не разубеждай других, не мешай им верить. Ведь я же сказала, что только вера творит чудеса. Держи свое мнение при себе.
           – Да я что… я так, – стушевался мужчина. – Никто же меня сюда не гнал. Сам пришел! Значит, надеюсь…
            Надежда слушала этот разговор и думала: «Нужно поверить… Конечно, нужно поверить… Лишь бы она мне помогла!»
            Когда, наконец,  оказалась перед дверью, немного растерялась, не зная, что говорить, что спрашивать.
           – Проходи, проходи, милая, – тихо проговорила женщина, похожая на монашку. Нюрка помогала бабке Матрене, следила за порядком, приглашала очередного посетителя.
           Надежда вошла в небольшую комнату под звон старинных часов, которые висели на стене. Большой блестящий маятник приковывал внимание и гипнотизировал.  Комната была забита мебелью, покрытой кружевными салфетками, на них стояли фарфоровые кошечки, слоники, собачки, безмолвно взирающие на входящего. Завешанные плюшевыми гардинами окна почти не пропускали дневной свет, и здесь царил  усыпляющий полумрак, который  обволакивал и успокаивал.
         Посредине комнаты – круглый стол. На плюшевой скатерти хрустальная вазочка с искусственными цветами. За столом сидела женщина лет семидесяти в темном бархатном платье. Седые волосы повязаны черной лентой. Она внимательно посмотрела на Надежду и властно произнесла:
         – Проходи, проходи, молодушка. Чего мнешься, как   голубь   на   карнизе.   Ничего   страшного   в  твоей болезни нет. Мы твою грудь за месяц вылечим. Проходи, садись. Я и есть та самая бабка Матрена.
         Надежда была поражена. Она ничего не говорила еще о своей беде, а бабка уже определила, что у нее болит грудь. Вот и не верь в чудеса…
         Присев на краешек стула,  стала ожидать продолжения чудес.
         – Что? Перепугалась? – спросила бабка Матрена и сама же ответила, словно разговаривала с собой,  зорко наблюдая за Надеждой, улавливая малейшие движения ее глаз, изменение мимики, ритма дыхания. – Ну, конечно, кто же не перепугается, когда предложат  изуродовать такую красоту!? А мы ее оставим! Пусть еще  послужит, пусть заманивает добрых молодцов… Это же надо, такую красоту поганить!
         Она неожиданно проворно встала, подошла, и через платье стала мять грудь. Потом отошла к столику у окна, взяла одну из множества бутылочек, и протянула Надежде.
         – Возьми. Месяц будешь пить три раза в день до еды. Но не позднее семи вечера. Запивать не надо ничем. После микстуры есть можно через десять минут. Ясно объясняю?
         – Понятно, – растерянно проговорила Надежда.
         – И вот еще что… возьми этот пятак. Приложи к  месту, где у тебя обнаружили опухоль. Пластырем закрепишь. И не снимай две недели! Ну, все! Иди, милая… Видишь, сколько на улице народу ждет? Все нуждаются в моей помощи…
        – Сколько я должна? – несмело спросила Надежда.
        – Иди, милая, Нюрка скажет.
        – Еще приходить нужно?
        – А зачем? Все у тебя пройдет через месяц. Иди, иди, милая, не задерживай…
        Надежда отсчитала триста рублей за прием и микстуру и вышла во двор.
        «Вот и все… – подумала она. – Неужели все так просто?» Потом, спохватившись, вспомнила слова той женщины, что сидела неподалеку и убеждала всех верить в чудо. «Да, конечно, я верю… все у меня будет хорошо! Я попробую. Вера мне поможет!..»
          На остановке долго ждала рейсового автобуса, прячась от порывов ветра и дождя за стволом огромного ореха. Когда,  тяжело завывая мотором, наконец, подъехал «Пазик», она втиснулась в салон и, на каждом ухабе бережно прижимая заветную бутылку с настойкой бабки Матрены, целый час тряслась до Ростова.
          Вечером пришел Виталик. После ужина, развалившись в кресле, привлек Надежду к себе. От его ласк  волна нежности накрыла девушку. Она на какое-то мгновение перестала размышлять о свалившемся на нее горе. «Вот так бы всегда, – подумала она, – и ничего  больше не нужно!»  Но вдруг обратила внимание, что  он избегает прикасаться к ее груди, и это испортило  настроение. Резко встав, вышла на кухню и выпила  горьковатую микстуру бабки Матрены. Когда же вернулась, Виталий уже лежал в постели.
          – Ты что, сегодня ночуешь у меня?
          – А ты против?
          – Нет, почему же… но мне казалось…
        Она не договорила. Может быть, это все – ее больное воображение?
          – Скорей, прыгай в постель, я тебе место согрел!
         Надежда  разделась и, юркнув под одеяло, прижалась к Виталику, благодарная ему за тепло. В комнате было холодно. Отопительный сезон еще не начался.
         Утром, едва  проснувшись, Надежда набросила халат и пошла в ванную. Там приложила холодный медный пятак к месту, где по ее мнению располагалась опухоль, закрепила его лейкопластырем, потом надела лифчик, и стала приводить себя в порядок. Обычно этому занятию она уделяла серьезное внимание и возилась долго. Рассматривая себя в зеркало, подумала, что за эти дни похудела без всякой диеты. Наконец, вышла, преображенная, посвежевшая,  иллюстрируя красоту и могущество косметики, бросив проснувшемуся  Виталию:
         – Вставай, соня.  Пора завтракать. Мне сегодня нужно на работу пораньше.
         – А ты разве не  ложишься в клинику?
         – Странно. Почему ты меня торопишь?
         – С этим нельзя тянуть!
         – Так стараешься меня запрятать в клинику…
         – Не говори глупости, это тебе не идет. О тебе волнуюсь.
         – Нечего волноваться.  Я тебе жалую полную свободу!
         – Я и так свободен, – неожиданно резко проговорил Виталий. –  Она мне жалует свободу! Тоже сказала! Но как тебя убедить? Что  сделать, чтобы ты поверила?
         – Если не знаешь, что делать, не делай ничего.
         – Я как дурак волнуюсь, переживаю,  а она…
         – Но, ведь, это нормально! Если я тебе нравлюсь, ты и должен переживать и волноваться. Я  за тебя за мной бегать не буду!
          – Ну, пошло, поехало… 
         Надежда внимательно посмотрела на Виталия и тихо произнесла:
          – Понимаешь, я была  у знахарки. Она дала мне микстуру и сказала, что все через месяц пройдет. Месяц – не большой срок. Что я теряю?
          – Я тебя не узнаю. Слепая вера – источник заблуждений, иллюзий, обмана. Ты же культурный, образованный человек!
          – Я не культурный  человек… Я – несчастный человек. Даже ты меня не можешь понять! Но, довольно разговоров.  Иди, мойся, я пока завтрак приготовлю…
          Надежда прошла в кухню, приготовила салат из помидоров и огурцов, сварила сосиски и  стала молоть кофейные зерна. Она терпеть не могла растворимый кофе. 
         Когда в кухню вошел Виталий, он был уже чисто выбрит и  одет.
         – Мне, все же, кажется, Надюша, что ты делаешь глупость…
         – Неужели не понимаешь: я дико боюсь. Мне не так страшно умереть, как вдруг стать инвалидом, кривобокой, ущербной… А ты твердишь:  первый раз умирать всегда страшно! Умник! Давай завтракать, и больше не надо об этом.
         – Во-первых, ты не права. Я, ведь, о тебе беспокоюсь!
         – Надо же! Должно было со мной такое произойти, чтобы услышать от тебя эти слова…
         – Подожди. Не смейся. Ты много раз мне предлагала оформить наши отношения. Я всякий раз отказывался. Мне все рога на голове мерещились. Но теперь, вижу, что дурак  я, и весь кураж твой перед мужиками – маскарад души трепетной и пугливой. Так что,   если хочешь, давай подадим заявление в загс. Только, после этого ты пойдешь в клинику.
         – Нет, Виталик! Теперь я не хочу. Не хочу тебя связывать… Не хочу, чтобы ты меня жалел. Ничего не хочу!
         – Ты же умный человек. Только затянешь начало лечения.
         – Умный…  и   знаю:   кто  поддается   лести,   тот беззащитен. И не будем больше об этом. Кофе остывает. Садись.
          Завтрак продолжался в полной тишине. Поев, Надежда убрала со стола. Закрывая дверь, сказала:
         – Я сегодня заночую у Веры, так что меня дома не будет.
         – Напрасно ты так, – тихо проговорил Виталий и поцеловал ее в щеку.

         Дни проходили за днями. Надежда регулярно пила микстуру бабки Матрены, надеясь, что свершится чудо, и у нее все исчезнет. «Бывают же чудеса, – уговаривала она себя. – Если бы все это был блеф, разве ездило бы к ней столько людей?! И, ведь,  молва  сколько лет идет. Нет, в этом что-то есть, и она мне поможет!».
         Неожиданно ударили морозы. Ветер и холод подсушил, казалось, промокшую насквозь улицу. Трава на газонах покрылась инеем. Небо серое и тяжелое повисло над головой, едва пропуская солнечный свет.
         Через месяц Надежда пошла в онкологический институт.
         – Я полагал, что вы уже давно пролечились, – сказал онколог, прощупывая грудь. – Ходили к экстрасенсам?
         – Что-то вроде этого, – замялась Надежда. – И как у меня?
         – Как-никак, а без кака никак! Все в той же поре. Опухолевое образование без особых изменений, но вот в подмышечной ямке появился маленький лимфоузелок! Я же говорил, что тянуть нельзя!
        – Как вы не понимаете, не хочу жить калекой! В двадцать шесть лет лишиться груди! Нет, вы только подумайте! Сейчас, где бы я ни появлялась, все на меня смотрят. А после операции, на что они будут смотреть?!
        – Вы знаете, у меня возникла идея. Я вас направлю к одному старому врачу. Пусть он вас посмотрит. Я считаю себя его учеником. Как вы к этому отнесетесь?
        – Я согласна показываться где угодно и кому угодно, пока есть что показывать. Только оперироваться не хочу! И не смерти боюсь! Я привыкла к своему красивому телу, к своей фигуре, что что-то изменить в нем – для меня невыносимо!
           – Это я понимаю, – согласился врач. – Итак, я звоню?
           Он набрал квартирный номер телефона Марченко.

           Надежда сидела в кабинете Сергея Кирилловича и рассматривала акварели, развешанные на стене. Потом  ее внимание привлекли книги, стоящие на полках. Рядом с толстыми медицинскими справочниками  она увидела  томики Фрейда, Юнга, Дао, Карнеги, Кастанеды, Ницше, сборник философов Греции.  «Этот Марченко не чужд философии, или это у него антураж такой,  ошарашивающий сумасшедших умников?  – подумала Надежда. – «У бабки Матрены свои спецэффекты, у него свои. Не люблю дилетантов. Неужели и в медицине у него познания такие же, как в философии?»
          Потом вдруг поправила себя: «Откуда я знаю, какие у него познания в философии и, тем более, в медицине? Что это я с самого начала накручиваю себя?»
             Она  глубже села в кресло и прикрыла глаза. Мимолетный сон унес ее из этой комнаты  в какой-то смутный туман, парящий над трясиной. Усталая до безразличия, она шла по ней, почему-то, не проваливаясь.
            Прошло минут десять. Ее разбудил шорох шагов.
             Сергей Кириллович взглянул на проснувшуюся  Надежду и улыбнулся, как будто они были давно знакомы.
         – Простите, что заставил вас ждать, но моя обязанность выгуливать пса, а я не думал, что вы придете раньше…
         – Что вы?! За вас тут ваш кабинет работал.  Я успела привыкнуть к обстановке, немного успокоиться, пообщаться  с вашей библиотекой, и почти блажено уснуть.
         – Сергей Кириллович Марченко к вашим услугам, – представился хозяин. – Вы, как я знаю, работаете в библиотеке. Теперь ознакомились с моим скромным собранием книг и  вынесли  суждение, что перед вами дилетант. Слишком уж пестр подбор названий.
          Надежда вскинула ресницы. Похоже,  Марченко –  та же бабка Матрена, только вооружен не по-крестьянски.  Шаман с микроскопам  может быть  и посильнее бабки Матрены.
        – Действительно, библиотека у вас свидетельствует о широте ваших интересов, с полным политесом, согласно статусу и обстановке, – ответила она.
        – Что ж, можно  и так, – улыбнулся Марченко. – Весьма лестный для меня вывод. К тому же из уст профессионала. Нет, с вами мне определенно интереснее говорить о чем угодно, только не о болезнях.
         –  И о чем же вам угодно? – втягиваясь в эту непонятную игру, спросила Надежда, на секунду забыв о своих проблемах, и загораясь древним желанием женщины  указать мужчине его место.
           – Ну, хотя бы, о древних тайнах Великой Ассирии, –  наклонившись к самому ее лицу, таинственным шепотом прошелестел Марченко, внимательно разглядывая ее. Увы, каждая пятая женщина в мире находится в депрессии. 
           Надежда же подумала: «Широта взглядов… Есть ли такая же глубина знаний?» И для того, чтобы уличить его в некомпетентности,  взяла  с полки том  «Культура  древнего Востока», открыв наугад, спросила:
           – Неужели вас привлекает культура Ассирии? Это, ведь, так далеко от вашей специальности?
           – Ну, что вы! Ассирийцы  стояли у колыбели мировой цивилизации: здесь были первая государственность на Древнем Востоке, первый университет, первая библиотека Ашшурбанипала, первый наркоз, сады Семирамиды… Ассиро-вавилонская цивилизация – это еще и первые солнечные часы, карты звезд, лунный календарь, семидневная неделя, музыкальный романс. Потомки ассирийцев, несмотря на геноцид и притеснения, сохранили свой язык и культуру.
           – Но вам-то все это зачем?
       – Видите ли, все мы происходим не только из своего детства, но и из детства человечества.  Там часто и гнездятся наши неврозы. Оттуда я их и пытаюсь достать. Ваш, к примеру,   от служительниц культа  богинь любви. Для них  – потеря красоты – смерть.
         – И вы думаете,   у славян тоже были подобные культы?
         – Новые народы давно уже не происходят от обезьян. Так, что и  у Вас, наверняка, есть ассирийские гены служительниц этих культов. Знания истории не единожды помогали мне в сложных ситуациях.
            Надежда поразилась тому, как свободно и естественно он говорил, как доброжелательно улыбался, без тени превосходства, словно знал ее много лет.
            – Наверно, вы правы. Я  работаю в библиотеке. Но часто ловлю себя на мысли, что не смогла бы всю жизнь сидеть, согнувшись, как Роденовский  мыслитель… Я люблю пеструю жизнь.
            –  И я сторонник того, чтобы у женщин не отнимать их женскую долю. Но, вернемся на землю нашу донскую. Мне коллега рассказал, что у вас обнаружили опухоль, но от лечения Вы отказываетесь. Так ли я его понял?
           – Не совсем точно. Я не отказываюсь от лечения. Не хочу оперироваться. И не потому, что боюсь боли или смерти. Не хочу жить уродиной.
          – Хорошо. Будьте добры, разденьтесь по пояс, а я пойду, помою руки.
          Он вышел из кабинета, а Надежда, раздеваясь, подумала, что ему никак не дать семьдесят. «Приятный мужик, интеллигентный…»
           После тщательного осмотра, Сергей Кириллович сел за стол и внимательно посмотрел на Надежду.
          – Операция необходима. И не только операция. Весь комплекс лечебных воздействий.    Кстати, как я слышал, вы – широко образованный человек. Ваши познания в медицине перевернули фундаментальные основы онкологии.
         – Вы изволите иронизировать? Напрасно. Но я не могу смириться с тем, что у меня отнимут  грудь. Это, может быть, единственное, чем я еще привлекаю мужиков.
          – Это вы напрасно. Вы – обворожительная женщина. Но привлекательны  не только формами, но и содержанием… Не хочу  показаться банальным, но с вами приятно беседовать. Что же касается существа вопроса, то мне не понятно, откуда вы взяли, что  останетесь без такой прелестной груди?
          – Сергей Кириллович, вы что, смеетесь? Мне говорили, что вы – опытный онколог. Речь ведь идет об удалении молочной железы!
          – Кто же возражает?  Опухоль необходимо удалить. Но, кто сказал, что вы будете без молочной железы? Сегодня есть множество способов сделать грудь такой же, какой она была до операции.
          – Сергей Кириллович, зачем меня обманывать? Я же видела несчастных в поликлинике института. Не хочу жить такой!
          – Я вас не обманываю. Сегодня пластическая хирургия вам сделает из силикона точно такую же грудь, и ни один человек  не заметит подмены.  Это все техника.
          Надежда  не могла поверить. Значит, не все так безнадежно, не все так страшно.  Она  недоверчиво посмотрела на старого доктора.
          – Почему же мне никто о такой возможности не говорил? Или вы что-то не договариваете?
          – Слова волнуют, примеры влекут. Я вам покажу фотографии нескольких больных, которым была сделана пластическая операция. Вы сами все увидите.
           Он  достал большой альбом и  передал его Надежде. Там были сфотографированы больные до и после пластических операций.  Фотографии  потрясли  ее.
          – Вы не можете представить, что значит это для меня. А я, дура, к знахарке пошла. Воистину, невежество  удалено от истины…
          – К знахарке?
          – Стыдно признаться.
          – Мифы и заблуждения  постоянно сопровождают нас. Человек в таком состоянии готов поверить во что угодно. У него резко повышается внушаемость. Вы должны это понимать.
          – Скажите, Сергей Кириллович, через какое время возможна  пластическая операция?
          – Сначала нужно справиться с болезнью. Потом и о пластике придет пора подумать.
         Надежда не знала, как отблагодарить доктора. Она положила на стол  конверт с гонораром и, улыбнувшись, посмотрела ему в глаза:
         –     Спасибо. Вы спасли меня, дали надежду. Я вам так благодарна!
         – Все у вас будет хорошо. После операции позвоните. Я постараюсь помочь, порекомендую хорошего пластического хирурга. Но сначала  надо вылечиться. Всего вам доброго! 

          Через неделю Надежду прооперировали. Выздоравливала она быстро.  Теперь  на Виталия она уже смотрела наследницей престола, и  когда однажды он не явился в палату в привычное время, Надежда встретила его, демонстрируя свое недовольство.
          – Мог бы и не приходить. Чего торопиться? Тебе что, нечего делать?
          – Надюша ты моя ненаглядная! Понимаешь, главный врач в самый последний момент попросил перевязать его больного. Никак не мог отказаться.
         – Я и не жду тебя совсем… – Потом посмотрела на расстроенного Виталия, сжалилась. – Ладно, проходи, садись. Ты принес мне  последний номер альманаха «Ковчег»?
         – Все я тебе принес, – обрадовался Виталий. – Творог поешь. Специально на рынок заходил, чтобы купить свежий. Тебе сейчас нужно хорошо питаться…
         Надежда достала из сумки творог, размешала его со сметаной и, взяв в рот, зажмурилась от удовольствия, а Виталий  смотрел на нее, радостный, и улыбался.
          – И что ты делаешь в свободное время. Как я понимаю, облучение у тебя занимает не много времени.
           – Не много… Тут время течет медленно. Ускоряю, как могу. То с соседкой перебросимся последними новостями, то с кем-нибудь поругаюсь… Прихожу в кабинет лучевой терапии, а врач, молоденький такой, спрашивает: «Больная, что с вами?»  Как тебе это  нравится? Учился  шесть  лет  в медицинском институте и спрашивает  у  меня  мой  диагноз! Ну, я ему и выдала по всей программе. Теперь он меня на процедуру берет без очереди. 
           – Узнаю твой стиль. Раз ты уже остришь, значит, кризис миновал!
           – Какой мой стиль? Тут  такое убожество, врачи-старатели меньше всего думают о больных. Знаешь, как в том анекдоте: «Доктор, умираю!»  «Сейчас помогу!» Все решает заведующий отделением. Лечащий врач только писарь, исполнитель и, к сожалению, нередко, совершенно безграмотный.
           – Напрасно ты так. Все идет нормально. И, кроме того, нуль, поставленный в нужном месте, имеет большую цену.
           – Да не защищай ты их! Они давно не врачи. Думают лишь о том, как урвать больше с больного. Книг не читают. Застыли, остановились… Настоящее болото. По крайней мере, мне не посчастливилось здесь встретить интеллигентного, начитанного человека. Но при этом гонор и раздувание щек…
            – Я с тобой не согласен. Это, ведь, институт. Здесь и наука, и конференции… Да и работать здесь  не просто. Посмотри,  сколько  тяжелых больных…
            – Для глупого даже умственный труд превращается в физический. Но, ты прав. Конечно, есть и достойные врачи. Медведев, например… Горин… Только таких мало! И довольно об этом. Единственный, кто меня поразил, так это Марченко. Как только выпишусь, обязательно пойду к нему, принесу цветы…
           – Ну и хорошо. Может, оденешься, и мы погуляем во дворе? Погода хорошая. Мороз и солнце! Что касается Марченко,  я о нем слышал.
           Они вышли во двор института. Шел снег. Он лежал на ветках деревьев и елей, устилал мягким ковром землю, хрустел под ногами,  сверкал в лучах заходящего солнца…          
            Гуляя, Виталий старался отвлечь Надежду от мрачных мыслей, и девушка постепенно оттаяла, прижалась к нему.
           – Почему ты такой? – вдруг спросила Надежда.
           – Какой, такой?
           – Хороший…
            – Понимаешь, я всегда жизнь подчинял слову «надо!». При этом  не очень раздумывал, как поступать.
                – Но, если следовать твоей логике, то ты превратился в машину. Ты давно уже не человек, а запрограммированный робот? Ему не свойственны чувства, эмоции. Ему недоступна любовь!
                – Какой я робот? Живу чувствами, хоть они и кажутся иногда совершенно нелогичными.               
                – А у меня иначе, – задумчиво проговорила Надежда. – Иногда мне кажется, что жизнь уже прошла… Еще недавно у меня все было впереди. А теперь все в прошлом… и одиночество…
               – О чем ты говоришь? Это у тебя в прошлом?! В двадцать шесть лет?!
              – Все меньше и меньше друзей… Не хочу становиться в тягость, не хочу плохо выглядеть, чтобы меня жалели. Это страшно. Когда  одна, – никто не видит мою боль… Не хочу, чтобы кто-то даже догадался о ней, что мне плохо и одиноко, как в космосе… 
                – А для меня одиночество – это и беда, и спасение, покой и тревога. Я привык уже слушать эту пронзительную ватную тишину, где нет ни звуков, ни чувств. Тогда  ощущаю в душе космический холод вечности…
                – О чем ты говоришь?! Мне так страшно быть одинокой!
                – Но еще страшнее разрушить это хрупкое ощущение покоя, когда кто-то посторонний может ворваться в твою жизнь и нарушить эту гармонию.
               – Так вот почему ты до сих пор не женат! Сначала ищешь спасения от одиночества, потом жаждешь тишины и покоя!
               – Да! Ты меня поняла! И остановиться нельзя, потому что тогда – навсегда, тогда только одиночество, покой и вечный холод…
             Они еще долго гуляли, и только когда начало смеркаться, Надежда  заторопилась.
               – Мне пора… Спасибо тебе… Мне как-то легче стало на душе…
               – Ты замерзла?
               – Нет. Я тепло одета. Иди домой.
               – Я завтра приду раньше, и если будет хорошая погода, мы снова погуляем…
        Когда же наступила весна, Надежду выписали.  Теперь они с Виталием  часто гуляли, и девушка медленно выздоравливала.
          В лужах, отражающих серое застиранное небо, плавали желтые, почти истлевшие осенние листья, бесшумно скользя по поверхности. Воробьи смотрели в свое отражение, радуясь теплу, весело купались, окуная голову в зеркальную воду, потом отряхивались, разбрызгивая капли вокруг.  Потом, наконец, замечали, что на них смотрят, на мгновение замирали в удивлении, и с громким чириканием срывались и летели на ближайшую ветку. Весна…
         Они медленно шли по парку. Невыразимая радость обновления, возрождения, казалось,  звенела в воздухе, и аромат талой земли пьянил и кружил голову. Целующиеся парочки делали картину привычной и узнаваемой. Надежда крепче прижималась к Виталию. Какой кошмар: еще недавно она думала о самоубийстве! В лучах весеннего солнца, в щебете птиц,  в первых зеленых травинках угадывалась логика природы: внешне хаотичная, она всегда оставалась рациональной. Жизнь пришла и идет,  невзирая на все неприятности, которые им еще встретятся.

                3
 
         На следующее утро пациент пришел особый. Сын старого друга. Ввалился без предупреждения. Марченко ему довольно жестко бросил:
         – Я твою историю, Семен Яковлевич, знаю.
         Врач не имеет права спускать собак эмоций  на  пациента. Повисла тишина, в которой они думали об одном. Точнее, об одной.
          Катя Казакова, круглолицая женщина с неизменными ямочками на щеках и горящими, как угольки, глазами, много лет назад работала медицинской сестрой в хирургическом отделении. Доброжелательная и веселая, она очень скоро стала своей в отделении. Обстановка здесь была спокойной, почти семейной. Вместе отмечали праздники, дни рождения, радовались радостям и к горю каждого относились, как к собственному. Все в  жизни Кати было ясно и понятно. Петька Кружилин, с которым они хороводились еще со школы, однажды после встречи Нового года заласкал ее, подвыпившую, зацеловал… а вскоре Катя поняла, что беременна. Так она стала Кружилиной.
            Души, как облака, плывут, носимые ветром судьбы и страстями, сливаясь, меняясь и тая в небесной голубизне.  Душа Кати,  нежная, тонкая,  стремящаяся ввысь, вошла в соблазнительное тело,  полное женских страстей.  Потому и  вышло так, что  ветер страсти рванул ее  в чужие объятия.  И попало облачко ее души в сизую тучу. Но почему-то растаяла туча, а облачко поплыло себе дальше. И вот оно  плывет по больничному коридору,  а те, кто решался заглянуть ей в глаза, видели полыхающий там пламень влюбленности. Ах, эти врачи! Открыл вот поэт Василий Федоров, что влюбленность – опасный наркотик, а Семен Колобас, возьми, и подтверди это физиологически. И чего только люди не делают в погоне за этим самым мощным наркотиком! Впрочем, большинство,  однажды переболев этой психической болезнью, приобретают пожизненный иммунитет. Перестают верить во всякую там поэтическую и сказочную дребедень.  Так и живут себе спокойно, …пока не умрут в одиночестве.
          А Кате в неполных  двадцать  до иммунитета  этого, как до луны. Да и была ли она влюблена в мужа  своего Петьку Кружилина?! Силен как жеребец-производитель, но и ума не больше. Одно лишь мление телесное.  Первый по силе,  последний по уму  в классе, мечтал о заветной троечке по математике, но зато лучше других подтягивался на турнике,  и даже записался в секцию бокса. Ласковый и не подлый, может, и любил, а поговорить – как с гориллой.  А мир ее мечтаний пахнул мятой, а не матом. И плыла она белым облачком дальше,  с радостью родила сына и поняла, что не любит   отца своего ребенка. Разве ему место в мире блистающих облаков?!
           – А, чтоб пусто было твоему Паустовскому, – заявил  ей однажды Петька, перелистав бессмысленную для него книгу. Он часто пропадал где-то вечерами со своими дружками, возвращался поздно подвыпившим. После технического училища на работу не пошел. К чему суетиться, все равно скоро в армию?! Осенью ушел служить во флот.
           В эйфории ночей Катя не сразу поняла, что не сможет с ним жить. Она вынуждена была уповать на помощь матери, которая всякий раз  упрекала, что не послушалась, рано выскочила замуж.
           – Ноги гудят, руки крутит, а ты мне  работу нашла! Когда со своим Петькой барахталась, думала, как жить-то будете?
           – Я вас прошу только приглядеть за внуком, пока не приду с работы. Вы, небось, –  бабушка!
           – Если и сын твой в тебя, то не далек день, когда и прабабушкой стану, – ворчала Анна Алексеевна, недовольно глядя на дочь, но за внуком присматривала.
              Андрей Кузьмич, отец Кати, работал токарем на заводе, домой приходил  уставший. Ему не до внучка. Правда, когда в выходной  брал малыша на руки, какая-то теплота и нежность подкатывали к сердцу. Но долго возиться не любил, да и по дому забот  много. Тут  не до нежностей.
            Но легкий ветерок жизни нес нежное Катино облачко, и заклубилось оно рядом  с огромным, блистающим …
           Все началось  с совместного  ночного дежурства. Ночь была суматошной. После очередной операции он, Катя и Нина, операционная сестра, сидели в ординаторской, и пили чай. Случайно Катя перехватила его взгляд. Он, словно, раздевал ее. При этом  на лице было не нахальство блудливого кота, а удивление и восхищение. Конечно же, Кате льстило такое внимание. Доктор был лет на десять старше ее, пользовался успехом у женщин и не скрывал этого. Но ни одной из них не удавалось надолго стреножить этого жеребца. Он всегда был весел и улыбчив, и даже, бросив очередную пассию, умел оставаться  с ней в добрых отношениях.
            Заведовал отделением его отец, Яков Михайлович Колобас, которого сотрудники любовно называли Колобком. Он был опытным хирургом, добрым и мягким человеком. Сын – скорее в мать, энергичную, разгульную, работавшую в больнице зубным врачом.
            Катя не потупилась, краснея, а смело взглянула ему в глаза. И все! Они все поняли  без слов. Потом  часто вспоминали тот взгляд, ту искру, зажегшую в них страсть.
          Он был женат. У него росла дочь. Но это никак не мешало им любить друг друга.
          Катю поражало в нем все: и точеное бронзовое мускулистое тело, серые глаза и красивые  вьющиеся черные волосы, делавшие его похожим на Анжелу Дэвис.
          Ей нравился его острый ум, умение в любой ситуации находить что-нибудь веселое, дающее надежду. Он хорошо пел и играл на гитаре, любил подшучивать над собой, и это было так интересно наблюдать, что Катя прощала ему иногда неловкие реплики в свой адрес. Встречались они на квартире его друга. 
           Их бурный роман длился недолго. Слишком разными были они. Он, – честолюбивый и эгоцентричный,  поглощенный своей персоной, жаждущий постоянного восхваления и восхищения, и она, – растворившаяся в своей любви, готовая пожертвовать всем ради его счастья.
           Очень скоро она стала  замечать, что не всегда  понимает то, о чем он говорит. Слишком мало читала, мало где бывала, почти ничего не знала. Когда в последний раз он взял в руки гитару и, перебирая струны, напел какую-то песню Высоцкого, она обрадовалась, что знает ее. Но вскоре  услышала совершенно незнакомые стихи и мелодии, и ей было неловко признаться, что слышит их впервые. А он, словно инквизитор, глядя на нее озорными глазами, пытал:
           – А помнишь, как у Галича? – или: – Помнишь, у Окуджавы?
           Придя домой, она лихорадочно искала, где можно что-нибудь прочитать об этих бардах, и когда находила небольшую книжицу стихов Окуджавы, была счастлива и  поражена, как многого  не знает.
          Катя записалась в библиотеку, но восполнить пробелы в образовании – дело не скорое. Понимание своей малой образованности с каждой прочитанной книжкой только усиливалось. Она вспоминала  его рассказы о Куинджи и пошла в картинную галерею, в музей. К сожалению, там не было работ этого мастера, но это ее не смутило. Она подолгу в читальном зале рассматривала  репродукции его картин, знаменитую «Ночь на Днепре», познакомилась с творчеством Ван Гога, Веласкеса, Рубенса… и все равно чувствовала,  как исчезает его к ней интерес. Подсознательно Катя понимала, что это рано или поздно должно произойти, но  не ожидала, что так скоро.
               – Ничто так не сокращает жизни, как близость с чужой женой, – вслух размышлял он и улыбался, глядя на Катю. – Но чем только не жертвуешь ради любви к искусству?!
             – Что-то  скоро ты заговорил об этом.  Уже надоела?
             – И вовсе нет! Я просто хочу профилактически предложить тебе выпить красного вина. Оно повышает тонус, разогревает кровь, да и просто приятно.
             Он наполнил бокалы темной тягучей жидкостью, разрезал на дольки яблоко и, подавая бокал, другой рукой обнял  за талию. Катя отстранилась и поставила вино на стол.
             – Ты все остришь, а  мне иногда страшно становится. Я своему  все написала в армию. Ну, что же делать, если только сейчас поняла, что не люблю его. Понимаю, что  там не сладко, но, думаю, долго переживать не будет. Не хочу больше прятаться, считать себя клятвопреступницей. Совесть  замучила…
             – Моральные правила не должны мешать счастью. Не зацикливайся. Нам с тобой хорошо, и хорошо! Зачем задумываться?
             – Я ведь  говорю о себе. Тебе что? Ты привычный. Тебе  бы гарем иметь… Видела, как ты на Люську смотрел…
             – Ну, что ты?! Тут и так не живешь, а существуешь, а ты – гарем!  Знаешь, как в стихах какого-то стихоплета: «У меня бы не было проблем, если б мог я содержать гарем!»  Посмотри на меня. Разве я похож на персидского шаха?
             – Не плачь, все равно не поверю. Я слышала, как  наш Колобок, – она на мгновение смущенно смолкла, потом, взглянув ему в глаза, улыбнувшись, продолжала, – наш Колобок  беседовал с одним родственником больного, видимо большой шишкой. «Вы, говорит, можете получить любую лечебную помощь, при условии, что сможете ее оплатить. Медицина сегодня не финансируется. Медикаментов нет, белья нет, даже марля и вата у нас – проблема».
             – Ты забыла одну мелочь. Я не Колобок… да и не  себе в карман он просит… Тебе не повезло. Я нищий врач. Да к тому же голоден, как корабельная крыса.
             – Скажешь, тоже! Я пирожки с капустой принесла.
            Он всякий раз уходил от серьезного разговора. В последнее время, как ей казалось, стал избегать встреч, и это ее еще больше тревожило. Она пыталась искать причину. «Может, ему плохо? Со мной даже поговорить не о чем!»  Старалась больше читать, заучивала стихи, пыталась слушать серьезную музыку. Сначала ничего не понимала, едва не засыпала под фуги Баха. Ей больше нравились романсы и песни в исполнении Валерия Ободзинского.  «Эти глаза напротив...» – звучало в ее голове, и она представляла его глаза, и эту искру, пробежавшую между ними.   
          Но настал момент, когда он не пришел на свидание. Напрасно она ждала в скверике у дома его друга. На следующий день  пыталась поговорить с ним в отделении. Он был занят, или просто избегал объяснений, и она поняла, что пришел конец их встречам.
          В это же время муж в письме сообщил, что согласен на развод. «Насильно мил не будешь. Будь счастлива. Береги сына. На алименты не подавай. Приеду, пойду на работу и  буду  сыну помогать…»
            «Хороший он человек. Глупый, но хороший.  Но вот и от хорошего глаза мне запорошило. Закончилось мое замужество. Теперь я – мать-одиночка. Но это ничего не изменит. Я, как дура, влюбилась. Думала и его вздымает к облакам, а вышло – развлекается».
            Дома она тихо плакала, или ставила полюбившееся «Итальянское каприччио» Чайковского. «Музыка не нуждается в словах, – думала она. – Он еще пожалеет. Его никто так не сможет любить».
            А умерло все, когда  увидела его с очередной девицей, медсестрой из физиотерапевтического отделения. «Что он в ней нашел? Крашенная кукла…» – подумала Катя и постаралась реже с ним встречаться. Поменялась сменами. Перья ощипанных гусей – разве это облака?!   
            Летом взмыла вверх – подала документы в медицинский институт и, на удивление, легко поступила на лечебный факультет. Работу не бросила. Стала  брать ночные дежурства.
           – Давай, дочка, учись! Пока жив, буду помогать, – поддержал ее отец. – И не бери в голову, что поначалу маненько запуталась… За одного битого двух небитых дают. – Он гордился дочерью, защищал ее от недовольной матери. – Ребенок, рождаясь, плачет, а все улыбаются. Нужно и жизнь прожить, чтобы вокруг все тебе радовались.  Я, дурак, по молодости ленился учиться. Теперь жалею, да что толку?
           – Ишь, как заговорил? – скептически заметила Анна Алексеевна. – «Учись!».  А  все ляжет на мои плечи. Силы у меня уже не те. Да и здоровье, ты же знаешь, какое. Вытяну ли? А приедет Петька, что ты ему скажешь?
          – Маманя, с Петькой я сама разберусь. Вы мне только по началу подсобите маненько. А там, что-нибудь придумаю…
          – Я так понимаю, что не заладилось у вас с Петькой? – спросил Андрей Кузьмич.
            – Не надо об этом, батяня. Мы сами разберемся. Вам спасибо, что поддержали…

