Путешествие

         Карета медленно катила по дороге и её дребезжащая нервозность не давала заснуть. Внутри весь в бархате и шёлковых подушках, истомленный бессонницей и зудом неподвижно сидел сухой и остроносый сеньор. Его умные и красные от вечной бессонницы глаза почти не моргали. Восьмилетнее путешествие по Европе было законченно, и он знал, что уже осталось совсем немного до его родной Флоренции. Ещё вчера он бы весело засмеялся, лишь только бы подумал об этом,  сегодня же, подъезжая всё ближе к городу, он чувствовал лишь равнодушие и  усталость. Ему припомнилось, что ехать обратно во Флоренцию было решением совсем не обдуманным и порядочно затратным. А не обдуманным оно было лишь потому, что во Флоренции его уже совсем никто не ждал, этот город стал ему чужд, неизвестен и даже, что уж таить это от самого себя … этот город стал ему ненавистен. После этой мысли, он уже чётко осознавал, что это действительно самая глупейшая затея из всех затей, которые когда-либо предпринимала его авантюрная натура. Возвращаться в город, который вероятно ещё не оправился от чумы, унёсшей жизни всего его семейства, возвращаться в город который растоптал его,  хотя он ещё даже  не въехал в городские ворота. Что, что должен он делать на этом пепелище? Ему нет даже возможности придти и оплакать свою жену, детей потому, что тела их либо сожгли, либо свалили  в одну  общую омерзительно, холодную и вонючую от смрада могилу, вместе со всем флорентийским сбродом. И теперь его милая  Лауретта там одна, холодна