          Прошли годы. Катя дошла до победы и вот он диплом. Но  нет, не остановилась! Холод ночей, да жар очей,  и «я покажу вам дуру»  занесли ее в аспирантуру  ветром не остывающей страсти. Защитила диссертацию и оказалась в той же больнице. Здесь располагалась клиническая база хирургической клиники.
             За это время многое изменилось и, главное, – отношение медицинских работников к больным. Сегодня они рассматривались в первую очередь не как несчастные, попавшие в беду и нуждающиеся в медицинской помощи, а как потенциальные покупатели медицинских услуг, которые  могли оказать или не оказать, в зависимости от того, оплачены  или нет.
            Странное дело! Над гуманистическими  принципами сегодня только подсмеивались. Все стали прагматиками, и никто не стеснялся при поступлении больного в отделение определять стоимость медицинской помощи.  Декларированная страховка вызывала откровенную усмешку и удивление: «Разве вы не понимаете, что страховая сумма не может обеспечить современный уровень помощи?!»
           Потемнели все тучи,  лишь она  Екатерина Андреевна плыла белым облаком – стройная, с пышными русыми волосами и горящими глазами, украшение Вселенной, соблазн мужиков. Тридцать лет – возраст, когда уже много умеешь, но еще все впереди.  Работала  «со вкусом», с каким-то азартом, увлеченно оперировала, возилась со студентами, выступала на врачебных конференциях.
             В отделение она вернулась, как домой. Колобок сильно сдал, оперировал редко, поговаривал о том, что пора и на отдых.  Катя  старалась избегать оставаться наедине с тем, кого, как ей казалось, до сих пор любила какой-то маниакальной любовью. Понимала, что эти ее фантазии  должны давно пройти, тем более  что за это время у нее были  мужчины, но ничего с собой поделать не могла. Он же сильно изменился, стал циником, много пил. В свои сорок три  выглядел пожилым человеком, полысел, располнел, часто сквернословил, не стесняясь  женщин. Иногда Катя перехватывала его удивленный взгляд. Он никак  не мог поверить, что это та самая девушка. У него хватило ума ничем не напоминать ей о том, что было когда-то между ними.
             Через полгода после того, как Катя в новом качестве появилась в отделении, не объясняя причин, Колобок  уволился и уехал  на постоянное жительство в Израиль. Там, как оказалось,  проживали какие-то родственники.
            Перед отъездом, Колобок пригласил Катю к себе в кабинет.
             – Екатерина Андреевна, вы остаетесь на хозяйстве. Я рад, что передаю отделение не в чужие руки. Что ни говори, а тридцать лет отдал  ему…
             Он заметно волновался.
             – Я не очень понимаю, зачем вам уезжать? Живете вы не плохо. Бывало много хуже. Да, и семья сына здесь. Зачем тогда?
             – Если бы я знал?! Наш народ в прошлом был кочевым. Может, память  предков  на клеточном уровне, – пошутил Колобок. – Страсть к перемене мест… Говорят, что если менять хотя бы трижды в своей жизни обстановку, место, профессию, можно существенно продлить жизнь…
            – Вряд ли… Сколько лет прожили в Ростове…
            – Не будем об этом… Энтузиазм, работа спасает нас от похоронного марша.
            – Стареть – дурная привычка. Не поддавайтесь старости!
            – Но я позволю себе… Вы же знаете, что старики дают хорошие советы, потому что не способны  подавать дурные примеры. Я много лет за вами наблюдаю. Не давайте воли своим эмоциям, не принимайте необдуманных решений. Вы очень эмоциональны. Это не всегда помогает руководителю. И не позволяйте обратить себя в другую веру. У вас хорошая закваска. Вы –  опытный врач, а это звание повыше всяческих кандидатских и докторских степеней.
           – Спасибо вам… – Катя чуть не  назвала заведующего Колобком, – спасибо вам. И если сможете, напишите мне. Не знаю, кому как, а мне вас будет не хватать. Посоветоваться не с кем. Старики ушли. Сплошная молодежь… Напишите мне свой адрес, телефон…
            – Хорошо.    И  вам  спасибо  за  теплые слова. Не поминайте лихом…
          Работы было много. Катя оперировала, внедряла новые методики, учила персонал.
          Он работал в отделении и ничем не показывал, что много лет назад их дороги пересеклись. Но однажды, после рабочего дня, заметив свет в кабинете заведующей, вошел. Катя поняла, он изрядно выпил, и смотрела на него с укором и жалостью.
          – Ну, что делать? Я такой. Когда-то подавал надежды, женщин любил… и меня любили… Все! Начинаю жизнь заново! – Видно было, что он хотел сказать что-то важное, но торопился и волновался, что ему не дадут договорить. –  А жена с дочкой от меня ушли. И правильно сделали. Зачем я им такой?! Но, что же мне делать? Кидаться на женщин? Я не привык. Да и  борделем пахнут. На работе сплошные свиноматки. Голодно вроде, а разъелись.
           – Зачем ты пришел? Пьян, ведь. Завтра трудный день. А что, если в вытрезвитель загремишь?
            – Нет, ты понимаешь,  Эвелина объявила мне бойкот! То спала, отвернувшись к стенке, а то и вовсе в другую комнату ушла.  А мне едва за сорок – много ли надо?  Прижаться – и покой в душе. Месяц  терпел. Думал,  пройдет блажь. Моряки вон по полгода терпят, и ничего – сублимируют. Я по началу тоже … сублимировал. Диссертацию начал писать. Хотя, кому они нужны нынче, диссертации?
             – Шел бы домой.
             – А ты молодец… Не ожидал… Но, позволь…ты  ведь должна в горе человеку помогать!
       – Все знают,  что я должна. А ты мне, часом, ничего не должен?
          Он, словно вдруг протрезвев, взглянул на нее, и Катя увидела в глазах столько боли, что ей стало его жалко.
          – Намек понял. Жаль, здесь нет гитары, а то бы спел тебе. Помнишь, как умел?
          Перебирая воображаемые струны гитары,  вдруг негромко  запел хриплым голосом:
  – У нас всегда своя игра,
                Нас не гоняли  мусора,
                Мы были короли двора,
                И знали меру.
           Конечно, это нельзя так петь. Нужно с друзьями под гитару. Да, где там друзья? У всех  семьи, дети  – нежные создания. Все при делах. Только у меня вагон времени. Сейчас понимаю, какой я дурак!            
                А нынче  – что это за жизнь? – продолжал он. –
                Туда прогнись, сюда согнись,
                И все равно услышишь: «Брысь!».
                Ну, что за жизнь?!
                И сколько ты ни барабань,
                Растет, цветет вовсю  херань,
                А также  пьянь в любую рань,
                Куда ни глянь…
              Он  тяжело встал и, обречено махнув рукой, вышел.            
           Через день он и ввалился к Марченко.
        – Жить не хочу. Что делать, посоветуйте, Сергей Кириллович!         
         – Себялюбцам жить хорошо, но, как выясняется, незачем. С твоими делами лучше к батюшке в церковь или к раввину в синагогу. Они тебе безболезненный способ покаяться пропишут. Это только так говорится, что я лечу душевные заболевания. Я лечу психические проявления телесных недугов. А грехи прощать не рукоположен. Но зарядку, пробежку, витамины и аутотренинг  тебе пропишу. А Катю не трогай – высока как облака. Авось наберешься сил, найдешь несчастную женщину и начнешь служить ей во искупление грехов, и во спасение. А к Кате не подходи. Она на вершине, на которую тебе не забраться. Она накопилась, а ты растратился.
           Против пьянства, если хочешь, гипноз применить могу. Но, заметь – трезвый ужас  страшнее пьяного.
           Месяц Семен Колобас  пытался лечиться. А потом на трезвую голову чуть не выбросился из окна. Помешала неловкость. Проболтавшись несколько секунд на зацепившихся подтяжках, он, тяжело дыша, влез обратно на подоконник.
                «Значит,   жить   опять   захотел,   козел  облезлый?   Значит,  струсил,  тряпка  половая?»,  – спросил он  себя  и  пошел  отмываться  и  менять  штаны.  «Отец  от  меня уехал  в  Израиль.  И  я  от себя туда же! Зайду в арабский  район, тут меня без хлопот и прихлопнут».
         Идея вздорная, но мало ли вздорных идей двигали историю целых народов, а тут  сын Колобка и сам значит колобок. Ну и покатился!
         Виза туристская – дело не долгое. А иврит  учить, смертнику, зачем? Учил только за компанию. За компанию и повеситься можно. Тем более, если в компании женщины. Одна даже пригласила его на кофе в постель.  Тоже от одиночества убегала.
         Родителям писать не стал.  Чего  беспокоить?! Очнулся в Иерусалиме. У стен древнего города. В руках туристская карта. По ней и пошел в арабский район. Ходил, толкался среди арабов, а те все суют ему свои товары. Жара, все в рубашках, а он как был в толстом пиджаке на свитер, так и ходил.
          Но дождался, дал ему по голове палкой  сопляк занюханный. Больно, кровь течет, но если не умер,  то отвечать инстинкты велели.  Получилась на вид хулиганская драка. Откуда-то сверху спрыгнули солдаты,  выволокли его уже слегка порезанного,  и увезли в больницу.
          Вот и вышло, что удрал он из больницы, и снова в ней оказался. Отлежался часа три, перевязали и все – иди дорогой, раз уж живой. Встал он, растерянный, сонный, усталый.
          – А некуда мне идти. Хоть выспаться дайте!
          – А и где же Ваша страховка, я вас спрашиваю? – протянула русскоговорящая  дама-доктор.
                – Нет у меня страховки.
                – А родственники есть?
                – И родни нет, –  моргнув, соврал Семен.
                – И на что ж ты надеешься, мой дорогой?
                – Умереть красиво надеялся, но сначала выспаться   
      хотелось бы.
                – Умереть красиво! Чего захотел?!
           Усталого врача отозвали две настырные женщины, и остался он один в приемном беспокое. Даже полиция плевать на него хотела, хотя он явственно залез в карман государства. На диванчике и заснул, под гул  покалеченных и больных. Но не надолго. Аккуратная старушка разбудила и сунула в руки пластиковую тарелку,  из  коей на него призывно смотрели куски горячего мяса. Безотказный Семен съел все и вытер хлебом пластиковое донышко.
          Плечистый мужик в джинсовом облачении  подсел и протянул ему руку.
                – Коля.
                – Сеня, –  осторожно сказал Колобас.
          – Ну,    поскольку   рука Сары  тебя уже приласкала, то мне проще. Судя по  мордулениции – ты  русский.
                – Да нет, я еврей, – вяло запротестовал Колобас.
                – Угу,    все    мы    тут    такие. Настоящий   еврей,  Сеня, аллергией   к   водке наделен.  Все евреи водколюбы  спились с круга   двадцать   пять  веков  назад.  А у тебя на морде не одна пол-литра нарисована.  В общем,  не  пудри   мозги и давай  записывайся в «Славянский союз».
          – Коль, ну я печальное исключение.
          – Врешь! Все   исключения давно исключила неприкаянная наша жизнь. А если б ни мы – пришельцы, то и  евреев давно бы исключила.  Настоящие евреи – это корневые местные арабы! За землю держались, а с иудаизмом расстались, мусульманятся.  Мы, кстати,  с ними дружим. Смешаемся, и будем ханаанцами! Я б даже женился на арабке, но полно неприкаянных русских баб. И тебе найдем.
           Под  этот   разговор   здоровенный   Коля   тянул   Семена через путаные коридоры,  и вытолкнул в закатный полусумрак  летнего  жара.
           Снующие в разные стороны машины визжали тормозами, а водители привычно матерились, из чего ясно следовало  умозаключение о   нетрезвости  настырного   Коли.    Он   волок   полусонного Сеню   к    неведомому   славянскому   братству, не разбирая  дороги.
           Колобас проснулся, прогнувшись на вислой панцирной сетке давно и навечно утомленной кровати. Низкий потолок намекал на его униженное положение  в новой смутной жизни. Рядом валялись предметы, напоминавшие антураж дворницкой в фильме про Кису Воробьянинова и Осю Бендера. Бодрый Бендер, замаскированный под Колю, ввалился минут через пять:
         – Пошли скорей душ принимать, а то на завтрак опоздаем.
         – И это, – Семен презрительно указал на убогий интерьер сарая, – штаб-квартира Славянского союза?
          – А ты что думал, я тебе среди ночи квартиру с бабой раздобуду? Пошли, пошли, я тебя уже почти на работу устроил. Тысячу баксов  в месяц тебе медяками не подадут.
           – Ха, какие же труды предлагаются ходячему трупу? – удивился Семен, разгибая спину в позу давно забытой гордости.
          – Запомни, ты будешь работать в компании одних главных. Один я здесь кандидат истерических наук, остальные главные инженеры, главные метрологи,  главные технологи,  а ты, как я понял из твоего пьяного бреда, главный врач.  А командует нами бывшими тоже бывший сержант из местных сефардов. Ему не перечь, а то голова с плеч!
          Дорожка из сарая повела в обход странного здания с окнами, напоминающими бойницы,  мимо пятачков усохшей травы, плодоносных приземистых деревьев, на площадь, где стояло ослепительно белое многоэтажное здание, сверкающее  в лучах солнца. Из обширного фойе выложенного мраморной плиткой они свернули в коридор, равномерно обвешанный белыми дверьми. За одной из них   оказался душ, где какие-то парни уже одевались в свои фирменные костюмы.
           Семен послушно вымылся и побрел за Николаем.
            Хор мальчиков от пятидесяти до семидесяти  в честь новобранца  дружно постучал ложками о металлический стол.
            – Начни с простого, Семен, –  начал  вводить в курс дел жилистый и поджарый  местный старшина. – Будешь покуда мыть посуду.
            Нехитрое и монотонное это дело не  отвлекало от невеселых мыслей. Они текли своими мутными потоками, как вода из крана. Осталась ли хотя бы тонкая нить, которая связывала Семена с Катей? Он себя убеждал, что нет, что умер он, а живет лишь тело его, словно пес при богатой кухне.  Не задумчивая работа – мыть полы, столы, посуду, котлы. В погоне за длинным шекелем он даже взялся за работу «шабес гоя».  В субботу далеко не все студенты ешивы разъезжались по домам. Работать религиозным иудеям в субботу нельзя. Он должен был разложить им еду по тарелкам, потом вымыть посуду к следующей трапезе. Плата за час тройная.         
              «Ну, вот я и умер. А это, надо думать, чистилище. И не надо торопиться, желать и жалеть. Обедом накормят, ужином завалят в сон. Ад начнется, когда похолодает».
             Вдруг вспомнилось, как, войдя впервые на кухню,  наполненную мужиками, он улыбнулся одними глазами:
            – Здравствуйте, господа. Можете меня звать Сеней.
           – Приветствуем нового члена нашего Славянского союза,  – привычно пошутил Коля.
           – Откуда такой русский? – Бесцеремонно спросил рябой парень, взглянув из котла, который чистил железным скребком. 
           – Из Ростова, вестимо. Разве не видишь казачью стать, не чувствуешь, что Сеня – любимый сыночек  славного папы? – продолжал опекать его Николай.
            –   А я – благословенное дитя  Одессы-мамы, так что мы – супруги. 
             – Перед нами подлинный потомок настоящих иудеев? – продолжал любопытствовать рябой. –  И что ты есть такое? Как и для чего здесь оказался, увеличивая народонаселение на священной земле и обостряя конкурентную борьбу за место под солнцем?
             – Евреи добиваются превосходства лишь потому, что им отказано в равенстве. Конкуренция закаляет.
            – Заткнитесь все и дайте человеку освоиться. Что вы напали на него, как не родные? Он же так и испугаться может, чтоб я так жил! – заступился за новенького рыжий, усердно чистящий огромную сковороду. 
            – Я – филолог, – представился длинный парень, ставя вымытую посуду на место. – Учился сначала в Одесском университете, а потом получил диплом учителя немецкого языка в Берлине.
         – Ну и  учил бы  детей! Надо тебе здесь кастрюли мыть!
            –  Я  хочу  жить в своей стране, где никто не крикнет мне: «жид»! Хочу говорить на  своем языке.
            – Чего бы ты загибал?! Много тебе кричали «жид»? А я тоскую по русскому языку. Мы лишь тогда ощущаем прелести своего языка, когда слышим его под чужими небесами…
            – Нет, на голодный желудок этого мне не понять, – произнес филолог и предложил позавтракать. – Садись, Сеня,  ешь. Будет у нас ресторанное застолье с концертом одесской музыки.
            А вечером  они  дружно пошли  в портовый  кабачок. На то была веская причина: одного из членов Славянского союза  пригласили на профессиональную работу.
             Портовый кабачок, срисованный с видений Александра Грина, можно найти в средиземноморском Зурбагане,  известном всему миру по этикеткам на апельсинах «Jaffo». Старый Яффо – портовый пригорок рядом с равнинным Тель-Авивом. 
              Они выбрали столик с видом на рыбацкие фелюги и экзотические башенки. Бургундское и кахетинское, древнееврейское и новое модерновое с гасителями побочных эффектов плотно заполнили стол.
             Братия из одного лишь любопытства  желала  попробовать  все, что заманчиво звучало и воскрешало их литературные воспоминания.
             В той жизни, из которой, как казалось Семену, он навсегда уходил, не часто  приходилось пробовать вина, пахнущие графской роскошью, королевским изыском и великолепием,  прославленные веками. Мартовская прохлада напоминала летнюю Россию, и  это как-то окрыляло. Но  он не был уверен в правильности  поведения.  Даже на кабацкую пьянку нужна привычка. Это  не на своей кухне.
             Пережив торжественную минуту молчания над перечнем заказанных вин, они оживились,  и   в поле разговора был вброшен пробный шар:
             – Нет,  ты скажи, Коляня, как философ  философу, за каким чертом французы дают бесплатное высшее образование даже иностранцам? 
            Вопрос задал Арон, бывший главный экономист объединения Дальзолото. Эту смачную домашнюю заготовку он не случайно  припрятал. Очень хотелось посадить в галошу и пустить плавать всезнайку Колю Нудельмана.
             – Ну, не возможно же все знать!
             – Коляня, голубь сизокрылый,  мы в какой век живем? Информатизации. Америка нынче не на машинерии  зарабатывает свои триллионы, а на английском языке. Французы  тоже хотят зарабатывать на своем французском. Получивший образование на французском  становится покупателем информации  на этом же языке.   Сейчас  Россия вроде бы выбросила на ветер миллионы своих образованцев.  Но что теперь? Теперь  по всему миру лихо продаются русские книги, песни, фильмы.  Оглянись – в   Израиле большинство книжных  магазинов  – русские! Вот такая тут коммерция, вот такое вложение капиталов.
            Потом оратор обратился к виновнику торжества:
           – Вот ты уходишь от нас далеко…
           – Как на тот свет…
           –  До лучших времен? – вставил Арон.
           – Мне и эти времена по душе и по праву,  по удаче и по судьбе, – категорически заявил беспризорник Семен,  мотая охмелевшей головой.  Зная особенности компании, он свой стакан водки хватил заранее. Была у него припасена для заполнения пустот жизни  бутылочка «Княжеской», вся в медалях, а дешевле  виноградного сока.
             Подошел араб-официант, и  с едва заметным акцентом спросил по-русски:
            – Вам какую рыбу зажарить?
            – Свежую, –  изрек  Николай.
            – У нас несвежей  не бывает. Даже форель с Голан, и та плавает, а не спит. Но самая свежая  с того баркаса, что разгружается.
           – Не, мне форель, – мечтательно сказал Семен, знакомый с этой рыбой только по литературе.
           – Слушай, а откуда так русский знаешь? – заинтересовался рябой, разглядывая официанта.
           – Я диплом инженера моторостроителя в Томске получил.
           – И толку тебе тут с него?
           – До интифады  на аэродроме за готовность малых самолетов отвечал.
          – Значит ты против интифады.
          – Я коммунист.  У нас в партии на равных евреи и арабы, эфиопы и армяне. Эту страну может спасти только коммунистический режим.
          – Нескучно жить на этом свете,  –  наколов на вилку помидорину из салата,   изрек Семен.         
          – Тебя как зовут, парень?
          – Руфат  Тайеа. Вот моя визитка от компартии, заходите. Но давайте заказывайте, а то меня с работы выгонят.
              Когда он отдалился,  тишина еще пару секунд висела над сборищем закусок и напитков. 
         –  Это дело надо хорошо заесть.
         – И запить.
          Призыв приняли за основу. Взялись за тяжелую  дегустационную работу. Мартовский  ветерок принес с моря долгожданную прохладу. Все  располагало к беседе.
            Глядя прямо в  пьяные глаза  Семена, сосед  продолжал:
            –  Да уж, это тебе повезло, что у них не хватило  времени, и ты получил лишь  по кумполу, но заметно.
           Семен с пьяной злостью ударил кулаком по столу и вышел. От толпы  подальше он нырнул в проулок,  шириной в два метра. Это, как оказалось, вход в средневековый город. Каменные плиты мостовой превращались в причудливые лестницы,  ведущие вверх мимо серовато желтых стен тесно слепленных домов, мимо  указателей, зазывающих в музейчики и  галереи. Пересчитав сотню ступенек, поднялся  на площадь, где стоял, приветствуя лично  его,  Наполеон.
            –  Ну, что, Великий? И из тебя сделали клоуна? Потешь, потешь меня.
            Но император не скомандовал «Пли!», и жерла чугунных пушек не плюнули в нахала ядрами. Он  равнодушно смотрел мимо.
            Семен,  не зная чем заняться, подошел к краю обрыва над морем, вдохнул легкий  бриз, гнавший еле видные волны на берег. Услужливая скамья позвала присесть.  Но едва сел, как в этом приюте одиночества случилось странное явление непонятно одетого человека.
            – Здравствуй, иудей, я мессия. Образован ты так, что не можешь поверить? Врач?
            –  Был.
            –  И будешь, если   мир не погибнет. Вот смотри.
           Лежавшая   в углу площадки газета, пролетев несколько метров, легла Семену на колени. На раскрытой странице  цеплял внимание заголовок.
           «СОЛНЦЕ  НАРУШАЕТ  ЗАКОНЫ  ПРИРОДЫ».
          «Законный» максимум активности Солнца в соответствии с его одиннадцатилетним циклом был в 2000 году. Солнце «выбилось из графика» и проявляет исключительно высокую активность, даже большую, чем два года назад», – пробежал глазами Семен начало статьи.
        –  Это знак последних дней. Солнце набирает силу, чтобы плюнуть в лицо греховного человечества.  Но выход к вечной жизни есть, и я выбран его предложить. Не смотри на меня так! Я не шарлатан, я тоже врач. Человек не имеет индивидуальности; у него нет единого большого «Я». Человек расщеплен на множество мелких «я». И каждое отдельное малое может называть себя именем целого, действовать во имя целого, соглашаться или не соглашаться, давать обещания,  принимать  решения,  с  которыми  придется иметь дело другому «я», или всему целому. Этим объясняется, почему люди так часто принимают решения и так редко их выполняют. В том-то и трагедия человеческого существования, что каждое малое «я» имеет право подписывать чеки и векселя, а целое  вынуждено их оплачивать. Нередко вся жизнь человека и состоит в том, чтобы оплачивать векселя малых, случайных «я». Разве ты сам, цельный,  хотел стать пьяницей и опуститься на дно жизни?
             – А кто хотел?
             –  Вот то-то. А тебя лечить надо. К сожалению,  лечить надо все человечество, и  мне  сообщены рецепты.  Присоединяйся, работы много, а ты же врач.
            Семен довольно тупо посмотрел на чудака.
           «Интересно, кто из нас пьянее?» – подумал он.
            Глянув собеседнику в глаза пронзительным взглядом, странный  человек  вынул  непонятно  откуда  листок, и тоном гипнотизера сказал:
              – Думай.
               Потом  встал  и,  сосредоточив  внимание  Семена  на листочке, упавшем на его колени, исчез. На том листке было написано крупными русскими буквами: «Кончай пить и возвращайся домой!». После этого неожиданный порыв ветра вырвал листок, и тот скользнул вниз с обрыва.
             Семен несколько секунд сидел, не понимая, куда мог подеваться этот человек, назвавшийся мессией.
            «Так…  доигрался   до белой горячки…».
             Он откинулся на высокую спинку парковой скамейки и закрыл глаза. И приснился Семену сон:
         Он со своими ростовскими друзьями вдруг оказался в приморском кабачке в Израиле. На столе множество самых разнообразных бутылок с яркими наклейками, всякая кошерная еда и почему-то ваза с апельсинами. Они давно уже сидят и заметно охмелели. По обыкновению, спорили. Фразы звучали красивой музыкой.
          – Теперь-то я покатаюсь по отелям, конференциям и семинарам. За государственный счет. Мир иной, и берег дальний, – сказал он.
           – А бабы  на том берегу  есть? – возник со своим вопросом Юрка Григорьев, большой любитель этого дела. Когда-то он начинал санитаром, и не было ни одной санитарочки, ни одной сестрички, к которой бы Юрка не подкатывал со своими байками-прибаутками, ловля их, словно на живца. Он увлекал размечтавшуюся дуреху в пустую комнатку и зацеловывал, прижимая  к стенке или наваливался всей тяжестью прямо на полу. Работая санитаром, он учился в институте, был энергичным и веселым парнем, и сразу по окончанию учебы стал работать врачом на «Скорой помощи».
           – Ах, бабник несчастный, когда ты последний раз жене изменял? –  подтолкнул его  Семен.
           – Пошел ты! Я это дело никогда не прекращал. Оружие нужно держать расчехленным и готовым к бою. Оно, если не применять, портится.
           – Ребята, слушаем рассказ про Последнюю Любовницу Великого Дон Жуана, – сказал он, поднимая наполненный бокал.
          – Ну,  как тут рассказывать? Надо настроиться.
          – Что тут настраиваться?! Дон Жуана, небось, перещеголял.
          –  А сколько у него было?
          – «Ну… испанок тысячи две» – вспомнил соответствующую арию он, знаток и любитель оперы.
         – Тысячи две?  Не, столько у меня не было.
         – А сколько было? Десять?
         – А кто их считал? Сто пятьдесят,  или больше.
         – Ну, так валяй, рассказывай.
         – Про всех?
         –  Про последнюю. С пылу, с жару.
         – Ладно. Ушел я однажды из дома.  Возвращаюсь, жена говорит, соседка заходила. Просила помочь. Приболела. Я к ней. Баба круглая, мягкая.
          – А лет-то сколько?
          –  А я спрашивал?
           – Ну, так, по общим данным?
           – Ну, пусть будет тридцать пять. Разговорились. Мужика у нее нет. Умер. И накопилось у нее...
           – Это что же такое у нее накопилось?            
           – А все и накопилось.  Мужика нет, – трудно переносит вакуум. 
           – И что?
           – А не то,  что ты думаешь. Обследовал, успокоил… На следующий день решил проведать больную, и вдруг вижу: без трусов ходит, без этого, без бюстгальтера. А я что? Я всегда готов!
            Семен во сне вдруг стал часто дышать. Видимо, рассказ приятеля растормошил его воображение…
          Вынув мобильник, он позвонил Кате.
         – Катюша, выручай, помираю от любви.
         Молчание в трубке затянулось.
        – Ты занята?
          –Да,  завтра днем встретимся.
          – Мне в холодной постели эту ночь коротать? – пропел он, все еще надеясь на здесь и сейчас.
          – Вознаградишься завтра.
          Как Катя оказалась в Израиле, он даже не подумал. Да и что думать? Во сне возможно все! Ему снилось, как  они  любили друг друга в квартире Юрки Григорьева. Но  было это почему-то  на берегу Средиземного моря, и теплый ветерок приносил столь желанную прохладу. А его новый приятель Коля хрипел пропитым голосом:
         – Сия знатная дама, Сеня,  подарок судьбы лично тебе. Заметь, дорогой, эта казачка – как бриллиант  среди наших восточных красавец! Завидую! Ты  обладаешь таким сокровищем!  Бог поэтов и бабников сохранил ее исключительно для тебя! Поэтому я ухожу. Да улыбнись ты!  На жертвеннике любви в твоем возрасте не умирают. Катюша, я вас покидаю, но будьте с ним осторожны,   – он всю жизнь подавал  надежды  и питал иллюзии…
           – Иди, иди, Коля, тебя ждет вечная свобода под игом Славянского союза, –  погнала его Катя.
          – Я не склонен демонстрировать свой интеллект, выяснять его глубину, – произнес он, оставшись с Катей наедине. – Меня влекут иные глубины. Я так соскучился, все время ищу и зову тебя…
           –  Ты зовешь? – улыбнулась Катя.
           – Зову, конечно.
             Жизнь коротка и быстротечна.
             Одна мечта – будь ярок путь.
             И чтоб с улыбкою уснуть…
           – Сеня, ты  каждую женщину осыпаешь розами своего таланта?
          – Катюша, ты же умная женщина! От меня жена ушла… По правилам любовного обмана я обязан сказать, что ты единственная и неповторимая, а ты по правилам самообмана, обязана мне поверить. Но я не говорю, потому что ты все равно не поверишь. Но правда тебе может понравиться больше. Ты прелесть, и я испытываю нестерпимое желание тебя поцеловать.
           –  Поцеловать и только?
           – Ну а дальше все, что будет позволено.
           Катя рассмеялась.
           Они шли босиком по пене Средиземного моря, по горячему желтому песку берега в сторону Яффы и Катерина почему-то требовала, чтобы он  сделал себе обрезание.
             – Раз уж ты здесь, это необходимо обязательно сделать! Зачем  выделяться!
             – Я что, всем должен его показывать, как паспорт?
             – Не понимаю, – удивлялась Катерина, – а говорят, что из России утекают мозги! Где у тебя мозги?! Что потеряла Россия?!
              Денег на автобус не было, и они то и дело присаживались на песок, чтобы передохнуть. При этом он хотел обнять Катю, но она все время повторяла: «Ты пьян! Тебе бы лучше уйти!»
             Конечно, хорошо бы шляться, щелкая жареные орешки и имея возможность посидеть  в одном из прибрежных кафе… но денег нет. «Значит, и суда нет», – подумал Семен. – «Вот поэтому я ей и не нужен!»
               Он взглянул в Катины глаза и стал тонуть. Плавал он плохо, и захлебываясь, подумал, что вот, кажется, и все! «В ее глаза нельзя  заглядывать. В них омут, в них нет ответа, зачем и почему все так получилось…»
                – Ты всегда делал все наоборот, – сказала Катя, помогая ему выползти на берег. – Здесь все шиворот на выворот. Даже пишут справа налево!
               – И все равно, евреи лучше, чем русские! – упорствовал он.
               – Чем?
               – Чем русские!
               – Ну и дурак! Чего же ты так прилип ко мне?
               Катя  улыбалась, словно дразнила.
               – Понимаешь ли, здесь женщины, хоть с волосами, хоть лысые – не то что похоть рождают, а даже вспоминать о них противно. Детей видимо-невидимо, и все в кипах, в очках и с пейсами. Они рождаются уже уставшими, поэтому потом всю жизнь ничего не делают, только молятся. Зрение испортили, когда качались при чтении Талмуда. Сколько можно читать одно и то же?! Много детей, – это у них «мицва», богоугодное дело, детей делать. С этим и я согласен. Богоугодное дело. Конечно, хорошо бы сидеть у какой-нибудь красотки на шее, свесив ножки. Да где же такую найти?
               – Это точно! Никогда бы не поверила, что ты сможешь соблюдать кошрут, читать Тору и проходить мимо симпатичных  монахинь из православного монастыря!
               – А я, что? Я ничего… У меня здесь такое чувство, что вокруг меня кругом одни русские!
               – Я устала, да и пить хочется…
              В прибрежной забегаловке играл на скрипке профессор Московской консерватории, переживая трогательную мелодию выразительной мимикой лица, а улицу подметал профессор  Ростовского строительного института в солнцезащитных очках. Но зайти туда с Катериной они не могли, так как не было денег. У Катерины были рубли, за которые здесь ничего купить  нельзя.
              – Да… – протянул Семен. – Жизнь идет… Но куда?!
              – По спирали, – откликнулась уже ко всему безразличная Катерина. Тишина и безопасность ночного городка обескураживала. Даже  было как-то неловко. В Ростове, вспомнил он, в школе ему били морду. Да, именно  не лицо, а морду, харю, рожу, хлебальник. А здесь тишь и благодать. Скучно…
           Оказавшись в ее квартире, они  прижались друг другу и так замерли, и, казалось, ему большего счастья и не нужно. 
          – Скажи, почему ты меня бросил тогда? Ты даже представить не можешь, как мне было плохо! Я тебе предлагала свое сердце, а ты!..
          – Да я просто  решил, что суббота, а в субботу  здесь не работают… И потом, кто же мог предположить, что я сам окажусь в твоих  сетях?! Всегда считал себя успешным рыбаком, и вдруг, попался на твой крючок. Теперь не могу без тебя!
             А она посмотрела на него так, как давно не смотрела ни одна женщина. Обожание ударило ему в голову, как старое вино.
                «И мир к ногам, и с неба луну,
                За эти глаза, за улыбку одну…» – промелькнуло у него в голове. Потом вдруг ведение сменилось.         
           Тучи преследовали солнце, решившее искупаться в море.  Он направился за спины отелей, куда не долетал солоноватый выдох моря, где жались друг к другу как индейцы в резервации,   доживающие свою жизнь, домишки  южного Тель-Авива. С каждым шагом обстановка все больше и больше напоминала ему литературный Гарлем.  Чем ближе он подходил к станции, тем негров  становилось все больше и больше.  В полусумраке приближающейся ночи картина становилась совершено сюрреалистичной.  Миловидные малолетки  на ломаном английском предлагали свои объятия подвыпившим прохожим. Те с хохотом щипали их куцые задики, но предпочитали тратиться на пиво из китайских ресторанчиков. Солидный негр вел свою негритянку, полную увесистой прелести.  В жалкую синагогу прошмыгивали хрупкие старички в меховых шапках, прикрытых от дождя целлофановыми мешочками.
              Тяжело вращая маховик времени, наступило утро. Солнце на отмытом небе жарко засверкало.  Позавтракав, он улегся на скамейку читать газету у входа в окруженный деревьями квадрат парковки машин для начальников.  Ее он даже не  сразу узнал.
            – Извини, я вчера видно перепил.
            – Неважно, поехали.
           Он  тяжело влез на сидение. Нет, утро – не подходящее время для свиданий.  Они молча скользили сквозь Тель-Авив, сверкающий белизной мраморных одежд. Все еще полусонный, он мысленно благодарил ее за молчание, пытаясь настроиться на соответствующую волну, но что-то ему мешало. Еще хуже стало, когда она заговорила.
            – Сеня, я хочу законного мужа и законного ребенка. Или катись.
            Сквозь железные складки ее жесткого волевого лица проглядывала стальная челюсть. «Но, ведь, и я этого хочу»! – подумал он.
           – Бездомному псу Семену Колобасу предлагают домашний уют. Пес уже виляет хвостом от радости. Но здесь, в Израиле, это не так просто. 
            – Это можно сделать в Уругвайском посольстве прямо сейчас.
            – Но я не одет подобающе.
            – А я ни за что не надену  подвенечное платье.
            Они подрулили к посольству.  Вчерашнее вино  замедлило его реакции. Он шел, пытаясь сосредоточиться на происходящем, но не мог. «А, – махнул он рукой на свою свободу. – Застрелиться или развестись  – не велика проблема».
              С этой мыслью он и выполнял все требуемые движения, медленно осознавая, что шикарная квартира Кати может очень скрасить будничное существование.
          – Слушай, а как же я буду до работы от тебя добираться?
          – Сеня, ты – врач. И здесь ты остаешься врачом. На меньшее я не согласна.
         – Ну, а если я не смогу сдать экзамены? – очень резонно  спросил  он. – Я же живу, можно сказать,  в границах русского языка  и не учил иврит.
        – Все учат,  и ты выучишь.
        – Я – слабак, Катюша, трижды слабак! Обману твои ожидания, – промямлил он, совершено отвыкший напрягать извилины.
         – Ладно, слабак, пошли, отпразднуем нашу свадьбу, а с делами начнем разбираться завтра.
         – Пошли,  – согласился он, надеясь, что вино вольет в него  вдохновение.
          Они залетели в ее квартиру,  чтобы соответственно переодеться.
           Он залез в душ, пытаясь смыть туман в мозгах и вялость в мышцах. Странно, но обнаженное тело Кати, сунувшееся туда же, не вызвало никаких эмоций.
           Они холодно коснулись друг друга, и он пошел одеваться.
            Машину, понятно, повела Катя. Он даже и не спрашивал, в какой ресторан едут. Только, когда  остановились возле скрытого деревьями домика,  спросил:
            – А куда мы приехали?
            – К моим родителям мы приехали. Бабушка с дедушкой должны знать от кого внука будут нянчить. Могу я, наконец-то, успокоить их души. Вот смотрите, и у меня муж есть!  Я  тебя расписала им как романтика, чудака и поэта. Постарайся соответствовать. А если ты еще и восхвалишь в стихах мамины кулинарные таланты, считай  – покорил сердце еще одной женщины.
             На этом и ограничилась  моральная подготовка к встрече  с новой родней. Он застенчиво поздоровался, не зная как себя вести.
              Прихожая поразила его великолепными полотнами, какие он раньше видел только в картинных галереях. Шагал соседствовал с Репиным, Веласкес и черный пресловутый квадрат Малевича. Они проследовали в салон, тоже увешанный картинами. Огромные напольные вазы заполняли потрясающих размеров калы.
            Если бы не  твердая рука Кати, он вряд ли бы смог добраться до предназначенного ему места. Гости  плотно сидели за  свадебным столом и что-то говорили с таким акцентом, что он только улыбался в ответ, не в силах понять отвешиваемые ему комплементы. 
          Когда Катя шепотом объяснила ему причину их восторгов, он, польщенный, пробурчал:
            – У мужчины всегда должно быть три  драгоценных металла: серебро в висках, золото в кармане и сталь в штанах!
            Катя счастливо   улыбалась. Черт возьми,  она хотела гордиться мужем.
            Он  был  счастлив, что ему не надо ничего говорить. И это счастье светилось на его лице.
            – Почитайте нам свои стихи, Сеня. Или расскажите про Ростов. Верните нас в юность. Сейчас, конечно, можно и самим съездить, но я боюсь разочароваться. А если вы будете рассказывать, то не страшно, я ведь все равно пройдусь по воображаемому Ростову…
             Вдруг яркий луч света резанул по глазам, и Семен открыл глаза. «Чего только не приснится? – подумал он. – Я – живой труп и ей давно уже не нужен. Теперь моя планида – посуду мыть и водку пить».
             Он встал со скамейки и медленно вернулся к гуляющей в кабачке компании. Когда  подошел к столу, никто не обратил на него внимание.
              Рыжий верзила меланхолично,  бурчал:
              – А, уж это как посмотреть.  Все в мире относительно. Историческая   справедливость,  к  примеру. Она требует переселить и белых и черных из Америки в страны исхода, или в резервации, и вернуть землю индейцам. Но кто на это пойдет?! Их просто уничтожают. Кстати, именно против них было впервые применено бактериологическое оружие. Один остроумец из Швейцарии подарил самому боеспособному племени одеяла, зараженные черной оспой.  После этого даже резервации  не потребовалось.
           Бредовая мысль написать Кате пришла  в голову на следующий день, когда Семен по ходу уборки помещений добрался до компьютера  конторы, правившей делами этого богоугодного заведения. За эту, так сказать, вторую вечернюю  работу ему платили те же шестьсот долларов, что и за первую  дневную. И он сделался даже богатым, расходов-то никаких! Еда бесплатно, кровать в сарае тоже, одежда, и та из склада доброхотов. На зиму, оно конечно, надо бы что-то снять. Но и тут обещал ему Коля полный пансион  у свободной дамы. Товарный вид надо конечно обрести. Но это-то он умел. Зарядочка, душ, бородка для сокрытия испитости лица. Иврит бы еще выучить для расширения ассортимента, но это уж сильно хлопотно. 
              Катя получила исповедь Семена в подходящий для тоски промозглый ноябрьский день. А потом,  уставшая от бессонной ночи, бледная, продрогшая, стояла во дворе дома, прячась под зонтиком от мелкого осеннего дождя, оплакивающего ее поруганную любовь.
             А в декабре из Израиля  пришло большое письмо от Колобка. 
              «Здравствуйте, Екатерина Андреевна! – писал Яков Михайлович. – Мне очень захотелось вам написать. Мой рационально ориентированный разум категорически требует высказаться, тем более что чувствую себя все хуже и понимаю, что не долго протяну. Теперь удивляюсь: чего меня сюда занесло?
            Не знаю, пошлю ли когда-нибудь вам это письмо, но поговорить с вами хочется, особенно после того, как сын уехал. Ко мне он так и не появился. О себе знать не дает. Я знал, что когда-то вы были с ним близки и  любили его. Когда вы вернулись в отделение, понял, что – страдает. Но что я мог сделать? Со своей женой сын жил плохо, выпивал… Я не мог на это ежедневно смотреть, потому здесь и оказался.
           Как  я   уже сказал, здоровье  мое  все  хуже. Ничего поделать нельзя! Так, по крайней мере, утверждают местные эскулапы.  Всякий раз убеждаюсь, что у нас медицина совсем не хуже, ибо человечнее.  Кстати, выходцы из России, после немалых мытарств, заметно потеснили местных. У меня в поликлинике все  такие. Курортные врачи, так и вообще появились только с приездом наших.  Если будут говорить иное, – не верьте. Нам бы в России такие деньги, какие тратят здесь! Здесь не врачи, а технари… Правда, техника на грани фантастики. Но разве чем-то можно заменить сердечное отношение?
             Часто вспоминаю отделение,  наш коллектив.  Много было всякого, и плохого, и хорошего. Но, как мне кажется, хорошего – больше. На родине  оставил молодость, здоровье, любимое дело, друзей… Здесь всего этого я лишен… Вот уже около трех лет мы здесь, а все привыкнуть не могу. Ностальгия… Никак она у меня не проходит. 
             Что вам рассказать о местном обществе? Оно разное, как и у нас. Но, мне кажется, средний уровень культуры людей у нас  выше. У  меня  иногда собираются  старики такие же, как я. Здесь мы тянемся друг к другу. Цену друга узнают, когда его теряют, а цену и красоту своего языка  лучше понимаешь, оказавшись в чужой стране. Израиль никогда не заменит мне Россию, хотя понимаю, что здесь придется умирать…
             Недавно познакомился с двумя настоящими израильтянами. Один – негр африканского происхождения, другой – старожил. Его родители и деды жили здесь задолго до появления этой страны на карте мира. С английским у меня все в порядке, что позволяет  принимать участие в беседах на самые различные темы. И хотя гости – не  ординарные  старики, а известные профессора медицины, но по вопросам, выходящим за пределы их профессии, они на уровне рядовых обывателей. Иногда, даже забавно слушать. Зато культура споров, как правило, на высоте. Получаю удовольствие даже безотносительно к содержанию спора. Пожалуй, такие собеседования – самое светлое в моей нынешней жизни.
             Темы не отличаются разнообразием: религиозные проблемы, проблемы Израиля, адаптации вновь прибывших (здесь их называют олимами). Арабов ругают дружно.
            Многие наши русские евреи (как здорово звучит: «русские евреи»!) стали верить в Бога. Что ж,  я не стал бы их осуждать или говорить, что это нелепость. Видимо, срабатывает возраст.
              Меня  почитают как врача. Здесь нет степени кандидата наук. Все – доктора. Так что здесь я – доктор. Медицинская помощь  разорительна, хотя страховая медицина успешно функционирует, не так, как у нас в России.
               А в целом, здесь, как я и предполагал, доминирует  власть чистогана, золотого тельца со всеми сопутствующими ему мерзостями. В общем, интересна, пестра и разнообразна картина нынешнего мира.
            Должен заметить, что слухи об исключительных успехах израильской медицины несколько преувеличены. Впрочем, сердечные недуги они врачуют довольно успешно. Статистика это подтверждает. Но вот на мне  споткнулись. В конце концов, и здесь люди умирают. Даже очень богатые. Пока знакомлюсь с сердечной недостаточностью средней тяжести. Весьма малоприятное состояние. Хотел лечь в больницу, но вовремя понял, что помимо больших расходов, никакого  дополнительного лечения сверх проводимого дома, предложить не могут.
          Я  частенько думаю, правильно ли жил? Понимаю, что очень многое из того, что украшает жизнь, прошло мимо меня. Работал, как проклятый, стоял у операционного стола по много часов.  Вот и все мои успехи  на фронте цивилизации. Делаюсь суеверным. Пока пишу – живу. Здравый смысл подсказывает, что все обстоит как раз наоборот, но суть-то именно в деформации этого самого здравого смысла.
            Близкие уже привыкли, что я всегда болен, и даже к тому, что все это скоро кончится. В сущности, меня  уже похоронили. Я совсем не в осуждение. Это всего лишь репетиция естественного вычеркивания человека из жизни, что, в свою очередь, лишь фиксация объективной реальности. Но самому смириться, привыкнуть к мысли о скором уходе из жизни, не удается. Может, кто-нибудь умеет? Кто меня вспомнит?  Больные? Сослуживцы? Ерунда! После меня хоть пару научных работ останется, а после большинства людей – НИ-ЧЕ-ГО! Рядовые производители прибавочной стоимости. Но, понимаю, что в этом мире трудно без доли иронии и оптимизма. Хоть в не  больших дозах.
              Пишу это письмо, словно разговариваю с вами. Здесь ощущаю дефицит общения. Последнее время  стал посещать синагогу. Я – атеист, и всегда считал, что в итоге – черви и лопух на могиле. И больше ничего. Думаю, что мир развивается не по Лапласу. Ничего не «заложено». В каждый момент есть набор потенциальных возможностей. Из них реализуется одна. В какой-то степени   то, что реализуется, зависит и от людей, чьих-то конкретных поступков. Отсюда вероятностный характер. Из хаоса вполне естественным образом возникает упорядоченность. Недавно прочитал книгу  Пригожина: «Синергетика». Ну, я вам скажу! Это  создает впечатление сознательного организующего начала… Пытаться втемяшить это верующему человеку  практически безнадежно. Жаль. Последние события напоминают, что вера – штука далеко не безобидная в политическом отношении. Все ради денег. То ли мы отравлены идеалами если не социализма, то просветителей, но жизнь при господстве чистогана порой мерзка до отвращения. Местные  интеллектуалы морщатся, но относятся к таким вещам, как к неизбежному злу. Своего рода плата за пребывание в свободном обществе. Примерно те же рассуждения, что и про преступность, порнуху. Все это в том смысле, что если начать запрещать, то хуже будет. Наверное, они правы. Не считаться с человеческой природой, с реальностью, нельзя.
           Пришел в себя после серии уколов и капельниц.
           Солнышко светит! Странно, у нас в Ростове в это время холодно, а здесь, как у нас весной! Кажется, опять проскочил. Начались неприятности с почками. Я, когда «отключался», успел подумать, что это уже все, и что не так уж страшно. Но вот снова «выплыл». И, что самое странное, не так уж был этому рад. Но хочется дописать  письмо, хотя не уверен, пошлю ли  его  когда-нибудь, или не успею. Просто, нашел себе такой способ беседовать с приятным мне человеком. Чего только не придумаешь?!
              Зашел в гости сосед. Здесь такое не очень-то практикуется. Астроном. Настроен весьма пессимистично. Говорит, что нас ожидают те еще побоища! И чем все это для человечества кончится – неизвестно. Сам-то он человек весьма успешный и образованный. Цитирует  философов. Очень остроумно высмеивает нашу демократию, которая конечно есть по мелочам, но которой нет по крупному, есть лишь сплошная дуристика народа. С ним нельзя не согласиться, но только чувствуется, что он не жил в России во времена оные. Тогда он вряд ли считал бы мелочью то, что имеет. Я имею в виду те свободы, которыми здесь пользуются. Но реальная власть принадлежит, разумеется, не народу, а довольно узкому кругу людей, у которых хватает ума делиться и с остальными согражданами. Говорит, что возмущен лицемерием, когда конфликт с исламом пытаются замаскировать под конфликт с исламским экстремизмом. Он утверждает, что грядет «закат цивилизации», возмущается американским Президентом, когда тот говорит о полном искоренении терроризма! Не понятно! Притворяется, или и впрямь не понимает, что это невозможно! Вероятно, понимает, но «работает на публику». Предполагается захват Ирака, то бишь, нефти. Нефтяная «раскрутка» России и ограничение, таким образом, финансового благополучия Саудовской Аравии, а, значит, и финансовой подпитки терроризма. Но это ведь не решает проблемы! И мощь армии ничего не даст. Мы здесь,  в Израиле, это ощущаем хорошо.
               Была очень содержательная беседа, с высоким эмоциональным накалом. Давление подскочило до 230! Еле отбился!  Интересно устроен человек! Мне ли задумываться над грядущими проблемами, над будущим мира? Мне, у которого будущего нет даже в пределах года. Но отвлекает, и тем оправдано.
               Вы наверняка заметили, что я пишу  то, что иначе, чем прописными истинами не назовешь. По-моему, для меня сейчас главное – это просто писать. Хоть и трудно. Физически. Порой сижу и просто ничего не делаю, а в голове  обрывки воспоминаний. Иногда вступаю в длительные беседы с отсутствующими собеседниками, или  с умершими. Очень трудно согласиться с мыслью, что все,  что было – это просто так, ни для чего. Какие-то крупицы я  внес в эту пирамиду цивилизации, но когда-нибудь какой-то астероид врежется в Землю, и все вообще кончится.
             Большинству людей все эти соображения о рождении новой цивилизации, о грядущих катаклизмах мало интересны, поскольку они заняты повседневной суетой  жизни. К тому же, твердо знают, что от них практически ничегошеньки не зависит. А я на старости лет обратил внимание, что именно мировые, глобальные проблемы меня по настоящему и привлекают. Например, есть ли смысл нашего пребывания на Земле?»
            Потом в письме было пропущено несколько строк, и, видимо, через какое–то время ослабевшей рукой Яков Михайлович дописал:
           «Очередной скачок в моем состоянии затрудняет даже писание. Да и мышление ориентированно уже в другую сторону. Полегчает – продолжу. А нет….
              Всего Вам наилучшего. Успеха вам… Передайте тем, кто меня еще помнит, привет и…прощайте. Живите долго, будьте счастливы и успешны. А жизнь все же  интересна…
                Натания. Израиль. Декабрь 2001 года».
            Ниже была  приписка другим почерком:
            «Уважаемая Екатерина Андреевна!
Якова Михайловича не стало 11 января 2002 года. Он просил послать это письмо, что я и делаю. Мы часто вспоминаем Ростов. Теперь и здесь у меня появилась могила, от которой я уже никуда не уеду. Хочу лежать рядом.
           Расскажите о смерти Якова Михайловича сотрудникам отделения, в котором он проработал тридцать три года. Всего вам доброго».
             Подписи не было, но Катя поняла, что писала жена Якова Михайловича, выполняя  волю  мужа.
             Катя долго сидела в кабинете, не зажигая свет. Какое-то оцепенение сковало ее, мешало встать. Наконец, сняла трубку телефона.
   – Володя, как хорошо, что ты уже дома, сынок. Бабушка дома? Передай ей, что я скоро приду,  и будем ужинать. Нет, ничего не случилось. Просто день выдался трудный…
                4   
      
             Как же обстоит дело у такой красивой  и заметной женщины, какой стала Екатерина Андреевна Кружилина, как же обстоит дело со смыслом жизни?   
         Смысл подрастает очень способным мальчиком.
         А она уж на своего сыночка не скупится.  Ни души, ни денег не жалеет.
         Ну, денег, чтоб не жалеть, их иметь надо. Она занялась пластической хирургией. Нередко это блажь богатых. Зато они и платят. Сможет послать Володечку в самый престижный институт, а, может, и  в Кембридж, чем черт не шутит, когда время придет! Она еще услышит его нобелевскую лекцию!
         Но одна личная страсть у нее осталась. Страсть общаться с умными людьми. Марченко всегда бескорыстно и вполне платонически влюбленный в нее, тоже входил в круг ее интеллектуального общения.  А Галина Павловна смотрела на нее как на  дочь.
           Но Марченко что-то давно не звонил, тоже в делах погряз.  И едва она это подумала, как раздался звонок.
               – Екатерина Андреевна? Добрый день.
               – Сергей Кириллович! Вот, не ожидала! Рада вас слышать. Все не решаюсь к вам зайти... А, ведь, хотела посоветоваться... Есть у меня один больной. Какие-то странные  явления у него после автомобильной аварии. Описывает события, о которых раньше никогда не слышал, и слышать не мог.
              – Так, может, его психиатру показать?
              – В том-то и дело, что  показывала.  Психиатр утверждает, что психика его совершенно нормальна, насколько она вообще может быть в наше время нормальной!
              – И чем же я могу помочь?
              – Хотела бы, чтобы вы его взглянули. Интересно услышать ваше суждение. Когда увидимся, подробнее расскажу о нем.
        – Вот по дороге домой  и зайдите  к нам. Хорошим вином угощу, чаю попьем... Тем более  что и у меня к вам есть просьба.
             – Часов в шесть не поздно?
       – Ну, что вы! Буду ждать. Спасибо вам!
             И вот  Екатерина Андреевна, по-свойски сидит на кухне с хозяевами и пьет чай.
        – Вы, Катюша, мой пирог попробуйте, – говорит Галина Павловна. – Специально для вас испекла. Не часто вы нас балуете  посещениями...
            – Виновата, Галина Павловна. Совсем закрутилась. Жизнь сегодня сумасшедшая. Главный требует, чтобы сделала ремонт в отделении, при этом ни копейки не дает. Говорит: «Умейте зарабатывать сами!» А как?! Несчастные больные оплатить лечение не всегда могут. Спонсоров ищу...
             – Слава Богу, что  у меня уже об этом не болит голова, – согласился Сергей Кириллович. – Как только вспомню проблемы с канализацией, водопроводом, транспортом, так в дрожь бросает. Но, знаете, Катюша, все плохое как-то забывается, а в памяти остаются только приятные моменты: успешная операция, встречи с интересными людьми.
            – Свойства памяти... – вставила Галина Павловна.
            – Свойства памяти хорошего человека, – согласилась Екатерина Андреевна.
            – Спасибо. Только, стар уже… Многое хочется сделать,  но «свершить ничего не дано».
            – Бросьте вы об этом. Тоже мне, старый! Осторожный – да! Опытный – да! Мудрый… Но, признавайтесь, Сергей Кириллович, зачем я вам понадобилась? Заранее обещаю, что сделаю все, что смогу.
            – Спасибо. Я, знаете ли, даже не сомневался. Иначе бы не позвонил.
             Он некоторое время молчал, потом поднял  бокал с недопитым вином и, взглянув на Кружилину смеющимися глазами, продолжал:
            – Есть у меня одна больная. Опухоль молочной железы. Библиотечный работник – бюджетница, так что не богатый человек.  Отказывалась от операции, так как боялась, что не сможет показаться в новом купальнике своему жениху...
            – Сколько ей лет?
            – Двадцать семь. Ювенильный тип личности...
            – Психологи всегда пытаются запихнуть человека в клеточки классификации. Вместо типов получаются стереотипы.
            – Конечно же, вы правы. Это я так, для общего представления о больной. Типология – лишь подсказка, помощь практикующему психотерапевту. Лозунг – индивидуализация лечения должен опираться на типологию, на какие-то закономерности, возможное прогнозирование реакции больного. Без нее врачу, занимающемуся психотерапией, обойтись трудно. Она помогает прогнозировать поступки человека.
         – Человек всегда уникален. Так, что я могу сделать?
         – Пластику. Я хочу попросить вас сделать ей пластическую операцию.
          – Силиконовую грудь?
           – Да.
           – Присылайте. Только, пусть, прежде чем идти в приемный покой, подойдет ко мне. Так ей дешевле обойдется. Вы же об этом меня просите.
           – Да нет, Катенька,  понимаю, что залезать со своей добротой в чужой карман – занятие несимпатичное. Я просто хочу, чтоб  вы ее взяли под свое крыло. Она красавица, а я питаю слабость к красивым женщинам. Вот посмотрите на мою Галину Павловну! Ну, хоть сейчас на любой сцене королеву играть!
           Сергей Кириллович некоторое время молчал, вспоминая прекрасную пору, когда Галина Павловна концертировала, потом, словно очнувшись, спросил:
          – Так что  у вас за просьба?
          – Вы знаете, я ничего не понимаю! Он рассказывает такие вещи, о которых не мог ничего знать. По специальности он – биолог. Агностик, материалист, и вдруг в деталях описывает события, которые происходили шестьдесят лет назад. Что это? Игра подсознания?
          – Шестьдесят лет назад?! Это интересно.
            – Я же и говорю. Посмотрите его. Он вполне контактен, сам старается понять, что с ним произошло. Фантастика какая-то! Подсознание?! Чушь собачья! Это выше моего понимания!
          – А вы и не ломайте себе голову, – проговорила Галина Павловна. – Кушайте пирог! Такие загадки для мужиков!
          – Спасибо. Мне так хорошо у вас, просто не хочется уходить. Но нужно. С этой чертовой работой  сына совсем забросила. Так вы придете взглянуть на моего ушибленного? Жаль мужика, но поверить не могу, что свихнулся. Что-то произошло с его памятью. Я ничего не могу понять!
         – Завтра же приду. Мне самому интересно. А вы, дорогая Екатерина Андреевна, не забудьте о моей просьбе.
         – Вы о пластике? Пусть приходит. Все будет хорошо… 

         Надежда поступила в хирургическое отделение городской больницы для пластической операции. В этой больниц работал ординатором  Виталий. Он попросил у заведующей положить Надежду в небольшую палату.
          – Ты-то чего хлопочешь? – поинтересовалась Екатерина Андреевна. – Знакомая, что ли?
          – Угу.
          – Постой, постой. Я слышала, что ты с какой-то девахой  вот уже два года хороводишься. Не она ли?
          – Именно…
          – Ну, дела… И Марченко за нее просил, – протянула Екатерина Андреевна. – Как говорит мой отец: «Тесен мир, и мы в нем тараканы».  Клади ее в седьмую. Там есть свободное место…
             Прошли те времена, когда Сергей Кириллович по утрам вскакивал с постели, торопясь на работу. На следующее утро он  неспешно встал, пошел в туалет, потом в ванную комнату и долго брился, мылся, внимательно всматриваясь в зеркало, замечая признаки, к сожалению, не улучшающие настроения, думая о том, что предстоит сегодня сделать.  Часто именно за этим занятием  осколки душевных травм очередного пациента    складывались в ясную картину, позволяли нащупать способы лечения, и он находил решение задачи, над которой бился весь вчерашний день.   Такая уж это штука, археология души  –  импровизаций не любит, но и одной каталогизацией найденных артефактов не обойтись.
              Потом вышел выгуливать Ладочку. Утренняя прогулка с собакой позволяла еще раз все взвесить, продумать  тонкую игру под названием «порядок действий»,  войти в роль этого вечно нового спектакля двух актеров, больного и врача.
           Так уж устроены люди, что спектакли задевают их души порой гораздо сильнее, чем реальность. От реальности, кто может требовать мастерства, ее дело неспешное, будничное. А врачу для всякой Маргариты надо быть Мастером.
           За завтраком он источал спокойствие и готовность к работе. Сегодня предстоял  тяжелый день. Но это не огорчало, а радовало. Когда есть, что делать, чувствовал себя снова молодым. К старости приобретаешь мистические знания. Может, они и из Космоса, как иногда думает Валентин, а, может, время смывает мусор впечатлений и оставляет золото блестящих догадок,  висящих в пустоте.
            Наверное, хороший психолог – лицо, отмеченное перстом Всевышнего. У него был опыт… умение заметить мельчайшие движения души, искусство анализа, и еще множество всяких качеств, которые важны только тогда, когда есть эти самые мистические знания. И поэтому слава его,  обретя новое качество, опять, как в молодости,  росла.
         Марченко проводили в кабинет заведующей. Екатерина Андреевна встретила его с радостью.
        – По тому, как вас заинтересовал вчера мой рассказ, я поняла, что вы сегодня придете.
        – Конечно, тем более что я обещал. Так, в какой палате лежит ваш пациент?
        – В третьей. Он был тяжелым, и потому лежит в палате один.
        – Так, что же с ним произошло?
        – Банальная автомобильная авария. Не вписался в поворот. Дважды перевернулся на машине. Потом его автогеном вырезали. Стиснуло металлом. И ни одного перелома! Да и ушибов головы я не видела. Но был  трое суток в отключке.
        – И что потом?
        – А потом самое интересное. Утверждает, что помнит события, свидетелем которых  быть не мог.
        – Почему не мог?
        – Ему – тридцать пять, а события те  шестидесятилетней давности.
       – Может, читал о них?
       – Да нет. Вряд ли.
       – Ну, что ж, пора взглянуть на вашего подопечного.
       Екатерина Андреевна проводила Марченко в палату к больному, недолго постояла  у постели и вышла, бросив:
        – Когда закончите обследование, загляните ко мне. Есть несколько вопросов. Поступила ваша Оленева…
        – Обязательно.
        На больничной кровати лежал бледный худощавый мужчина с рыжеватой бородкой и серыми глазами, и с безразличием смотрел на Марченко. За то время, пока он здесь находился, у него перебывало много консультантов. Они внимательно осматривали его, прощупывали, делали энцефалографию, смотрели на него, как на человека, который пережил тяжелый шок, избежал смерти и сбрендил. Теперь рассказывает всякие небылицы. Никто серьезно и не пытался анализировать его состояние.
        – Добрый день, – поздоровался Марченко, присаживаясь у постели.
        – Добрый, – односложно откликнулся больной.
        – Я наслышан о вашей истории и хотелось бы услышать от вас, что конкретно вы помните, и как к этому относитесь сами?
       – Я уже столько раз об этом рассказывал…
       – Пожалуйста,     будьте    добры…     Мне     хочется
разобраться в этих непонятных явлениях.
       – И мне, – без энтузиазма откликнулся мужчина. – Я, ведь, биолог, и не верю ни в какие чудеса. Но что же мне делать, если действительно все ясно помню, как будто  все  происходило  со  мной,  хотя   понимаю,   что этого быть не могло!
       – Так что же вы помните?
       – Помню, как мы эвакуировались куда-то в глубь страны в теплушке вагона. Теснота, вонь, плакали дети. Наш состав то и дело бомбили и обстреливали фашисты. Паровоз жалобно гудел и дергался, как раненный. Потом вдруг резко тряхнуло, и эшелон остановился. Все высыпали из вагонов, побежали в ближайший лесок. Фашистские самолеты с крестами на крыльях безжалостно набросились на беззащитных людей, поливая их свинцом из пулеметов. Вдруг меня словно что-то толкнуло в спину, и я упал на землю. Небо стало темным, и я не понимал, почему в ясный летний день вдруг стало так темно…
        – А вы ничего подобного не читали в последнее время?
        – Да нет! Когда пару дней назад  приходил меня навестить отец, я ему рассказал о своих причудах памяти. И, самое удивительное, все, что я ему рассказывал, происходило с ним! Ему тогда было шестнадцать. Его ранили, и он долго провалялся в госпитале.
        – А вы разве не могли от него слышать эту историю?
        – Наверно, мог. Только не в этом дело.
        – А в чем тогда?
        – В том, что я не просто помню этот ужас обстрела, крики, взрывы, наконец, боль… Меня поражает, что помню  я эти события в мельчайших подробностях. Я спрашивал у отца. Он рассказал эту историю и сам удивлялся, когда  его рассказ я дополнял фактами, о которых он давно забыл.
        – Какими, например?
        – Например, в этом вагоне ехала девочка по имени Маруся. Она тоже пыталась спрыгнуть с вагона, но было высоко, и я поддержал ее. Потом мы бежали вместе по полю. У нее из рук выпала сумочка с документами, и я поднял и передал ей. В этом момент меня и настигла  пуля…
         – И что, отец этого не помнил?
         – Нет. И, кроме того, это не единственная подробность, которую я ему напомнил.
         – Что вы имеете в виду?
         – Я ему подробно описал, кто где сидел в вагоне, что мы делали все эти дни, пока ехали…
         – А вы помните, как оказались в госпитале? Кто вас лечил?
         – Конечно. Я даже помню нянечку, которая меня выхаживала. Ее звали Женей. Она была едва ли старше меня…
         – А отец что-нибудь помнит об этом?
         – Очень смутно. Он собирается поехать и, если все действительно так, найти эту Женю, хотя вряд ли это реально. Столько лет прошло…
         – Да, все что вы рассказали – очень интересно, и требует специального изучения. Мы здесь столкнулись с какой-то передачей памяти событий на каком-то ином уровне. Но где ваши воспоминания кончаются?
        – В том-то и дело, что не знаю. Мне кажется, что  помню я то, что не могло со мной происходить.
        – Что именно?
        – Мою первую любовь. Но, самое странное, что это чувство было к девушке, очень напоминающей мою мать! Но потом – какая-то темнота, пустота в памяти…
        – А с какого времени вы себя помните?
        Мужчина на минуту задумался, потом, взглянув на Марченко, ответил, видимо сам удивившись:
        – Я об этом не думал. Но помню себя с самого первого крика, когда акушерка обрабатывала мне пуповину. Да, это какая-то другая память…
           В кабинете Сергей Кириллович сказал Екатерине Андреевне:
          – Интересный случай. Видимо, автомобильная катастрофа стимулировала глубинные уровни памяти. Надолго ли? Но, если так, то этот пациент преподнесет еще не мало удивительных загадок. Этот случай вам, Катюша, следует описать…

       И прошло лето, и опять сентябрьский ветер гнал тучи. Шумели верхушки деревьев. Но в комнате было уютно и тепло.  Его смущал больной, который настойчиво по телефону назывался коллегой, и просил принять для важного, как он выразился, разговора.
            Уже по тому, как он прошел в кабинет, как поздоровался и сел в кресло, Марченко понял, что это не его подопечный. По тому, как он строил  фразы, опытному врачу было ясно, что перед ним больной с параноидальным бредом. Ямочка, раздваивающая узкий подбородок свидетельствовала о живости и сатирической злости ума, двуличии и порочных наклонностях.
            Бред параноиков нередко переплетаться с реальным содержанием. Такие люди уверены в своей правоте, не допускают даже мысли, что  не правы, готовы уничтожить весь мир из-за своих идей. Для них характерна активная наступательность, болезненная чувствительность, ненависть, направленная на всех, кто не разделяет их представлений. Таковы борцы за правду и справедливость, за счастье только по их рецепту. Политические и религиозные фанатики, мыслители-пророки и глобальные стратеги, блистательные умы, не знающие пределов в страсти к истине, – они пренебрежительны к частностям. Их интересует система, закономерность, порядок вещей… Фрейд когда-то утверждал, что паранойя представляет собой карикатуру на философскую систему.
             «Где  грань между бредом  и заблуждением? – думал Сергей Кириллович, пока больной разглагольствовал о своих проблемах. – Ведь есть бред, который построен на базе истин, и есть истины со значительной долей бредовых идей».
            Мужчина рассматривал обстановку и выражал свое неудовольствие. Она его не успокаивала, а раздражала. Ему не нравился мягкий полумрак, который рождал причудливые фантазии, почему-то заканчивающиеся для него трагическим образом. Неспешные движения врача, тихая вкрадчивая речь, спокойный тон разговора – все вызывало у него желание поторопить, расшевелить, пробудить…
              Он начал пояснять свою позицию издалека, стараясь обосновать свои взгляды и причины, по которым  пришел.  Говорил и говорил, забыв, что хотел сказать в начале своей речи, философствуя по всякому поводу, и выказывая  начитанность и эрудицию. Мысли его плавно перетекали от одной темы к другой, и он не мог никак добраться до конца фразы.
            «Психастеник? – думал Марченко. – Незначительного события достаточно, чтобы вызвать его волнение и переживание. Нерешителен и тревожен, склонен к воспоминаниям и видит все в мрачных тонах. С людьми сходится нелегко. Хорошо переносит одиночество и тревожится среди незнакомых, к новым людям и обстановке приспосабливается с трудом. Подозрителен, во всем пытается искать скрытый смысл. Нет, здесь дело серьезнее. Разорванность мышления, бредовые идеи. Похоже на шизофрению».
              – Понимаете, доктор! Для меня существует, нет, правильнее сказать, значимы работа, мои  занятия медициной и женщины… Но каждое занятие требует много времени, а его у меня нет…
              – Занятия медициной?
            Марченко с удивлением посмотрел на мужчину.
            – Да, да! Я занимаюсь медициной. Вот уже более десяти лет! Давно мог курс в мединституте прослушать. Но не хотел отвлекаться на ненужные дисциплины. Дисциплина важна во всем. Нужно уметь себя дисциплинировать, образовывать. И, кроме того, высшее образование у меня уже есть. Я окончил политехнический институт, энергетический факультет. А вы  думали, что перед вами олух необразованный? Я рассчитывал защиту релейных линий… Линия моей судьбы пролегла через наше знакомство.
            – А занятия медициной как понимать?
            – Очень просто. Однажды, тяжело заболев, понял вдруг, что нечего ждать милости от природы! Сам должен познать все и найти способ лечения природными средствами. Стал рыться в справочниках, изучать старинные рецепты, йогу… Так  пришел к своей методике. Меня вдруг озарило! Я понял, что  на удар нужно отвечать ударом! И еще понял, что мне не следует особенно переживать, так как время бесконечно… В бесконечности может быть бесконечное множество и женщин, и проблем, связанных с загадками медицины… Это, как  известная связь между деньгами и временем. Но если у меня времени много, так как оно бесконечно, то, я думаю, у меня лишь временные денежные затруднения… Для преодоления временных трудностей я и пришел к вам. У вас должно быть много денег. Одолжите мне небольшую сумму, так как у меня мало времени…
           Марченко понимал, что перед ним человек, требующий психиатрической помощи. Фанатизм, садизм, лицемерие, ханжество и половое исступление – явления одного порядка – думал Сергей Кириллович. – Вспыльчивый и коварный, льстивый и лживый, лицемерный святоша, и педант, животный эгоист, наконец, – таков показался ему сидящий перед ним высокий светловолосый мужчина. Он тверд в решениях, упрям и насмешлив, во все вмешивается, негодует, всегда ищет конкретных виновников. Живет сознанием своей правоты.
               Сергей Кириллович перевел разговор на тему его медицинских изысков. Оказалось, что инженер ГРЭС пользуется широкой популярностью и лечит серебряной водой, печенью перепелов, заговорами и пассами. Пообещав познакомить с новыми методиками, Сергей Кириллович пригласил его в медицинский институт, предварительно договорившись о консультации у психиатра.   
            Когда мужчина ушел, Сергей Кириллович рассказал жене о пациенте со странной логикой.
            – А почему ты считаешь, что это всегда плохо? Я  знакома с поэтом,  которого было  трудно понимать. Но  стихи писал великолепные. Такие метафоры,  сравнения, образы! Нет, нет! Мне кажется, что творческий человек  всегда немного сумасшедший!
            – Может, ты и права… Только все дело в пропорциях... 
           Следующей была женщина средних лет, которая, сняв плащ, долго рассматривала себя в зеркале, потом, кокетливо поздоровавшись с Галиной Павловной, прошла в кабинет и села. Нет, не села, а, скорее, разместила себя в кресле. Марченко обратил внимание, как это она сделала. На это стоило посмотреть! Изящная и привлекательная, улыбалась, испытывая явное наслаждение, что на нее внимательно смотрят. Закругленная, румяная, она напоминала только что испеченную булочку. Движения ее были плавными и удивительно согласованными. Она совершенно не страдала от лишних килограммов, радовалась жизни и источала доброту.
          – Добрый день. Меня зовут Сергеем Кирилловичем.
          – А я – Ольга Васильевна Ясиновская.
          – Очень приятно. Чем    могу     быть     полезным?
          Голосом красивым и выразительным она начала свою долгую,  почти сценическую, речь:
         – Доктор, я в глубокой депрессии. У  меня проблемы, и я  надеюсь, что вы мне поможете… Дело в том, что…– она на мгновение замялась. Потом, видимо, решившись, продолжала: – ко мне стал настойчиво приставать  мой шеф. Нет, нет! Я его глубоко уважаю. Он умный, порядочный человек. Хороший руководитель. Но я не привыкла крутить амуры на службе. Зная шефа,  понимаю, что или мне нужно ему уступить, или искать другое место работы. А работа у меня хорошая, да и зарплата высокая… Я даже думала: ну и пусть. Меня не убудет! Но… сомневаюсь… К тому же нужно учитывать, что если мне придется уходить, пострадает еще один человек. Нет-нет! Этого нельзя допустить. Моя племянница тоже работает у нас. Тогда придется уходить и ей. Вы понимаете?
       Сергей Кириллович понимал. Посетительница игнорировала моральный аспект ситуации. Ее не тревожили высокие материи. Она говорила не о морали, была практичной любительницей жизни. У нее не было врагов. Но растерялась, и не знала, как достойно выйти из ситуации, в которой оказалась. Легко приспосабливаясь к условиям жизни, она впервые не видела выхода. Не то, чтобы ей был противен шеф. Нет. Он ей даже  нравился. Но все в допустимых пределах.
            А, может быть,  вся эта безоблачность и легкость – просто маска, бегство от себя? Все на границе между веселостью и тоской? Маятник настроения изменит положение, и все пройдет само собой? Может ее маска – стремление скрыть что-то более значительное? Поломку регулирующих систем? Или все гораздо проще: причина где-то в надпочечнике, который недодает необходимых тонизирующих гормонов?
            «Да… интересный тип, – подумал Сергей Кириллович. – Блестящие реплики, находчивость,  наблюдательность, каскады остроумия, яркая, образная  речь, способность держать внимание. Это не банальная депрессия человека, попавшего в сложную ситуацию. Здесь депрессия, скорее – маска».
                Он вспомнил, как один коллега, руководитель исследовательского института, широкая натура, открытая душа, никогда ни одному сотруднику ни в чем не отказывающий, сосредоточил свою неуемную энергию на строительстве, на выбивании штатных единиц, ставок, издании трудов, проведении конференций, заседаний ученых советов… При этом содержание научной работы у него было чуть ли ни на последнем месте, и в этом он напоминал незабвенного Остапа Бендера, авантюриста и удачливого проходимца, доверявшего своей интуиции больше, чем опыту и авторитету  коллег.
            «Она живет в программе максимум, – размышлял Сергей Кириллович, слушая щебетание улыбчивой пациентки. – Жизненный тонус ее ничуть не пострадал притом, что, как утверждает,  находится в западне. Нет. Это, скорее, приятная западня, в которую не ее загнали, а она сама и выдумала».
            А она, между тем, продолжала:
           – Я о вас слышала много хорошего от моей соседки, мальчика которой вы  поставили на ноги. О вас рассказывают, как об Иисусе Христе. Все, к чему вы ни прикоснетесь, – оживает.
            – Вы преувеличиваете… И сейчас речь не обо мне…
            – Нет, нет… Я должна высказаться. Девяносто девять процентов мужчин, с которыми я вынуждена сталкиваться, или полные идиоты, или  обыкновенные бабники.
            – И к какой категории вы относите своего шефа?
            – В том-то и дело, что не успела разобраться. У нас в фирме его окружают десятки юных девиц, из тех, у которых ноги растут из шеи, а из-под мини, короче всяких мыслимых пределов, виднеются  трусики… Но он почему-то домогается именно меня. С другой стороны, не идиот же он!
            – Вот вы и сами ответили на свой вопрос…
            – Вы знаете, доктор. Я впервые его увидела, когда наша фирма разорилась, и он ее купил с потрохами. Чуть сутуловатый, с вдохновенно запрокинутой головой, почти отрешенный, с загадочной улыбкой, он меня тогда поразил своей естественностью и умением принимать нестандартные решения. И я безотчетно ему отдалась. Нет, не в пошло-примитивном смысле. Я стала его душой и телом… Нет, пожалуй, только душой… Но, видимо, он это сразу почувствовал. И что самое удивительное,  и я его чувствовала каждой клеточкой! Должна признаться: во сне я давно ему отдавалась. Но… Дела стали налаживаться. Он сократил половину сотрудников,  внедрил новую технологию, и… фирма стала приносить прибыль! Вы понимаете, что это значит?! Прибыль! Все молились на него, как на бога. А мне казалось, что я лучше других его понимаю… Но однажды  заметила, что он ко мне неравнодушен. Это было как гром среди ясного неба. И я растерялась. Что мне делать? Не могу же я так, сразу…
             – У вас семья?
             – Конечно! Я и мой Василий Иванович…
             – А где муж  работает?
             – А кто сказал вам, что у меня есть муж?
             – А кто же Василий Иванович?
             – Это мой кот, с которым я живу вот уже пять лет в дружбе и согласии.
             – Ах, вот оно что! Так что же вас тогда останавливает?
             – Но у него семья! И, кроме того, я работаю главным бухгалтером. Здесь не все так просто… Я люблю идею дела, его музыку. Но при этом, у нас не всегда могут совпадать понимание этой музыки! И тогда что? Тогда или я должна буду петь его голосом, или должна буду уйти. И вообще, я думаю, такие увлечения на производстве могут ему вредить…
             – Понятно…
             – На высшем пределе отношений все трогательно и красиво. Но долго это не может продолжаться. И тогда – крах!
             – Это правильно. Тогда – крах. Поэтому, этого нельзя ни в коем случае допустить.
             – Да, но как?!
             – Займитесь делом. Попробуйте быть скучной, суровой, деловой…
             – Но я панически боюсь быть скучной! И потом, мне приятно, когда он уделяет мне внимание. Я к этому привыкла!
             – Но вы же не хотите переступить черту?
             Она улыбнулась, глядя в глаза доктора, и тихо проговорила:
             – Хочу… но очень боюсь…
             Сергей Кириллович понял, что перед ним женщина, которой необходима поддержка  в ее уже вполне сформировавшемся решении. Но он не мог, не имел морального права такую поддержку оказать. И он постарался  убедить ее не поддаваться соблазну, хорошо понимая, что она все равно сделает то, чего подсознательно хочет, и это, действительно, погубит ее безмятежную жизнь.
              Непредсказуема траектория чувств! И сколько бы он ни рассуждал на эту тему, Ольга Васильевна еще до прихода сюда давно приняла решение.  Поэтому он сказал:
            – Вы не нуждаетесь в психотерапии. Психика ваша нормальна. Но совет  вам могу дать. Постарайтесь не переступать черту. Если вы этого захотите,  найдете способ, как это сделать. Иначе в вашей жизни наступят сложные времена, и вы будете жалеть о том, что подчинились своим подсознательным побуждениям. А теперь, прошу меня извинить.
             Сергей Кириллович встал, давая понять, что аудиенция окончена.
             Женщина попрощалась и вышла, недовольная столь категоричным заявлением врача.
             Что за день у меня сегодня? – подумал Марченко. – Может быть, когда-нибудь ученые смогут  сказать, от чего люди притягиваются друг к другу, или не могут переносить  друг друга уже после первого знакомства. Говорят о психологической совместимости и несовместимости. Здесь не только физиология. Здесь социология. Иной раз умнейшие люди живут в разном темпе. Говорят о том, что  у них разные характеры. И нет антагонистических противоречий, а они конфликтуют. А если   вынуждены общаться друг с другом, скажем, работают вместе, то возникает хронический невроз, истощающий душевные силы, который делает их пациентами психотерапевта. А начинается все из мелочей. Если проанализировать причины конфликта, то часто оказывается, что или их нет вовсе, или они столь незначительны, что вызывают лишь удивление. Запутавшись во взаимных упреках и претензиях, они никак не могут отыскать причину своей неприязни, своего невроза. Такую ситуацию следует исследовать, глубоко копать, то есть, заниматься этой самой археологией души…
           «Но навязывание своих взглядов – признак низкой культуры. Мне не следовало ей что-либо советовать», – продолжал размышлять Сергей Кириллович.
             Через час пришла  женщина, по виду которой Сергей Кириллович понял, что здесь его помощь действительно нужна. Он усадил посетительницу в кресло, слушал  и размышлял: «Все ее беды  во многом ею же придуманы». А пациентка продолжала говорить. Марченко старался не перебивать, давал высказаться. Иногда одного этого было достаточно, чтобы больной стало легче.
          – Вы, доктор, представить себе не можете, какой я была. У меня пол города знакомых и друзей, всегда множество дел. Я не представляю себе жизнь без новых впечатлений. Они стимулируют, заставляют действовать. Всегда была легкой на подъем, часто ездила в командировки. У нас в редакции все хорошо знали: Миронова от командировки не откажется! У меня столько дел, столько планов, и вдруг все самым неожиданным образом рухнуло.  И, главное, я от него этого никак не ожидала. Не понимаю, на кого он меня променял?! Я была идеальной женой! Закрывала глаза на его увлечения. В прошлом году он познакомился с одной певичкой. Из филармонии не вылезал. Цветочки носил. Я ему даже не намекнула, что вижу его сумасшествие. Пройдет. Знаю же, что мужчины полигамны. Им нужна  перемена  впечатлений. Но всякий раз он возвращался ко мне, словно нашкодивший кот. И я его ни одним словом, ни одним жестом не упрекала. Старалась отвлечь. Мы ходили к друзьям, ездили на природу.  Но в этот раз его увлечение затянулось. Он уже дважды не приходил ночевать! Врет, что задержался на работе и не хотел меня будить! Даже соврать, как следует, не может. Я поняла, что это все. У меня все сразу оборвалось. Впала в депрессию. Ничего делать не хочется. Но я не могу. Я же ответственная за выпуск. Скандал! Попросила подругу подменить на пару дней, так  она выходит замуж. Хотела поговорить с ним. Он прячет глаза и мямлит: «Ты меня прости…» Что мне его прощать? Он слабый человек. Это все она, хищница! И обиднее всего, что я во всем виновата. Сама же и познакомила их на одной вечеринке…
            Марченко слушал, не перебивая, лишь изредка показывая, что все, что она говорит, его очень интересует.
           Наконец, когда она вроде бы иссякла, Сергей Кириллович предложил ей лечь на диван, и ввел в неглубокий гипнотический сон. Включил магнитофон, и в комнате зазвучали «Лунная соната» Бетховена, церковные песнопения XVI века. Расслабленность и успокоение разлились по ее телу. Она купалась в пушистых облаках и сквозь звуки музыки едва слышала завораживающий голос доктора. Он  ее успокаивал, внушал, чтобы не торопилась с выводами.  Все скоро разрешится к общему удовлетворению. Как и почему он так решил, она не понимала, но верила, беспредельно верила этому доктору. Логика здесь не работала. Скорее – подсознание.
            Через неделю Миронова позвонила снова в дверь  доктора. Открыла Галина Павловна. На пороге стояла она, сияющая, счастливая,  с большим букетом.
           – Простите, можно видеть Сергея Кирилловича?
           – Заходите. Чего же вы в дверях-то стоите? Сергей Кириллович вышел. Через пол часа будет.
           – Нет, я ждать не могу. Мне нужно в редакцию. Передайте ему, пожалуйста, эти цветы и благодарность. Он оказался прав. У мужа, действительно, была серьезная авария на подстанции, и он двое суток не уходил с завода. А я думала, что он меня бросил! Чего только не придумаем мы, любящие женщины!
      
        …«Навязчивые идеи после травмы, страхи. – Сергей Кириллович понимал, что его воздействие на больных является результатом некоего феномена, к сожалению, и сегодня не познанного. – Человекоощущение, иначе и не назовешь. Взгляд…глаза…губы… подбородок… волосы… Она не способна   поступить не порядочно… конечно, такое уже не раз было со мной… ведь сейчас она  – это я, а я – это она… Нужно вчувствоваться, перевоплотиться… чтобы прогнозировать варианты поведения, реакцию на жизненные ситуации…  понять, на что она способна. Первое впечатление чаще всего становится определяющим. Работает подсознание.
          Гипноз – лишь один из методов психотерапии, к тому же не всегда уместный и эффективный. Конечно, в глазах пациентов здесь есть и магия, и волшебство. Но, так как это не мешает лечению, а иногда и помогает, Марченко не очень возражал.  Люди ждут чуда. Понятное не уважается. «О тайнах сокровенных с невежами молчи, и бисер знаний ценных пред ними не мечи».
          Сергей Кириллович наклонился коршуном над Надеждой Оленевой, сосредоточив взгляд на  ее зрачках. Протянул перед ней обыкновенный ключ.
          – Смотрите на блестящую точку…
          В голосе жесткая уверенность, почти торжество.
          – Во время счета веки будут тяжелеть. При счете десять – закроются. Раз… Дыхание ровное, спокойное. Два… Легкое тепло разливается по телу… Три… Как хочется спать… Покой и расслабленность…
         На счет четыре девушка стала сопротивляться, моргать. На десять – закрыла глаза.
         – Спать!
          Углубил сон, провел несколько ободряющих внушений. Включил музыку спокойного сна. Через пятнадцать минут пробудил.
         – Как вы расслабились?
         – Очень хорошо. Такое спокойствие на душе. Никаких навязчивых мыслей! Я же от них никак не могла избавиться! Мне казалось, что все знают, что у меня силиконовая грудь.
         – Вы со страхами, навязчивыми мыслями не боритесь. Просто игнорируйте их. Пусть себе мечутся. Постепенно они исчезнут, перестанут вас тревожить…
           Через неделю на третьем сеансе программу усложнил. Ввел в глубокий гипнотический транс, создавал  различные ситуации и помогал их преодолевать. Обучил приемам самогипноза…
          – Теперь вам будет с каждым днем все лучше и лучше. Вы уже сами можете вызывать у себя подобное состояния уверенности и бодрости. Вы будете и впредь продолжать тренироваться самостоятельно…
          Через месяц  улыбающаяся Надежда  пришла к доктору. Принесла бутылку французского коньяка и коробку конфет…
          – Ты сегодня выглядишь победителем, – заметила Галина Павловна.
          – Мне все-таки удалось помочь этой солнцеволосой библиотекарше! Светлая она, бесхитростная, да и неглупая, – не часто встречается… Когда брался, должен признаться, не был уверен, что смогу  помочь. Я тебе рассказывал ее историю. Был у нее бой-фрейнд, врач.  После того, как узнал, что у нее опухоль молочной железы, сбежал. Не сразу. Сначала помог, как смог. Но, увидев, что кризис миновал, не стал  обнадеживать, и ушел.
         – Его можно понять. Парень хочет строить семью, иметь детей.
        – Можно понять… Но, тогда это не называется любовью. Скорее – планированием семьи… Но слушай историю ее дальше. Встретила она парня из своего детства, в которого была влюблена еще не царевной-лягушкой, а только головастиком. Фантазии ее только начали расцветать,  а он оказался в Чечне и… После этого ее стали преследовать страхи.  А возраст почти критический. Вот и почва для невроза…
          – Да, не повезло девочке. А что, тот, что в Чечне, он знал о ее чувствах?
         – По ее словам, он тоже на нее обратил внимание…
         – Обратил внимание! Мало ли кто на кого обращает внимание! Но жив ли он?
         – Она не знает. Ведь они не говорили друг другу о своих чувствах. Он исчез, растворился…
         – А родственники его?
         – В том-то и дело, что он из детского дома, так что – растаял, как утренний туман.
         – Жаль девочку…

         …Он сидел в кабинете Марченко какой-то маленький, жалкий, и смотрел, уставившись в одну точку, стесняясь поднять взгляд на доктора. Умница, эрудит, и при этом стеснительность и неумение общаться…
          Причины его  состояния следовало искать в далеком детстве, в уродливом воспитании любящими родителями единственного «гениального» ребенка. Сразу после школы – университет. На факультете журналистики он почувствовал свою несостоятельность уже на первом курсе, и ушел, скрыв от домашних свой, первый самостоятельный поступок. Как некогда Бродский, устроился работать в котельную, потом – сторожем на овощной базе и, словно губка, впитывал уроки жизни.
         Когда, наконец, дома узнали, что  он бросил университет, прогремел скандал, слезы матери, крики отца. А он твердо решил  пройти свой путь до конца, верил в свои способности, в  знания. Он стал писать стихи, но никому до времени не показывал, боясь непонимания.
         Когда   вызвали в военкомат   и направили на медицинскую комиссию, он,  подчиняясь  судьбе, демонстрировал молоденькой медсестре свою впалую грудь и  краснел.
          Его  в  армию не взяли. Он   об   этом   не задумался, а дома обрадовались. Мама мечтала, что летом Олежек  поступит в другой институт…
           Он считал себя  непонятым гением. Не то, чтобы у него был бред величия. Нет! Он об этом никому не говорил, но считал себя    много умнее, чем   о  нем   думали   родители  и  знакомые. Вечером, ложась в постель, он с улыбкой вспоминал аргументы оппонентов, и   в  мыслях  легко отвечал   на  все  их  каверзные вопросы.  Логика  его  была  непрошибаемая.  «Почему так? Я не знаю, но чувствую…»
            С девушками он скучал. Однажды оказался в компании своих сверстников, студентов факультета психологии.  Была вечеринка по какому-то поводу. Разговор шел о психоанализе, о Фрейде… Его игнорировали, поскольку разговор шел о вещах, в которых он мало смыслил.  С тех пор он избегал компаний, девушек, даже сверстников. Легче всего ему было со своими мыслями, фантазиями, надеждами. В книгах он находил себе и друзей, и единомышленников.
         В двадцать пять –  снял комнату  и ушел от родителей.
         Странное дело: ни уговоры отца, ни, даже, слезы матери не  могли его поколебать.
         Стал  жить  самостоятельно.  По инерции,  еще пытался себе   что-то   готовить,  гладить   брюки.   Потом    постепенно  перестал   на   эту   обыденность   обращать  внимание,   иногда забывая позавтракать, бежал  в библиотеку, а вечером шел на дежурство, не мало не беспокоясь, что грядут холода, а у него нет теплых ботинок.  Так и жил весь  в  мечтах о литературных  подвигах.
           С   родителями    виделся   не   часто.   Когда   они   его навещали,  – замыкался,  почти  не  разговаривал,   словно был на них за что-то обижен.
           Однажды к бабушке, у которой он снимал комнату, пришла внучка,   воспитательница    детского    садика.    Вечером они пригласили его к чаю. Не желая портить с хозяйкой отношения, он согласился.
           На столе, покрытом   белой   скатертью, стоял, поблескивая медными    боками,    самовар.    Янтарное    варенье    из    айвы, свежеиспеченные    пирожки,    нарядные    чашки   и   блюдца чайного  сервиза...
          – Это моя внучка, Аннушка, – сказала хозяйка, обращаясь к смущенному квартиранту.
          – Олег… Очень приятно, – пожал ей руку и покраснел.
          – Я так много о вас слышала. Бабушка однажды показала мне ваши стихи. Это изумительные стихи! В них столько искренности, лиричности, чувства…
          – Вы преувеличиваете.
          – Нисколько. Я понимаю толк в стихах. Поверьте, я знаю, о чем говорю. Они, как свежая струя воздуха… Вы сами даже не понимаете, насколько они прекрасны…
          Он, конечно, понимал. Смущенно улыбаясь, допускал, что даже если в этих восторгах и есть преувеличение, то, во всяком случае, многие утверждения правдивы, и он с симпатией посмотрел на девушку.
          – А вы чем занимаетесь?
          – Мы же ровесники. Давайте сразу на «ты»!
          – Я не против, только…
          – А работаю я в детском садике. Мне нравится. Это тоже близко к творчеству. Да, да, к творчеству. И мне бы очень хотелось с тобой посоветоваться...
          Хозяйка, между тем, подкладывала квартиранту сдобные  булочки  и варенье. Она была довольна, что внучка так легко нашла с молодым человеком общий язык. Сквозь окна, наполовину завешанные светлыми зановесками, пробивались лучи сентябрьского солнца. Порывы ветра  раскачивали ветки тополей и кленов. Они стучали по стеклу, будто просились погреться.
           – Ты совершенно не жалеешь себя, – говорила Аннушка, накладывая варенье в розетку. – Мне бабушка  говорила,  что  ты работаешь допоздна, никуда не ходишь гулять, и даже телевизор не любишь смотреть…
           – Мне уже двадцать пять,  а я еще ничего не успел… Вспомни, что Добролюбов…
           – Да, да, знаю! Но вспомни: Бальзак работал с вечера до зори, подстегивая мозг крепким кофе. Он тоже подгонял себя, но в пятьдесят вдруг у него наступило физическое бессилие. Напрасно ты борешься с естеством, с природным ритмом, накапливаешь усталость. Тебе еще столько предстоит! Пусть это  не покажется слишком напыщенным, но ты не принадлежишь себе! Ты нужен людям, и так халатно относиться к своему здоровью просто непозволительно! Тебе необходимо чередовать работу с отдыхом…  Лев Толстой сохранил трудоспособность до последних дней, чередуя свой труд с отдыхом.
           Ему было лестны сравнения с Добролюбовым, Бальзаком, Львом Толстым, и он соглашался с доводами этой милой девушки.
            Аннушка продолжала щебетать, рассказывать о том, как в старшей группе они устроили выставку детских рисунков, как отличился мальчик, чем-то напоминающий его. Он талант, только родители мальчика этого не понимают…
            Олег слушал в пол-уха. Его мало интересовали рассказы о других талантах. О себе он мог слушать бесконечно …  это приятно.
           – Конечно, ты   просто  не  понимаешь, не оцениваешь себя правильно… Это или природная скромность, или я не знаю что. Я тебя чувствую! Во мне резонирует каждая клеточка на твои стихи…
           – Ты же многого не читала.
           – Ну и что!? Я тебя ощущаю на подсознательном уровне, а все наши сознательные знания так жалки и ничтожны в сравнении с мировой мудростью. Лишь много времени спустя мы сможем понять, почему так происходит. А сегодня, мне кажется, лучше меня, тебя никто не понимает!
           – Но мы с тобой едва знакомы!
           – Что ты! Я о тебе знаю больше, чем ты думаешь! Вот уже три месяца я наблюдаю за тобой. Однажды, признаюсь, даже шла за тобой в библиотеку. Много ты увидишь современных ребят, которые идут не в пивнушку, а в библиотеку?! Я  узнаю человека не по тому, что он знает, а по тому, чему он радуется.
           – Меня не привлекает пивнушка.
           – Вот об этом я и говорю!
          – Мне нужно лучше узнать жизнь. Художник должен сочетать правду с красотой.
           – Совершенно верно! Но откровенность в творчестве, это не обязательно описание постельных сцен.
           Он с удивлением слушал ее, и постепенно все больше и больше влюблялся. Ему захотелось прочитать ей новые стихи. Но сказать  об этом  было неловко.  А Аннушка, угадав его желание, сказала:
           – А  почитай что-нибудь из последнего!
            Они прошли к нему в комнату, и он стал ей читать свои последние стихи. А она слушала,  не скрывая восторгов, и все просила почитать еще и еще что-нибудь. Аннушка хорошо знала, чего она хочет, хоть не всегда могла сказать, чего ей хочется. Она понимала: чтобы завоевать его сердце, она должна стать ему необходимой.  Нужно  покориться, чтобы победить. И она покорялась, без видимых усилий, совершенно искренно. Он же чувствовал, как к его сердцу подкатывала теплая волна, и разливалась по всему телу, и  понял, что, наконец-то, нашел ту, которую так долго и безуспешно искал.
            – Ты понимаешь, – доверчиво говорил ей Олег. – В нашей жизни сплошные стереотипы. Мы привыкаем к ним и не допускаем даже возможности, что может быть иначе.
            – Это ты о чем? – не понимала Аннушка, которая думала совсем о другом.
            – Вот, например, все были уверены, что лозунгами французской революции были «Свобода! Равенство! Братство!» Увы! Этот девиз возник значительно позже, в пику Наполеоновскому «Отечество, Собственность, Законность!»
            – Да?! Как много ты знаешь! Я так рада нашему знакомству. Только, понимаю, что тебе со мною не интересно. Ты такой умный…
            – О чем ты говоришь? Мне с тобой очень интересно. Ты прекрасный собеседник! Мне кажется, что мы с тобой давно знакомы. И… – он вдруг потупился и покраснел, – и ты мне очень нравишься!
            – Спасибо, милый! Если бы ты знал, как это мне приятно! Я последний месяц просто голову потеряла, все время думала о тебе. Но меня просто в дрожь бросало, осознавая, сколь я мелка по сравнению с тобой, и как мне трудно тебе соответствовать!
            Аннушка хорошо знала, что вера в свою значительность исчерпывает содержание мужской психики. Понимая, что она требует постоянной подпитки, восторгалась и восхищалась  его гениальностью:
           – Ты даже не можешь представить, что  для меня значишь! Я так рада нашей встрече…
            Потребность одобрения, как наркотик. Она растет по мере удовлетворения. Через несколько дней Олег уже с нетерпеньем ждал Аннушку, когда, освободившись, после работы, она забегала к нему и, наспех перекусив и выпив чаю, они шли гулять. Они бродили по осеннему Ростову, и он ей говорил о своих мечтах, надеждах, планах, испытывая непривычную легкость в общении. Он делился с человеком, который, как ему казалось, понимал его лучше всех в мире.
            Через месяц он был готов к тому, чтобы связать свою судьбу с Аннушкой. В самом деле, кто его мог так тонко чувствовать? Понимать с полуслова? Выражать готовность  с ним нести его крест?
            Олег и Аннушка расписались в районном загсе без лишнего шума. На этом настаивал Олег, и Аннушка согласилась. Мать Аннушки несколько лет назад уехала в Минск  к месту службы нового мужа, оставив дочери двухкомнатную кооперативную квартиру. В ней и поселились молодожены. 
            Женитьба не изменила восторгов Аннушки мужем. И Олег был счастлив. В свободное от дежурств время он подолгу разговаривал с женой по телефону, так как не мог обходиться без ее одобрения и восторгов. Его  телефонные звонки вскоре стали для воспитательницы детского сада катастрофой.  С первых же слов Аннушка понимала, что это всерьез и надолго, что у него нет сомнений в неограниченности ее времени и благорасположении сотрудников. Предметом разговоров всегда были его новые творческие находки, удачные выражения, гениальные сравнения и метафоры. Он говорил, говорил, и она понимала, что полностью в его власти, словно в гипнозе. Простодушное, бессодержательное обаяние в личных беседах дома сменились навязчивыми рассуждениями о грандиозных планах  и возможных перспективах. Разговор обо всем и не о чем. Блистательный фейерверк восклицаний и намеков с требованием обязательно послушать отрывок из ненаписанного романа, или оценить хитроумный ход его рассуждений.   Не умея отличать свои ценности от ценностей других, не понимая, что жена на работе, он обижался, когда она робко, извиняясь, говорила, что ей необходимо выводить деток на прогулку.
         Дома они  говорили о том, как важно провести корабль их только что зародившейся семьи по бурному морю жизни с множеством рифов и отмелей. При этом Аннушка всегда  соглашалась с доводами мужа, принимала его сторону.
          – Я – свободный человек! Не хочу связывать себя никакими обязательствами, чтобы ничто не мешало  творчеству.
          – Конечно, милый. Целью жизни своей вижу  всячески помогать тебе…
           Так тихо и безмятежно протекала их жизнь, пока однажды Аннушка не поняла, что беременна. Она и обрадовалась этому известию, и испугалась его. Что будет дальше? Как воспримет эту новость муж? Рождение ребенка, ведь, еще и значительные материальные траты. А ждать помощи не приходится. Правда, бабуля… Но она очень стара, и вряд ли сможет чем-нибудь существенным помочь. И на работе новость эту воспримут без энтузиазма. Это уж точно. И так работать некому. На эту зарплату не проживешь.
           Когда о беременности Аннушки узнал Олег, он почувствовал себя  мужчиной. Не привыкший задумываться о последствиях, он обнял жену и стал рассказывать идею своей новой поэмы, в которой хочет воспеть обновление, весну. Как это здорово, что после холода и спячки к жизни пробуждается все! Нет, мы никогда не умрем, потому что  на смену придут наши потомки, которые  претворят в жизнь наши мечты! Это и есть вечность жизни, бессмертие!
          Аннушка слушала Олега, привычно кивала головой, улыбаясь, но тревожная мысль, как подготовиться к рождению малыша, не покидала ее. А муж, между тем продолжал:
          – Писать хорошо – значит писать правдиво. Так, кажется, говорил Хемингуэй. Я напишу поэму о торжестве весны, о ее свете, о  радости. И это будет правдивая поэма. И посвящу ее  тебе и нашей дочери.
           – Дочери? Откуда ты знаешь, что будет дочка?
           – Я чувствую!
           – Хорошо… Но высшая мудрость человечества не за тысячи лет от нас, а теперь, сейчас. Как мы будем жить? На что? Меня страшит предстоящее.
           – Но ты же знаешь, что я не  бизнесмен и не владею искусством извлекать деньги из чужого кармана, не прибегая к насилию.
           – Да нет! Я не о том. Может быть, мне где-то подыскать еще работу?
           – Я попробую… пойти в нашу пожарную часть. Говорят, там набирают пожарников.
           – Нет, нет… Ты должен заниматься творчеством. Это главное. Твои дежурства в котельной итак тебя выматывают…

            Когда же Аннушка родила дочь, Олег закончил свою поэму. Он переписал стихи  в чистою тетрадку и, придя в родильный дом, передал  жене вместе с  бутылкой кефира. Олег был необычайно огорчен, что в ответной записке  она ни словом не обмолвилась о его новом произведении. Это испортило настроение.
           Вечером пришли его родители, принесли красивую коляску и комплект пеленок и распошенок. Олег был смущен и даже забыл их угостить.
          – Я устаю не от работы и бессонных ночей, а от дум, где достать, как заработать. Это меня отвлекает от творчества…
          – Но, и в самом деле, как же вы жить-то будете, – спросила мать, грустно оглядывая бедно обставленную комнату. – Малышка первое время в коляске может спать. Но со временем ей нужно  купить кроватку. Аня получает копейки. Твои заработки невелики.
          – Проживем, – отвечал Олег, совершенно не понимая, как и на что они будут жить. Теперь его не радовала дочка. Он думал о том, что рождение ребенка значительно усложнит   жизнь.
          Когда, наконец, Аннушку с дочерью Олег привез домой, напряжение в  семье увеличилось. Его поразило, что жена ни словом не обмолвилась о его поэме. Как она могла? Ведь поэма-то посвящена ей. Потом, нужно было срочно купить пластмассовую ванночку, чтобы купать малышку. Деньги таяли на глазах. Что будет через несколько дней, Олег даже представить не мог.
            После родов Аннушку, словно подменили. Она все реже восторгалась его творчеством. Прерывая  увлеченный рассказ мужа,  шла  стирать пеленки, или греть молочную смесь, которую они получали в молочной кухне. Молока у нее было мало и приходилось ребенка прикармливать.
          Через неделю Олег  взял несколько дополнительных дежурств, но Аннушка понимала, что так он уходил от домашних забот.
           Однажды, когда силы были уже на исходе, очень хотелось спать, а нужно  еще простирнуть пеленки, она не сдержалась, и необычно резко ответила мужу:
             – Неужели ты не понимаешь, что в мире есть что-то, кроме твоих стихов?! Можешь ты, наконец, хоть немного повзрослеть?!    
             Это  оказалось для Олега страшным потрясением. Неужели все это время она претворялась?! Говорила, что ей нравится его творчество, а на самом деле, просто ловила его на живца? А, может,  появился другой, и он давно уже носит ветвистые рога?
           Он считал, что имеет право знать правду  и, прежде всего, о себе. В разговорах с родителями он старался уходить от этой темы, так как они вменяли ему в обязанность знать о себе правду. Он не верил их утверждениям, и всякий раз находил доказательства своей правоты. Но как она могла?! Если даже это и так, не лучше ли было оставить его при своих иллюзиях, не разрушать их, ввергнув в нечеловеческие страдания?!
           Олег ничего не ответил. Он грустно взглянул на Аннушку и молча вышел из комнаты.
           С тех пор он спал в другой комнате, рано утром уходил из дома и возвращался поздно вечером. Где он бывал, чем занимался, что ел, Аннушка не знала, да и сил не было выяснять. Через три месяца, договорившись, она приступила к работе. Каждое утро  завозила дочку к бабушке, оставляла бутылочку со смесью, постиранные и выглаженные пеленки, и убегала в детский сад.
          Олег незаметно провожал жену до детского сада, потом долго стоял у входа, отмечая всех, кто в него входил. Мамочки с детьми его не тревожили. Но он обратил внимание, что в садик водили детей и папочки. Один в модном джинсовом костюме, другой, видимо, ученый или инженер, с кожаным кейсом и курительной трубкой во рту. Олег решил проследить за ними. В конце рабочего дня Аннушка вышла во двор проводить стильного мужчину с его мальчишкой. Они о чем-то говорили, и она заливисто смеялась, как давно не смеялась дома. Олег был уверен, что уличил жену в неверности.
          Так продолжалось некоторое время. Он проводил мужчину до его дома и уточнил  адрес. Потом постарался успокоиться и обдумать создавшееся положение. «Смазливо-чернявый, высокого роста, вполне самец. Из «новых русских» должно быть», – подумал Олег.
          «Ревнивец,  сделавший  свою  жизнь,  и  жизнь жены невыносимой,  –   подумал   Сергей Кириллович.  – Его воображение рисует новые и новые картины коварства и предательства. Все   его   обвинения     эфемерны,    нечетки, расплывчаты: задержалась на работе,  резко ответила, стояла с родителем…
            – У меня нет подсознания! – продолжал он. – И сознания тоже нет. Но я за себя не отвечаю!
           – Вы всерьез решили справиться с ревностью? – Марченко внимательно посмотрел на больного. – Ревность – великое природное чувство, двигатель жизни. Она никогда не справедлива и всегда права! Если любишь – всегда ревнуешь. Просто вы не умеете ревновать! Вам не хватает умения слушать не только себя, но и другого. В этом вся проблема. Научитесь – это сторицей окупится. Вы увидите мир другим…
        Пациент ушел печальный. Груз правды о себе и всякому тяжело нести, а уж такому нарциссу подавно.
         Марченко вздохнул. «Ну да, я не всесилен».
         На его счастье кроме истощающих нервы пациентов, судьба иногда приносила и подарки.
         Звонок. Пришла Екатерина Андреевна Кружилина. В руках  букет из разноцветных осенних листьев.
           – Разрешите? Как не торопилась, все равно опоздала. Транспорт у нас…
           – Никуда вы не опоздали, – улыбнулась Галина Павловна. – Не на работу.
           В коридор вышел встретить гостью Сергей Кириллович.
           – Здравствуйте, Катюша. Раздевайтесь, проходите в комнату… Спасибо, что не забываете старика…
          – Да что ты заладил: старик, старик… – Галина Павловна возмутилась и первая прошла в зал. – Ты больше говори о молодости! А то, все читает про стариков.
         – Ты, Галочка, не права. Я у мудрецов стараюсь узнать рецепт молодости и долголетия. Хайям, например, утверждает, что вино и любовь продлевают жизнь…
        – Ну, что ж, я, пожалуй, с ним соглашусь. Но ты совершенно равнодушен к вину, а с некоторых пор и к женщинам…
        – Это наговор! К женщинам я никогда не был равнодушен. Катюшу до сих пор люблю!
        – Вот и хорошо. Так что вы пить будете: вино, чай или…
        – Я – чай. На улице мразь и ветер. Хочу согреться. Кстати, я и торт купила. – Екатерина Андреевна достала из сумки коробку с тортом и подала хозяйке. – «Причуда». Удобно и вкусно. С орехами…
        – Спасибо. Только, зачем, когда у меня пирог есть?!
        – Пирог?! Конечно, чай с пирогом! Вы – кудесница!
        – Приходите чаще…
        – Галочка у меня, действительно, кудесница. Если бы вы, Катюша, слышали ее в филармонии! Я очень подозреваю, что у нее прямой контакт с Богом!
         – Да, слышать игру Галины Павловны мне не довелось. Но теперь я понимаю, как вы нашли друг друга. Просто колебались в резонанс!
         – Это точно: в резонанс! – улыбнулся Сергей Кириллович, усаживая гостью к столу, на котором  стояла ваза с фруктами. – Любить многих сразу нельзя, но любоваться-то можно!

                5

           Сергей Кириллович встрепенулся и посмотрел на жену: 
           – Знаешь, о чем я сейчас думаю? – сказал он с грустной улыбкой. – Вот мы едим сейчас все необходимые витамины, а радости от жизни все меньше.
           – Старость – не радость!.. –   ответила Галина Павловна, отрываясь от книги. Душа ее еще не рассталась с молоденькой героини и, возможно, по этой причине она смотрела на мужа молодо и азартно.
           – Не угадала, – уловив настроение жены, изрек Сергей Кириллович. – Витамина приключений нам не хватает! Вернее мне. Ты, как я посмотрю, извлекаешь его из книг.  А я последнее время не могу ничего читать. 
            –  Ну да, а как же боевики и триллеры всякие?
            – Я их  в молодости не любил, а сейчас усну на второй странице.
            – Знаю, тебе, как и всем мужчинам  приключения   подавай в жизни! Ну, побегай за молоденькими студентками, если сможешь.  А я на тебя за это с ножом начну  кидаться.  То-то будет приключение!
           – Галя, не дерзи, а то я, как Алитет, уйду в горы. Впрочем, единственный вид приключений, на которые возраст не влияет – это приключения мысли.
            –  Мне милее всякие сантименты и эмоции. Для этого ты Валентина вызови, как джинна из бутылки.
            В этот момент раздался звонок, и седой джин Валентин явился,  моргая голубыми близорукими глазами, рассматривающими собеседника с удивлением и любопытством через сильные линзы очков. 
           – Валентин, друг мой, выручай. Вот мы с Галей заспорили о «витамине приключений». Мне, по профессии, можно сказать, положено думать о психовитаминах, а ты что думаешь на сей счет?
           – Думать я люблю за рюмкой благородного пламени. А у тебя на столе, смотрю, застоялась бутылка.
           – Тебя, тебя ждет!
           Разглядев настроение, витающее в доме, он  вдохнул  аромат коньяка и, блаженно улыбаясь, отхлебнул глоток, после чего    неторопливо стал философствовать:
            – Нет, друг Гораций,  витамин приключений выдумывать не надо. Это занятие для зажравшихся. На голодных приключения сыплются задаром, только успевай поворачиваться!
             – Ну, если думать только о жратве, то где силы взять на приключения?
             – Это ты прав, – в гонке на выживание должны же быть  хоть какие-нибудь призы.
             – Ты говоришь, как прожженный дарвинист. Но социальный дарвинизм  крыли матом еще наши учителя.
             – А разве я сказал, что естественный отбор нужен эволюции? Социализм не физиологичен. Он не опирается на фундаментальные свойства человечка, на естественные потребности, на частную собственность, лидерство, конкуренцию. Такое общество слабеет. Капитализм же, наоборот, физиологичен. Он тренирует мышцы и души в конкурентной борьбе. Здесь нет ни до кого дела, каждый за себя отвечает сам!
           Марченко в ответ улыбнулся, доливая другу рюмку летучего счастья. Валентину для разгона и взлета души надо возражать. Он и возразил.
           – Наш  капитализм эпохи первоначального накопления имеет  звериное лицо. А на «диком Западе»  социальная  защита  вполне социалистическая. Законопослушный гражданин может безбедно жить,  не волнуясь о заработке.  Больше десяти процентов голландцев живут на пособие. Да и американцы многие живут на пособие, и не думают работать. Так что, если ты от природы без претензий, то  можно там жить,  не «прикладывая рук». Но насчет «физиологичности» ты прав. Если лафа бездельникам, то народ вырождается.
          –  Тамошняя интеллигенция побогаче была, вот и сварганила этакий социализм с капиталистическим базисом.
          – Социализм, он симпатичнее, это правда. Только – фантастика, потому что при любом базисе ведет к гибели.  И, кроме того, – столкновение цивилизаций! Правда, Европа сама без всякого столкновения скатывается на свое историческое дно,  надеясь на «метафизическую халяву» вроде биотехнологии и  искусственного интеллекта, который за нас думать  возьмется. Постгуманизм. Люди и постлюди.
            Марченко отхлебнул коньяк, а  Валентин продолжал:
           – Пост человечество – это уже Бог.
          – По мне этот зигзаг религиозной мысли плохо согласуется с образом  доброго, все знающего, все понимающего  Отца с пронизывающим взглядом. Он, по-твоему, тоже – миф?
          –  Я, к сожалению, не верю в Бога, хотя понимаю, что и мои убеждения – тоже вера.
         – Но ты, по крайней мере, не экстремист, не фанатик!
          – Я просто  добрый.  Это выгодный бизнес, потому что добрый живет дольше.
          – А, кстати, об искусственном интеллекте, один мой приятель, глубоко верующий человек утверждал: если будет создан искусственный интеллект, он согласится, что Бог – это миф.
          – Искусственный интеллект непременно появится. Наш мозг – тоже машина, правда, очень сложная. Но искусственный интеллект возможен. Ведь проиграл же Каспаров машине! И наука сегодня не только не противостоит Библии, но стала важнейшим инструментом для ее понимания.
          – Верующий мой приятель утверждает, что не самолет обгоняет сокола, а летчик с помощью самолета,  и не машина обыграла Каспарова, а команда программистов с помощью машины его обыграла. А когда он разобрался с интеллектуальными возможностями программистов, то следующий раз еще более мощную машину заставил заткнуть свою электронную пасть.
           Галине Павловне стало скучно слушать рассуждения мужчин, и она бросила:
          – Неужели нет никаких других тем?
            Она, дочитала книгу и, закрыв последнюю страницу   с царскими вензелями,  взяла свежий номер альманаха «Ковчег».  Вскоре  увлеклась  видениями подлинных историй и перестала прислушиваться к спору друзей. А они, разгоряченные коньяком и страстью пофилософствовать,  продолжили свои мужские игры в умных людей. Впрочем, коньяк делал свое дело, и связность речи начала расплываться
           – Ты говоришь так, словно уверовал! Если так, то я рад за тебя. Но как на тебя снизошло озарение?
           –  Да нет! Пока этого не случилось. Но следует считаться с фактами. К сожалению, далеко не все еще в библейском тексте можно понимать буквально, основываясь на данных современной науки. Но вероятность того, что солидно обоснованная теория будет опровергнута, невелика.
           – Так, где же эта теория, которая подтверждает факт творения и не имеет серьезных оппонентов? Известные теории убедительны, но  не бесспорны.
           –  А теория Большого взрыва?!
           –  Да, да! Но совершенно игнорируются другие, например теория пульсирующей Вселенной.
           – Нет, ты имей терпение выслушать! Что ты за психотерапевт, если не научился слушать!?
           – Но ты не  пациент!
           – «Был свет, и была тьма. И отделил Бог свет от тьмы»…
           – Это я уже слышал. Ты утверждаешь, что материя образовалась из энергии?
           – Это не я утверждаю, а Эйнштейн. Малого количества материи достаточно, чтобы произвести гигантское количество энергии. Но процесс этот может идти в двух направлениях, и из энергии может возникнуть материя!
           – Но мы не знаем, откуда вдруг появился этот сгусток энергии, который и привел к Большому взрыву. Из ничего?! Но энергия – способ существования материи! Поэтому нельзя утверждать, что что-то возникло из ничего!
          – На этом загадки не кончаются, – продолжал Валентин. – Второй день ознаменовался созданием Солнечной системы, но вероятность образования планет была небольшой, и люди, верующие в Бога считают, что это произошло по воле Творца.
          –  А ты-то как считаешь?
          – Я считаю, как и ты. Но стараюсь быть справедливым, и не хочу умолчать ни об одном аргументе в пользу этой гипотезы. В день третий сказал Бог: «Да соберется вода под небом и да явится суша. И стало так. Да произрастит земля зелень, траву, сеющую семя, древо плодовитое. И стало так».
          – Ну, дружище! Цитируешь Библию. К чему бы?
          – С возрастом все больше задумываюсь об этом. И, знаешь, что самое интересное? Мое любопытство вовсе не убавилось.
          – Ну и ну!
          – Согласись! Разве не удивительно?! Будь Земля лишь чуть ближе к Солнцу, жизнь на ней была бы невозможна!
          – Пока, однако, никаких новых аргументов в пользу наличия Бога ты не представил. Но, даже, если бы и нашлись у тебя какие-то новые данные, я все равно никогда не поверю, что Бог – это тот самый библейский старец, добрый и строгий, который следит за каждой тварью на Земле.
           – Нет, ты послушай, что написано в Библии! «Да произведет вода живые существа  и всякую живность,  да произведет земля душу живую по роду ее. И стало так».
           – Клеткам необходимы как белки, так и нуклеиновые кислоты. Жизнь не могла развиться из неживой материи.
           – Вот-вот! Поэтому многим зарождение жизни представляется чудом.
           – И что это доказывает? Наличие Бога? Меня это не убеждает.
           – За последние четыре тысячи лет жизнь человека изменилась значительнее, чем за все предшествующие двести пятьдесят тысяч лет. Почему?
           – Ты не допускаешь версию с генной инженерией? Может быть, человек – творение пришельцев, инопланетных цивилизаций! Почему нельзя серьезно рассматривать и эту версию?
           – Фантазии! Но я вполне созрел, чтобы угоститься рюмочкой армянского коньяка. Такая красивая бутылка.  И где ты их берешь в наше сухощавое время?
          – Каждый больной считает долгом  угостить меня коньяком или вином.
          – Странно, что ты до сих пор не спился.
          – Это потому, что я владею мерой.  Владеющей мерой владеет миром!
          – И почему тебя не назвали Владимиром, владеющим миром? А ты – Сергей! Но, где справедливость? Если мера в твоих владениях, то коньяк по логике   должен бы быть в моих. Раньше я отдавал предпочтение тонкогорлым  дагестанкам. Но сегодня ни какие удостоверения ничего не удостоверяют. Сплошные подделки!  Схватишь ее за горло, вроде она, а хлебнешь – пойло. Надеюсь, этот действительно армянский?
           – И я надеюсь. Говорят, сейчас его разливают только в Армении. Эту бутылку передал мой приятель из Раздана, так что, есть вероятность, что настоящий.
           – Будь!
           – Буду!
           Выпили. Валентин внимательно посмотрел на Сергея Кирилловича и  печально улыбнулся, мгновенно протрезвев:
           – А я, ведь, пришел к тебе не для того, чтобы упражняться в словоблудии. Есть у меня проблема, и, может, ты поможешь ее решить?
           Марченко подобрался, как барс перед прыжком. Возбужденное вином пространство воображения наполнилось предвкушением настоящего приключения. Но потом  тревога проникла в розовую пену винного прибоя.
           –  Что случилось?
           – Меня тревожит дочь. Последнее время стала какой-то раздражительной, апатичной. Приходит с работы, уходит в свою комнату  как в монастырь. Такого не было даже тогда, когда с Николаем расходилась.
           – Любовные проблемы для матери одиночки – это не смертельно.   Но ты уверен, что она не влипла в какую-нибудь финансово-уголовную ловушку?  Тут я бессилен.  А если любовное головокружение, – пришли. Чем смогу, помогу.
          Валентин на секунду задумался.
          – Да нет тут ничего подсудного. Понимаешь, какая петрушка? После развода она два года была одна. Леночка-внучка и работа – все, что ее интересовало. Но пару лет назад влюбилась в мужика, который вдвое старше нее, да и семью имеет, и отказываться от семьи  не собирается. С тех пор наша Нина и стала сохнуть. Когда она с ним – счастливее нет на Земле человека. Но иногда приходит домой, и мне жалко на нее смотреть.  Меня не слушает, да я и не умею в душах копаться. Но,  ты-то – известный археолог, она тебя уважает, да и легче с врачом откровенничать, чем с отцом.
          –  А что за мужик? Ты его видел?
          – Знаком. Некий Манукян Ованес Георгиевич, работает в той же фирме что и Нина. Ему сорок пять, а нашей Нине только двадцать пять! Двадцать лет разница!
          «Ну да,  мой друг, сначала тебя успокоить надо. Вот так жизнь наказывает детей за грехи отцов», – подумал Марченко, стараясь найти равновесие между тоном дружеской беседы и врачебным  любопытством,  провозгласил:
           – Вспомни себя, как ты за своими студентками приударял! Только ты – петушок, уже золотой гребешок, а она почти в том возрасте, когда ты свою красавицу выйти за тебя замуж уговаривал. Я так понимаю, что их любовные игры уже больше двух лет  длятся?
          – Да. Но, по-моему, угроза им  не от его больной жены, а  из Чечни.
         – Ну да, жизнь придумывает такие романы, что все авторы усыхают от зависти, – вмешалась в разговор Галина Павловна. – Такая вот странная жизненная  правда.
         – Правда,  она прозаична, как смета. Фирма, где они вместе трудятся,  заключила договор на проектирование жилых домов, школы и швейной фабрики. Командировка  всего на месяц, но, Нина  считает ситуацию опасной. Ревность  смешана со страхом. Там стреляют,  не разглядывая, в кого.
          – Так… – задумчиво протянул Марченко. –  Присылай ее. Попытаюсь разобраться. Может, помогу. Если не справлюсь, направлю к Леониду в онкоинститут. Он – профессор в таких делах.
          –  Спасибо, Серега. Я  уверен, что ты поможешь.  А мне, как валерьянки старому коту, налей-ка еще  рюмочку!
         Сергей Кириллович  грустно взглянул на приятеля, потом налил коньяк и Валентин молча выпил так, как пьют водку, быстро опрокинув рюмку в рот. Он сник, вдруг постарел, опустил голову и проговорил обречено.
         – Я его просто ненавижу, а она,  дура, любит, ну просто гипноз какой-то. И   так запугана. Смотрит эти ужастики по телику и вся сжимается. И зачем их только показывают?! Беречь надо нервы народа.
        –  А как же «свобода слова»?
        – Ну, сколько подлости скрывается за этим,  мы еще обсудим.  Вот тебе и «осознанная необходимость»!  В старину сидели бы смирно, а сейчас свобода. И  что? Обе несчастны, и дочка, и внучка. Внучкины несчастья тоже от свободы. Никто не ограничит ее свободу делать глупости.
          Валентин пожевал жухлыми синеватыми губами  и продолжил:
          – Эта мясорубка будет еще долго крутиться. Черт бы побрал   фанатиков, ворующих людей.
          – Ты думаешь, что суть конфликта в религиозном противостоянии?
          – Хотел бы и вовсе об этом не думать.  Но думается.  Ваххабиты и есть ваххабиты. Фундаменталисты, одним словом.
           Валентин помолчал, выбираясь из тумана неприятных мыслей о дочери и внучке, но потом, заглушая  боль души, продолжил извлекать из себя обрывки эрудиции.
          –  Впрочем, это не совсем так. Просто рвутся к власти новые люди, и им нужна воинственность времен пророка, а не сложная и устарелая мудрость времен расцвета халифата.
           – Я тоже думаю, что не стоит приписывать агрессивность лишь исламу. Вспомни басков, различные секты, травящие газами людей на станциях метро, ирландцев, кубинцев.  Вспомни, как пели наши деды:
                «Наш паровоз вперед летит,
                В коммуне остановка.
                Другого нет у нас пути,
                В руках у нас винтовка!»
Винтовка! Каждая эпоха верит в то, что ее борьба – самая важная из всех. Мы воспитывали террористов, восхваляли их. Пугачев и Разин, братья Ульяновы и Робеспьер. А декабристы и эсеры кем были? Да, да, декабристы! Кем они были? Офицеры, которые с оружием в руках выступили против законной власти. Мы до сих пор ходим по улицам, названным в честь выдающихся террористов. Нет, терроризм – метод борьбы, беда нашего времени!   
           – Не до философии. Там стреляют. Причем, стреляют все: не только мужчины, но и женщины, и дети. Кровная месть. Дикость какая-то!
          – Дикость. Наверное, так же рассуждали фашисты, когда удивлялись тому, что в тылу  летели под откос железнодорожные составы, взрывались дома.  Федералы в Чечне сумели обидеть весь народ.
          – Тоже сказал! Обидеть! Говорят, там нет ни одной семьи, где бы ни было погибших или покалеченных. Потому-то и страшно. Но этот самый Ованес-то, чем виноват?!
           – А чем виноваты тысячи людей в Нью-Йорке, которые погибли в торговом центре? То, что происходит сегодня в мире иначе, как сумасшествием, назвать нельзя.    Сантименты и правила – это для ссорящихся жильцов коммуналки. Для других сплошное или-или. То, что для одних хорошо, для других плохо. То, что кажется ужасным, возмутительным, неприемлемым для одного, для другого может быть вполне естественным. У северных народов было принято немощных стариков отвозить в горы и оставлять на съедение шакалам, одних, беззащитных, беспомощных. Это плохо? С нашей точки зрения – плохо. С их – нормально. А многоженство? Совершенно разный подход, и считается вполне нормальным  у одних, и неприемлемым  у других.
            – Убежденный в своей правоте фанатик отметает любые другие точки зрения кроме тех, которые подкрепляют его убежденность.
             – Мне рассказывали, что в аулах все хорошо знали, у кого есть рабы, купленные или добытые иным способом. И никто особенно это не осуждал. Поэтому, можно говорить об общей ответственности. Говорят, что народ не виновен. Виновен!
             – Только, и русский народ виновен. Порой, только пушки заставляют сесть за стол переговоров. Силу все уважают.
             – А перспектива?
             – Выработка единых понятий нравственности. Может быть, в этом-то и есть самая важная роль Библии, религии.
             – О чем ты говоришь!? Многие с издевкой и брезгливостью говорят о тех своих сородичах, которые приняли культуру другого народа, ассимилировались. Они объясняют этот факт притеснениями, ограничениями, безопасностью. Но почему-то совершенно не учитывается возможность свободного выбора на основании размышлений, убеждений. Где же свобода воли? Может быть, кто-то и приспосабливается. Но есть и такие, кто воспринял культуру народа, среди которого живет, вполне осознанно. Разве не таким был отец Александр Мень, пришедший к своим взглядам в результате религиозного поиска и своеобразного возрождения из недр чужой культуры. Кстати, почему «чужой», если его семья в третьем, пятом поколений жила среди христиан! Это уже не чужая, а его культура, впитанная с молоком матери, воспринятая в детских сказках, играх.
          – Устал я что-то. Пойду. – Валентин жалко улыбнулся. – Моя тема такова, что надолго не отвлечешься. Надо внучке помочь. Бедная девочка взбрендившей мамы.

            На следующий день к Марченко пришла дочь Валентина. Непонятного цвета волосы коротко подстрижены. Серые холодные глаза смотрели на доктора с нескрываемым сомнением. Ей проблема не казалась медицинской. Отец настоял и, почему бы ни поговорить с занятным стариканом, у которого когда-то и на коленках сидела, и таскала какие-то медицинские палочки. Ими, кажется, на язык давят, когда длинное  «А» заставляют говорить.
           – Вот ты какая стала! – сказал Сергей Кириллович, помогая Нине  раздеться. – Давно тебя не видел.
          Нина улыбнулась.
           – Мне многого  не надо,  но   прямо сейчас! Немного бы терпения!  А предкам, так двойную дозу. Есть у Вас такой большой шприц терпения?
           Потом огляделась вокруг. Не увидев нигде пепельницу, плотнее сжала губы и, помолчав, продолжала:
           – Предки забодали. Считают, что у меня развивается психоз. Но, разве не нормально, когда я хочу уберечь любимого человека от опасности?!
           Посмотрев на нее, Марченко начал свои отвлекающие маневры издалека.  Примерно оттуда, где витало ее ужаленное самомнение.
           – Есть такая притча: встретил один мудрец в Гималаях святого, который умел видеть будущее и учил этому своих учеников. «Ладно, – сказал мудрец, – это может каждый. Наш путь гораздо труднее. Мы учим людей видеть настоящее». Вот и тебе нужно спокойнее видеть настоящее.
         Нина пожала плечами.
          – Где-то я такое уже слышала. Ну, да! Закон выживания: надо верить в то, что делаешь, и делать то, во что веришь. Очень милое утверждение. Вот только  зачем тогда  психотерапевт? Или вы – психоаналитик? Впрочем, мое «зачем?» и на аналитиков, я думаю, распространяется.
          – Верно, потому что это в принципе,  один и тот же специалист. Его можно назвать психотерапевтом, психоаналитиком, психиатром и даже отчасти психологом. Психоанализ – один из методов психотерапии. На Западе это узкая специализация. А мы применяем самые разные методики.
           Нина махнула ресницами. Поболтать – так поболтать. Это отвлекает от душевной боли, которую нельзя убить, лучше всего забыть…если удается. Она вздохнула и светским тоном поддержала беседу:
             – А как вы относитесь к йоге, тибетской технике?
             – Я за все, что приносит пользу. Но в отличие от колдунов, работающих на иррациональном уровне,  работаю на уровне рациональном: доказываю, объясняю. Лечу человека, а не болезнь.
            – Вы, значит, по убеждению системщик, дженералист? Вам цельного человека на исправление подают, а не какой-то там орган вроде сердца, или печени. Послушаешь вас, создается впечатление, что психотерапевт – важнейшая специальность в медицине, а не охмыряльщик, который машет опахалом над дамами-истеричками, вроде меня.
            Марченко улыбнулся.
            – Юмор – признак еще не истраченных душевных сил.  Ты, Ниночка, в папу. Но и он устал от твоих слабостей.  Да, дорогая, психотерапевт лечит больного, а не болезнь. Недаром в народе говорят: все болезни от нервов.
           –  Да, я знаю: все болезни от стресса.
           – Так, может, ты мне расскажешь, что случилось? Только начни с самого начала. Я тебя не видел несколько лет.
           – Ну, да! Вы у нас на свадьбе были, и с тех пор мы не виделись.
           – Вот и рассказывай, как вы жили с Николаем, из-за чего поломали горшки? У вас Леночка растет. Ей отец нужен. Что потом произошло? Все подробно расскажи. Где-то там скрывается причина всех неприятностей.
           – Это будет долгий рассказ.
           – Ничего, я никуда не тороплюсь. Да и ты садись поудобнее.
            И Нина рассказала, как вскоре после свадьбы, когда она еще училась, а Николай уже окончил Военное училище, его  направили служить в Чечню.
            При упоминании Чечни, Марченко мысленно чертыхнулся. Что-то слишком часто с нее начинаются болезни его пациентов. А Нина, загипнотизированная собственным рассказом, будто вновь пережила то ощущение отчуждения и холода,  с которым он вернулся.    И обрушились на нее его пьянки с друзьями, пропитые хари, грубые пьяные мысли. Вонь и ругань. Терпела, видела – болен душой человек, но случилось и нестерпимое. Однажды, встревоженная его длительным отсутствием, пошла в гараж к приятелю, с которым Николай служил в одной части.  О,  если б там были только его дружки в сильном подпитии.  Там оказались дешевые девки, и одна размалеванная  потаскуха  на  коленях у Николая.
            На следующий день Нина подала на развод. Душевно-то они уже не один месяц как разошлись. Устроилась работать в строительную фирму и занималась дочкой. Но однажды в пятницу зашел красивый мужчина, как оказалось, инженер-конструктор из проектного отдела. Белоснежная сорочка оттеняла смуглый цвет кожи. Черные усики, припорошенные сединой виски, делали его неотразимым. Он поздоровался с начальником отдела и спросил:
            – Иван Иванович, готова ли моя смета?
            – Шутишь, Ованесик? Ты же только вчера передал материалы в отдел! Или думаешь, что у нас по щучьему велению, по твоему хотению?
            – Но шеф торопит. Нужно заказчику показать смету. Без этого тот не хочет подписывать договор.
            – Это ваши проблемы.
            – Иван Иванович, джан, а ускорить нельзя?
            – Можно, если уговоришь Ниночку выйти в субботу и воскресенье.
            Ованес Георгиевич с надеждой посмотрел на девушку, которая сидела за соседним столом и слышала разговор.
            – Что же делать?! Помогу, если обеспечите кофе и пирожные!
            – О чем говоришь, ахчи джан?! Будет и кофе, и конфеты. Я рядом  сяду – от тебя мух отгонять!
            Ованес Георгиевич улыбнулся и пожал руку Ивану Ивановичу.
            – Спасибо, дорогой. Важный заказ. Нельзя шефа подводить.
            Наедине он оказался изысканно утонченным, порой просто волшебным угадывателем любых движений ее души. Он излучал желание. Контраст с Николаем поражал и завораживал. Немного таких, как Ованес, на свете. Так и упала она в его объятия. Да и он без всяких сомнений влюбился и замирал от счастья. Но! Пикантность ситуации заключалась в том, что он намного старше и, естественно, давно женат. Нина тогда особенно не задумывалась и светилась счастьем.
           – Отсюда подробнее, пожалуйста, – попросил Сергей Кириллович.
          – Последний год для меня превратился в нескончаемую муку – продолжала девушка. – С одной стороны мне не в чем его упрекнуть. Он по-прежнему внимателен и добр ко мне. Я вижу, нет, пожалуй, чувствую, что любит. Привыкла к тому, что у него есть другая семья. Но, знаете, дядя Сережа, не зависимо от моего сознания меня раздражает его бережное к ней отношение. Всегда торопится домой. Вот и занимаюсь самоедством.
          – Ну, да! Существует миф о том, что самоеды долго не живут. Могу утверждать, что это чепуха!
          – Иногда мне кажется, что я  ни чем не лучше той потаскухи, которая сидела на коленях Николая.  Сами понимаете – жена его могла б увидеть и более откровенные сюжеты. Любовь у нас отнюдь не платоническая, и ребенка я жду. Но  кто я такая? Я чувствую презрительные взгляды наших хищниц. Спиной чувствую! А мужики смотрят на меня, как на проститутку. Им кажется, что и для них я так же доступна. Накручиваю себя до такой степени, что порчу жизнь  и  себе,  и  ему.  Но  я,  ведь,  его очень люблю! У меня еще никогда не было ничего подобного. Постоянно думаю о нем. Как избавиться от этого чувства?
          – Нужно уважать и себя, и его. Проще воспринимать жизнь, тогда не будет никакой зависимости, по крайней мере, с тяжелыми последствиями. Так что, решать тебе...
          –  Я, наверное, впервые по настоящему влюбилась и не знаю что делать... Он приучил меня к себе. Жду его звонка, хочу слышать голос, очень тоскую и ревную, да, да, ревную к прошлому, к друзьям, к  собачке. Они с ним общаются. Боже, как сделать, чтобы время быстрей пролетело... Когда мы встречаемся, я его упрекаю, терзаю, мучаю, хоть понимаю, что он ни в чем не виноват. Иногда мне кажется, что я совершила очень плохой поступок и не достойна не то, что любви, а даже хорошего отношения. Как мне разобраться в себе?
           – Но ты же знала, что отношения с женатым мужчиной для тебя бесперспективны. Я думаю, что ты проще должна смотреть на ситуацию. Вы любите друг друга?
           – Да.
           – Вы искренни в этих чувствах? Вам хорошо вместе?
           – Да.
           –  Это самое главное. И тебе нет никакого дела до всех людей вокруг. Настоящая любовь не может быть безнравственной, и все оправдывает такая любовь! А депрессии – частое заболевание. Кого из нас время от времени она не мучила? Но у всех она проявляется по-разному.
          – Я не помню, когда у меня было хорошее настроение.
          – Тебе не хватает положительных эмоций. Нельзя вечно пребывать в депрессии. Я бы тебе посоветовал слушать классическую музыку и смотреть на зажженные свечи.
          – А теперь он едет в командировку в Чечню. Я так волнуюсь за него. Ночами спать не могу. Жизнь стала серой. Если что-нибудь с ним случится, я не переживу!
          Сергей Кириллович взглянул на Нину. Она поникла, плечи опустились, глаза потускнели, вся сжалась, словно ожидая удара.
          –  Говоришь, что мир стал серым? Это депрессия.
          – Я не знаю, как это называется, но меня больше ничего не интересует, не радует. А у нас, ведь, скоро должен ребенок родиться!  Ах, я уже об этом, кажется, говорила.
          Нина тихо заплакала.
           – Когда он должен уезжать? Ограничена ли сроками его командировка?
           – Через две недели на месяц.
           И тут ее вдруг прорвало. Она стала быстро говорить, боясь, что ее прервут, не дослушают.
           – Понимаете, я дико боюсь. Там до сих пор пропадают люди. Я этого не переживу.
           Сергей Кириллович с жалостью посмотрел на Нину. А та притихла, опустив голову, уставилась в узор на ковре.
            – Я думаю, что мир изменить трудно, но восприятие его, несомненно, менять нужно.
           Нина никак не реагировала на последнюю фразу старого доктора. А он продолжал:
           – Ты, конечно, права. Когда это было, чтобы в армии боялись служить?! Молодежь боится идти в армию. Я видел, как одного поймали у нашего дома и под конвоем доставили в военкомат.
           Нина взглянула на Сергея Кирилловича, и в ее взгляде было столько боли, отчаяния, что у него сжалось сердце.
           – Ну, скажите, не шизофрения ли это?! Посылать необстрелянных мальчишек под пули?!
           Марченко что-то говорил, и снова Нина, словно провалилась куда-то. Дальнейшее содержание беседы она не запомнила. Ленивые мысли, цепляясь друг за друга, плелись и плелись, и она никак не могла от них избавиться. «Что все от меня хотят? Никто мне не может помочь. Так все надоело. Хоть в петлю».
           Она отвечала на непонятные вопросы, не задумываясь над их содержанием, рассказывала о своих надеждах, своей боли. Потом вдруг замолчала, мысленно продолжая по инерции что-то рассказывать.
           «Депрессия, выраженная депрессия, – подумал Сергей Кириллович. – Потеря веры в себя, в свои силы. Она нуждается в серьезном лечении. Но прогноз хороший, хотя лечение может затянуться на два-три месяца».
           У Нины на душе сделалось тоскливо и, предчувствуя опасность и полную  беспомощность, она вся сжалась. Никому нет дела до ее чувств, до ее горя. Нина злилась на себя, на родителей, и сидела, рассматривая узор на ковре. Зачем спрашивать – что делать, если делать что-либо нет никаких сил.  И зря он ее разговорил. Будущее – жалкий миф. Нет у нее будущего. Ребенка нерожденного жалко, жизни своей жалко, дочери старики помогут, а ей уж лучше уплыть в небытие. Ованесу  станет только легче.
           Ей  с самого  начала  было  безразлично, что решит доктор.  А теперь он ее просто злил. Глухое раздражение постепенно нарастало, но она не могла сконцентрироваться ни на его словах, ни на своих мыслях. Все вокруг закружилось, и глухая боль сдавила голову,  пульсировала в висках.
            Сергей Кириллович уложил ее  на диван, сделал укол и долго внушал успокоенность и расслабленность. В бреду своих отчаянных мыслей она уснула глубоко, как будто провалилась в черную яму. Через полтора часа он ее разбудил. Нина плохо понимала, почему вдруг оказалась в кабинете друга родителей. Потом, вспомнив, снова огорчилась.
          – Тебе нужно обязательно лечиться, иначе  недолго стать и инвалидом. Для начала, выпишу тебе лекарства, которые ты будешь принимать на ночь.
          – Что за лекарства? Я же беременна.
          – Я это учитываю. Кстати, наверное, мальчика ждешь?
          – Мальчика. Хочу, чтобы на него походил.
          – Значит, так и будет. Ко мне ходить станешь через день часам к шести вечера. Ты когда с работы возвращаешься?
          – В пять. Все нормально. Я смогу. Вы знаете, дядя Сережа, уже после первого сеанса мне стало легче. Кураж какой-то появился. Будто по проволоке танцую, и высоты не боюсь. Доверчивая я женщина. Вот Вам  почему-то верю.  А шла сюда и кривилась.  Только боюсь, –  гипноз Ваш улетучится и я с проволоки своей – бабах на землю, а она нынче мерзлая. Понимаю, что сама мучаюсь, его мучаю, да и родителям от меня только проблемы.
            – Это ты брось. Родители тебя любят, переживают. Да и о дочке думать нужно. А то ты ее, наверно, совсем забросила. И вот еще что: я написал тебе рекомендации по режиму. Постарайся их выполнять.
            – Спасибо вам, дядя Сережа.
            – Рано еще благодарить. Родителей  не огорчай. Они – достойные люди, да и любят тебя. Ты должна помнить, что все эти неурядицы – всего лишь фон жизни, а не сама жизнь, и любить близких нужно, пока они живы. Кается потом поздно, да и бесполезно.
           – Я это понимаю.
           Сергей Кириллович внимательно посмотрел ей в глаза, потом улыбнулся:
           – Знаешь, недавно прочел объявление: «Отдам котенка в нежные, ласковые, добрые, заботливые руки... или утоплю». Вот и ты так со своей любовью. Не надо…
          Нина поняла, что беседа окончена и встала.

           Через две недели герой ее романа, неотразимый Ованес Георгиевич, все же уехал, как и требовало дело. Их разместили в двухэтажном, только что отремонтированном доме недалеко от администрации. И днем, и ночью охраняли вооруженные люди в камуфляже. Здесь жили строители и нефтяники, врачи и даже музейные работники. Все приехали в Грозный, чтобы восстанавливать мирную жизнь.
           У них дело простое:  заказ – договор – исполнение – деньги.  Они нужны всем. Их фирма жаждет получить подряд на строительные работы в Чечне. Без заказов – тоскливо и блекло. Ованес надеялся, что, наконец, они получат серьезный заказ и будут обеспечены работой. А то, ребенок родится, как без денег растить?
            Ох,  как сжимается сердце от ее молодости и красоты. Такой подарок судьбы, а как уберечь?!
            Напротив железобетонный скелет многоэтажки, огороженный деревянным забором. Черные глазницы оконных проемов разрушенного дома, свисающие сосульками лестничные пролеты, давали представление, что здесь творилось. На улице лаяли собаки и редкий «Жигуленок», надрывая мотор, медленно преодолевал препятствия исковерканной взрывами узкой улочки. Ее еще не успели привести в порядок, ямы засыпали гравием и транспорт пустили по параллельной, менее поврежденной улице.
             Как давно он здесь. Каждое утро за ними приходил автобус, и они уезжали сначала на объекты, которые нужно было восстанавливать в первую очередь. Там они замеряли, рассчитывали, рыли шурфы, обследовали фундаменты, и все аккуратно протоколировали. Обедали в столовой и снова ехали на объект. И все время с ними в качестве охраны трое вооруженных ребят. Правила строгие: держались всюду вместе, по одному никуда не ходили.
             – Здесь дешевле все снести и строить заново, – задумчиво говорил Ованес Георгиевич руководителю группы Локтеву Юрию Петровичу. – На одно только укрепление фундаментов, сколько денег уйдет!
            –  О чем ты думаешь?! Мне в администрации  сказали: проектируйте и не очень сжимайтесь в смете.
            – Конечно, им выгоднее, чтобы стоимость восстановления взлетела до небес. Легче отмывать деньги. Строить будут местные строители, – вступил в разговор Матвей Михайлович, архитектор группы. – Я думаю, нам не следует сильно удорожать ремонтные работы.
            – Дадим реальную картину, – заключил Локтев. Только, уже давно наши расценки на строительные работы – фикция. Восстанавливать будут частные фирмы. Так что  наш проект восстановления  и смета для них всего лишь ориентир.
            В феврале девяносто пятого ему уже приходилось бывать в Грозном. Тогда они шлепали по грязи, проваливаясь в холодную жижу по колено, ездили на обследование объектов на БТРах. Их даже обстреливали. Сегодня ситуация кардинально изменилась.
             Вечером в комнате продолжали споры, пили водку, а Локтев, большой любитель муз, где-то достал старенькую гитару и, перебирая пальцами струны, негромко пел: «Очи черные, очи страстные…»
           – Приедем в Ростов, обсудим. Мне кажется, школы следует делать по типовому проекту. Дешевле и быстрее. – Матвей Михайлович большой любитель рассуждать, особенно после третьей рюмки. – Я правильно говорю?
          – Эффективность совещания обратно пропорциональна числу участников и затраченному времени. Какого хрена ждать, когда мы приедем в Ростов? Это следует решить уже сегодня. Тогда бы не делали  лишней работы.
             Это горячился самый молодой участник команды, Леонид, огромный толстый парень с рыжими волосами и круглым лицом.
         –  Как вы думаете, друзья,  надолго здесь застряли?
         – А куда ты торопишься, Ованесик? –  Юрий Петрович перестал петь и налил себе в стакан водку. – Нужно составить докладную записку, согласовать ее на Правительстве, заключить договор на проектные работы, и мы свободны.            
         – Ну, да! Сперва завизируй, потом импровизируй! – резюмировал  архитектор.
          – Тут важно соблюсти интересы сторон, – глубокомысленно заметил  Юрий Петрович. – Но, чтобы их заинтересовать, нужно очень постараться. Один чин  мне сказал: «Понимаешь, уж очень хочется быть богатым, чтобы иметь возможность не платить налоги»! Как вам этот гусь?
         – Местный?
         – Да, нет. Один из тех, кто приехал восстанавливать.
         – Вот жук! Поэтому экономика может заработать только, если к каждому приставить по налоговому инспектору.
            Ованес взял у Локтева гитару,  лег на кровать и, закрыв глаза, затянул:
                Ах, джан, Ереван,
                Родина моя!
                Ах, джа-а-ан, ах, джа-а-ан,
                Милый Ереван!
            Лирическую эту мелодию прервал Леонид:
           – А мне бы бабу хоть какую-нибудь сейчас, даже страшненькую!
           – Не бывает страшных женщин. Бывают очень пугливые мужчины, – заметил архитектор. – Ты, как та девица, что пришла к врачу и жалуется:   «Доктор, я страдаю половым бессилием!»  «А в чем это выражается?»  «Не могу отказать ни одному мужчине!»
          –  Здорово, – согласился Леонид. – Мне б такую!
         –  Так на что намекал тот чин? – спросил Ованес у Локтева. – Может, все же следует поделиться?
          – Кто же против?! Но что он решает?
          – Надо оптимизировать наши взаимоотношения…
         – Я не идеалист и готов на откат только после того, как будет подписан договор. Понимаю, что переплачиваем, но это того стоит.
          – Я так понимаю: получить заказ на проектирование не просто. Но они же нуждаются в проектах. Чего же хвостом вилять? – горячился Леонид.
        – Чин хочет заработать. Он способен отдать заказ на проектирование другому. Вот и приходиться вилять хвостом.
        – Тогда в чем вопрос? Соглашайтесь!   
        –  Торопись     медленно.  Спешка    занимает    очень много времени, – успокоил молодого проектировщика  Матвей Михайлович. – И, кроме того, необходимо получить исходные данные для проектирования, так что нам есть что делать. Высокие переговоры – дело Юрия Петровича. Пусть и решает что почем, кому и сколько. Я думаю, он нас не обидит.
         – Ну, да! Как в том анекдоте:  «Доктор, я жить буду?» «Будете, но хреново». Нельзя тянуть, а то нас какой-нибудь расторопный опередит, и мы останемся у разбитого корыта.
           – Точно, Юрий Петрович! Нельзя откладывать важное дело. Вдруг, завтра запретят или появятся конкуренты. Может,   пойти   нам   к   Догаеву? Я знаю, где он  живет. Возьмем бутылочку…               
          – Тюля ты необразованный. Мусульмане водку не пьют.
          – Серьезно? Вот, несчастные.
          – И, кроме того, здесь это не безопасно. Не боишься оказаться в подвале?
           Вопрос повис в воздухе. Все затихли, словно опасность их подстерегала и в доме, круглосуточно охраняемом милиционерами. В комнате было душно и накурено. 
           – Слушай, а какого черта тараторят о стабилизации? Какая стабилизация, когда стреляют и взрывают?! Трескотня о стабилизации – мура собачья! 
           – Ну, да! Народ винит во всем  власть, а  те – экстремистов, сепаратистов… Однако логика подсказывает, что виновны в том, что происходит  – все!
            – Как говорится, чистая   совесть – признак плохой памяти. Мы обязаны понять свою коллективную   ответственность за то, что происходит.
            Желая прекратить постоянно возникающие политические споры, Локтев встал из-за стола и  подвел итог:
            – Однако коллективная вина – слишком удобное оправдание для тех, кто продолжает совершать преступления. Помимо коллективной вины, на всех нас еще и коллективная ответственность за все, что происходит. Именно поэтому давайте спать. Завтра нам предстоит обследовать здание больницы  и двух школ. Работы много.
           Когда, наконец, Ованес Георгиевич лег в кровать, он укрылся с головой, пытаясь согреться. С непривычки,  мышцы рук и ног болели, и он старался лежать неподвижно. Засыпая, вспоминал Нину, ее лицо,  улыбку, нежные руки… И ему очень захотелось вернуться в Ростов.
            
             Взрыв произошел именно тогда, когда они обследовали школу. Пали смертью не очень храбрых не только они, погибли почти все саперы, прибежавшие туда по телефонному звонку доброхота. Дымная зловещая тишина висела еще полчаса. Никто не решался приблизиться к рухнувшему зданию.
             Путаный клубок горя скатился с кавказских гор, и задел в Ростове  не одну только Нину.

            Марченко проводил с ней долгие часы, спасая от состояния глухой безнадежности и желания покончить жизнь самоубийством. После лечения она становилась спокойнее,  но не надолго.
            Вместо страха перед будущим  на нее накатывало необъяснимое чувство вины и раскаяния. Наркотик влюбленности, улетучиваясь из крови, оставлял выжженную пустоту и самую настоящую наркотическую ломку.
            Она приходила плакаться к Марченко.
            – Все суетно, Ниночка, а ребенок может оказаться единственной наградой за прожитую жизнь.
           – Ну, скажите, разве может моя история кончиться благополучно. Стыдно и обидно, и жить почти не на что, а тут еще ребенок.
            – Твоя будущая гордость.   В загробное воздаяние я не верю. Наше будущее воздаяние – это наши дети. Полюби его,  и он родится гением.
          – И вы можете мне это пообещать.
         – Да, милая, это я могу пообещать. Нам с твоим отцом делать особо нечего, вот мы и займемся им. Результат гарантирован. Ты только роди его здоровым.  А для этого надо немного. Улыбайся, питайся и дыши вольнее.
         Нина была благодарна Марченко. Она смотрела на него с надеждой и понимала, что ему может рассказать все, поплакаться, спросить совета. И он, старинный друг отца, ей в помощи не откажет. Как здорово иметь такого друга!
            А Марченко, провожая ее до двери, сказал:
            – Замуж ты, Нинок, еще выйдешь! У тебя еще жизнь впереди!  Назло врагам и на радость родителям!

              Время пролетело быстро. Нина с трудом скрывала платьями свободного покроя беременность, понимая, что это ненадолго. После лечения она стала спокойнее, ровнее, хотя, словно приступами, на нее накатывало необъяснимое чувство вины и раскаяния. Но в памяти вдруг возникало лицо старого доктора, она вспоминала его тихий завораживающий голос, и на душе становилось покойнее.
               
                6

           Невеселые мысли нахлынули на Клаву как-то сразу.  Март 2002 года был ветреным и слякотным, но все равно чувствовалось дыхание весны. Непонятная истома, какие-то неясные  желания будоражили сердце. И что бы она ни делала, чем бы ни занималась – одни и те же мысли снова и снова приходили к ней. «Вот уже тридцать. Перспектив замужества никаких. Впереди одинокая старость. Отец погиб. Мать  недавно  умерла. Одна во всем мире…».
            Она хорошо понимала, что возраст у нее критический. В молодости никогда не пользовалась успехом у ребят.  Ее твердые, по мужски сжатые губы, серая картофелина носа, разделяющая два напряженных в холодной ярости глаза, мало кого привлекали.   Подруги бегали по дискотекам, собирались в компании. И она попробовала, но вмиг усвоила невыносимую унизительность своей непривлекательности, ненужность и нескладность. Душа ее была вне этого мира разухабистого веселья.  Чем больше нежности копилось в ней, тем больше грубело, не знающее ласк, тело.
         Она была вне этих шумных сборищ. За неимением другого,  считала великим счастьем возможность всегда быть самой собой,  никогда не хотела ничего менять в своем характере, резала «правду–матку»  и нередко ставила собеседника в неловкое положение пойманного за спину рака, не умела приспосабливаться, подстраиваться. Кому это понравится?
          На третьем курсе института один все-таки нашелся, кого захватила ее нерастраченная внутренняя страсть. Этому  Дон Жуану надоели выжатые лимоны институтских красавиц. Захотелось свежей клубнички. А как иначе объяснить его? Что в ней? Порода? Папина должность? Так погиб давно папа.
          А парень был красивый, стройный, с копной золотых волос и бархатной кожей.
          Могла ли она о чем-то рассуждать. Сомлела и отдалась сразу. Она – совершенный новичок в таких делах –  в таких делах, всего боялась, стеснялась своих порывов, скрывала желания. Надежды глупые вспыхнули пожаром жарких ночей. Даже красивой показалась себе. Щеки пылали румянцем, глаза излучали трепет летнего марева  над полями подсыхающих трав.
           Но все кончилось без всяких объяснений. «Закадрил» ли он очередную дуреху, или, как она хотела верить, затянули его в омут дела, но исчез как приснившийся принц.
          Сначала она себя корила за то, что так  легко отдалась, в сущности, малознакомому человеку. Переживала, ждала. Потом все постепенно забылось, успокоилось, и жизнь  снова потекла в давно привычном русле. Может, так оно и лучше, чем слушать сальные  истории институтских подруг и вспоминать его, ожидая, а вдруг придет!
         После окончания учебы пошла работать в проектный институт. У ее кульмана косой луч падал на чертеж из стрельчатого окна, выполненного то ли в стиле провинциального барокко, толи в стиле захолустного академизма времен наибольших сталинских амбиций. После всех сокращений и обрезаний, остались лишь те, кто  не разучился работать. Коллектив в основном – женский. Только начальник отдела и главный инженер проекта были мужчинами в возрасте. После работы они спешили домой к  семьям.
           Рядом с Клавой за кульманом стояла Ольга, инженер-конструктор. Она здесь работала уже больше года, считалась старожилом, всех знала и любила поболтать о делах в институте. Главной ее заботой  и желанием было сконструировать мужа из подручного материала. Так и жила наблюдением мимо протекающих романов.
           – Клава,   хватит   давить   на    клавиши калькулятора, все   равно   судьбу   свою  не вычислишь,   а  точность    в нашем  деле  ни  к  чему.   Строить    все    равно   будут  по  месту,  а  не  по  чертежам.  Лучше послушай. Вон  Машка  из   отдела   автоматики   уже   нового  дружка  завела.  Сама дурнушка, а везет же…
           –  Куда везет, Оль? Не дальше постели.
           –  А  ты  праведница?! Или  скажешь,  девственница?!   
           –  Ну а если нет, так и что?
           –  А   иди   ты,   умничаешь   вместо того, чтобы бедрами  работать…
          Шли серым маршем тягучие годы. Ничего не менялось в жизни Клавдии. После работы шла пешком через весь город домой, веря в то, что держать форму – первая заповедь интеллигента. Убеждения вскоре сменились привычкой. Только в непогоду садилась в автобус и ехала пять остановок, отбиваясь от давящих со всех сторон пассажиров. Она никуда не спешила. Мать еще была жива, дома было прибрано, обед сварен. По дороге заходила в магазины, на рынок. Приходила, груженная кульками, сумками, тем самым вроде оправдывая свое существование. Зарплата  была столь мизерной, что едва хватало на покупки самых необходимых продуктов. Она иногда чувствовала себя иждивенкой, и это делало ее колючей и ершистой. 
          Клава переодевалась, обедала и шла в свою комнатушку, ныряя в сны под мелькание телеэкрана.  Вот и в этот ветреный промозглый мартовский день Клава шла по улицам Ростова, еще не везде свободного от остатков замызганного за зиму снега, и видела все мокрым и  серым. Постепенно высокое напряжение работы  привычно сменялось низким домашним. Подъезд встретил грязью. Блеклая пустота давила. А за окном   март и жизнь слякотная, грязная, ничем не украшенная, но жизнь! И сквозь тучи, нависшие над головой, с трудом пробивалось солнышко и, мучимая  подспудными страстями  с тяжкими придыханиями, стремилась проявить свою женскую сущность весна. Свежий ветер обжигал истомой,  взывая к давно задавленным желаниям.
            Клава заставила себя встать и вынести мусорное ведро. Вот так и ее нежеланную жизнь тихо сбрасывают в мусорное ведро. Красоты не было никогда, но была хотя бы юность, а теперь что? Тридцатилетних даже на панель не пускают, чтоб клиентов не отпугивали. Клиент – он, как говорила томная Ольга, начинает заводиться от общего впечатления, а уж потом, сбрендив,   западает на твои женские прелести.
           Клава скривила свой и без того неровно вырезанный рот.  А мать вздыхала, и иногда ее молчание  прорывала навязчивая идея увидеть свадьбу дочери и, ах, если бы, покачать на коленях внука. Тогда  между матерью и дочерью вспыхивал один и тот же разговор:
          – Ну, чего ты дома-то сидишь? Пошла бы куда. Что ты высидишь, если нигде не бываешь?
          – Не хочу я никуда ходить! Устала. Настоишься за чертежной доской восемь часов, после этого только на танцы!
          – Не рано ли себя в старухи записала?
          – Ой, мама! Ну, что ты все время об одном и том же…
          Но и это тепло ушло из жизни. Мама умерла… тихо, как и жила. Утром Клава встала, засобиралась на работу. Заглянула в кухню…  Обычно она ее всегда провожала. Не думая ни о чем плохом, зашла в ее комнату, и… внезапный страх охватил Клаву. Мать лежала на высокой пуховой подушке, словно спала. Только была необычно бледна и… не дышала.
          Клава прислушалась, потом окликнула мать, и вдруг поняла все. Какое-то глухое горе сдавило грудь. Кричать, рыдать не было сил. Она подошла к кровати, потрогала родное лицо, словно пыталась ее разбудить, и, почувствовав холод уже остывшего тела, упала на пол без чувств.
          Очнулась, с трудом поднялась, ополоснулась холодной водой и села на диван в растерянности. «Как же я теперь?.. Одна… совсем одна… Что же делать? Куда идти? Кому звонить?»
           Собрав последние силы, она оделась, нашла паспорт матери и пошла к телефонам-автоматам, которые стояли на углу их дома. Через грязные тучи пробивалось солнце, а плывущие по небу облака, качались, как пьяницы в соседней пивнушке.. Это линзы слез кривили и прямили холодные лучи безразличного солнца. В двух будках трубки были срезаны. В третьей рослый парень  о чем-то неспешно беседовал. Наконец, он вышел, равнодушно скользнув по ней взглядом, и Клава зашла в кабину, позвонила на работу и сообщила, что сегодня не придет. Объяснила причину. Потом   начались тихие мытарства. У участкового терапевта получить  справку можно, если был вызов неотложки. Но вызова не было, а уйти с приема, чтоб засвидетельствовать смерть, она не хотела.
           – У меня  больные! Я не могу! Пусть дают транспорт…
           Пришлось идти к главврачу, а того не было на месте. Наконец, после того, как врач на санитарной машине приехал с ней домой и удостоверился, Клава получила справку о смерти матери. Теперь нужно идти в контору, которая занималась ритуальными услугами. Вспомнила, что денег у нее может не хватить. Ритуальные услуги нынче стоят дорого. Пошла в институт: может, удастся перезанять у Ольги.
           Ольга очень сочувственно отнеслась к горю  подруги, пошла к директору института, договорилась о единовременной помощи…
            Смерть матери   потрясла Клавдию. Она еще больше замкнулась в своих проблемах. Ее никто не встречал с работы, никто не требовал от нее, чтобы она не сидела дома.
            Шло время. Клава привыкла к своему одиночеству. Все свободное время проводила дома, много читала, или включала телевизор, предварительно отметив передачи, которые хотела посмотреть. Последнее время по дороге домой   заходила  в бар и, никуда не спеша, с удовольствием выпивала бутылку пива. Это приносило облегчение, помогало чувствовать  себя среди людей не такой уж одинокой. Именно здесь у нее вдруг возникла идея, поразившая ее, словно молнией. «Найти бы красивого мужика… и родить себе  ребеночка! Больше мне ничего не нужно!» Она думала об этом постоянно, дома и на работе. Эта мысль преследовала ее всюду, не давая покоя ни днем, ни ночью. Постепенно она настолько свыклась с ней, что очень живо представила себе, как будет пеленать своего малыша, гулять с ним…
           Ее мольбы, ее мечты, ее видения веселого малыша брызгающегося в ванночке возымели странное действие. Через год явился знатный самец. Потрепанный и бывший, но все же красавец и даже не бездарь. Да, да, в мартовский  воскресный вечер явился как бы с того света Семен Колобас. Прилетел  бродяга в Ростов, еще не зная о своем новом предназначении.   Он-то себе явление свое объяснял просто – «не смог прижиться на земле обетованной». Не такой уж он иудей, чтобы всю оставшуюся жизнь  мыть посуду и блюсти  доисторический  и непонятно почему живучий кошрут.
          Накопил денег и сил достаточно, чтобы  попытаться вернутся к себе самому.
          Уехал он не сразу. Деньги позволяли  месяц гостить  у матери, купить ей подарки и вообще быть примерным сыном.  Но никаких выспренних мотивов он матери излагать не стал. Полуправда – она ведь все равно ложь. Вторая половина правды смотрела  на него из зеркала глазами  благородного проходимца Оси Бендера. Борода придавала лицу новый облик, скрывая излишние следы износа. 
           Матери он говорил стандартные фразы возвращенцев. 
           – Здесь все чужое. Порядки, привычки, проблемы… Это не для меня. Все время думаю о Ростове.
           – О чем ты говоришь, – вяло возражала мать. – Ты забыл, сколько мы там натерпелись?
           –  Не знаю, чем там было вам плохо?! Вы с отцом работали. И жили мы прилично. А здесь лучше? Кому есть до тебя дело?
           – Тоже сказал! Могла бы я прожить у нас на пенсию? А здесь  на пособие живу. Не шикую, но на квартиру и еду хватает. Или ты думаешь, что у нас там были большие запасы?  Их и здесь нет. Да и с какой стати мне должны здесь платить что-то, если я ни дня не работала в этой стране? Нет, Сенечка,  мне здешние пережитки  социализма больше по душе, чем зарождающийся капитализм в Ростове.
           – Мамуля, ты права, но я хочу домой. Не могу больше! Не хлебом единым жив человек!
           С тем и сошел  он в Ростове с трапа самолетного, сверкая новым костюмом и холеной бородой.
           Пройдя паспортный контроль  и таможенный досмотр, вышел на привокзальную площадь и огляделся. За время его отсутствия мало что изменилось. Мелкий  колючий дождь и порывы ветра, тусклый свет от уличных фонарей, расцвеченный радугой в каплях дождя, и почерневшие сугробы на обочинах дорог образ родного города не украшали.
            У выхода из аэровокзала толпились водители, предлагая  услуги частного извоза. Семен подошел к «Волге», возле которой стоял невысокий парень в кожаной куртке и крутил на пальце брелок с ключами от машины.
          – В город подвезешь? – спросил Семен, ставя на мокрый асфальт тяжелые чемоданы.
          – Тебе куда?
          Мужчина оценивающе взглянул на пассажира.
          – На Северный.
          – Поехали.
         Водитель  уложил чемоданы в багажник, и они  тронулись в путь.
          Дорога была грязной и ухабистой. То и дело машина проваливалась в ледяные ямы, заполненные водой. Луч фар выхватывал из темноты очертания домов, производственные постройки, длинный ряд ларьков, возле которых, несмотря на позднее время, копошились люди.
          – Может, лучше было  через город ехать, – усомнился в правильности выбора маршрута Семен. – Там хоть дороги расчищены.
          – Здесь короче, – бросил водитель, и в это самое мгновение машина, заскочив на обочину, стала буксовать. Казалось, не хватало небольшого усилия, чтобы выскочить на свободную от снега дорогу.
           – Толкани чуток, – предложил водитель, продолжая дергать машину то назад, то вперед.
           Семен вышел из машины, уперся руками и без особого труда вытолкал машину на дорогу. Но «Волга», не останавливаясь, прибавляя скорость, помчалась вперед и скоро скрылась в потоке машин. Заляпанный грязью номер невозможно было разобрать. Семен не сразу сообразил, что его просто ограбили. Он пытался догнать беглеца, остановил  старенький «Москвичек», но вскоре стало ясно, что это пустая затея. «Волга» скрылась за поворотом.  Водитель, седой дедок в очках, услышав    историю    незадачливого Семена, предложил подвести его к ближайшему отделению милиции. Там долго не хотели  принимать заявление, и лишь после того, как Семен показал документы и назвался врачом – хирургом, дежурный взял бумаги и, уточнив, как выглядел водитель, сказал, что нужно будет завтра же связаться со следователем, составить словесный портрет, поездить  в аэропорт.
          – Чем черт не шутит! Вдруг этот придурок появится там еще раз?! Это хорошо, что хотя бы документы  и деньги остались при вас.
          Не зная, что делать, Семен кое-как добрался до своей квартиры. Теперь, после всего, что с ним произошло на земле обетованной и в родном Ростове, он порадовался, что его подсознательное нежелание продавать квартиру теперь обеспечило его крышей над головой. Осознание этого факта как-то скрашивало горести ситуации, но  тоска толкала к действию,    и он  позвонил приятелю. 
          – Юрок, привет!
          – Привет. Ты откуда? Загораешь на Средиземном море?
          – Да здесь я, здесь! Сегодня прилетел. Можешь зайти?
          – До завтра не терпит?
          – Нужно посоветоваться сейчас. Только бутылку и какую-нибудь закусь прихвати.
          – Во, дела! Да что случилось?
          – Меня только что ограбили.
          Семен прошелся по пустой квартире. Всюду лежал толстый слой пыли. Он протер мебель, вымыл пол, и сел в старенькое кресло дожидаться приятеля. Никак не мог  сообразить, что делать, с чего начинать. Хорошо, что в чемоданах были только вещи да  сувениры. Могло быть и хуже. Обидно, что пропали три альбома семейных фотографий, которые выпросил у матери. Но, что делать, если он такой невезучий?!
           Юрий пришел через полчаса. Поставил на стол бутылку водки, вытащил из бумажного кулька вареную колбасу, сыр и  булку хлеба.
          – Привет, иудей! Чего ж ты примчался? Или в евреи не приняли, как необрезанного?
          Юрий Григорьев когда-то вместе с Семеном учился в одной группе, был убежденным холостяком  и много лет выручал приятеля, предоставляя ему свою  холостяцкую квартиру, когда сутками  дежурил на «Скорой».
         – Тебе смехуечки, а меня самым натуральным образом ограбили!
          И Семен рассказал о  злоключении, которое случилось с ним в первые же часы пребывания на родной земле. 
          – Ну и ну! А почему ты не взял в машину еще какого-нибудь попутчика?
         – Да не думал я…
         – Ну, да! Привык там к всеобщей честности!
         – Нет там никакой всеобщей честности! Четверть населения – из Союза. Но, чтобы в родном городе так  нахально  меня облапошили, не ожидал! Поэтому, давай, выпьем.
           Стоило ему произнести это заклинание, как какой-то тревожный чертик напомнил ему, что  его погубит пьянка.  Семен, внутренне похолодев, чуть не закричал: «изыди». Стакан дрогнул в его руке, но приятель уже манил его жестом в привычное блаженство. Да, блаженство, пусть и временное. Но, ведь, ничего постоянного нет. Вот и чемоданы его исчезли… Нет, ничего вечного на свете нет! 
          А Юрка так привычно и добродушно улыбнулся:
         – Давай! И за приезд, и за удачу, которая от тебя прячется.   Мы ее все равно найдем!
         Они выпили, и Семен, разливая  водку в стаканы,  заметил,  как бы отвечая зеленому  змеехвостому чертику:
         – И с этим нужно завязывать.
         – Пить  не только вредно, но и полезно, – врачебным тоном произнес Юрка, как-то очень успешно следовавший по жизни  под зеленым знаменем этого гибкого  принципа. 
         – Слушай, Юр, как ты думаешь, можно устроиться врачом на  «Скорую»?
          – Ты это серьезно?
          – Серьезней не бывает.
          – Не знаю… У нас бригады недоукомплектованы. Хочешь, я поговорю с главной? Ты знаешь, кто у нас царствует?
          – Нет. Кто?
          – Женька Леонова. На нашем курсе в третьей группе училась. Ты, кажется, ее кадрил, если мне память не изменяет… Так я с ней поговорю…
          –  Кого только я не кадрил! Но тебе не нужно с ней говорить. Я сам.
          – А почему на «Скорую»? Ты же – классный хирург.
          – Во-первых, все в прошлом. Во-вторых, хочу пройти чистилище. И, кроме того, в свободное время буду подрабатывать в медицинском училище. Мне деньги нужны. Жизнь хочу наладить.
          – Ну, да! Поближе к цыпочкам!
          – Нет. Я с этим завязал, – вполне искренне сказал Семен. – Какие мне, облезлому, нужны приключения?  Ты лучше скажи, что знаешь об Эвелине? О Машке?
          – Мало знаю. Живут вместе с матерью. Она  работает в каком-то частном заведении. Слышал, крутит с шефом. Но, что же ей делать, если муж сбежал за кордон? Стоматологи, те, что работают, на плаву, так что, материально, я думаю, не нуждается… А Машка в этом году поступила в университет. Больше ничего не могу сказать.
          – Ясно. – Семен задумчиво посмотрел на стакан, потом молча выпил и заел  куском колбасы. – Понимаешь, какое дело: в тех чемоданах, которые утащил этот прохиндей, я привез им тряпки. Не могу же после столь длительного отсутствия прийти  без подарков!
          – Сегодня это не проблема. Были бы мани-мани.
          – Это понятно… Только, может, мне и не следует торопиться, раз жизнь у нее устраивается?.. Вот завтра после визита к Женьке  пойду искать что-нибудь для Машки.
          –  Ты только поостерегись, чтобы мани не свистнули. Это тебе Ростов, а не какой-то там занюханный Тель-Авив.
          Вскоре приятель ушел, а Семен лег спать в холодную постель. Водка не помогла – на душе было пакостно, как с похмелья, и неспокойно, как на трезвую голову.         
          На следующий день он привел себя в порядок, надел  черную водолазку, серый пиджак, и пошел на прием к главному врачу «Скорой помощи».
          Евгения Васильевна Леонова  с утра была занята. Нужно было доукомплектовать недостающие бригады, решить  множество текущих вопросов, и потому не сразу обратила внимание на мужчину, сидящего в приемной, где обычно толпился народ. А когда и обратила, то ничего, кроме пустоты в некоторых закоулках души не обнаружила. Предпочла не узнавать. Лишь когда он прошел в кабинет, она, наконец, «узнала» своего пылкого обожателя, когда-то ее сильно обидевшего. Но теперь-то она давно уже не та наивная простушка! Сколько лет прошло! И даже дело не в должности. Она давно уже бабушка, и  прожитые годы  примерили с прошлым, выветрили из памяти обиды, оставив только воспоминания счастливой молодости, вызывая легкую грусть.
        – Слушаю тебя, –  административным, чуть нарочито усталым голосом, сказала Евгения Васильевна, разглядывая вошедшего,  стараясь вспомнить его молодым. Куда девались густые кудрявые волосы, блеск глаз, румянец на щеках? Теперь глубокие залысины, потухшие, даже какие-то затравленные глаза,  мешки под глазами. Одна борода как у Карла Маркса.  – Зачем я тебе понадобилась?
          –  Я хотел бы устроиться  работать на «Скорую»… – несмело начал Семен.
          – Устроиться… – Евгения Васильевна пристально взглянула на него. – Ты всегда хотел куда-то устроиться. – Потом, вдруг, резко вскинув голову. – Но, позволь. Ты же работал хирургом в больнице!
          – Работал… Но потом  родители поехали в Израиль, и я за ними увязался… Вот такая репка получилась. Но и эту репку я не смог выдернуть. Думал, там  счастье найду. Но и там  его нет…
          –  И что же ты теперь ищешь?
          – Теперь я ничего не ищу… Но, работать нужно.
          – Нужно… – Евгения Васильевна достала сигарету и, задумчиво разминая ее пальцами, продолжала. – Мне нужны терапевты, кардиологи, а ты хирург… – Она прикурила сигарету, о чем-то напряженно думая. Потом, словно решив для себя что-то важное, спросила: –  Документы принес?
          Семен подал документы.
          – Ты – хирург высшей категории, и хочешь работать на «Скорой»? – спросила Евгения Васильевна, разглядывая документы. –  Что за бред!
          – Так нужно…
          – А скажи-ка Сеня, как у тебя с этим делом?
          – С чем? – не понял Семен.
          – Пьешь?
          – На работе это не отражается. – Потом поправился. – Пьяным на работе не бываю…
          – Так… Понятно… – протянула Евгения Васильевна. – Хорошо. Оставь мне  документы и в понедельник к восьми выходи на работу. Только знай, пьянок  не потерплю. А теперь, будь здоров. Дел много…
          Он вышел из кабинета  и  зажмурился, ослепленный ярким весенним солнцем. Что ж… На какой другой прием он мог рассчитывать? Хорошо, что не стала вспоминать старые обиды. Мало ли в молодости кто глупостей не делал! Она оказалась выше мелочных обид, согласилась принять его на работу, и это уже хорошо. Это событие неплохо бы  отметить! На Руси радость водкой  запивают. Хоть в чем-то повезло!
           По улицам текли ручьи, резвился март. На ветках деревьев черными точками расположились грачи. Они тоже усвоили заокеанский стиль – реп, и на солнышке радостно выкрикивали свои скороговорки.
          Семен долго бродил по магазинам, присматривая подарок для дочери. За те несколько месяцев, которые он был в Израиле, город  сильно изменился, похорошел, принарядился. Появились новые современные магазины, выставочные салоны, светящиеся рекламы. Поток машин в несколько рядов и бесконечные пробки напомнили ему Тель-Авив.  Оказавшись возле рынка, он купил двух  вяленых лещей, поел в какой-то забегаловке и пошел к автобусной остановке, предвкушая удовольствие, которое получит, когда будет пить прохладное пиво с лещами. Нет! В той кошерной жизни на святой земле разве мог он об этом мечтать?! По дороге встретил приятеля. Поговорили. Семен пригласил его  в кафе, но тот отказался, сославшись на неотложные дела.  Наконец, часам к пяти, оказавшись у своего дома, Семен решил, что пить в одиночку – это клинический алкоголизм и зашел в буфет. Лежащие в кульке лещи не давали  покоя.  Взяв две бутылки «Жигулевского», оглядел зал. Знакомых не  видно. Он  сел  за столик в углу  зала.
            Но не успел  выпить бокала, как к нему  из ниоткуда подошла госпожа Судьба в лице  женщины лет тридцати и попросила разрешение сесть рядом. Сначала Семен хотел ей резко отказать. «По понедельникам не подаю!». Что хорошо для мужчин, негоже для женщин. В зале все столики были  свободными. Но потом передумал и милостиво согласился.
           – Садитесь. Угощайтесь.
           Он подвинул женщине кусок леща.
           – Спасибо… Я вас здесь никогда не видела…
           – А вы часто здесь бываете? – спросил Семен,  и взгляд его  скользнул по ней как по доске, практически не цепляясь за специфические женские выпуклости.  Их просто не было, а был лишь серый свитер и   прикрывающее большую часть монотонной фигуры старенькое демисезонное пальтишко.  Да тут его мужское начало не взыграет. Оно и к лучшему. А она, выдержав его оценивающий взгляд, ответила:
           – Да нет. Иногда, когда уж очень одиноко. Люблю пиво.
           – Странно, сколько людей маются от одиночества… и любят пиво! И мне  сейчас одиноко и холодно…
           – Так в чем дело? Пойдемте ко мне. Согрею, как смогу.
           Семен от неожиданности закашлялся и подозрительно взглянул на соседку. Нет, – не алкоголичка, не проститутка. Здесь что-то другое. Может, и правда, груз одиночества.
           – Вот так сразу, совершенно незнакомого человека приглашаете к себе в дом?
           – Во-первых, не совсем незнакомого. Я живу в соседнем подъезде. Вас знаю давно. Вы – хирург. Жена   от вас ушла. Во-вторых, я не случайный человек, инженер, работаю  в проектном институте. Недавно похоронила мать. Замуж никто не берет, да и я, наверно, к этому мало приспособлена. А вот иметь ребеночка  очень хочу…
          – Ну и дела! Это следует запить.
          Семен наполнил свой стакан, потом хотел, было, плеснуть пиво в стакан девушки, но она встала, подошла к стойке и, бросив бармену деньги, взяла две бутылки пива, хрустящие солоноватые чипсы и снова подошла к столу.
          – Мне не нравится ваш кашель…
          – Ничего не могу поделать. Другого нету!            
          – Так что, скрасите мое одиночество? Все, что я говорила – правда. Кстати, никаких претензий к вам у меня не будет. А ребеночка от вас действительно бы хотела иметь.
          – Но согласитесь: предложение столь же необычно, сколь и заманчиво, – проговорил Семен, раздумывая, что ему делать. Чем черт не шутит? Может, это Проведение  протягивает руку для спасения. Старый чудак  Марченко, помнится,  это прямо таки прописал. Фантазия Семена ожила, и он заговорил стилем повыше пивной стойки – Недавно я приехал из Израиля. Там наблюдал интересную картину. После сильного шторма на берег выбросило множество морских звезд. По берегу бегал мальчишка и забрасывал их обратно. Все его спрашивали: «Что ты делаешь, глупый, твоя забота ровным счетом ничего не изменит». А пацан подбирал очередную звезду, бросал ее в море и говорил: «Для этой – изменит!». Может, и мою жизнь это приключение изменит? – он внимательно посмотрел на Клаву. – Что ж, пойдемте, продолжим наш пир у вас. Только, наверно, следует что-нибудь прикупить?
           – Ничего не нужно. У меня все есть.
           Они встали, собрали в кулек нарезанные куски вяленой рыбы, пиво и вышли из кафе.
           У Клавы Семена поразило, что при видимой скромности обстановки, казалось, больше ничего и не было нужно.
         В прихожей на стене висело зеркало в деревянной рамке, стоял шкаф для верхних вещей и обуви. Две репродукции Шишкина в рамочках под стеклом и больше ничего.
           В зале на стареньком диване, накрытом мягким коричневым пледом, лежали вышитые подушечки. В углу на тумбочке – старый ламповый телевизор «Электрон», экран которого был укрыт зеленой занавеской. На телевизоре стояла гипсовая статуэтка играющего на скрипке Штрауса. Вдоль стен – полки с книгами. У окна на столике –  подольская швейная машинка. На ней, по видимости, еще совсем недавно работали. Рядом лежала сложенная выкройка из коричневой тонкой ткани, ножницы, нитки. В центре комнаты – круглый стол, покрытый  зеленой плюшевой скатертью. На столе – небольшая вазочка.
            – Так, может, мы сразу на кухню? – спросил Семен, чувствуя неловкость.
            – Вы располагайтесь, осмотритесь, а я пока что-нибудь быстро приготовлю…
            Он подошел к полкам с книгами. Разрозненные томики Пушкина и Гончарова стояли рядом с Хемингуэем и Фейхтвангером, Пастернаком и Симоновым… «Библиотека не богатая, но макулатуры нет», – подумал Семен. Потом, пройдя на кухню, с интересом некоторое время наблюдал, как быстро и ловко девушка готовила закуску.
            – Мы с тобой еще и не познакомились? Ты кто? Расскажи  о себе. И как тебя называть?
            – Это правда. Зовут меня Клавой. А вас я знаю – вы Семен Яковлевич.
            – Ну и ну!
            – Работаю в проектном институте. Недавно мать похоронила. Что еще вас интересует?
            – Хотелось бы знать больше.  Ну, хотя бы, как вы пришли к такому немодному нынче решению. Нынче детей-то никто не хочет. Разве только в нагрузку к мужу-толстосумому. Но, я думаю…
           – Ой, не торопитесь думать. Устроим себе редкостный праздник души. Знаете, сколько я мучалась, сочиняя и вызубривая свою речь? А тут как-то просто и легко все вышло.  Узнать меня вы еще успеете, если, конечно, захотите. Пока вполне достаточно, что я – женщина,  а вы – мужчина. Вот и исполним каждый по мере сил свой долг перед природой, или Богом, если вас больше устраивает религиозный взгляд … Садитесь к столу. Есть будем на кухне.
          Словно по мановению волшебной палочки на столе появились кусочки нарезанной колбасы, открытая баночка шпротов, соленые огурцы. Клава выложила на тарелку и заправила маслом  вареную картошку.
         – Я думаю, можно начинать…
         – Вот так да! У меня за пару дней, которые  нахожусь в России, столько  разных событий произошло!
         – Пару дней? А где вы были?
         – Я же говорил, в воскресенье  прилетел из Израиля. Там умер мой отец… Приехал, и по дороге из аэропорта меня ограбили. А сегодня  устроился работать на «Скорую помощь», и вот… встретил тебя…
        «Встретил тебя» прозвучало романтично. Женщины, даже самые умные и осведомленные всегда покупались на эту интонацию. Да, но сегодня он сказал это с полной отдачей. Ему действительно очень хотелось прислонить свою корявую судьбу к этому прямому и жизнестойкому дереву. А она никаких интонаций не услышала. Лишь тоску одинокого сердца. И истолковала ее по-своему.
          – Хорошо бы помянуть родителей…
          Клава встала и из холодильника достала начатую бутылку водки. Молча разлила в рюмки.
          Семен удивился, как просто все, бесхитростно и легко ему с этой, по сути, совершенно незнакомой женщиной. Кто она? Была ли у нее семья? Дети? Есть ли родственники? Чего она от него ожидает? Неужели, действительно, хочет родить ребенка? Но, ведь, это будет и его ребенок, и тогда он будет нести перед ним не только моральную, но и материальную ответственность… Нет! Здесь без пол-литра не разобраться!
          – Пусть вашему отцу и моей маме земля будет пухом, – сказала Клава и выпила водку.
          – Пусть! – Семен запил водку  пивом. – Ты была замужем?
          – Нет. В институте был у меня парень, но до замужества дело не дошло… А что с вашей семьей?
          – Мы не разведены… Она ушла от меня. Я вел бурную жизнь… Теперь у нее кто-то есть. Живет у матери. Дочка в университет поступила.
          – Мне хотелось бы, чтобы вы знали… мне ничего от вас не нужно, ни квартиры, ни материальной помощи… Мне бы ребенка…
          – И  считаешь это возможным? Ты от меня родила, а я, вроде бы, здесь и не при делах! Я, вроде бы, и не отец!
          – Вы меня не поняли. Я хочу от вас ребенка. Если захотите остаться с нами, я не против. А на нет и суда нет. Я смогу воспитать своего мальчика!
          – Почему ты решила, что будет мальчик?
          – В нашем роду одни мальчики рождаются. Я единственная девчонка. Но и девочка – хорошо. Мне бы ребеночка!
          – Вот заладила… Что ж! Сейчас и начнем! Но ты же и не готова и не настроена. Я же вижу в тебе одну грусть и тоску, а для этого дела настрой нужен. Я же не насильник, которому непременно сопротивление материала нужно.
         Она в ответ рассмеялась.
         – Да в моей печке всегда адский огонь. Вон луна в окно заглянула и дразнится. Мало тебе? Стесняюсь я, идиотка, хотя чего уж там – не семнадцать давно.
         – Вот теперь я вижу женщину.

         Утром Семен не сразу сообразил, как оказался в чужой постели. Потом окликнул Клаву, но никто не отзывался. Встал, натянул брюки и вышел из спальной комнаты. В квартире никого не было. На столе лежала записка. «Дорогой Семен Яковлевич! Вынуждена бежать на работу. В кухне  на столе завтрак. Ключ от квартиры  висит на стенке у двери. Это – ваш. Вернусь часам к шести. Если рискнете ко мне прийти, буду  рада и признательна.  Клава».
          «Она будет рада, – подумал Семен. – А я?»
                Он  задумчиво прошел в ванную. Стены здесь выкрашены масляной краской. Все бедно, но чисто и аккуратно. Принял душ, приободрился и решил, что вечером обязательно придет.  Ведь, женщина ему все еще нужна. Да и он справляется еще без «виагры». Внешне невыразительная, Клава оказалась страстной и нежной в постели. И, главное, не навязчивой, совершенно  невесомой в общении. Не женщина, а прямо идеал. Да, конечно он придет.
          Позавтракал  и вышел из дома. Надо, наконец, решить, что купить Машке. Соблазнился, было, на красивое платье. Потом подумал: а вдруг это не в ее вкусе? Сегодня не поймешь, что у них за вкус? Обувь? А вдруг не угадаю с размером? Нет, лучше дать деньги. Пусть сама себе что-нибудь купит!
                Подумалось: «Клава – это проблема. В постели мягка, и в общении легка,  но сразу видно, – тверда рука. Хорошо хотеть ребенка, но сколько потребуется сил и денег?! Сегодня жизнь жесткая. А завтра если ее уволят?  Хочет, не хочет, а трясти меня начнет».
                Размышляя так, Семен  засиделся в буфете,  заказал двести граммов водки и, чувствуя, как тепло разливается по телу,  опять заспорил с зеленым змеехвостиком: «Чего? Пора завязывать? А я что? Вот  выйду отсюда, и все! Хватит! А то, действительно, эта стерва попрет с работы!
                Решил навестить Марченко. «Тогда он здорово мне помог». Но чтобы окончательно все же не признать себя алкоголиком,  попробовал иначе сформулировать цель визита. «Марченко – старинный  друг нашей семьи. А друзей принято навещать». Но сначала неплохо бы побриться.  Скрывать свое истинное лицо ни перед Клавой, ни перед Марченко негоже.  Да и самому легче видеть глубину своего падения.
                Сергей Кириллович был удивлен, когда увидел Семена. Он сиял, словно начищенный пятак. А Семен, не очень понимая замешательство старого врача, галантно произнес:
         – Разрешите?
         – Конечно.  Когда приехал?
         – Пару дней назад. Чувствую себя  вашим должником. Ведь тогда вы меня спасли от большой глупости.
         – Не преувеличивай. Если б можно было спасти  от глупости, на земле давно  бы  рай наступил. Но я рад твоему приходу и этим словам. Тщеславие – это стариковская радость. Заходи, раздевайся…
          Три белые розы, преподнесенные Семеном Галине Павловне, заставили  чуть порозоветь ее увядающее, но все еще прекрасное лицо. Она, словно сама, расцвела и улыбнулась.         
         – Вот спасибо! Давно мне никто не дарил цветы! Очень приятно… Белые розы, в марте – это, как выражается нынешняя молодежь,  – круто.
         Мужчины прошли в кабинет, и Сергей Кириллович внимательно посмотрел на Семена. «Конечно, под градусом. Но  выбрит, чистая сорочка… старается держаться…»
          – Вижу,  пить стал меньше, но все никак не можешь бросить… Ладно, об этом позже. Расскажи, как там?
         – Ничего хорошего. Воздух там вреден для меня. Чуть не стал ортодоксальным иудеем! Это я-то! Но чистилище ортодоксов – это не для меня. Я тут чистилище  приятнее нашел. Но боюсь пропить и эту судьбу.
         – Ортодоксальность во всем нежелательна...
         – Я понимаю. Там специально интересовался Фрейдом. Думал, может, он что-нибудь прояснит. Но, увы! Тяму не хватает. Никогда не был силен в философии. Мне бы руками что-то делать!
          – Не скажи! Хирург – не рукодельник. Без хорошей головы не может быть хорошего хирурга! А, как я знаю, ты был неплохим хирургом… – Сергей Кириллович встал, достал какую-то книжонку и сел на место. – Рассказывай, рассказывай, облегчи душу!
           – Церковь тоже использует метод исповеди для облегчения душевных мук. Но я думаю, покаяние никому не вредно. Безгрешных не  бывает, но я не исповедоваться пришел…
           – Не горячись! Может, продлить наши сеансы? Надо закрепить результат. Помогу, чем смогу.
          Семен  как-то грустно взглянул на Сергея Кирилловича, потом опустил голову, и, стараясь не смотреть в глаза доктора, тихо произнес:
          – Мне казалось, что  я решил все свои проблемы. Но, не получается. Всякий раз нахожу оправдание. А, ведь, кажется, вполне могу сам справиться. Ну, не алкоголик же я! И, кроме того, жизнь вокруг такая…
          – Ну, да! Не мир изменять, а свое восприятие мира! Но этот путь не всегда приемлем, а в твоем случае – гибельный!
          – Наверное, вы правы. Путь мой гибельный. Чувствую, что уже не догоняю молодых. Поэтому пошел работать на «Скорую». Хочу адаптироваться.
          – Тебе рано жаловаться. И мне непонятно в сегодняшней жизни многое. Терпеть не могу, например, современную эстраду. Орут, кривляются, хотя понимаю, что все это не только    способ привлечения самок по  аналогии с лягушачьими «концертами»… Достаточно примеров из скандальной хроники жизни всех этих поп-рок-звезд. Но, если бы это было только на эстраде!
         Под аккомпанемент этих выражений уже обыгранных в дебатах с Валентином, Марченко пытливо смотрел на пациента, ловя следы изменений.
         Семен поднялся с кушетки, разминая затекшее тело.
          – А меня это мало трогает. Я допускаю, что просто не понимаю этого, как не понимаю любой авангардизм. Для меня мелодия, голос всегда останутся главными… Но, при этом,  совершенно спокойно отношусь, если кому-то нравится другое. Лишь бы  не мешали мне жить по-своему…
         Сергей Кириллович еще раз взглянул на Семена:
          – Ладно, иди, лови свой момент в  жизни. А я  сделаю все, что смогу.
          – Спасибо вам… Извините меня, пожалуйста. Вы моя последняя надежда…
          – Брось блеять. Рад был увидеть. Только звони, когда соберешься зайти в следующий раз. А теперь будь здоров. Сейчас ко мне должна прийти больная, у которой иные проблемы, и  мне нужно настроиться…
          С непривычки, ночная смена прошла тяжело. Утюжил родные улицы на машине скорой помощи. Устал. И потянуло его домой. Он доверил пятаку решать, идти или не идти к Клаве?
           Зашел на рынок, купил продукты, фрукты и цветы. Дома  уложил в портфель смену белья, туалетные принадлежности. У своего подъезда  остановился, потом решительно свернул в соседний, решив, что делать детей и строить  последний бастион судьбы надо на трезвую голову…         
           В квартире у Клавы поставил цветы в вазочку, аккуратно  разместил продукты в холодильнике и решил к ее приходу приготовить жаркое. По квартире разнесся аппетитный запах.
          – Хозяйничали? – счастливо улыбаясь, Клава  смотрела на вышедшего из комнаты Семена.
          – Слушай, Клава! Коль скоро нас судьба свела, кончай мне  «выкать»! Так проще и мне приятнее.
          – Я должна привыкнуть…
          Она прошла на кухню и, увидев, что  стол уже сервирован, хлеб нарезан, спросила:
          – Будем обедать?
          – Я голоден, как волк! Привык обедать в два…
          – Ну, и поели бы… Зачем меня ждать?!
         –  «Поели бы» – это во множественном числе. А  в единственном не хочу. Понимаешь, не хочу быть в единственном. Но, ты извини, бутылку  не купил. Хочу ограничить выпивку. Да и детей нужно делать на трезвую голову…
         –  Получится, если хотите. Вообще-то вы… ты меня удивил. Мне казалось, сбежишь. Но я, действительно, рада… Важно, чтоб хотел ты жизнь эту… и меня… по возможности. Ты даже не представляешь, что сделал! Я сейчас чувствую себя принцессой, словно снял с меня маску дурнушки, которую я всю жизнь должна была носить. Ты – добрый волшебник! Ах, как же это здорово!
          Через два месяца Клава поняла, что беременна. Еще боясь поверить в случившееся, прислушивалась к себе. Через три недели пошла в женскую консультацию, где подтвердили беременность. Весь день порхала, счастливая, и жалела, что Семен сегодня сутки дежурит на «Скорой».
            Дома долго возилась на кухне, лепила вареники с вишнями. Хотелось как-то отметить это событие. Уходя на работу, как обычно, оставила для него записку: «Сеня! Случилось то, что я так ждала! Спасибо тебе! Я счастлива! Буду как обычно. Клава».
          Семен  прочитал записку и на мгновение испугался.  «Мавр сделал свое дело, мавр может гулять смело, – с грустью подумал он. – Привык, ведь, как пес к хозяйке. Неужели опять собачья жизнь? Она получила то, чего  хотела. Нужен я ей теперь?»
          Семен не мог успокоиться. Он пошел на рынок и купил цветы, долго пылесосил палас и ковер, потом прилег на диван и, взяв книгу, незаметно для себя заснул.
         Клава пришла радостная, счастливая. Семен встретил ее у двери, взял за плечи и внимательно посмотрел в ее серые глаза.
         – Это правда?
         – Правда. Я была в женской консультации.
         – При малом сроке можно и ошибиться…
         – Но я, ведь, чувствую!
         – И что теперь? Я  больше не нужен?
         – Никогда не думала, что ты так глуп! Хотя, как и говорила, это было главным в моей задумке. Ты можешь остаться  с нами… или… в любом случае я тебе благодарна за все, что ты сделал для меня… Женское счастье –  не легкая штука. Я  еще девчонкой млела, когда ты рядом проходил. Но имей в виду, как у Сент-Экзюпери – мы отвечаем за тех, кого приручаем.
          Семен грустно улыбнулся.
          – Ну, хорошо. А обедать мы будем? Тебе теперь нужно хорошо питаться. Разве в женской консультации  об этом не говорили?
          – Все что мне рекомендуют доктора,  я могу прочитать и в справочниках.
         – В справочнике могут быть опечатки… Но, пошли обедать! Я голоден, как волк…
         – Да, пошли. Я налепила вареники с вишнями. Сейчас вода вскипит…
        – Вареники с вишнями?! Вот здорово!
         Они прошли  в кухню, и Клава стала возиться с варениками.
         – А тебя не смущает, что в ребенке будет течь кровь иудея?
         – Ты сегодня меня удивляешь? Неужели известие так на тебя подействовало?
         – Да нет, просто сегодня пролистал одну коричневую газетенку…
         – А мне казалось, что ты выше этого. Евреи – соль земли. Пища без соли безвкусна.
         – Утверждают, что чрезмерная концентрация соли отравляет почву и делает ее бесплодной.
         – Как видишь, концентрация оказалась нормальной и не сделала меня бесплодной! И, кроме того, евреи такие же, как и другие, только в большей степени…
          – Понятно… Ладно, давай есть.
          Клава наложила в тарелку вареники, полила вишневым соком и  базарной сметаной…
          – Как вареники? Я второй раз в жизни их делаю.
          – Слов нет! Очень вкусно, – сказал Семен, накалывая на вилку очередной  вареник. – Очень люблю это дело.
          – Я рада, что угодила.
          Некоторое время они ели молча. Потом, отставляя в сторону тарелку, Семен грустно заметил, словно продолжая разговор с самим собой:
          – Она кормила его с рук валидолом,
             В инвалидной коляске катала…             
          – Это ты к чему?
          – Ты забыла нашу разницу в возрасте?
          – Нет, ты на себя сегодня не похож!
          – Ты же хотела иметь ребенка, а не старого немощного мужа!
          – Мужа?! Об этом я, и правда, не думала. А разве у нас многоженство не запрещено?
          – Запрещено. Но, я думаю, что у нашего ребенка должен быть отец.
          – У нашего ребенка? Это мой ребенок! Только мой! И вот еще: я никаких претензий к тебе не имею, никогда, нигде не буду упоминать, что ты его отец!
         – Это почему же? Стыдно иметь такого отца?
         – Не говори глупости. Я  не ограничиваю твою свободу ничем. Ты волен делать все, что хочешь!
        – Но, я хочу быть с вами!
        – С любовника  что  я могу спросить, а с отца моего ребенка  спрошу все. И тут ты  хорошо подумай.
       – Так я только этим и занимаюсь.
      – И что?
       – Хочу быть отцом.
       Жесткое лицо Клавы обмякло. Слеза, как живительная влага, побежали по сухому руслу щек.
       – Мне  трудно в это поверить. Да я разве против? Буду только рада. – Она  не надолго замолчала.  – Но помни, если сойдешь с тропы, похороню, как героя. Кругом и так полно грязи.
        С этими словами она обняла Семена, и затихла, прижавшись к его груди. 
               
                7         

             – Смехову положено веселиться. А ты,  почему  мрачный такой?
            – Чему веселиться? Ты – матрос, а я  охранник. У нас разные задачи…
            – Охренел, охрана,  о чем базаришь?
            – Пантелеймонов, отвяжись, не мешай спать! Я же сказал тебе, болвану, что я – охрана.
          Леониду было не до смеха. Из армии  ушел, деньги проел, а жить нужно. Хорошо еще, что капитан учел его высокий дан   по каратэ, и принял на работу.
          Теплоход «Михаил Шолохов»  претендовал на фешенебельность почти европейскую. Покой и карман дорогих и очень дорогих пассажиров надо охранять ненавязчиво. Тут пистолетом махать не следует.  Его дело укорачивать нарушителей приемами каратэ.
          Денис Пантелеймонов, – матрос невыясненной, возможно даже, уголовной  статьи, немного похожий на заготовку из дуба, понял, что его не боятся и даже принебрегают.
            – Ты как-то не так со мной разговариваешь, блин, охрана срана! 
         – А как с тобой разговаривать?
         – А стопарь, и покалякать – вот и друзья.
         Леонид мысленно покривился. Он вырос в коллективной семье детского дома. Там приятелям нужно было доказывать, что он – не рафинад, а крутой перец, для того и сбегал с уроков на  каратэ. Вот и добегался. И там не свой, и здесь чужой. Правда, в чемпионате России занял призовое место.
          – А выспаться до стопаря можно?
          – Да спи ты,  мамино чадо.
         Денис незлобиво махнул рукой.
         Леонид попытался уснуть, и даже задремал ненадолго, но потом назойливые мысли прорвались сквозь ограду, которую чинил ему Марченко. Старикан так и не понял, что гипнозу он не поддается. Но рекомендациям его следовал. А то, что гипнозу не поддался, так этому его в училище учили. Лепили из него элитного десантника,  да не долепленным  бросили в Чечню. Бардак в армии  – он самый суровый. Дан приказ, и забивай гвозди микроскопом. А что треснул микроскоп, и все стекла вылетели,  знать ни кому не интересно. Но прав Марченко: в жизни все вернулось к истоку. Каждый каждому цель и смысл. Так было и так будет, и на том мир держится.
          Секс, телки, стрелки, разборки… Этого добра он хватил  по горло.  Такие дивы заглядывались. И, к тому ж, высокий  дан... Но все, что осталось от них  – пустота и усталость. Была, правда одна девчоночка – рыжик, с косичками торчком,  плавала как рыбка возле него, и смотрела влюбленными глазками.  Но – малолетка. Разве что по головке погладить, а ниже спины, так и гладить-то не по чему. Встретить бы ее сейчас. Подросла, наверное, за годы-то. Может, и получилось бы самозабвенно,  как врач прописал. Правда, чистота и невинность на рынке любви нынче не в цене. Иди, знай, что с ней стало. Но мечтать не вредно!
          Нет, кубрик для мечтаний не подходил. Потому, хотя бы, что дружбаны Дениса по очереди его  искали.
          Леонид хотел, было,  выйти на палубу, но, вспомнив  жажду Пантелеймонова, Пана Телеймона, как он стал его мысленно называть, раздумал. Ни пить,  ни калякать, ни учить его не хотелось. Да и смена у него ночная, старпом с пристрастием проверит,  бравый ли он охранник.
           Покрутившись, он все-таки уснул. Добродушный сон вернул его в тот год, когда он стал курсантом дисантного училища.  Дискотека соединилась  со сценой, где под вопли восхищения  очаровательных соплюшек в безумных декольтанцах  сиял и сверкал он – чемпион в голубом берете с целым рядом блестящих значков на груди. Продемонстрировав очередной прием,  он   издал победный вопль натурально, по-японски.
          Множество золушек протягивали ему свои хрустальные башмачки,  и горой складывали к ногам.  Он улыбался сразу всем, но гора хрусталя вдруг стала ледяной горкой, и холодный ветер гудел, морозя душу. И тогда он увидел ее! Рыжая, с какими-то желтыми кошачьими глазами, она смотрела на него с нескрываемым восхищением, отогревая его уже почти твердое от мороза  сердце.
          – Как зовут тебя, рыжик? – спросил он, когда она попросила автограф.
           – Надежда… Оленева…
           – Запомню… Ты давай, расти скорее. Я подожду…
          С тех пор прошло столько лет, а он никак не мог забыть тот восторженный взгляд, излучающий любовь…
           Теплоход  «Михаил Шолохов» готовился  в свой привычный путь на север. Вечерний ветер ворвался в иллюминатор, неся брызги убегающей в страхе волны.
           А где ж жила, и кем была та девчушка, не дано ему было знать в тот момент.
          Родись она мужчиной,  про цвет ее глаз сказали бы – желтые, и рыжие патлы  стригла бы накоротко, и с вызовом смотрела бы на всех, кому не по сердцу рыжие.
           Была она смущенной русалкой с глазами цвета раннего рассвета над тихим лесным озером и золотые волосы свои положила на алтарь любви к одному жгучему брюнету с веселой фамилией Смехов. Все знают, что брюнеты без ума от блондинок.  И она  узнала это, точнее  вычитала из книг, поскольку с детства плавала в этом книжном озере районного масштаба. Много воды утекло с тех пор.  Надежда меняла увлечения, как одежду. После Сергея, который поражал ее эрудицией в библиотечном институте, был врач-гинеколог Виталик. Но после того как совершенно неожиданно на нее обрушился целый каскад испытаний, операция, облучение, повторная операция, Надя решила отдохнуть от малоперспективных знакомств и сдерживала, как могла, свою влюбчивую натуру. На работе теперь она не подплывала смущенно к столу главной русалки. Теперь она сама тут главная,  и ей, страшно сказать, – уже двадцать семь.  Она сидела за своим строгим столом во главе читального зала, почти сливаясь с тихими ручьями текущих мимо нее книг. Прекрасная по форме,  Наденька  Оленева, по содержанию  – все еще восторженная русалочка в красивых модных очках, кокетливо оседлавших ровный тонкий носик.
          А перед ее интеллигентными  очками  киты и дельфины литературы  как раз рассуждали о форме и содержании.
          Мужики и есть мужики, били хвостами, разбрызгивая сверкающие капли слов.   Кит  – это руководитель литературного объединения «Молодые голоса»  Виль Александрович Кольский, а милый сердцу дельфин – член объединения, Николай Орлов,  явившийся миру пока что инженером-строителем, пытающимся нырнуть в омут литературы.
           Китам положена  эрудиция,  и это  есть у известного   в    городе   краеведа   и   литератора.    А   у молодого дельфина тоже оба полушария не спят, работают.  Правда, дельфин он только по содержанию, а по форме – громадный какой-то мешковатый парень, ну прямо кашалот.
           Ах,  какие у него милые ресницы! Наденька невидимо улыбнулась, но все же попробовала сосредоточиться на сути спора.
           – Владимир Новиков утверждает, что главное в литературе не идеи, а язык, не то, что говорится в произведении, а как  говорится, как произведение построено, сделано, – назидательно машет хвостом Кольский, худощавый мужчина  тридцати трех лет с пышной шевелюрой и тонкими чертами лица. – Сущность искусства  в мастерстве, в приеме, а все остальное лишь материал, подлежащий обработке. Афанасий Фет прямо заявлял, что художественное произведение, в котором есть смысл, для  него не существует!
           Надежда встрепенулась, встали торчком рыжие корешки, скрытые в высветленных волосах модной укладки.
          «Как это можно, говорить о ее сокровищах, что в них нет смысла? Бред какой-то. Вот тебе и Фет, вот тебе и    «Я    пришел   к    тебе   с  приветом»…     Ну,    он действительно – «с приветом».  Надя дернула плечиком, но хвост ее остался лежать  неподвижно. Брызги слов полетели  в лицо Кольскому от хвоста Николая Орлова.
           – А я всегда думал, что литература, это, конечно, форма, как норма сохранения и передачи другим эмоционального и морального опыта, то есть, конечно же, содержания. Что же тогда знания?! Кто же будет слушать того, кому нечего сказать?
          Вальтер говорил, что литература может быть любой, но не может  позволить себе быть скучной,  а слушать, не удовлетворяя свой познавательный инстинкт – это…
          Николай густо покраснел и смутился.
          –  Ага, – улыбнулся Кольский. –  Вспомнили, что самое нескучное занятие – слушать приятную музыку. Но к делу.  Вспомним историю. В начале двадцатого века Россия жаждала перемен, и во имя этого шла на дерзновенные безумства. Бунт поднял со дна цензурного заточения небывалые формы. Футуристы сражались с ахровцами, проповедующими натурализм. Мейерхольд с его конструктивными декорациями отменил театральные костюмы и противопоставил себя  Таирову, исповедавшему театр света, ритма и слова. Скрябин с его чувственной мистикой…
           Но тут поднялись ехидные брызги  молодых хвостов.
           – Вот, вот… И симфонии, исполняемые на заводских гудках и клистирных трубках…
           Надежда решила посмотреть в словаре, что это за штуки – «клистирные трубки», по форме  речи, по звучанию иронии – это явно некрасивое нечто.
           – Искали новые формы, конструировали…
           Выдра  с филфака поднырнула под это высказывание и, задрав носик, фыркнула:
           – Да что это за искусство, измеренное математиками?!
           А кит, плавно поводя хвостом, продолжил вещать как  с кафедры, про модерн, авангардистов и прочих пост…
           – Здесь все отдают предпочтение форме! – возгласил он в финале речи.
           Надя бросила взгляд обожания и надежды, чтобы неслышимое: «Ну, скажи ты ему!», подтолкнуло Орлова.
            – И где этот модерн начала двадцатого столетия? Исчез! Рухнул в небытие!
                О, рассмейся
                расмеяльно
                смехом
                смеха
                смехачей!
           Кому сегодня нужна эта чепуха?
           Увы, его трезвый пролетарский голос услышала только Надежда. Остальные в полном восхищении слушали звон капель своей эрудиции.
            – Литература сегодня стремится к упрощенности форм, минимализму.
           – И что дальше?  Пустота «Черного квадрата»? Краски маски, сказки – хлам?
           – Хлам? Нет, не хлам, – снисходительно произнес Кольский.  – Это, дорогие мои разбойники пера, –  фундамент! На нем воздвигли свои творения  авангардисты.
           Он опять начал сыпать именами: Тарковский, Феллини,  Кувалдин...
           «Одуреть можно от его ерундиции», –  подумала Надя, отвлекаясь на процедуру книгообмена.
            – Вот, например, что вы скажете на заявление Розанова, что у Гоголя, великого Гоголя, кроме «Тараса» – все – пошлость. Он утверждал, что Гоголь – гений формы.
            Тут Орлов, так и не перековавший свой меч на орало, довольно громко проорал в уши литературной братвы:
           – Цитата – шутка коварная,  и сие известно давно. Чтобы правильно понять  это высказывание Розанова, нужно  знать его любовь к парадоксу, и даже эпатажу. И куда Розанов с шипами от роз, туда и  Кувалдин  со своей кувалдой. Пушкин думал за Гоголя, а тот просто  пел...  Так Вы хотите сказать, что Пушкин – источник гоголевской пошлости?!
           – Унифицированная и лишенная художественности форма низводит написанное до уровня информационного сообщения, –  шлепнула  по словесной воде хвостом своей литературоведческой осведомленности    молодая поэтесса.
            Надя в ответ поморщилась:  «Тоже мне поэтесса! Приличные фразы она, что,  только для стихов бережет?»
            И тут все играющие в это водное поло дельфины разделились на две команды.  Часть заиграла в команде кита Кольского,  другая признала своим капитаном   Орлова.
             И он повел в счете.
             – С точки зрения формы, произведения Достоевского далеки от мировых шедевров мастеров слова. Стиль его кто-то назвал даже  бюрократическим, но, тем не менее,  мир признал   –  он  великий писатель. Его «Бесы» – они и сегодня бесятся! Как сказал Гете:
             Материю песни,
                ее вещество
                не высосешь, друг мой,
                из пальца.
             Если серьезно относиться к замечанию Фета, пришлось бы игнорировать практически всю литературу. Неужели можно признать лишенными смысла строки самого Фета:
         …И даже в час отдохновенья,
               подъемля потное чело,
              не бойся горького сравненья
               и различай добро и зло!
            – Но Вы должны согласиться, что форма – существеннейшая составляющая художественного творчества. Она делает  произведение искусством! – тоном последней точки попытался завершить спор Кольский. Он покровительственно  посмотрел на Орлова. Откуда у этого пролетария столько эрудиции? Молча глотал руководящие указания, и надо же, заговорил.
          Руководитель литературного объединения не мог позволить себе, чтобы у кого-нибудь возникли сомнения в его правоте.  Авторитет – вещь хоть и бесприбыльная, но для души весьма питательная.
           Он некоторое время помолчал, перебирая какие-то бумаги и аккуратно укладывая их в потрепанную папку.  Все намек поняли правильно. Но Орлов не хотел успокаиваться и продолжал, не замечая, что руководитель вроде бы уже подвел, хоть и не сильно жирную, но вполне различимую черту:
            –  Грош цена вещи, если в эквилибристике словесных кружев нет ни шиша, отсутствуют смысл и душа.
            Надежда  смотрела на него с восторгом.  Вот именно этим она и гордилась.  Смысл и душа. Не формами же ей гордиться! Какие уж там формы у русалки. Понятно, – рыбьи, да еще с силиконовыми протезами.
            К ней подходили читатели, и она  механически выдавала им  книги журналы,  плавая в предвкушении счастья.
            А те продолжали трындеть свое.
           – О чем вы говорите?! Сегодня с изящной словесностью тяжело…
           – Усредненное повествование  усредненным языком…
           Уловив момент, когда все уже устали от собственных необязательных умствований,  руководитель литературного объединения сказал примирительно:
               – Монтень увлекался чтением философов, но правым ему казался всегда тот, кого он читал последним. Монтень шутил, конечно, но следует заметить, что вопрос о примате формы или содержания в художественном творчестве  – предмет вечных споров. А то, что сегодня можно об этом громко говорить, не оглядываясь на «официальную точку зрения», что можно «сметь свои суждения иметь» – значимо. Еще совсем недавно это было небезопасно… Но вы, дорогие мои юные пираты пера,  поймите главное. Я не полковник милиции, и даже не научный руководитель. Не мое дело учить вас искать истину.  Мое дело научить вас всего лишь придавать истине художественную форму. Милицейский протокол – лучшая форма для изложения   криминальной истины, а научная статья для изложения выводов эксперимента.  Но мы тут с вами проходим по другому ведомству.
            С этим все согласились легко и улыбчиво. С тем и разошлись, а Надежда осталась  с мечтами своими и хлопотами. Вот уже пять лет хлопочет она в глубинах и вокруг своего книжного озера.  Зачем ей все эти читательские конференции, встречи с  известными  и интересными писателями, поэтами, артистами и музыкантами?
           Да чтобы ее родное озеро,  на берегах которого приятно посидеть и не одной ей, чтобы это чудесное и волшебное озеро в диком лесу не превратилось в обыкновенный аквариум, или в болото.
            Одна беда: мужчины, даже лешие, тут не водились. В озере жили одни кикиморы и русалки. При этом  даже кикиморы надеялись найти себе подходящего кикимошу, а уж русалкам всем поголовно снились принцы. Но после событий последних лет, когда ей пришлось столько пережить и вытерпеть, встреча с принцем стала для нее несбыточной мечтой. Виталик скрылся за горизонтом и старался даже близко не подплывать. Где же эти принцы?!
           Прошли дни с той занимательной перепалки. И вот  к ним  на своей каравелле  заплыл принц Николай.  Она обрадовалась  и,  взглянув в его дымчато-серые глаза, спросила, ставя книгу на полку:
          – Неужели Вы  уже прочитали такую толстую книгу? Или у Вас как на войне – день за два идет?
           – Да я, – запнулся Николай, – ее читал… Сейчас только это… освежить в памяти… – Он  почему-то покраснел. От этого сердце ее встрепенулось птичкой радостной весенней: «Вот и отлично, и я ему не безразлична!»
             И закрутилась любовная карусель.  Частота его посещений библиотеки росла,  приближаясь к частоте весенних биоритмов.  И не только русалки, но и кикиморы озерные радовались. Наверно видели в этом и для себя ручейки надежды, которые не дают их озеру превратится в болото.
            Она подбирала для него статьи, журналы… и однажды он проводил ее домой. В этот вечер  были пока еще  только легкие брызги слов о делах возвышенных, но совсем не личных. Русалки смеялись бы, узнав, что они истратили такой волшебный вечер  на обсуждение последних книжек ростовских поэтов.
          – Послушай, как здорово звучат  стихи Эдуарда Барсукова, –  легко коснувшись ее трепетного плеча, сказал  Николай. 
                В горах, где вечны родники –
                Не низко, не высоко,
                Светили тускло угольки,
                Напитанные соком.
                И воздух, словно винодел,
                Мешая солнце с влагой,
                Над ежевикою пьянел
                И закипал, как брага.
                Отведать ягод на корню
                Мы шли, забыв о скуке,
                Тянулись к тусклому огню
                И обжигали руки…
             Как тебе?
           – Очень неплохо, Коля,  и читаешь ты лучше самого Барсукова.  Каждый поэт читает на своей ноте вдохновения.     А ты – на моей.   
          – Спасибо. И заканчивает  Барсуков так:
                Бродя в горах до темноты,
                Мы постигали цену
                Колючей щедрой доброты
                И вкрадчивой измены.
           – Здорово.  Особенно про вкрадчивую измену.  Доброта совсем необязательно колючая, а измена непременно вкрадчива.
            Нить любви вилась и связывала их все крепче. Он уже не только, как бы случайно,  провожал, а брал ее за локоток и вел, нет, еще не к себе. Роман их развивался не спеша.
            Однажды они оказались во Дворце культуры  строителей, где выступала знаменитая группа «Амурские волны». Чтоб пробиться сквозь толпу он прямо-таки схватил ее в охапку. Она так ждала этих сильных объятий.  Плевать, что не было мест, и они сидели на приставных стульях. Она плыла в тихом блаженстве. А к тому же  песни звали в море любви, и заставляли сердце уплывать  то в золото манящего заката, то в лунный трепет ночи счастья.   И даже чуть грустное: «Я к вам сегодня не приду…»  Константина Мацанова, не вносило сомнений. Конечно, придет, обязательно придет! И почему-то забылись страхи и боль последнего времени, предательство Виталика… Появилась надежда! Эти «Амурские волны» заставили взволноваться ее тихое озеро.  Оно всплеснулось, вынося на берега  брызги счастья. 
            Эти брызги коснулись лица  ее  школьной подруги  Анюты, забежавшей в библиотеку просмотреть новое законодательство по налогообложению.
            Ах, зачем она говорила о нем так талантливо и вдохновенно?! Но кто же мог предположить, что ее слова зажгут чувственность этой белобрысой бестии,  этой ряжей лисицы,   паленой шакалицы?!
           Какими похожими они росли, а какими разными стали.
           Анюта успела поставить не мало опытов  на своем быстро заматеревшем теле и сделала вывод: мужики тоже часто думают не передними лобными долями, а чем-то ниже пупка. Но с этим мешковатым нестандартом все началось с другого конца.  Он понравился отцу еще до того,  и тот взял свежеиспеченного инженера  в  свою   строительную фирму. Так что они часто виделись, делали общее дело, причем, не только на работе, но и у нее на квартире.
              Надя напомнила как-то Николаю фразу о «вкрадчивой измене». Он в ответ красноречиво промолчал.
            Умным быть и умно управлять собою, увы, не одно и тоже. И бывшие подруги-рыжики, по его, получалось, вине, стали соперницами.
           Надежда не искала оправдания своей ненависти. У русалок зубы тоже растут,  и кусаться ей очень хотелось. Сколько же можно сидеть у дороги и принца ждать? Раньше нужно было думать о семье! А теперь, кому она нужна, кривобокая?! Правда, не видно ничего, и Екатерина Андреевна здорово ее сконструировала. Но чувство неполноценности, дефектности  не покидало ее, хоть она с ним и боролась, как могла.
            Анюта же, для охраны своей душевной  благодати от   мыслей типа: «поступила неприлично по отношению к подруге», окружала себя мускулистыми доводами оправдания: «Николай никогда бы не обратил внимания на Надьку! Интеллигентка зачуханная! К тому же – дефектна. Нет, ему не такая нужна! И, кроме того, цель оправдывает средства! А если не оправдывает, то какая же я  бизнесвумен?!»
          Милая подружка русалки, конечно, не так просто превратилась в растущую акулу капитализма.  Да и сказать по секрету, не очень и превратилась. Просто мама пыталась остаться кукловодом за ширмой. Отец сидел у нее на правой руке и головкой кивал по указанию ее указательного, а дочь тем же манером на левой. Но, в отличие от несбегаемого отца, которого мать держала на коротком поводке,  Анна очень даже сбегала налево. Но тут ее вкусы почти совпадали с мамиными. Не какой-нибудь интеллигентик субтильный. Могуч и свеж!
          Сейчас Николай работал в строительной фирме.  Когда-то это был  образцово-показательный домостроительный комбинат. Потом главный инженер, по совместительству – отец Анюты, смог прикарманить его. То ли скупил ваучеры, то ли дал взятку кому нужно, но  сначала они стали банкротами и, чтобы погасить банковский кредит, цеха распродавали за гроши. Потом зарегистрировали фирму с участием в учредителях  главы администрации района, а вскоре районное начальство отказалось от убыточного предприятия, вероятно, тоже не бескорыстно, и энергичный Сергей Никанорович стал единственным и полновластным его владельцем.
            – Первоначальное накопление капитала никогда не делалось в белых перчатках. Слава Богу, обошлось без крови! – оправдывался Сергей Никанорович, жалуясь на  разгул преступности и бандитский раздел собственности в стране. – Теперь важно, чтобы фирма приносила прибыль…
           Анюта окончила бухгалтерские курсы и целыми днями возилась с бумажками. Многих служащих сократили, и  папочке в бухгалтерии нужен был свой человек.
           Но работой она себя не переутомляла, давая пламенным гормонам играть  и резвиться. И  успела она  познать коварство женщин и ветреность мужчин,  весело проводила время, знала все злачные места в городе,  лихо водила «Ауди», подаренную папочкой после школы.  Почему же они  очень скоро бросали знойную подружку, ведь кроме пышных форм за ней было и не малое папино содержание? Чего еще им было нужно – этим мужикам?
            Николай – он же явно другой породы, не волк.  Тут Анюта Наде доверяла полностью.  Кровь у нее конечно рыбья, но опыт тоже есть. Как завидовала Анюта, когда подружка с этим доктором любовь крутила! Она бы такого не за что не упустила! А у Николая  судьба была простой и однолинейной  – после строительного института – рабочим в цехе, к стеновым панелям. Если, чем отличался от товарищей в бригаде,  так только  наивностью и молодостью. Надеялся получить квартиру, но теперь государственные квартиры не строили, и   задаром был только сыр в мышеловке. Цены на жилье – заоблачные, перспектив купить – никаких, разве что выиграть в  телевизионном шоу «Русское лото».       
            Роман Анны и Николая вполне успешно развивался по ее бизнес-плану. Вечерами он при ней.  Болтался на крючке ее восторгов. Талант! Большое будущее! Акула   катала его, на своей белой машине все чаще к себе. Предлог скромный – слушать музыку, смотреть редкие видеофильмы. А дальше  все шло по нескромному сюжету.
           Его перевели в мастера на  растворный узел,  дали зарплату побольше и работу полегче. Всячески поощряя дружбу Николая с Анютой, Сергей Никанорович однажды положил перед ними билеты на теплоход «Михаил Шолохов» до Москвы.
           – Отдохните, погуляйте. Заслужили!
          Николаю Анюта нравилась. Да и в душу не лезла. Он занимался любимой  литературой в свободное время, а вечерами сопровождал ее, совмещая полезное с приятным. Старательно вел дневник, записывая удачные выражения и яркие сравнения. Писать стихи стало его болезненной страстью. Иногда он объяснялся с Анютой поэтическими образами и рифмованными строчками:            
            – Нам за  наличные каюта отличная!
            Случайно узнав, что Николай отправляется в круиз на теплоходе «Михаил Шолохов»,  Надежда Оленева  без труда взяла  отпуск и попросилась к брату в круиз. Он плавал старшим помощником капитана.
           Она, можно сказать,  возвысилась над ними  – заняла одноместную каюту на синей палубе первого класса, а Николай с Анютой расположились этажом, а значит и классом,  ниже.
             Брат  сразу  же объявил Надежде:
           –  Некогда мне твоими делами заниматься. 
           – И не нужно. Пусть никто даже не догадывается, что мы родственники!
            – Фантазерка! Тебя полкоманды знает! Однако придется оплатить питание.
            – На питание у меня денег хватит.
         Предвкушая яркие впечатления и новые знакомства,  Надежда вышла на палубу. Сияние ее лучилось навстречу милому Николаю.  Хоть и не знала она, что Николай едет, а с ним и его…  Но подсознание  скандировало «Николай – да! Анюта – нет!».
           Для  Николая и Анюты мир тоже выглядел  праздничным. Туристическая фирма обещала шикарно поставленное развлекательное шоу: экскурсии в крупных городах, концерты и игры на теплоходе, и, конечно же, зеленые стоянки, где  они смогут  желтым песочком и теплой водой…
          Николай,  присев на диван, стоящий  у стенки,  обобщил итоги  первых впечатлений:
          – Прекрасная каюта, впечатлений – масса! Но почему она второго класса? Такая точно, этажом повыше – и первый класс…
          – И  стоит почти вдвое дороже! Нет, все нормально… Вот где я отосплюсь! Книжки почитаю! Меня эти экскурсии мало интересуют. Хочу просто отдохнуть!
           В этой тираде про спать и отдохнуть  скромно присутствовала  фигура  умолчания: «в твоих объятиях».
           Анюта осваивала каюту: развешивала  наряды на плечики, положила в прикроватную тумбочку косметику, в туалет поставила зубную щетку, пасту и мыло…
          Николай тоже решил чем-нибудь заняться. Женские инстинкты тянут к порядку в доме, а мужские – из дома, скажем на охоту, или подготовку  к ней –  разведку лежбищ  и троп зверя. Он так и сказал:
          – Отдыхай, я пойду на разведку. Где-то есть рестораны и бары. Слышал звуки электрогитары. Может, это – салон музыкальный? Предстоит путь не близкий, а дальний! Нужно знать, где что находится.
          – Нет, постой!
          Анюта,  высвободив из плена груди и желания,  взялась разжигать его поцелуями,  умело заваливаясь на кровать.
          Но Николай в эту игру включаться не захотел.
          – Ты чего? Поостынь! Мы еще не отплыли. Могут зайти билеты проверять.  Да и дверь не закрыта…
          Она, недовольная, оттолкнула его, переводя дыхание,   понимая, что прав. Действительно, могут зайти.
            Но досадовала: «Я его хочу постоянно. А он… утек.  Да,  Коля – не Витек. Того бы не смутила незапертая дверь! Мне не к чему муж чинный. Нужен   мне – мужчина...».
           Анюта обратила внимание, что, заразившись от Николая, сама стала рифмовать слова. Получалось как-то само собой. Позже, несколько успокоившись, продолжала размышлять: «Может, я ему не нравлюсь? Но когда мне удавалось его расшевелить, он был очень даже ничего!».            
           Сначала Анюта думала, что во всем виной его неопытность. Потом валила вину на себя. Накопились,  может,  не те привычки. А он сгорает со скоростью спички! В те самые сладостные моменты шептала ему, смягчая тяжкие вздохи страсти: «Ты, миленький, не торопись… не торопись… Ну, что же ты?!..»  Потом злилась на него, была раздражительной и чувствовала себя прескверно: болел живот, и мучили головные боли. Спрашивала у Марии Ивановны, главного бухгалтера, как ей поступать в таких случаях? Даже доверилась гинекологу в женской консультации.
           Мария Ивановна,  двигаясь по колее своего опыта,  утверждала, что Николай пообтрепался с другими бабами. Бред, конечно,  но кто этих народных героев знает?
            Гинеколог сам сначала приласкал, потом писал, и, наконец, сказал, чтобы обратилась к урологу. Урологу же нужны были  ее прелести. Анюта даже обиделась  за то, что смотрел на нее, как на неодушевленный экспонат. Подумала, вспомнив темпераментного гинеколога: «Ну и вреднющая у него работа! Поэтому так и норовит получить молоко за вредность… в оригинальной упаковке…»
            А, может, у Николая  это от нервотрепок и перегрузок?  Прибыль из него  выколачивалась, как из всех.  Намекнула матери, та отцу. А он путевку в зубы: плывите, отдыхайте…
          – Ты прав, – сказала Анюта. – Иди, а я полежу. Голова что-то разболелась…
          Он вышел на палубу и стал смотреть на пристань. Серебрилась на черной воде лунная дорожка, и в свете фонарей очертания домов и деревьев казались нарисованными. Толпились у трапа провожающие. Рядом стояла расфуфыренная  пожилая женщина, что-то крича в темноту.
         – Какая приятная неожиданность, – пропела  Надежда, улыбаясь и показывая  перламутровые зубы. – Неужели  вместе будем путешествовать?!
         – Привет, мой свет… – стушевался Николай. – А ты как здесь оказалась?
          – Вот здорово! То же я хотела спросить у тебя. Как ты здесь оказался? Неужели твоя подружка отпустила одного? Это неосмотрительно с ее стороны.
          – Анюта  в  каюте.  И все  же,  как  ты здесь оказалась?
          – Так, значит, вы вместе? Свадебное путешествие? Ну, Орлов!.. А у меня отпуск. Решила провести его на воде. Так устала от жары, что захотелось прохлады. И вообще, где же быть русалке, как ни в водной стихии?
         – И далеко несет тебя стихия? До Волгограда?
         – Нет, до Москвы. Гулять, так гулять!
         – Ишь ты! – протянул Николай и  закурил. «Узнает Аня, – подумал он, – решит, что я специально  все устроил».
           Под звуки марша  теплоход медленно  отошел от причала. 
           Он размышлял, что совершил непоправимую глупость. Но теперь, наверно, поздно. Капкан захлопнулся. Освободиться он мог только свободным от всякой работы вольным  бомжем.   Банальная история о батраке, бросившем красивую, ради уродливой  дочери  хозяина.  Но она вовсе не была уродливой, и  родителей можно понять –  знали по краю каких пропастей дикой кошкой гуляет их дочь.   
          Они  хотели   ей много добра, не понимая, что много–опасно. А тут и он пришелся и к месту, и ко времени. И, запуганные  приключениями  Анюты, родители настойчиво навязывали ему свое чадо.  Сергей Никанорович и десятой доли всего не знал о приключениях дочурки. Зато слишком много знала  Капиталина Венедиктовна, мать Анюты.  Сидя за спиной весьма рентабельного мужа, она глубоко задумываться разучилась.  Извилины распрямились, и это помогало ей   всегда быть довольной собой. Она считала Николая прекрасным женихом для своей дочурки, ей он положительно нравился. Она говорила о нем, как о замечательном самце, с которым бы и сама не прочь окунуться в любовные приключения. Властные  и категоричные  высказывания мамаши обескураживали его. Войдя как-то не вовремя,   Николай услышал такое, что даже телеведущая шоу «Про ЭТО» Елена Ханга постеснялась бы  рассказать. Ни мать,  ни дочь же не чувствовали ничего необычного. А  Николай  с тех пор не  мог смотреть в глаза Капиталине Венедиктовне.   И ужас был в том, что все их с Анютой игрища плоти дочка согласовывала с мамочкой.    
          После свадьбы мамаша обещала купить квартиру для молодых, а Никанорыч  намекал на  долю в деле…
         Уходить не хотелось.  И он зацепился за тонкую нитку светской беседы, решив, что отпуск – святое дело, и портить его не стоит.
         – И где же твоя каюта? –  осторожно спросил он, едва скрывая тайное желание переместиться именно туда.
         – На синей палубе, – ответила она, как могла,  задорно. 
         – А мы ниже, – словно сожалея, протянул Николай.
         – Я не думаю, что твоя подружка будет рада встрече, – достаточно независимым голосом  продолжила светскую беседу  Надя.
         – И я не думаю.
         – Ну, что ж. Завтра будем в Волгограде, там вы сможете и сойти! – равнодушно предложила выход Надежда.
         – Да ты что?! Ладно. Я пошел. Спокойной ночи…
         Николай  бросил окурок за борт  и пошел к себе, хотя уходить от Нади ему не хотелось. Здесь было  комфортнее, да и интеллект ее чувствовал. Он всегда стремился к общению с умными, интересными людьми.   
          Анюта  лежала поверх покрывала на постели в эффектном спортивном костюме. Никогда не занимаясь спортом, она любила яркие спортивные одежды.
         – Где ты бродил так долго?
         – На палубе. Смотрел, как мы отходили. Красиво. У тебя же голова болела. Не хотел тревожить.
          – А я тебя ждала. Хочу немного погулять перед сном?
          – Десять часов… Хотя, пойдем, пожалуй. Только я пиджак наброшу. Становится прохладно.
          Они вышли на палубу и стали смотреть на проплывающие  куда-то назад черные очертания берегов, одинокие светящиеся  огоньки бакенов, ползущие мимо  длинные груженые лесом и гравием баржи, контейнеровозы и нефтеналивные танкеры, быстроходные, залитые светом ракеты на подводных крыльях, снующие вверх и вниз по течению, откуда неслась громкая музыка. 
          – Гуляют люди, – сказал Николай с какой-то завистью.
          – Нет, мне холодно, – почувствовав  жар и загораясь надеждой, Анюта взяла Николая за руку,  чтобы увлечь   за собой. И он пошел, чувствуя себя ослом на поводке, а в голове зазвучала старая пластинка:      
                Конец тебе, умри.
                Нет ночи злее,
                Чем у осла златого Апулея.
                Конец тебе, ты продан навсегда.
                А, впрочем, за бортом
                Надменно ждет вода.
                Да струсишь ты,
                Прикормленный всерьез.
                Вся жизнь твоя  –
                Дорога сытых слез…      
           Николай шел, чувствуя себя уже не просто ослом, а ослом Буридановым. Слева – эта русалка Надя, справа  –  эта акула Анюта.  И это только кажется, что он идет уже за ней. Ослы, ведь, тоже не всегда ходят прямо. И он  упрямо стал вспоминать про Анюту  плохое. Иногда она  вдруг становилась капризной и злой. Ее ничего не интересовало, даже его новые рассказы, которые она вчера   с интересом читала.
           Анюта  превращалась в свою маму.  Видно, не один  жених сбежал от нее, напуганный мыслью  о превращении жены в жуткую тещу. Она и верно, даже голосу мамаши подражала, тараня упреками.
      Добрый человек – опасная профессия. Уговорил себя посмотреть, какова Анюта вдали от памы-мапы, властной лапы, да и путевки  в круиз – козырные карты, брошенные на стол хитрым  Никанорычем, манили. Мог ли он себе это позволить на свою зарплату?!
          Так они оказались на теплоходе. И оба настроились вполне отдаться друг другу. Но явление Нади разрушило идиллию. Анюта почувствовала холод.  Но,  сжав зубы, решила вытерпеть и этот экзамен на готовность к семейной жизни. 
          Пусть делает все, что  хочет, потому что все, что ему хочется, хочется и ей! – уговаривала она себя. – Он умный, добрый, честный. Папа о таком партнере мечтает. Кругом-то одни алкаши и кидалы. Им все подавай, им дочери мало! А бизнес растет. Им нужен партнер, а не хмырь-сутинер… Да и она не выдержит одиночества.  Ей нужен муж, какой бы он ни был!  Хватит пьяных одноночников и стыда с похмелья. Она приучит его к себе, терпеливо, настойчиво будет развивать его чувственность. Может, придется обратиться к докторам. Она не пожалеет никаких денег, поедет к лучшим профессорам. Все у них будет хорошо. Только бы выдержать…  Она  выдержит. Конечно, здесь не с кем  не то, что посоветоваться,  даже просто поговорить. И он молчит как пень.   
    Вдруг пень заговорил человеческим голосом:
          – А знаешь, кого я встретил на палубе?
          Ох,  лучше бы он молчал,  дубина. Но у него в крови писательский  вирус  «Не могу молчать!». 
         – Кого?
        – Оленеву. Тоже путешествует до Москвы.
        – Да что ты говоришь?! Вот неожиданность! Или не неожиданность?
        – Это ты о чем?
        – Как так получилось, что и она на этом же теплоходе? Ты ей ничего не говорил?
        – Да ты что?! С какой стати?
        – И с кем же она?
        – А я откуда знаю? Тоже удивилась, когда меня увидела.
        – Удивилась! Не верю ей! Волчица! Хочет у меня тебя отнять!
        – Отнять!  Зачем я ей?!
        – И то правда…– Потом, помолчав, спросила. – И где же она разместилась?
        – На синей палубе.
        – А ты уже у нее и в каюте побывал?
        – Ты что?! Нужно мне!
        – Все мужики одинаковые! Почему бы в отпуске не развлечься? Да и сюжет для рассказа!
        – Ну, что ты говоришь?!
        – А еще вечно плачется… На синей палубе…Дама первого класса – это, милый, первоклассная дама! А?
        – Ладно тебе… Давай спать. День  суматошный…
        – Давай!
        И Анюта потушила свет в каюте, ожидая, что Николай подойдет к ней. Но он молча разделся и лег на свою кровать.
         – Устал что-то. Давай спать… – сказал он и повернулся  на бок.
         Анюта замерла и не знала, что сказать. Она не помнила, когда это произошло, почему…  Казнила себя за то, что не смогла  удержать своего счастья. Наказание – одиночество в холодной постели. За что?
          Анюта тихо легла и укрылась простыней. Вот и все, – подумала она. – Это не миф, а реальность. Да,  может быть, и потеря-то не велика. Чтобы рядом лежала молодая красивая женщина, а он уткнулся носом в стенку… такого она и в страшном сне не могла себе представить! А что будет после женитьбы? 
          О том, что творится у нее на душе, не знал никто. На Земле появились демоны Ночи. И  будут они терзать ее снова  и снова  крюками  одиночества.  А будущее темно и страшно.
          Незаметно она заснула, и увидела себя на  палубе теплохода в ярком красивом спортивном костюме. Она стояла в окружении загорелых парней, которые улыбались, предлагая ей пойти с ними. Она держала в руках теннисную ракетку и обмахивалась ею, как веером. Было жарко.  Волны волос цвета расплавленного золота плескались у нее за спиной. Она чего-то  ждала, с надеждой смотря в свое будущее, и оно  не казалось ей таким уж грустным. Наконец-то, смогла поверить в светлый мир будущего, полный счастья и любви, поверить, как верила  в детстве, и ждала…  Чего? Может, надежды, которую ей кто-нибудь подарит?.. И, странное дело, Николая в той толпе не было. Она даже не могла вспомнить его лицо.
           Потом ей представилось объяснение с Николаем. Он говорил с нею, глядя куда-то в сторону, и она никак не могла разглядеть его лицо. Упрекал ее в чем-то. От его слов, от самого факта случившегося, заплакала, заплакала тихо, как плачут от обиды за промах, оттого что не сбылись надежды, с ощущением оглушительной, звенящей пустоты внутри.  Все было по-прежнему. Она была такой же, как  всегда, и ей стало почему-то стыдно. Она не понимала почему. Может, потому, что жила с ложью,  но с этим ничего нельзя  было поделать. И от этого ей становилось еще горше. А Николай все бил и бил словами, словно палками по барабану: «Мы чужие друг другу. Мы разные. У нас нет ничего общего. Счастье, построенное на обмане, не может быть долговечным. Сначала я хотел, чтобы твой мир стал ближе, чтобы мы поняли друг друга. Но ты разрушила хрустальный замок, который я выстроил в своих мечтах, и я ухожу. И из фирмы тоже ухожу. Ничего мне не нужно ни от тебя, ни от твоего папочки».
           Анюта всхлипывала и ворочалась во сне, вытирая  слезы, заливающие  лицо.   

          В полночь Николай вышел покурить. Он  тоскливо бродил по  холодной палубе,  и даже луна была холодна. Возвращаться в каюту не хотелось.  Зашел в  музыкальный салон, где еще звучала полуночная музыка, и мелькали медленные огоньки интима. Но в этом сиропе сладострастья плавали одни старички  и старушки. Единственная дама,  с которой он согласился бы потанцевать в такой манере, скучала в углу.  Николай  шагнул, было,  к ней, но споткнулся. Он узнал ее – увы – это была преподаватель кафедры строительных технологий Вера Антоновна Скала.  Убегать в смущении неловко, но сесть недалеко от нее, тоже не велик политес. Он решил подойти и поздороваться. Но не успел преодолеть спазм в горле. Скалу положено было бояться, и не просто отвыкнуть от этого. А она приветливо махнула ему ресницами
          –  Орлов, что за траурный вид в такую ночь.
          – Именно в такую ночь  одиночество не превозмочь.
          Галантно выразившись, Николай, только завершив фразу, понял, что она бесстыдно чувствительна  к намекам.   
          Вера Антоновна вскинулась.
          – Полагаю, такую важную тему удобнее обсудить у меня в каюте?
          – Я – неуемный спорщик, но это предложение оспаривать не стану, –  смирено сказал Николай. Не известно, прав ли старина Эдип, но рядом с такой энергоизлучающей плотью Николай готов был в это поверить.
          Она поднялась грациозным движением,  усилив впечатление от своего  бюста,  и мягко взяв его под руку, направилась к выходу.         
          В пути полуночном, казалось, никто их не видел. Вездесущие мальцы-удальцы видели уже третий сон. Те, что не спали, укрылись от ночного ветра в каютах, где страсть к заглядыванию в чужую жизнь удовлетворял телевизор. Кто-то шептался и целовался в укромных местах. Только охрана засекла это нештатное перемещение подотчетных лиц. Им оказался Леонид Смехов.  Он всегда старался находиться в тени. От стрессов спрятаться возможно, но не от тоски. Наденьку Оленеву он узнал, а она его нет. И это не потому, что он изменился. Скорее – она изменилась сильнее, но в одном осталась неизменна –  видела больше не силой зрения, а силой воображения.  Явись он перед ней на татами в борцовской форме, она бы непременно вспомнила его и, как знать…  может, и наполнила бы его своим воображаемым содержанием. А такой фрагмент корабельного имущества, как охранник, – что он  для  молодой дивы, едущей первым классом?
            И ему до боли в зубах, до галлюцинаций захотелось снова стать принцем.  И что?   Он и не заметил,  как это подействовало. От старой напасти он излечился.  Теперь, вместо навязчивых картин чеченской войны, его  стали преследовать  видения его торжественного восхождения к трону, где восседала его королева. Но, почему же не помечтать?!
           Скала оказалась мудрой змеищей.  Она гипнотически шептала Николаю в ухо наставления, еще, когда обвивала его  тугими кольцами пламенной плоти.  И потом он лежал завороженный, и выкладывал ей все свои страхи и мечтания.
            Она, умудренная опытом, выдала ему рецепт:
           – Женись, будь мудр как змий. Будут у тебя и феи и ведьмы несчетные, но ты должен опереться на исходный капитал. Ты природой создан, не женщине служить, а  дело вершить. Тьфу, тоже заговорила в рифму! Заразное дело. Хорошо, что не сифилис! Кстати, ты в этом деле неуч.  Приходи, когда захочешь,  научу.

                8      
          
            Надежда стояла у борта теплохода и смотрела  в глубины черной воды,  пронизанные редкими  лучиками и бликами  бакенов.   Летнее звездное небо  и круглая луна тихо ворожили, предрекая  темные, томные,  сладкие волны любви. Но  ветер-джентльмен с холодком нашептывал  грустную правду. Одна она, она одна.
            За спиной палуба, и она же плывущая улица, по которой прохаживались по одиночке и парами, разглядывая друг друга, пассажиры. На корме  в ярком освещении работал бар, возле стойки толпились люди, и несколько пар под звуки охрипшего магнитофона извивались в танце.
             А Надя все стояла, не желая прятаться в пустоту каюты.  Там полусмерть. Жизнь здесь.  Да,  волнения  приключений – они тут, где призраки принцев бредут за спиной.
             В сгустившейся темноте уже трудно было разобрать очертания берега. И надежды растаяли в темноте ночи. А воспоминания были далекими и холодными, как бенгальские огоньки, что светят, но не греют.
           А, может, она  сочинила его себе, а он – обыкновенный хлюст, польстившийся на богатую невесту? Белая машина, рестораны… и две извилины! Что еще нужно, чтобы чувствовать себя на высоте?! А раньше он ей казался  умным и искренним … Мираж… И все же, странно. Не может же он не видеть всей фальши этой стервы?! Впрочем, почему стервы? Она – хищница, и это – борьба за существование. И следует признать, что эту борьбу Анюта выиграла…
            А, может,  и выигрывать нечего было. Что у нее, у  «библиотечной крысы»,  с этим «котом  Николаем»?  Пустота в тумане, пионерская дружба, порхание в небесах под звуки заумных разговоров и стихов местных знаменитостей. Ах,  как обманчивы  русалочьи   фантазии… А он и не думал никогда о ней, и любит эту ведьму… Но жалко этого  дурака. Ведь  пожалеет, что связался с фурией! Она и в школе была ястребом. Нет, скорее – рыжей лисицей! Хитрая, пушистая, льстивая, она всегда знала, что кому сказать, чтобы выманить сыр из клюва. Впрочем, и она тоже была рыжей. Их обоих называли рыжими бестиями. Но, куда ей до Анюты?!
           Она подумала, что даже после того, как растаял в тумане Виталик, ей не было так обидно и одиноко. Почему?
           Вдруг, непонятно откуда, стал накрапывать мелкий летний дождик. Туч на небе видно не было, но дождик быстро разогнал по каютам гуляющую публику. Надежда тоже спустилась к себе. Спать не хотелось, и она  легла в постель, зажгла боковой свет и взяла книгу. Но читать не могла. «Все говорят, что за счастье нужно бороться.  Будто это переходящий кубок, или медаль чемпиона.   Глупо. Я же не каратистка на татами, и он – не  кубок переходящий…»
          Когда, наконец, потушила свет, летняя ночь ворвалась в каюту и яркие мерцающие звезды, словно,  приглашали взобраться на небо по россыпи Млечного пути. В каюте было тихо и темно, и только холодный лунный свет освещал висящую на стене картину и вазочку на столе. Мерный гул дизелей постепенно убаюкал Надежду, и она провалилась в сон.
          Проснулась, почувствовав, что вдруг исчез этот постоянный звук моторов. Набросила халат и вышла на палубу. Теплоход  замер в шлюзовой камере. Медленно ползли влажные бетонные стены камеры шлюза и становилось светлее, словно они мчались к свету, к звездам. Свежий ветерок раннего утра играл ее волосами, ласкал и шалил, норовя распахнуть  халатик. Но на палубе никого не было, и Надежда подставляла лицо прохладному шалунишке, стараясь заглянуть за плотные бетонные перегородки, куда осторожно  полз теплоход. Наконец, взобравшись наверх, «Михаил Шолохов» двинулся в открывшийся проход  и оказался на  речном просторе. Освободившись из плена, он  пошел вверх по течению, вновь включив двигатели на полные обороты. 
           На востоке забрезжил рассвет. Небо стало светлеть, и берега вновь проступили в виде неясных очертаний, как при проявлении фотографии вдруг появляются контуры снимка в растворе проявителя.

          Завтракали туристы в ресторане на корме. У каждого было свое место. У стеклянных дверей  белокурая девушка улыбкой встречала проголодавшихся пассажиров и  рассаживала за столиками, сервированными фирменной посудой с изображением речного вокзала и голубой надписью «Ростов-Дон». Утреннее солнце играло на вазочках с цветами, делало зал ярким и радостным. Белоснежные накрахмаленные салфетки и зеркала усиливали впечатление праздника.
           Надежда  с удовольствием увидела себя в зеркале и,  полная вдохновения все еще не растраченной молодости,  договорилась с метрдотелем, чтобы ее посадили вместе с Орловым.  Кураж любовного сражения кружил голову. Пусть будет, что будет,  но пусть  будет. Ну, держись, Анюта!
           Когда  она подошла к столику, Николай и Анюта уже завтракали.
           – Доброе утро! Ба! Знакомые все лица!
           – Доброе утро, – без энтузиазма откликнулась Анюта. – Думала сменить обстановку, а тут ты…
           – А мне приятно  вас видеть, – не замечая недружелюбия, откликнулась Надежда. – И вообще, настроение у меня прекрасное, солнышко светит, птички поют…
           – Где ты слышишь птичек? – поморщилась Анюта. – А от этой столовки у тебя скоро настроение испортится.
          – Да что ты?! Какие прекрасные помидоры, огурцы, перчик! Ты, видимо, привыкла к шикарным ресторанам. А по мне, так все здесь прекрасно и замечательно!
          Надежда положила в салат ложку сметаны, посолила, размешала и принялась с аппетитом есть. От того, как  она намазывала хлеб маслом, накалывала свежий зеленый огурец вилкой, держа ее в левой руке и помогая себе ножом, Анюте стало неприятно. «Плебейка несчастная, а строит из себя принцессу Диану!» – подумала она и взглянула на Николая. Он, казалось, был так увлечен кашей, что ни на кого не смотрел. Потом вдруг оторвался от своей тарелки и спросил почти веселым тоном:
          – Девочки, пиво хотите?
          – Нет, – поспешила ответить Анюта.
          – А я бы выпила, – улыбаясь, сказала Надежда.
          Николай встал из-за стола, подошел к бару и купил две бутылки пива. В это время официантка принесла жареную рыбу с гарниром, и Надежда, разливая пенящийся янтарный напиток, всем своим видом старалась показать, как ей приятно пить пиво, сидя в хорошей компании и разглядывая медленно проплывающие зеленые берега реки, одинокие домики, производственные постройки, белую со сверкающими на солнце куполами церквушку…
           За соседним столиком сидел мужчина лет сорока, напоминающий поросенка из-за  красной физиономии, толстого мясистого носа и заплывших, едва открывающихся глаз, – видимо, отец семейства. Он строго следил, чтобы детки вели себя чинно и пристойно. Его жена – полная противоположность: худая, высокая, с маленькой гусиной головкой и длинным, похожим на клюв носом, она все время  успокаивала супруга, шипя, как шипят разгневанные гуси, и длинными худыми руками придерживала  балующихся детей.
           – Вадик, перестань сейчас же! Маша, смотри в тарелку! Как вы себя ведете? Чтобы я с вами еще раз поехала!..
           – От пива толстеют, – сказала Анюта, с завистью глядя на Надежду, наливающую из запотевшей бутылки пенящийся напиток.
           – Если нельзя, но очень хочется, значит можно! – изрек Николай, наливая Анюте пиво. – Пиво прекрасно утоляет жажду.
           – Разве что, попробую… – согласилась Анюта,  большими глотками выпила пиво и, изображая хмельной кураж, пропела: «Я и так, я и сяк Николаю нравлюсь всяк…».  Колюшка, скажи, ведь так?
           Николай  покраснел. Он легко краснел, и потому всегда  можно было узнать, когда  чем-то смущен.
            – Молчание – это его способ беседовать, – заметила Надежда. – Конечно же, нравишься. Видишь, как он за тобой ухаживает?
            «Он  ухаживает, только не знаю куда», – зло подумала Анюта, и  с трудом выжимая на лице светскую улыбку, сказала  вдруг  невпопад.
            – Я читаю сейчас такую интересную книжку!
            – На теплоходе хорошая библиотека. После завтрака тоже зайду, возьму что-нибудь почитать – откликнулась Надежда.
            Она мысленно оскалила зубки, как у неласковой ласки. «Шалишь, подружка. Я тебе тут устрою веселую жизнь!».
             Говорят, настоящие русалки – хищницы. Дураков прибрежных манили  на глубину и душили в объятиях. Но извели их пароходы грязью своей еще два века тому назад.
           Кровь ее кипела, лицо розовело,  и волны яростной женственности колыхали пространство столовой. Вполне освоившись и привыкнув к  силиконовой груди, Надежда без смущения показывала свои прелести, выпрыгивающие из изящной клетки лифчика. Двое мужчин, по разным причинам  обостренно чувствующие напряжение женской страсти, оглянулись на нее.
           Кровь ударила в лицо Смехову, и он едва  сдержался, чтобы не подойти к Наде,  не сделать что-нибудь невероятное, чтоб она вспомнила его. «Рыжик! Помнишь ли ты меня?! Я тебя дождался! – хотелось крикнуть ему.
            Вторым был Александр Белов, врач-психотерапевт. Большинство врачей сегодня – это машины, работающие по программе,  заданной авторитетами, но некоторые как Авиценна, или Маймонид  способны чувствовать людей. И сердце Александра  чуть не выпрыгнуло из груди от удивления, когда вдруг он увидел Надежду. Нынешнее поколение начинает растранжиривать себя, еще путаясь в соплях, а эта просто чудо какое-то. И откуда она здесь? И с кем?
           А названная чудом Надя вытаскивала из глубин своей души все порывы хищности, и копились  в голове ее обидные  замечания.  «Считает себя единственной и  неповторимой, но  верит в коллективные гороскопы! Дура! Впрочем, я не далеко от нее ушла. Ведь и у меня было затмение, когда пошла к бабке Матрене… А эта… Нет у нее не затмение. Это ее постоянное мироощущение. Привыкла все покупать, и думает, что и любовь можно купить! Фиганьки! А Николай дурак! Слепец! Не видит, что эта крашеная кошка купила его с потрохами…»
            Но это так, внутри, а снаружи вяло тянулся светский разговор.
         – Иные ходят в библиотеку, как евнухи в гарем, –  пробубнила Анюта, доедая рыбу.
         – Ну и скажешь… –  заметил Николай. – Я чтиво взял свое. Не верю, что здесь может быть что-нибудь приличное, от ширпотреба отличное.  Надеюсь, что путешествие наше обязательно будет интересным и познавательным.
           – Никто так не легковерен, как человек неверующий, –  бросила по ветру беседы одну из своих дежурных заготовок Надежда,  готовая стать зубастой муреной.
           Анюта  почувствовала, что ее вынуждают бежать не свою дистанцию. Соревноваться в остроумии и эрудиции с этой библиотечной крысой, начитанной до глупости?!   Нет, уж!  Хватит с нее школьной мути.   Этим хламом, этой пылью книжной она и Николая хотела отравить. Сколько в людях картонного идиотства! 
         – Пойду в каюту, переоденусь. Жарко. С утра начинает припекать… – надменно оборвала она соперницу  и  медленно пошла к выходу, не оглядываясь, уверенная, что и Николай идет за нею.
         – С ума сойти… – проговорила с удивлением Надежда, зная, как Анюта  любила солнце.
         Николай тоже встал, смущенно посмотрел на Надежду и буркнул:
         – «Не дай нам Бог сойти с ума, уж лучше посох и сума!»… Спасибо за компанию. Лучший способ помочь бедным – не стать одним из них. А бедняки платят дороже всего.
        – Нет, таким я тебя не люблю! Неужели ты продался?
        – Ты никогда не поймешь! Кто ничего не имеет, всегда готов поделиться  с  другим.
        –  Иди, а то твоя  златовласая нервничает, – прервала его оправдания Надежда.
         «Все,  – строго приказала она себе. – Начинается новая охота».
           После завтрака надела свой ослепительный купальный костюм и вышла на палубу. Темные очки скрывали глаза. На голове яркая косынка. Удобно разместившись в шезлонге, она расположилась в тени навеса, помня рекомендации доктора не жариться на солнце.  При этом   внимательно следила за прогуливающейся публикой. 
          «Михаил Шолохов», солидно пыхтя, шел против течения. У берегов стояли рыбаки с удочками. Какой-то мальчик мчался на велосипеде по узкой тропинке, перегоняя теплоход, и что-то кричал. Ребятишки провожали  взглядами и махали руками пассажирам с верхней палубы.
          – Разрешите? – Возле Надежды встал русоволосый парень в шортах и тенниске. – Не помешаю?
          – Не помешаете, если не будете загораживать солнце…
          –  Вы же в тени! И зачем вам оно? Вы сами – солнце!
          – Это такой способ знакомиться? Должна  огорчить, мне ваши комплементы неприятны. Я не солнце!..
          – Ну, вот, вы и обиделись! Честно признаюсь, я не большой профессионал в этих делах. Но  за вами наблюдаю   давно.  Дурак тот, кто оставил вас. А я подумал, что скрашу ваше одиночество…
          – Я  – тот дурак, который неосмотрительно ее оставил!
          Надя изо всех сил зажмурила глаза. Этот голос мог только присниться. Не галлюцинации же это!
          Александр оглянулся  на   парня  украшенного шрамом, но одетого неброско.  На мужа не похож.
          – Разве можно оставлять такую девушку  на все утро?
          – Оставьте нас, – твердо сказал  Леонид.
          Александр отошел. Надежда открыла глаза и с удивлением увидела совершено незнакомого человека.
           – Простите, кто вы?
           Леонид растерялся. Он долго молчал, потом круто развернулся и растворился как призрак, вернее как охрана, которая хороша именно тем, что незаметна.
           –  Ну, вот, не я один заметил, что вы прекрасны, но почему-то одиноки.  Ура! Мой соперник без боя сдался, оставив мне право скрасить ваше одиночество.
           – Вы самонадеянны. Почему решили, что скрасите? Может, одиночество мое желанно, а вы его лишь нарушаете…
            – Простите меня, Бога ради! Я не думал, что в таком путешествии люди ищут одиночества. Еще раз простите! Я, пожалуй, пойду.
            – Нет уж, садитесь, если пришли. – Надежда еще раз взглянула на парня и  улыбнулась. – На верхней палубе, говорят, есть  волейбольная площадка и теннисные столы. У вас такой спортивный вид…
          – Через полчаса Волгодонск. Хочу выйти на берег. Там, говорят, хороший базар.
          – Вас не устраивает питание на теплоходе? – удивилась Надежда.
          – Да нет, устраивает. Но любопытно, да и фрукты… Кстати, меня зовут Александром. А вас как звать?
          – А меня – Надеждой. Вот и познакомились. – Надежда еще раз взглянула на мужчину. Нет, он вполне соответствует. Широкоплеч, мускулист, спортивен. Вот только курносый нос и ямочка на подбородке, да золотая цепочка  на шее… – А вы кто?
          – Как понимать: кто? Ваш попутчик до Москвы. Путешествую один…
          – Искатель приключений?
          – Все мы – искатели приключений. Просто год был тяжелым, вот и решил совместить дорогу домой с отпуском.
          – Так вы – москвич? Конечно – москвич! Я уловила московское акание:  ска-ажите па-ажа-алуста!
          – Неужели так явно? – Александр засмеялся. – А вы – артистка?
          – Артистка? Почему?
          – Уж очень профессионально передразниваете, да и красивы, и обворожительны…
          – Опять комплементы?
          – Это не комплемент, а констатация. Да и не верю, что не приятно, когда вами восторгаются… 
          – Какие основания у вас мне не верить?
          – Я знаю женщин. Говорят, что им неприятны комплементы, а сами жить без того, чтобы ими кто-нибудь ни восторгался, не могут.
          – У вас большой опыт?
          – Большой. Я – врач.
          – Ах, вот в чем секрет! – Надя еще раз взглянула на Александра, и уже мягче сказала. – Вы говорили, что скоро остановка. Я тоже сойду на берег.
          – Прекрасно! Позвольте мне составить вам компанию.
          – Нет возражений.
          Надя пошла в каюту. Через несколько минут  вышла сияющая, веселая. На ней было яркое ситцевое платьице, словно поле ромашек, и небольшая сумка. Теплоход медленно подходил к берегу. Матросы суетились на палубе, бросали  швартовые, следили за тем, чтобы причаливание было по возможности мягким. Потом спустили трап, и по радио оповестили, что стоянка  до трех часов. Времени было много, и все направились на берег. Здесь, чуть поодаль, бурлил  южный пестрый  базар. Торговки  вишнями и сливами, клубникой и овощами, перебивая друг друга, предлагали свой товар. Мужики в грубой рыбацкой робе и резиновых сапогах продавали свежую и вяленую рыбу. Полная женщина в пестром платке и в когда-то белом халате громко уговаривала купить горячие пирожки, различные напитки и мороженое. Между рядами неспешно прохаживались пассажиры, только что сошедшие с теплохода, не торгуясь,  покупали всю эту  донскую красоту.
          – Купите огурчики! Час назад собрала! Посмотрите, какие  зеленые и свежие! А пупырышки! Нет, вы только потрогайте эти пупырышки! Огурчики сладкие, ни капельки горечи в них нет. – Женщина разломила огурец и протянула его покупателю. – Пробуйте!
          Она брызгала из бутылки на огурцы, петрушку, укроп и лук воду, то и дело перекладывая их, выставляя мокрые влажные бока рассортированной по размеру зеленой прелести  на обозрение.
          – Вишня, сладкая вишня… Попробуйте… Вы только попробуйте! Я за пробу денег  не беру! Такой вишни нигде до Волгограда не найдете! Посмотрите: сочная, сухая. Вы и до Москвы ее довезете!
          Надежда купила вишню и яблоки, белый налив. Александр хотел, было купить вяленого чебака, но Надежда его предостерегла:
           –  Не стоит брать эту рыбу. Она пересушена и не жирная. Лучше купите  леща или рыбца. Это, действительно, прекрасная рыба. Особенно под пиво. Вы, пожалуй, и меня соблазнили. Я тоже возьму рыбину… Цимлянский лещ – прекрасен с Жигулевским пивом!
          Когда покупки были сделаны, они направились на теплоход. У самой пристани несколько старушек продавали цветы.   Александр купил  букетик и протянул  Надежде:
           – Это вам. Я рад  знакомству.
           – Спасибо, – сказала девушка и почему-то покраснела. Ей давно не дарили цветы.
          – Вы что будете делать после обеда? Может быть, погуляем вместе? Нужно обследовать  теплоход.
          – Что ж, не возражаю.
          – Тогда в три я вас жду здесь.
          – Хорошо…

          Обедала Надежда одна. Осмотревшись, увидела Анюту и Николая сидящими  в другом конце зала. «Сбежали!» – подумала она и больше в их сторону не смотрела.
          Когда вышла на палубу, солнце припекало так сильно, что хотелось поскорее укрыться в тени. Надежда подумала, что хорошо бы принять душ.
           – Вот и я! – сказала она Александру, поджидавшему ее на палубе. – Может, отложим знакомство с теплоходом на вечер. Уж очень жарко…
           – Прекрасно. На верху есть одно укромное местечко.
            Они расположились рядом в шезлонгах. Надежда  сняла платье и откинулась на спинку.
           – Больше всего на свете  люблю  загорать! Но…
           – Это заметно. Тогда почему же в тени прячетесь? Я же говорил, что вы  похожи на солнышко, и возле вас  тепло и светло.
            – Вы несносный сердцеед. Привыкли красивости говорить, не вкладывая  в слова никакого смысла. Бабник! Вот, наконец, я нашла вам определение.
            – Бабник. А что в этом плохого? Мне все красивое нравится.
            Надежда отвернулась, и некоторое время молча наблюдала за тем, как матросы драили палубу. Потом, взглянув на Александра, сказала:
            – А я, наверное, эгоистка. Мне бабники не нравятся. Хотелось бы, чтобы мужчина смотрел только на меня, принадлежал только мне…
            – Ты – собственница, и это нормально. Я готов смотреть только на тебя и тебе принадлежать…
            –  Мы уже перешли на «ты»?
            – Так проще и ближе. Мы примерно одного возраста, да и ты мне действительно, нравишься…
            – Нет, вы – бабник. Лучше с вами быть на почтительном расстоянии. К тому же, в Москве вас ждут  жена и детки.
           – Увы, не угадала! В Москве меня ждет только мама. Отца я даже не помню. Он ушел от нас, когда мне  не было и пяти. Жена же бросила меня, так как я не мог обеспечить  ее  возрастающие потребности. Ушла к школьному товарищу, успешному бизнесмену. Теперь он ее возит по заграницам. Слава Богу, детей у нас не было, и я Евгению (это ее новый муж) по большому счету даже благодарен. Кстати, у нас  прекрасные отношения.
           – Ну, конечно, – вы – бедненький и несчастненький. А, может, это вы ее обидели? Волочились за каждой юбкой, за каждой смазливой сестричкой? Догадываюсь, какие нравы в вашей больнице…
          – Неправда… Я – образец скромности. Сегодня предан только науке. Эта дама тоже ревнива и требует, чтобы ей принадлежал весь без остатка. Так что ты не угадала. А вот  о  тебе я  знаю больше. Ты  трудишься на ниве просвещения. Скорее всего, в начальных классах. Очень любишь детей. Замужем не была. Родители твои – состоятельные люди. Это они  купили тебе путевку и отправили в круиз в надежде, что из отпуска  вернешься с претендентом на  сердце и руку… Ну, как? Точно?
          Надежда рассмеялась.
           – Ладно, пусть будет по-твоему! Но ты звездочет! Попал пальцем в небо. Я окончила библиотечный институт, работаю в районной библиотеке и, ты прав,  люблю детей. Папа мой вот уже сорок лет трудится  в порту. Мама дома. Родители, действительно, мечтают о моем счастье, но знают, что угодить мне трудно, и уже не надеются на то, что когда-нибудь будут возиться с внуками.  Не  стану лукавить, – замуж хочу, но не за первого встречного, тем более не за бабника. Но самое главное: хорошо бы, чтобы Бог  расщедрился и подарил мне любовь.
           – Это точно: любовь – Божий дар.
           – Но Бог почему-то не смотрит в мою сторону.
           – А мне кажется, ты просто не видишь, что я рядом! Знаешь, как при диабете: клетки плавают в сахарном сиропе, а сами его не видят и страшно страдают. Им нужен инсулин, чтобы открыть глаза. Так, может, и тебе нужен инсулин? Взгляни на меня! Может я и есть тот, кто тебе нужен?
           Надежда засмеялась.
           – Нет, ты точно не сахар! Бабник! Любуешься собой даже когда сыплешь бисер  комплементов вокруг. Вот только не пойму пока, это – маска, или естественное  состояние?
          – А ты – злючка. Правда, и на солнце есть пятнышки. Но как зло ты меня расписала! Тебе бы фельетоны писать…
         – Ну, вот ты и обиделся… А мне казалось, ты умнее…
         – И вовсе нет! Я не обиделся… Приятно иметь дело с интеллигентным человеком.
         – Спасибо. Лучше расскажи что-нибудь о себе. Какой ты врач? Хирург? Терапевт? Или…
         – Не стоит гадать. Я – психотерапевт. Есть такая специальность.
         – Да? Это интересно. И модно сейчас. Зигмунд Фрейд, психоанализ, гипноз, аутотренинг…
         – О, да я вижу, ты хорошо ориентируешься!
         –  Знаю одного прекрасного врача–психотерапевта. Пользовалась его услугами. И, кроме того, ты забыл, что я работаю в библиотеке.
         – Нет, не забыл. Так что тебе рассказывать, если ты и так все знаешь?!
        – Ну, что ты! Мне интересно. С гипнозом связано огромное множество предрассудков и суеверий...
        – Всякое слово в той или иной степени – внушение.
        – Да, да! Знаю! От слова мы краснеем и бледнеем, ночи не спим, переживаем, радуемся, становимся счастливыми. Наша жизнь и смерть во многом зависят от слова!
         – Ты  права и хорошо излагаешь.
         – Но, неужели просто слово?
         – Не просто слово, а все: и тон, которым оно сказано, и  вчувствование… Все будет бесполезным, если в голосе нет сопереживания,  есть безразличие, формальное отношение… Невелика целебная сила лекарства, выписанного равнодушной рукой.
          – Но, тогда ты должен страдать от боли своих пациентов!  И на долго ли  тебя хватит, и почему ты до сих пор жив?
         – А разве я живу? Влачу жалкое существование! Только сегодня забрезжил свет в конце тоннеля. На горизонте появилась ты!
         – Вот сердцеед! Артист! Паяц! Так, ведь, могу и поверить! Но, говори, говори – это приятно слушать!
         –  Один умник  утверждал, что паяц  много важнее, чем десятки повозок, груженых лекарствами. Так что цель у меня вполне благородная.
         – А я, что, твоя пациентка?
         – Нет, но  хочу  взяться за твое лечение!
         – Ты уже меня зачислил в больные? Что это, психотерапия наоборот?! Или ты гарантируешь излечение?  Нельзя  меня  лишать  надежды!
         – Даю стопроцентную гарантию!
         – И каков же гонорар? Дорого ли стоит  лечение?
         – Дорого. Ты должна пообещать, что разрешишь в нашем путешествии  всюду сопровождать тебя.
         – И только?
         – Это не мало! Меня не легко терпеть, особенно в больших дозах. Но, тебя должно утешить, что лекарство, проданное за большие деньги, действует сильнее, чем купленное за копейки. Кстати, какие лекарства сейчас стоят копейки?!
          – И то, правда. Что ж, я согласна стать твоей пациенткой. До того, как ты подошел, у меня было пасмурное настроение. Теперь мне лучше,  и тучки рассеялись.  Спасибо.
         – Не стоит благодарности, но лечиться ты должна только у меня. Я хочу нести ответственность за твое здоровье. А так, если ты будешь слушать всяких неучей?! Запустят болезнь, потом расхлебывай!
          – Ах, какие страсти-мордасти! Но, впрочем,  – согласна. Тем более  что не вижу рядом ни знахарей, ни других эскулапов! Так, все-таки, в чем будет заключаться  лечение?
          – Ну, так тебе все сразу и открой! Чем таинственней лечение, тем сильнее оно действует. Ты же сама отметила, что тебе уже немного легче. Или я ошибаюсь?
          – Нет, не ошибаешься! Мне с тобой приятно болтать. Вот уже столько времени разговариваем ни о чем. Это нужно уметь!
          – А ты любишь…
          – А я люблю предметные разговоры. Не болтовню… Расскажи лучше о себе,  о своих  увлечениях. Что читаешь? Любишь ли поэзию? Кем работает твоя мама? Кто твои друзья? Как проводишь время? Где  живешь в Москве?
          – Столько вопросов! Но, всему свое время. – Александр резко встал и подошел к борту. На берегу среди бескрайных полей появились строения. Далеко в поле плыл встречным курсом комбайн. «Значит, – подумал он, – скоро какая-то станица. До Волгограда еще далеко». Надежда, казалось, задремала. Она закрыла глаза и  замерла, думая о странной слуховой галлюцинации… «Что это за парень? Откуда он взялся? Что ему было от меня нужно? Но этот голос я не  могла спутать! Он преследует меня все эти годы. Нет, это невозможно. Я же точно знаю, что он погиб в Чечне. Я его так долго ждала… И вдруг…».

          Все последующие дни Александр проводил время с девушкой. В Волгограде они поехали на обзорную экскурсию по городу, во время которой побывали на Мамаевом Кургане – мемориале, посвященном героям Сталинградской битвы, положили цветы к вечному огню. На зеленых стоянках вместе купались  и  гуляли, разговаривали, спорили о проблемах нравственности и политики. Танцевали на верхней палубе под магнитофон, ходили в музыкальный салон, где выступал известный в Ростове пианист, заслуженный артист России, который таким образом подрабатывал. На нищенскую зарплату  музыканта прожить было  невозможно…
          Однажды  они случайно встретили Николая с Анютой. Она была в модной широкополой шляпе, защищающей лицо от солнца, и с фотоаппаратом в руках.
           – Привет! – обрадовался встрече Николай. – А я думал, что тебя укачивает, и ты отлеживаешься в каюте с книгой.
           – Тоже скажешь, укачивает! – улыбнулась Надежда. – Знакомьтесь, это Александр…
           Анюта с любопытством посмотрела на Александра. Он был изящен и спортивен. «Деревня, – подумала Анюта о мешковатом Николае. – Везет же этой замухрышке! Воистину, не родись красивой, а родись счастливой!».
           – А  когда мы проходили канал, и особенно, шлюзы, с нашей палубы было удобно наблюдать, как  теплоход, словно по лестнице взбирался к небу. – Анюта старалась привлечь к себе внимание Александра. – Мне даже страшно было… Но в целом, уже надоело. Однообразие и скука. Одно и то же: берег,  пекло и  эта столовка... Вот, доползем до Москвы и отвяжемся на полную катушку!  Вы где собираетесь остановиться? Или сразу  в Ростов?
            – Зачем же? Я – москвич, – ответил Александр, даже не взглянув в ее сторону.
            – Москвич? Вот здорово! – воскликнула Анюта, как будто ее пригласили  в гости. – Я влюблена в Москву. Это – город моей мечты!
            – Ну, что ж. Скоро ваша мечта исполнится, и вы увидите столицу. Сейчас она красивеет с каждым днем, да и  с гостиницами проблем нет.  Только, чтобы познакомиться с Москвой, нужно быть в хорошей физической форме.
            – А что, у вас такси нет?
            – Такси есть, только цены кусаются, да и расстояния немаленькие.
            – Я думаю, мы себе сможем позволить…
            – Да брось ты…– Николаю было неприятно высокомерие и хвастливость Анюты. – Лучше послушайте, что я вычитал о Волго-Донском канале. Протяженность – сто один километр. По ходу – тринадцать судоходных шлюза и три водохранилища. Грандиозное сооружение…
            Анюта посмотрела на него как на полного идиота,  оставшегося в шестом классе на десятый год.
          Зато Александр поддержал его:
           – Чудо техники.
           – Чудо… это точно. Рукотворное, правда, но – чудо.
         Аня во время этого светского словообмена  с аппетитом разглядывала Александра.
           – Что ж ты, Надюша, скрывала, что не одна отправилась в круиз? Тебя сопровождает такой кавалер!
          – Тебя опасно знакомить. Ты имеешь обыкновение отбивать кавалеров.
          – Так уж и отбивать? Скажешь тоже…
          – А не хотите ли посидеть в тенечке и пивка попить? – спросил Николай, пытаясь увести корабль их беседы  в спокойную лагуну.
          Все прошли на верхнюю палубу, где расположились  в тени за столом. Николай и Александр прошли к стойке бара.
           – Ну и ну! А я-то думала, что ты одна. Кайфовый чувак, – никак не могла успокоиться Анюта. – Вы давно знакомы?
           – Сто лет в субботу. Да и что он тебя так заинтересовал? У тебя же Николаша. Или уже надоел?
           – Не поверишь, но он такой зануда… Ему, я думаю, и бабы не нужны. Импотент заумный…
          – Ну, что ж, попробуй захомутать моего москвича, если удастся…
          – Ты это серьезно?
          – Серьезно. Если получится…
         – Ну, подруга… С тобой не соскучишься. Размер моей благодарности безграничен в пределах разумного.
         К столику шли мужчины, держа в руках запотевшие бутылки пива.
        – А мне нравятся рыжие, – продолжал говорить Николай Александру. –  Их легче разглядеть в темноте.
        – Что ж, это аргумент, – согласился тот, – только крашеные рыжики – не надежный ориентир.
        – Не скажи! Они  красят волосы каждый раз в другой цвет, чтобы не повторять ошибок.
        – Это мне нравится! – засмеялся Александр.
        – Над чем вы смеетесь? – спросила Анюта. – Давайте посмеемся вместе.
        – Да нет! Мы обменивались мнением о грандиозности и величии строительных работ. Ведь канал этот сделал Москву портом пяти морей! А строился он, кажется, четыре года.
        – Конспираторы, – не поверила Анюта. – А что вы собираетесь делать вечером? Может, вместе куда-нибудь двинем?
        – К сожалению, я обещал Наде почитать стихи Светланы Новиковой…
                Я в любви твоей купаюсь,
                Словно в море, полном звезд.
                Таю, таю, растворяюсь
                В мире призраков и грез…
        – Здорово!.. Но, почему вечером?
        – Конечно! Вы знаете, как здорово читать стихи вечером, наедине с красивой девушкой, да еще под звездным куполом  неба?! Звезды мерцают и улыбаются, луна светит, разбрызгивая серебро и освещая дорожку, приглашающую прогуляться к небесам…  Нет, это нужно самому ощутить!
                Я в любви твоей, как в небе,
                В бело-синих облаках.
                Я с тобою, где бы ни был,
                Словно воск в твоих руках…
          – О, вы – поэт?!
          – Но беда в том, – продолжал Александр, никак не отреагировав на восклицание Анюты, – что стесняюсь читать стихи в большой компании. Поэзия Светланы Новиковой очень чувственна и откровенна. Ее следует читать в интимной обстановке…
          Анюта поняла, что над ней подшучивают, и обиженно взглянув на Николая, проговорила:
          – А ты мне никогда не читал стихи под звездным небом!
          – Разве ты любишь стихи? – удивился Николай.
          –  А как же, если чувственные, и с чувством в придачу.  Философские – тоска зеленая!  Или синяя. Вы еще философские споры  затейте! Я хочу отвязаться  на полную катушку.  А вы мне все:  к небесам привяжись, к небесам.
          – Это вы напрасно! Великие дела и идеи всегда исходят от сердца, а высокие чувства очищают душу.
          – Ой, как назидательно! Вы не учитель?
          – Что вы! Я – врач. К вашим услугам.
          – Учту. Но пока – здорова. Так, значит, вы Надьку лечите? Ее уже лечили от гнойного воспаления фантазии. Чуть не усохла по безымянному герою, скошенному в Чечне. А еще…
        – К счастью она здорова. Мне даже кажется, что она неземного происхождения.
        – Ах, как возвышенно! И что? Она порхает  в небесах?
        – В небесах, рядом с ангелами и Богом.
        – Скажете тоже… С Богом!
        – К сожалению, чем ближе к небесам, тем холоднее. Вот  и пытаюсь  согреть…
         Александр взглянул на молчащую Надежду и, поняв, что ей неприятна эта пикировка, перевел разговор на другую тему.
         – Завтра будем в Саратове. Стоим всего три часа. Даже город не успеем  осмотреть.
         – Жаль, – сказал Николай. – В Саратове замечательный Троицкий собор, художественный музей имени  Радищева. Хорошо бы, чтобы организовали автобусную экскурсию с посещением хотя бы этих мест.
         – Тоска зеленая! – возразила Анюта. – Ни на какую экскурсию я не поеду. Говорят, на Саратовском Арбате много злачных мест. Вот и прошвырнемся по городу. Чего нам музейную пыль глотать?
         – Чем отличаются рестораны Саратова от таких же в Ростове? – с улыбкой спросил Александр.
         – Вы знаете, я легко увижу, чем они отличаются. А чем отличается музей Саратова от музея Ростова? И там, и там чопорные служители, тишина и пыльные экспонаты. Для меня это мало отличимое зрелище.
         –  Только профессионал может уловить отличия ресторанов в разных городах. Для меня они все на одно лицо!
         Обрадованная, что хотя бы в чем-то ее признали профессионалом, Анюта  стала прощаться.
         –  Доброй ночи. Читайте стихи, а мы с Николаем пойдем в бар. Сегодня такой прекрасный вечер. А, может, составите нам компанию?
         – Нет. Я обещал Надежде…
         –  Алкоголь и  женщины образуют крайне опасную смесь, – сказала Надежда, глядя на Николая. – Береги себя.
       – Он давно уже потерял  девственность! Чего ему бояться? – Анюта решила поставить на место эту везучую  облезлую кошку. – И, кроме того, после бокала вина лишь настроение улучшается и работоспособность увеличивается!
         –  Азартно играешь. Так легко потерять голову и  угодить под венец, а потом всю жизнь  жалеть.
         – Ну, что ты?! Брак – единственная азартная игра, благословляемая церковью. Но  свободу Николая никто не ограничивает, и на нее никто не посягает.   
          – Будет вам! – Николай встал и пожал руку Александру. – Рад знакомству и надеюсь, что завтра встретимся.
          Когда они ушли, Александр сказал Надежде:
        – Удивительная и малоинтересная хищница. Не понимаю, что у тебя с ней общего?
        – Она не родилась хищницей.  Когда-то  нас было двое рыжиков на всю школу и она, отчаянная голова, лупила даже мальчишек за дразнилки.  Но жизнь у нее сложилась в море акул капитализма, а у меня в  книжном озере.  С тех пор мы редко общаемся.
          А то, что ты сразу в ней распознал хищницу, делает тебе честь. Она из тех, что требуют к себе внимания и уважения,  потому что не могут его заслужить. Но не будем об этом. Мне не приятно…
         – А мне показалось, что  ты относишься с симпатией  к Николаю. Мне же его просто жалко. Попал в лапы этой гремучей змеи и никак не может освободиться.
        – Где ты видел лапы у змеи? И давай не будем об этом. Мне не хочется это обсуждать…
        – Ладно, – согласился Александр, взяв девушку под руку.

        На пятый день путешествия в двенадцать тридцать «Михаил Шолохов» пришвартовался к пристани Саратова. Туристы веселой гурьбой высыпали на  набережную.
         – Предупреждаю, – кричала в мегафон руководитель группы, дама в  пестром платье и в черных очках, – стоянка в Саратове три часа. Просьба  это учитывать и далеко  в город не ходить.
         – А экскурсий не предусмотрено? – спросил Николай.
         – Экскурсии будут в Ульяновске, Казани и Нижнем Новгороде. Здесь можно погулять по набережной, посидеть в парке.
         – Так вы идете с нами? – спросила Анюта у Александра.
         – Нет. Мы погуляем по парку. А вы на Бродвей?
         – А что здесь делать? Прошвырнемся, может, в приличный ресторан зайдем.
         Вцепившись в Николая, Анюта потащила его в город. Александр взглянул на Надежду. Девушка была грустной и задумчивой.
         – Что-нибудь случилось?
         – Нет. Просто думаю о том, что мне когда-то нравился Николай. Интересный парень, начитанный, умный. И, при этом, совершеннейшая тряпка… Жалко его.
         – А мне так не кажется. Думается, он хорошо знает, чего хочет. Ты, Надюша, его немного идеализируешь.
         – Вот и брат мой мне говорит, что я живу среди чужих миров и ненадежных истин.
         – Брат? У тебя есть брат? Ты ничего мне не рассказывала о брате. Кто он, где  живет, кем работает?
         – Я тебе еще многого не рассказывала. А брат мой – старший помощник капитана на нашем теплоходе.
         – Да ты что?!
         – А что?
         – И ты это так долго скрывала?
         – Не хочу ему мешать, да и не было случая об этом рассказать.
         Они гуляли по парку, сидели в тени на скамейке. Александр с первого дня безнадежно был влюблен в Надежду и все не решался ей об этом сказать. Ей тоже нравился Александр, но она, еще недавно пережившая предательство Виталика и Николая, сдерживала свои порывы.  Порой ей казалось, что у нее все в прошлом. Кому нужны поношенные библиотекарши? Так и двигались они по парку в легком тумане прорастающей влюбленности,  рассыпая сахарный песок слов.
           – Врачи – несчастные люди. Пытаются поначалу спасать невротиков, потом  спасаются от неврозов сами. Ты очень впечатлительный человек…
          Александр согласно кивнул.
          – Разве это плохо?!  Накопление впечатлений – лучший вид накоплений. И украсть его сложно. К тому же не накопив  прошлого, трудно разобраться в настоящем, не возможно заглянуть в будущее.
          – Ты уже готов подвести под свое утверждение философскую базу.
          – Профессия накладывает отпечаток. Я это понимаю. Тебе это неприятно?
          – Я разве так сказала?
          – Я так понял… Знаешь, Надюша, мне кажется, что наша встреча на теплоходе – не случайна, и не должна закончиться с окончанием  путешествия.
          – Мне приятно это слышать и тоже  хотелось бы продолжить знакомство. Будем общаться через Интернет. У тебя есть Интернет?
          – У меня есть Интернет, но не хочется  лишь виртуального общения…
          – Согласна, что лучше, когда глаза в глаза. Но самолет, даже поезд в Москву из Ростова знаешь, сколько стоит?!
          – Представляю. Но зачем ездить? Переезжай в Москву! У нас прекрасная квартира на Кутузовском проспекте!
          – Это нужно понимать, как предложение руки и сердца?
          Надежда вдруг стала серьезной и грустной. Ей нравился Александр, его напористость, находчивость, интеллигентность… Но пока не чувствовала она того волнения, которое определялось ею, как любовь. Она вдруг вновь услышала голос, который, как ей казалось, давно забыла. Сколько лет прошло?! После этого столько событий пронеслись ураганом! Так нет же! Звучит этот голос из небытия… 
         Надежда взглянула в его глаза и тихо проговорила:
        – Не торопи события. Мы знакомы пять дней.
        – За шесть дней Бог создал мир! Мне кажется, я давно тебя знаю. Разве ты не веришь в любовь с первого взгляда?
        – Во-первых, Бог создал мир за шесть дней, и ничего путного из этого не вышло. Но самое страшное, что Он был доволен своей работой, хотя Ему трудно доказать свое алиби во всех тех гнусностях, что творятся в мире! Во-вторых, я готова поверить во что угодно… но очень боюсь ошибиться. Потом очень тяжело разочаровываться. Кстати, ты  веришь в Бога?
         – К сожалению, не верю.
         – Почему к сожалению?
         – Верующему человеку жить и умирать легче.
         – Чехов утверждал, что человек или должен быть верующим, или ищущим веры. Но, я согласна: с верой есть  кому  пожаловаться, попросить защиты, спросить совета…
         – И это – чистая психология. Но, помогает.
         – А ты расскажи мне подробнее о своей работе. С чем сталкиваешься чаще всего? Были ли интересные случаи? Как и где ведешь  прием? Ведь, для психотерапии нужны специальные условия.
          – Прием веду в поликлинике. Ничего особенного. Лечу в основном невротиков и истеричек. В последнее время много больных с депрессией. Люди плохо адаптируются к быстро изменяющимся условиям жизни. Так что, у меня много работы. И в работе этой не всегда есть романтика и быстрый результат. Но, я люблю то, что делаю…
          – Вот этим ты мне нравишься!
          Александр увидел ее горящие глаза. Это придало ему смелости, он привлек девушку к себе и поцеловал. Надежда легонько оттолкнула его, заторопилась:
         – Спасибо! Но нам пора на теплоход! Уже время!
         Они спустились на набережную, и подошли к теплоходу. У трапа толпились пассажиры, обменивались впечатлениями, шутили.
         – Санек, – обратился к Александру мужчина, увешанный фотоаппаратами, – послушай, какой я анекдот услышал в ближайшей забегаловке: приходит к врачу мужик и жалуется: «Доктор, я работаю, как лошадь, ем как свинья, устаю, как собака. Что мне делать?» «Не знаю, я не ветеринар!». – Мужчина сам первый громко рассмеялся и похлопал Александра по плечу.– Ты не ветеринар?
         – Не ветеринар. А ты уже успел принять на грудь?
         – Сто граммов. Нужно было попробовать местный продукт. Любовь к горячительным напиткам пока не вызывает у меня протеста.
         – Напрасно. Тебя ожидают большие неприятности. Знаешь, как говорят водителям, которые не застегивают ремней безопасности? Если, говорят, вам они неудобны, попробуйте растяжку на берцовой кости.
         – Да брось ты свои медицинские страшилки! Умеренное употребление алкоголя, да еще в отпуске, не вредно, а полезно! Ты-то где бродил?
         – Гулял… Извини. Увидимся на обеде.
         Александр  с Надеждой  прошли  на палубу.
         – С этим мужиком я в одной каюте. Он  работает в какой-то фирме, весельчак и анекдотист. Рассказывал, что шеф, его институтский товарищ, дал в газету объявление: «Требуются менеджеры не старше двадцати пяти  лет с тридцатилетним опытом работы!».
        Надежда посмотрела на часы.
        – Мы  по расписанию уже должны отходить.
        – А вот и трап убирают.
        Какой-то ловкий парень в самый последний момент взбежал по трапу на нижнюю палубу и мгновенно исчез в глубинах этого плавучего города.
       Теплоход дал гудок и стал набирать ход.
       – Пойду в каюту. Переоденусь. Встретимся после обеда.
       – Сегодня в кинозале фильм «Три плюс два». Пойдем?
       – Боже, какой старый! Давай лучше просто погуляем.
       – Хорошо. Погода шепчет.
        Во время обеда стол, за которым сидели Анюта и Николай, пустовал. Надежда  заподозрила неладное. Не отстали ли? Она попросила проверить свое подозрение вахтенного матроса, и тот подтвердил, что в их каюте никого нет.
         К Надежде подошел Александр, и девушка рассказала о  том, что, видимо, Анюта и Николай отстали.
         – Не стоит сильно переживать. Деньги у них есть. Догонят. Николай все мечтал о приключении. Вот и получил его!
         – Ну, что ж, будем надеяться, что с ними ничего плохого не произошло, и они благополучно догонят нас на следующей стоянке.
         Но на следующей стоянке в Винновке они не пришли к теплоходу. Тревожась за их судьбу, Надежда рассказала брату о том, что двое туристов, ее знакомые, отстали в Саратове от теплохода.
          – Чем мы можем им помочь? Взрослые люди. Догонят, – сказал он, не очень-то переживая за отставших.
          Между тем, события в Саратове развивались стремительно.
           Анюта и Николай зашли в шикарный ресторан. Вечер только начинался и зал был пуст. Метрдотель проводила их к столику у окна. За соседним столом обедал какой-то парень, не обращая внимания на новых посетителей.
          Анюта заказала котлеты по-киевски, бутылку красного вина, салаты.
         – Стоит ли брать вино? – засомневался Николай. – Здесь большая наценка. Да и на теплоходе напитки есть!
         – Можем себе позволить. Не бери в голову! Хочу отвязаться, как следует. А для этого нужно хоть немного быть под градусом.
         Парень, сидящий за соседним столиком, внимательно прислушивался к их беседе. Потом, оценивающе взглянув на Анюту, расплатился с официантом и вышел.
         После обеда он тенью последовал за Николаем и Анютой в книжный магазин, который располагался рядом. 
         – Неужели тебе в Ростове не хватает книг?
          – Я только взгляну.
          – Хорошо, хорошо. Будь, по-твоему.
          В магазине,  на удивление, толпился народ. Кто-то рассматривал новинки, полученные недавно, кто-то разглядывал шикарное издание мифов народов мира.
         Анюта и Николай протиснулись к прилавку.
         – Будьте добры, покажите, пожалуйста, сочинения Иосифа Бродского, – попросил Николай.
         – Молодой человек, чего вы толкаетесь? – недовольно взглянув на парнишку, сказала Анюта.
         – Простите, Бога ради. Это меня толкнули, – сказал он и взял в руки  книгу  Наума Шафера о собаках.
         Когда через несколько мгновений толпа схлынула, Анюта увидела, что ее сумочку, в которой были деньги, срезали. В первое мгновение она не могла в это поверить и словно онемела. Потом, когда до нее, наконец, дошел весь ужас ситуации, она стала озираться, ища парнишку, который ее толкнул. Ей казалось, что именно в это время срезали сумочку, и она подумала, что парнишка этот и украл ее.
          Через мгновение она увидела его возле другой полки с книгами. Он никуда не спешил, не прятался, и Анюта стала сомневаться в своих подозрениях. Но может быть, он заметил, кто его толкнул? Она, увлекая с собой Николая, подошла к парню.
         – У меня только что украли сумку. Это произошло именно тогда, когда вы меня толкнули. Кто вас толкнул?
         – Я не заметил. Я же на книжки смотрел. У меня на затылке глаз нет.
         – Тогда вам придется пройти с нами в милицию.
         – С какой стати? Вы что?! Я здесь причем?!
         – Ничего с тобой не случится, прогуляемся до отделения! – сказал Николай, взяв парня за руку.
        В ближайшем отделении зарегистрировали факт воровства, допросили и отпустили парня,  равнодушно заверив Анюту, что будут искать похитителя, но вряд ли найдут. Поинтересовались:
         – Много ли денег было в сумочке?
         – Полторы тысячи долларов и пять тысяч рублей. Все наши деньги.
         – Не хило! – протянул милиционер, словно сожалея, что не ему досталась эта сумочка. Он недружелюбно посмотрел на пострадавшую. Ему, получающему полторы тысячи в месяц, было непонятно, как можно такие огромные деньги тратить на отпуск.
         – Что же нам теперь делать? Теплоход наш уже давно ушел. Денег у нас нет. Вы разрешите хоть позвонить домой?
         –  Звоните. Только, у вас же с деньгами и документы пропали. Вы даже деньги не сможете получить.
        – Почему? Мои документы при мне, – сказал Николай.
        – А вы кем приходитесь пострадавшей? – спросил  лейтенант, хитро прищурив глаза. – Вы тоже – пассажир с «Михаила Шолохова»?
        – Мы – друзья. Я тоже из этого теплохода. И не понимаю,   что   вас   так  забавляет? К сожалению, моих денег не хватит ни на гостиницу, ни на дорогу…
        Лейтенант стал серьезным, и сухо бросил:
        – Звоните, только быстро…
       Анюта набрала номер телефона отца. К счастью, он оказался на месте.
        – Папуля, здравствуй!
        – Анюта? Ты откуда? Как отдыхаете?
        – Ужасно. Скука зеленая, а ко всему, нас еще и  обокрали. Срезали сумочку, а в ней все деньги.
         – Как это случилось?
         –   Долго   рассказывать.   Я   звоню   из   отделения милиции. Пришли на имя Николая нам деньги. Вместе с деньгами украли и мои документы.
        – Где вы? Куда присылать деньги?
        – Саратов. Главпочтамт, до востребования.
        – А как с вашими вещами? Я так понимаю, вы отстали от теплохода?
        – Отстали. Догоним в Ульяновске или Казани.
        – Ты, дочка,  не можешь без приключений!
        – Без приключений скучно. Мы ждем, папуля…
        – Ладно. Ждите…
       Когда они вышли из отделения милиции, Анюта дала волю своему негодованию.
       – И нужно было тебе заходить в этот магазин! Как будто в Ростове мало книг.
       – Конечно… теперь во всем виноват я.
       – И что мы будем делать? У тебя есть деньги?
       – Есть, но мало. – Николай достал из бокового кармана документы и деньги.– Вот, тысяча пятьсот рублей.
       – Нужно попробовать устроиться в гостинице.
       – У тебя же нет документов.
       – В том-то и дело. И в паспорте твоем я не фигурирую…
       – Может, частную квартиру найдем?
       – Попытаться можно. Интересно, когда могут прийти деньги?
       – Если пошлет телеграфно, завтра могут быть.
       – До завтра дожить нужно… Ладно, пойдем в гостиницу. Обычно возле гостиниц крутятся те, кто сдает жилье. Хотя, сегодня нет проблем устроиться в гостинице, так что на это я мало рассчитываю. В противном случае придется идти на вокзал в комнату отдыха.
         Во второй половине следующего дня на имя Николая пришли деньги. Получив их, они договорились с таксистом и помчались в Ульяновск. К утру они были на речном вокзале и узнали, что теплоход «Михаил Шолохов» прибывает по расписанию в четырнадцать часов.
         – У нас еще много времени. Можно город посмотреть…
         – Не хочется. Ночь была сумасшедшая. Давай здесь, в скверике посидим.
         – Чего ты скис? Уж если кому и расстраиваться, так мне, но я же не кисну!  Ладно, пойдем завтракать.
         Они прошли в буфет  речного вокзала и заказали сосиски с капустой и кофе. Ничего другого там не было.
         Когда в четырнадцать, наконец, бело-голубой красавец-теплоход пришвартовался к пирсу и пассажиры высыпали на пристань, Николай и Анюта поднялись на палубу и прошли в каюту, стараясь  не привлекать к себе внимание.
         В каюте Анюта села в кресло и вдруг расплакалась.
         – Ты чего? – встревожился Николай.
         – Ничего… Тяжело, когда убеждаешься, что едешь в другую сторону.
        – Не понял…
        – Знаешь, как бывает: протискиваешься в автобус, локтями расшвыриваешь всех на своем пути, и вдруг убеждаешься, что автобус-то идет не в ту сторону…
        – Не очень понимаю, к чему это ты? По моему опыту, в автобусе всегда полно мест, если он идет в другую сторону.
        – Может быть… – задумчиво согласилась Анюта, вытирая слезы платком. – А я только сейчас поняла, что напрасно с тобой связалась. Мы – разные люди. Ты никогда не станешь таким, каким я хотела бы тебя видеть. Да и я тебе не очень подхожу… Мы едем в разные стороны…
         Николай смотрел на Анюту и, может быть, впервые видел ее такой. Ему стало не по себе. Он испугался открывающейся бездны.
          –  Да, брак по расчету, но я хороший инженер и ошибаюсь редко. И договор простой как редиска. Я не лезу в твои женские игрища. А ты не лезешь в мои мужские дела.
          Ошеломленная Анюта хлопала ресницами.
          – Оригинально! Ну, ты, Колюня, как в маске ходил. Крут, однако. Может,  ты,  розовый мальчик-переросток,    и в постели станешь крут?  А то включу в договор пункт о врачебной опеке. Ишь ты, согласен быть запасным игроком в моей команде. Да я не согласна скрытой шлюхой быть. Определенно нам обоим  лечиться надо.
          Впрочем, может, ты и прав. А обними-ка меня, расчетливый чурбан. Деву надо крепко держать и долго. Ты понял – долго!  Сосредоточься на этой мысли. Как только сосредоточишься, сразу поедем в одну сторону. Даю еще одну попытку.

                9
   
          Теплоход  будто летел  над веселой зеленью  берез и осин,  и   открытыми пространствами полей. Верхушки деревьев проплывали почти у самых ног.  Дети цеплялись за поручни,   наклонялись, чтобы  увидеть облачного слона, который несет их плавучий дом.  Для них существование краев канала  вознесенных над низиной вовсе не казалось непререкаемой догмой.
          Приближалась Москва и пора окончательного решения.
          Надежда и Александр  плыли в  белопенных облаках предвкушения. Увы, облака, сгущаясь,  имеют обыкновение становиться черными тучами. Но  наши герои не таковы, и потому дуэт их исполнял одни только песни надежды.
           – Ты так ничего мне и не сказала…
           – Что я должна была сказать?
           – Я сделал тебе предложение.
           Надежда стала серьезной. Она посмотрела в глаза Александра, и тихо произнесла:
           – Мы еще мало друг друга знаем!
           – Мало… Но что же мне делать?
           – Не знаю… Не буду скрывать, ты мне тоже нравишься. Но, давай получше узнаем друг друга… я так боюсь разочарований.
           – А я верю своему первому побуждению.
           – Ты уже опытный боец…
           – Опытный. Только мой опыт говорит, что ты и есть моя половинка…
           – Половинка… –  Надежда улыбнулась и взяла Александра под руку. – Есть такие стихи Екатерины Гонзалес, нашего донского поэта. Мне она нравится. Напоминает Марину Цветаеву. Вот послушай:
                Мы яблоко разрежем пополам.
                Я дам тебе вторую половину.
                И сердцевину аккуратно выну.
                Так я твоим поверила словам.
                Так прислонилась. Так качнулась. Двери
                смеялись в спину: «Неужели веришь?
                Да он не знает, он не верит сам!»
                Мы яблоко разрежем пополам
                червивое. И угостимся ядом.
                А я-то думала… А я-то, я-то…
                Как колокольчик слышно: ядом, ядом…
                Как это больно – быть с тобой на «ты»!
                Уродливо искажены черты.
                Угодливо расставлены ловушки –
                любовь и смерть. Меня разлука душит,
                страшит беда, пугают поезда.
                И лица бьются в стекла, бьются, бьются…
                Мы яблоко разрежем пополам.
                Две половины – и они смеются.
           Александр слушал, завороженный ее голосом, интонациями, смыслом прочитанного, и думал, что так Надежда ответила на его предложение.
           Только неловкость помешала ему выразить свои чувства яснее. А Надежда подумала: «А вдруг это и есть судьба? Надо поговорить с братом. Я уже столько раз обжигалась, делала глупости…».
           Она зашла к себе, чтобы переодеться, но обнаружила на столе многостраничную записку. Она сама убирала каюту и думала, что никто туда зайти не мог. Как оказалось, мог.  Вон простыни новые и полотенца. Первый класс все-таки.
         Не ожидая уже потрясений, она села читать записку.
         «Давным-давно жил-был  принц».
         Решив, что это покаянное письмо от Николая, она устроилась поудобнее. Чертовски приятно, когда ты Татьяна, которой пишет Онегин. Торопится, чтоб я за генерала выйти не успела.
          «И девочка жила – рыжик с косичками торчком».
          У Нади остановилось сердце. Она упала на кровать. Получить письмо с того света – это слишком даже для русалки. Потом она продолжила читать.
          «Золушки  горой складывали свои хрустальные башмачки к ногам этого принца, а Рыжик была еще так мала, что у нее и хрустального башмачка не было. Но смотрела она на него с такой любовью, что только ее взгляд и спас ему жизнь, когда он на далекой войне лежал   раненый    в   туманном   ущелье.   Вот так принц выжил, но потерял свое королевство. И ничего  у него в этом мире нет,  кроме  взгляда той  рыжей Золушки, ставшей уже  Прекрасной  Дамой. И служит он сейчас простым стражником в ее дворце».
          Надя заплакала. Ну,  вот опять рвется ее сердце на части. Что же это такое?! 
          Так и не надев очки, она сунула нос в конец записки.
          «Надежда ты моя последняя,  ради тебя я отвоюю новое королевство. Твой вечный принц и нищий,  твой страж и слуга. Леонид Смехов».
          Не переодевшись, как была заплаканная, она прибежала с письмом  к Александру.
          – Я всего лишь девчонка-переросток, а ты взрослый и умный. Прочти и скажи, что думаешь.
          Встревоженный Александр начал читать тихо, мрачнея.
          Сложив и вернув ей письмо, он еще долго молчал, а она терпеливо ждала. Даже тучи мрачнели, готовые не просто заплакать, но зарыдать горячими ручьями.
          – Вот что, ускользающая радость моя, Надежда. Когда выйдешь за него замуж, очень прошу, – не торопись заводить детей. Этого мама моя не переживет.
          – Причем тут твоя мама? – дрожащими губами произнесла Надежда.
          Он вместо ответа долго разглядывал берег. Она ждала.
          – Видишь ли, Мое Ускользающее  Счастье, детские фантазии чаще всего бывают до ужаса обманчивы. А я тебя буду ждать,  и мама ждет внуков от меня.
          – Но я вряд ли смогу иметь детей… ты же многого не знаешь. К тому же я не буду уже тем цветком, запах которого так тебя одурманил.
          – Вот и будем мы оба на равных, оба разведенные.
          – Как мосты?
          – Хотелось бы, чтобы именно так.

          В женскую консультацию на прием пришла беременная женщина с выпирающим из-под лохмотьев животом. Грубый пропитый голос и огромные  размеры заставляли сторониться посетителей, ожидающих своей очереди к врачу.  Даже не взглянув в их сторону, она открыла дверь кабинета.
          – Ну-с, мадам, с чем пожаловали, спросил пожилой сухонький врач.
          – С беременностью, не видишь что ли, – голосом Зыкиной ответствовала баба.
          – Это я заметил, но жалуетесь-то на что?
          Баба чуть не взгромоздилась на стол и, дыша перегаром и приблизив лицо вплотную к слегка оробевшему врачу, прошептала:
          – А здеся тоже можно на него жалиться?
          – На кого?
          – Ну, доктор, ты ж умным должон быть! На кого беременей бабе жалиться? На него, охламона! На евойный  презент, будь он неладен!
          – Ну,  это не ко мне.
          – Ну, еже не к тебе, то к кому?
          – Мадам, я устал. Я занимаюсь больными. Скажите, что у вас болит?
          – Душа у меня на этого злыдня горит.
          – А, – обрадовался гинеколог, – вам к психиатру.
          – А это в какую дверь?
          – Подойдите к сестре, она вам все объяснит.
          –  И тебе не стыдно бабу беременную гонять?
          – Я могу вам выписать справку о беременности, но лечить вашу болезнь не умею. Она не лечится. Рожать нужно будет.
           – Дай, уж, че можешь.
          Врач вынул блокнот и взял в руки ручку.
          – Имя,  отчество, фамилия.
          – Оленева Надежда Васильевна.
          – Адрес?
          – Купи мне квартиру, тогда и адрес будет.
          – Хорошо. Дайте мне паспорт.
          – Знала бы,  где мой паспорт.
          – Тогда идите к сестре. Она вам поможет заполнить справку. Вот видите, я даже расписался. Она поставит печать,  и будьте мне здоровы.
           Женщина вышла, тяжело переваливая живот.
           Сестра, кокетливо прихорашивалась в конце коридора.  Увидев беременную, нависшую над ней, она  испугалась.
          – Вам что?
          – Доктор велел тебе печать на евойную подпись поставить.
          Сестра быстро разглядела подпись и шлепнула печать, искренне желая, чтобы эта горилла скорее удалилась.
          Баба, удовлетворенно крякнув, пошла к выходу, прижимая справку к груди, почти вываливающейся из тесного лифчика. Ее путь лежал в бомжовник недостроенного дома – подарок компании, разорившейся в процессе строительства. Там она передала справку молодому человеку с холщовой сумкой в руках, принимая от него сторублевку.
          Чему он так улыбался? Наверно вспомнил девиз Пана Телеймона – «Смехову положено веселиться!»
           Возносимая волнами почти истерического волнения, Надежда ждала его  на палубе вернувшегося в Ростов «Михаила Шолохова». Пассажиры давно покинули этот плавучий отель. 
           Она вспомнила прощальный взгляд Александра, унесенный  в суету московского Речного вокзала. Он был испуганным и виноватым. В сущности,  она осталась с человеком совершено незнакомым. Шрам и проблески седины  на вершине круглой головы  изменили его до неузнаваемости. Неузнаваемости внешней. Внутренней узнаваемости и быть не могло. Она его не знала. Любила? Да! Чуть не умерла, думая, что он убит. Считала, что жизнь ее кончена. Потому так легко и сошлась с Виталиком, который сумел ее уговорить, приласкать в самые трудные, как ей казалось, дни жизни. А потом эта история с ее болезнью. Если бы тогда не Марченко, не его волшебный голос, глаза и музыка… Боже, какая то была музыка! И, конечно же, голос!
            А с Леонидом она ведь  ни разу не говорила ни о чем. Смотрела, как он проводил свои приемы на борцовском ковре  в толпе юных идиоток. Плавала рядом с ним в бассейне, где опять вертелась толпа носительниц хрустальных башмачков. А он все подшучивал над ней, называя рыжиком с косичками торчком. Боже, как же она была в него влюблена! Ей казалось, стоит ему только сказать: умри, и она бы без колебаний с радостью умерла для него. Но он только улыбался ей и на последок сказал: «Ты подрасти немного и обязательно меня дождись! Ты мне нравишься, рыжик с косичками торчком!»
          Тогда  она смогла лишь сфотографироваться рядом  с ним. Только это и было. Разумом уже достаточно взрослым она понимала, что этого мало, и потому  пыталась, и все не могла выплыть из этого плена.
          И вот теперь, через столько лет он вдруг явился из небытия! Чтобы скрыть свое волнение, она даже не вышла к обеду. Свадебная ночь – это ведь сегодня. Пейзаж за окном неподвижный и серый. Набережная, гуляющая публика. Скорее бы пришел Леонид. Вместо него к ней подошел брат.
           – Что-то ты по старой русской традиции печальна перед свадьбой.
           – Ой, Владик, действительно, не хватает лишь подружек с жалостными песнями. – Бодрый ритм ее речи неожиданно для нее сломался. Обломки испуганно зазвенели. – Но, скажи ты мне, как он тебе?
         Владимир Васильевич, внушительный, широкоусый сорокалетний мужчина заморгал рыжими ресницами.
         – Не пойму  я тебя, сестренка. Не хочешь выходить за него замуж, не выходи. Лично я сладкоголосых красавцев не люблю. Он,  по-моему – артист. Все как-то не живет, а играет роли. Но вы же ребенка ждете.
         – Какого ребенка?  Это он тебе наболтал.
         – Что значит наболтал. Я справку видел. Без такой справки ни один ЗАГС так скоропалительно не распишет.
        Надя от хохота почти сложилась пополам.
        Владимир Васильевич растерянно моргал.
        – Скажи, Надюха, а он в курсе твоих проблем и того, что детей тебе все же не стоит заводить?
          – Я ему рассказала все.
          – А он что?
          – Говорит, что любит и ничего ему не нужно, лишь бы быть со мной. А о детях сказал, что возьмем себе малышку из Дома ребенка. Я верю ему. Он у меня фокусник! Что обещает – всегда выполняет.
           – Именно так, моя принцесса, – сказал Леонид, поднимаясь по трапу. –  Белая  карета подана. Здесь подвенечное платье. Свидетелей и присоединившихся, прошу следовать за нами  в голубой карете. Мажордом, здесь вы король, прошу распорядиться. Бал и ужин  в золотом  зале.
           Владимир Васильевич усмехнулся. Он с симпатией посмотрел на возбужденного жениха.
           – Имеет ли     принцесса, что добавить?
           – Тюльпаны и калы белые?
           – Белоснежные!
           Голос ее не дрогнул, и Владимир Васильевич успокоился.  В конце концов, он вполне приличный парень, да и охранники с его опытом всегда  в цене.  Не пропадут.
           Наемные кареты марки «Нисан», «BMV» и «Мерседес»,   действительно, ждали у трапа. Все символы свадебного поезда сверкали на солнце.
           Надежда вскинула ресницы,  увидев наряд кучера на водителе предназначенной им машины.
           – Принц Смехов, одежда кучера из вашего гардероба?
           – Ах,  моя юная королева, пусть тебя не волнуют такие пустяки!
           Улыбка его в профиль с правой, не задетой шрамом стороны, вернула ее в прошлое. Такой вот он Орфей, за которым спускаться в мир смерти  пришлось ей – Эвридике. И вспомнилось:
                Под струны Орфея
                И Леля дуду,
                Под звуки летящие
                В сладком бреду,
                Вращается мир наш,
                Сквозь бездны летящий,
                Творя повороты
                Все круче и чаще.
                Но что неизменно
                Под  древней луной –
                Прекрасная Дама
                Ночной тишиной.
                Ростов ли вокруг,
                Кострома ли, Париж
                Все так же, волнуясь,
                Над люлькой стоишь.
                И в страхе огонь наш
                Хранишь в  очаге.
                Хоть давятся криком,
                Что  мир наш  на «ге».   
           Свадебный пир быстро соскользнул с вершины многолюдности к тихому сидению втроем.
          – Ну что, королева, осталось произнести последний тост.
          – Слушаю, мой король.
          – За мудрого врача, за Сергея Кирилловича Марченко, который, роясь в глубинах наших душ, как археолог, собирал черепки разбитых амфор, и спас нас обоих!
          – Присоединяюсь и удаляюсь, – произнес старпом, не очень понимая, о чем  говорил Леонид, и с грустью вспоминая о своих должностных заботах.
           Они еще минуту посидели в молчании, усталые от треволнений  прожитого дня.  Потом она сказала.
           – Простите, мой король, и позвольте вас пригласить в мою скромную лачугу. Я  надеюсь, что мажордом уже распорядился об убранстве нашего алькова.
           Леонид  загадочно улыбнулся.
           – Нет, королева, для вас я уже отвоевал себе очень скромное королевство. Двухкомнатные покои дворца ждут нас,  и карета с помощью несложного колдовства, явится немедленно.
            Он опять сидел к ней той стороной, с которой шрам не виден, губы были плотно сжаты и скулы напряжены, как на скульптуре «Мужество».
           Она повернула его лицо к себе, и поцеловала  шрам, лоб и, наконец, сладкие, до головокружения, губы.

          Утро летнее, улыбнувшись, превратилось в день. Надежда проснулась, и  долго смотрела в лицо мужа, потом, не одеваясь, обошла все углы квартиры, где, кроме  двуспальной кровати и холодильника на кухне, не было ничего. Бедноваты дворцовые покои короля, зато, несомненно, не взяты у приятеля, в порядке холостяцкой взаимовыручки. Но как он успел за полдня и справку раздобыть, и квартиру,  и кровать с холодильником?! Еще, наверно, и пол вымыл. Это умозаключение позволило ей смириться с видом брошенной на пол одежды, включая самые последние интимности.  Она зашла в ванную комнату. Убогий стандарт семидесятых, точно как в родительской квартире: покрашенные масляной краской стены ванной комнаты, покарябанная эмаль. Тут тоже было  чисто и пусто.
           Она встала под душ. Отсутствие полотенца  не смутило, она о таком пустяке и не задумалась.
           Задуматься пришлось, когда мокрая встала на холодный пол. Резвая мысль выкинула ее в пустую комнату, где было теплее,  и на полу валялись солнечные лучи, просеянные через прямоугольник окна.
          Начались русалочьи прыжки и пляски, чтоб до полного высыхания. Леонид,  даже не умывшись, замер в проеме двери, наблюдая неистовую пляску русалки.  В не уложенных  рыжих волосах  сверкали  солнечные блики.  Смутившись, она замерла.
          – А подглядывать не хорошо.
          – Что поделаешь,  – улыбнулся он. – Такая у меня профессия.
          – А какая у тебя профессия?
          – Интеледженс сервис. Сервировать столы  интеллекта информацией.
          – И чего же ты высматривал у моего брата на корабле?
          – Тебя, разумеется.
          – Ах,  мой милый король, не лукавьте!
          – Король без лукавства – это не профессионально.
А не думаете ли вы, моя королева, что нам пора одеться.  Я прямо чувствую, что вон из того   окна уже сняли видеофильм с твоими половецкими плясками, а сейчас готовят компромат.
          Она послушно запрыгала в спальню  и, минимально одевшись   и стоя спиной к занятому той же процедурой  Леониду, спросила:
          – На фиг им сдались охранник и библиотекарша?
          – Очень надеюсь, что пока еще не сдались.
          – Леня, а не пора ли нам поговорить всерьез?
          – Как?   Ты  считаешь    нашу    свадьбу   милой шуткой?
          – Я считаю, что нам пора строить планы и благоустраивать  квартиру. А для этого надо …
          – А для этого нужно хорошо позавтракать. – Он оглянулся на окно. –  Пожалуй, даже пообедать.
         Она попыталась продолжить мысль, но он ласково прикрыв ее рот ладонью, возразил:
          – Строить планы на голодный желудок – это моветон.

          Музыка с берега и с таких же резиновых лодочек     заполняла      пространство     водохранилища Северного микрорайона. Они болтали ногами в воде  и  срывали с шампура сочные ломти пахнущего дымком  мяса, разделенные  половинками луковиц и помидоров.
          – Мой король, я жду откровений. Место и время.
          – Серьезные разговоры вредны для пищеварения,  – ответил Леонид, запивая кусок глотком «Боржоми».
          – А ты начни с несерьезных. Про папу, про маму, про детство, – оглядывая пеструю  живопись  берега,  настаивала Надежда.
          – Мне не с чего начинать. Родителей своих я не помню. Вырос в детском доме. До восемнадцати ходил в школу. Потом поступил в училище. Хорошо только помню марш-броски с полной выкладкой, ориентирование на местности, стрельбы и тренировки. Тренировки до полного изнеможения. Гимнастерка стояла белая от пота. И еще помню, что постоянно хотелось спать. Я, казалось, мог и стоя спать! Можно я съем еще кусок этой  мужской пищи?
          – Какие вопросы вы задаете, Ваше Величество?
          Минут пять он, строя королевские рожицы, добросовестно жевал мясо, смаковал лук и жареные ломтики помидоров. Потом продолжил.
          –  Потом выиграл первенство вооруженных сил, потом и России… Мне казалось, путь у меня ровный, как луч света, который ты излучаешь. Но…
          – Король, я с трепетом преклоняюсь перед Вами.
          – Весьма польщен,  моя королева, но тут следует сделать многозначительную паузу и искупаться.
          – Фу, –  надула губы Надежда. –  Мне это напоминает рекламную паузу посреди захватывающего боевика.
          – Ладно, будет тебе сейчас боевик. Замаячила Чечня. Сначала все шло нормально. Мы приехали и живем себе в палатках, обживаемся, присматриваемся. А потом началось! Одного разяву утащили, другого подстрелили, бронетранспортер подорвали… Поняли мы, что никакая это не контртеррористическая операция вовсе, а самая обыкновенная война. Но какая может быть война, если и там, и здесь – россияне?! Какая может быть война со своим народом?! Это называется как-то иначе. Бред! К тому же, обнаглели духи. Стали подрывать все, что двигалось. Днем они улыбаются, а ночью ставят минные растяжки. Как с ними бороться? Да, к тому же, и наши стали относиться к чеченцам, как к потенциальным врагам. Ты заметила, я сказал «наши»? Но, ведь, и они – наши! Женщины, дети, старики… Вот и превратилось все в сплошное месиво, в сплошной кошмар. А тут еще дружка моего подорвали. Приехали строители из Ростова восстанавливать Грозный. Кто их туда послал? Зачем? Торопились чины, говорили красивые слова, а на деле – хотели просто отмыть деньги. Какое там восстановление, когда война идет?! Короче, стали мы мстить… Потом и я отличился. После этого и потребовалась помощь Марченко. Мудрый мужик. Он и посоветовал мне в тебя влюбиться?
          – Так, значит, ты по его совету?
          – Да нет! Я ведь о тебе мечтал еще с тех пор, как однажды увидел во Дворце спорта, когда выиграл чемпионат вооруженных сил. Видел тебя. Память у меня знаешь какая? Раз посмотрю – и все! На всю жизнь! Но и искать не было времени, да и мала ты тогда была, рыжик с косичками торчком. А тут – жизнь, как на сцене. Цветы, поклоны и поклонницы…
           – О поклонницах я не хочу слушать!
           – Да нет! Ничего особенного.  Но то, что довелось увидеть там, ни в каком боевике, ни в каком фильме ужасов не увидишь. И, самое главное, – я был главным действующим лицом. И глаза… глаза той девушки… Она была беременной….
           Леонид замолк, повернувшись к ней  рассеченной шрамом щекой.
           Услышав это, Надежда захлопала глазами.
           – Я ничего не понимаю! Опять загадки?
           – Это жизнь у нас такая загадочная. Я тебе сначала притчу расскажу. Ломоносов как-то изрек: «Всякое знание при всяком звании пригодиться может». Не скажу, что он вовсе не прав. Но есть такие знания, что их лучше иметь при звании не ниже генеральского.  Это не я сказал, а один американский летчик. Ему отец рассказывал, что во время войны во Вьетнаме на них точно такие же ракеты были нацелены. Их американские воротилы в обе стороны сбывали. Туда, правда, не прямо, а через третьи страны. По словам его отца, никто даже не думал о том, что эти ракеты будут убивать американцев! Примерно такое же и в нашей Чечне.
          – Ой, Ваше Величество, а попроще  изложить нельзя?
          – Можно,  но нарушится принцип Ломоносова. Ты же пока не генерал.
           Надежда стала молча складывать остатки пиршества в целлофановый мешочек. Потом сказала:
           – Хватит шуточек. Давай серьезно. Что мы будем делать, когда мой отпуск кончится?
           – У тебя, моя королева есть королевский выбор. Можно оставить все как есть. Я охранник – ты в библиотеке. Будем потихоньку выплачивать ссуду  за квартиру, и обзаводится мебелью и ребятишками. Ты, правда, для начала предпочла проглотить противозачаточные пилюли.
           Надя при этих словах густо покраснела.
           – Как ты догадался?
           – Улики, моя радость. Я же где-то местами немного Шерлок, знаешь ли, Холмс. Да не красней. Кому сегодня не хочется пожить и покуражиться?! И, кроме того, я помню, что тебе нельзя иметь детей. Мы же об этом  говорили.
          Излагаю следующую версию нашей жизни.  Я могу вернуться на свою, так сказать, профессиональную стезю. Ты даже  реально можешь мне помочь, ведь в некотором смысле – тоже специалист по переработке информации. Английский знаешь, да  и с компьютером на «ты». Тогда весь мир к твоим ногам!
          – Хочу весь мир!  –  вскрикнула  Надежда  и зашлепала в азарте ногами по воде, от чего резиновая лодчонка  чуть не перевернулась.
          – Э,  так недолго утопить все наше будущее.
          – Ну, уж, ты разве разучился плавать?
          – Я – нет, но мобильники купаться не любят.
          – Опять шарады. Мобильник тут при чем?
          – Ты, когда компьютерную грамоту осваивала, слышала о таком режиме – «реальное время». Возможность выбора  существует  и ускользает сейчас. Это, как игра, азартная и… опасная. Но, мне бы очень хотелось… Тут такой кураж нужен,  как у канатоходца под куполом и без страховки.
          – И мы сможем когда-нибудь проехаться по Ростову в собственном белом «Мерседесе»? Назло Анюте, на радость всех кикимор наших болотных и скромных русалок?
          – Не опускайся до  мелкого выпендрежа!  Какой-нибудь белый лимузин может мне и на службе дадут, чтобы лучше входил в образ…
          – Слушайте, король Леонид Первый и единственный,  а вы-то сами уверены, что я справлюсь с обязанностями Вашего Первого министра в Вашем новом королевстве?
           Леонид долго смотрел в какую-то удаленную точку веселящегося прибрежного пространства.
           – Да,  моя дорогая, если мы захотим, то это не сказка.
           – Мы хотим! – сказала Надежда,  и свалилась  в воду волею слишком размашистого королевского жеста. Он тоже соскользнул в мягкое тепло прогретого слоя воды.
           Тут начались русалочьи танцы в воде с объятиями и поцелуями, и длились они, пока нижние слои довольно прохладной воды не остудили их до температуры здравомыслия.
           Рыбкой выскользнув на поверхность прогретого слоя воды, Надя спросила:
           – А не мог бы ты посвятить меня в твои дела чуть подробнее? Знаешь так, «чисто конкретно». Откуда у тебя деньги взялись на нашу квартиру?
           – Мадам, невнимательность к деталям в нашем будущем деле непростительна.  Я ж сказал, что купил ее в рассрочку, под банковский кредит.
           – И ты думаешь, я понимаю, что это значит? И как такое можно проделать за несколько часов?
           – Верно, взять в долг у банка не быстро, и не просто, и не каждый может. Но это – спасибо Грише Ветрову. Кстати, ужинаем мы у него. Мы с ним когда-то учились в одном классе и подрабатывали музыкальной халтурой, чтоб было, на что девушек мороженным угощать.
           – Не напоминай мне о множестве обманутых тобой золушек, и про гору хрустальных башмаков больше не упоминай. Я все же твоя полновластная жена.
           – Слушаю и повинуюсь, моя королева! Так вот,  сейчас Гришин бизнес – торговля недвижимостью. Он покупает зачуханные квартиры, ремонтирует их своими ручками, а потом  продает или сдает в наем. Я, когда только тебя увидел на теплоходе, тут же решил действовать. Позвонил Грише. Он не поленился заскочить на наш тихоход, подписать все бумаги. Потом связался со своим банком, оформил ссуду, себя же поставив гарантом,  и, кстати, внес первый взнос из своего кармана. Он же и кровать с холодильником поставил. Так что я перед ним, и морально, и материально в долгу.
           Надежда улыбнулась.
           – Мне кажется, я видела, как он заскакивал на теплоход в самый последний момент перед отплытием. Рисковый парень.
           – Добрый человек во все  века – опасная профессия.  А в наше время втройне.  Даже  непонятно почему добрые не вымерли вообще,  как мамонты?
           – Это потому, что всегда существует невидимый, надмировой Союз Добрых.
           – Или Бог.
           – Может быть. Ну,  звони скорей, пока наше реальное время не кончилось.
           Леонид  сыграл на клавиатуре телефона краткий пассаж,  и сказал всего два слова:
           –  Я согласен.
           После этой торжественной фразы Надежда вся как-то подобралась, став серьезной.
           – И что, сейчас  тебя могут направить в Италию?
           – А почему в Италию?
           – Всегда мечтала побывать в вечном городе…
           – Нет, сейчас мы направимся прямо домой, купив по дороге минимум необходимого для жизни.
           – Ну, а то на что мы согласились,  оно- то как?
           – Видишь ли, медовый месяц должен быть медовым. Да и привыкнуть друг к другу нужно.  И пусть все знают, что муж твой нашел  работу, и даже квартиру купил, а что это за работа, ты и сама толком не знаешь.
           – Но я же, действительно, ничего не знаю!

           Через два дня  после этого судьбоносного разговора к Екатерине Андреевне Кружилиной вошел Леонид Смехов.
          – Похоже,  пациент, вы хотите от меня нечто экстраординарное, – взглянув внутрь конверта, который тот положил на стол. Этот тип ей не понравился, и она готова была ему указать на дверь.
          – Именно этого, доктор, –  сказал Леонид.
          – Но извините, сначала вам надо пройти обследование у терапевта, а уж только потом ко мне.
           – Это я понимаю. Будет у вас все, что нужно, но я бы хотел, чтобы операцию делали именно вы. И, кроме того, чтобы об этом по возможности меньше знало людей. Хочу, чтобы все думали, что я красавец от природы, а не от  ножа.
          – Это слишком дорого будет стоить.
          Смехов  достал еще пачку долларов и положил на стол. 
          – Хорошо, я займусь вами. Оставьте ваш телефон, я позвоню, когда буду готова.
            Леонид протянул доктору визитную карточку.
           – Экспортно-импортные операции, – прочла Кружилина и слегка подпрыгнула. – Это вы  аж из Киева сюда?!
           – Я ж вам сказал, что хочу начать новую жизнь.
          – Вы здесь инкогнито?
          – Стараюсь, –  пожал  плечами Смехов.
          – Договорились, господин экспорт-импорт, сделаю из вас Львова. Для мелких зверей  и птиц вы крупноваты. Да и по возрасту и характеру,  и по комплекции вам естественнее превратится в светского льва.
           – Это меня вполне устроит. Жду вашего звонка.
         На том они и расстались. Оставшись одна, Екатерина Андреевна улыбнулась. «А вы, Екатерина Андреевна, авантюрная дама. – Сказал внутренний критический голос. – Но интересно-то как! И прибыльно…».
          Через два дня  Леонида Смехова положили в отдельную палату, в которой он находился, закрывшись на ключ. К нему никого, кроме заведующей отделением не пропускали. После обследования, в один из воскресных дней, когда в отделении был лишь дежурный персонал, его взяли в операционную и через полтора часа вывезли на каталке в палату. Там он и находился до полного выздоровления. Все перевязки делала ему сама Екатерина Андреевна.
           Как-то она спросила Смехова:
           – Не скажете ли, зачем такая тайна?
           Потом,  на мгновение испугалась. Вдруг это какой-нибудь мафиози, просто хочет снять с себя важную особую примету.
           А он, чуть улыбнувшись, ответил:
           – Э, Екатерина Андреевна, это ничего общего с тем, о чем вы подумали, не имеет. Можете мне поверить: так надо.
           А она  вспомнила, как было ей неуютно под холодом его пристального взгляда. Но, отбросив тревожные  мысли, она  пыталась понять, в какую историю вляпалась.
          Через месяц Леонид влетел  в квартиру, словно неожиданно вернулся из командировки. Он был чуть бледен и непривычно суетлив. На его левой щеке едва проступал красноватый шов, напоминающий крохотную раздавленную ящерицу.
            – Давай быстро – опаздываем.
            – Куда, Леня? –  спросила Надежда, совсем не настроенная торопиться. Ты только вошел после длительного отсутствия! Переоденься, прими душ! Торопиться хорошо утром, а к вечеру время петь евтушенковское «Не спеши».
           –  Мы срочно летим в Италию.
           –  Так сразу в Италию?
           – Увы,  сразу. Закрутился, попал в цейтнот. Самолет уже вырулил на посадку.
           – Но ведь надо же… А чемоданы? Я же еще не собирала чемоданы!
           – Оставь. Сумочку с документами в зубы –  и бегом. Я не шучу.
           Надежда хотела спросить, в чем заключается его миссия, но потом прикусила язык. Определенно, настоящий мужчина лишь тот, который все решает сам, а не мучает размышлениями жену.
          – Можно, я записку родителям черкну.
          – У меня мобильник. С дороги позвонишь, и  это даже лучше.  Времени нет взвешивать слова, и даже просто писать. Только напугаешь их. Да и на работу сообщишь. Им уже звонили.
             Таксист, ждавший на улице, успел нащелкать всего три минуты, когда они выскочили на улицу.
            – Ну,  вы ребята минималисты, – отметил он, глянув на них с улыбкой.
           – В смысле чего? –  спросила Надежда.
           – В смысле багажа.
           – Это он минималист. А я всего лишь его жена, – вздохнула Надежда, вспоминая оставленные платья, купальники и  сережки.
           – Не сердись. Я и не ожидал, что авантюрный сценарий моего отца проскочит у итальянцев. Может им рожа моя понравилась, может песни под музыку отца. Понимаешь,  он контракт подписал, а неустойка нам не по карману.
       Надежда с изумлением смотрела на него. Какой отец, какой сценарий, какой контракт? Потом решила, что это миниспектакль для водителя, а ей истина откроется позже.
             В самолет  на Москву, они влетели последними.
          – Ну,  теперь-то ты можешь мне сказать, что нас ждет? – спросила  Надежда, полагая, что в самолетном шуме подслушивать невозможно.
           – Извини, я жутко устал. Дай мне поспать до Москвы.
       Надежда вздохнула. Вот так всегда в конце романа. Все хорошо – они поженились.  А дальше вроде бы совсем не интересно. Ну, это читателям, а героям? Чаще всего, тоже не очень интересно. Нет, она точно, исключение. Ей очень, даже слишком, интересно. Вопрос, как скоро от этого лишка она станет пациенткой Сергея Кирилловича Марченко или  Александра, врача-психотерапевта с теплохода? Ладно, валитесь, валитесь на мою голову приключения! Говорят, – каждая пятая женщина в мире страдает депрессией.   Но пусть я буду четвертой или шестой!
             Она посмотрела на лицо мужа, привалившегося к ней правой щекой. Глаза ее округлились в легком ужасе.  Ей показалось, что шрам на левой щеке побледнел и исчез. Она осторожно провела пальцем по щеке. Действительно, щека была, а шрама не было! Она воровато оглянулась вокруг. Нет, никто ничего не мог заметить.
          Вот так всегда,  светлое будущее оказывается темно и туманно, как сказочный лес ночью.  Ну и что – это же самое время русалкам выходить из воды, да в хороводы!
            Было бы даже странно, если бы эту удивительную историю Екатерина Андреевна не принесла  на кухню семьи Марченко.
         Сергей Кириллович нашел ее весьма занимательной.
          – Дорогая моя Катенька, частная практика никогда не была запрещена законом.  А сейчас тем более. Я, как вы знаете,  этим и живу.  Не о чем вам волноваться. Лишние нервы и, боюсь, даже немалые деньги. Такие времена. Всякий помещик со своего поместья ренту желает иметь. Раньше тоже тягали с работы, кто винты с болтами, а кто – ордена с бриллиантами, а сейчас замах иной. Ничто не мешает вам принять самую невероятную версию вашего пациента. Да и так ли это важно? Вы хорошо поработали, и пациент оказался благодарный. 
         – Кто он, я не знаю, но, надеюсь, не мафиози. Да нет, – успокоила она себя. – На мафиози он не похож. Я мафиози наших знаю. Этот – нормальный мужик.
        – Тем более. Не думайте об этом. Загадки имеют обыкновения рано или поздно преподносить ответ.
        –  С вами трудно не согласиться. Тем более что теперь я могу и  планировать свое будущее.
        – Ценнейшая привычка. Вот и давайте выпьем за осуществление всех ваших планов!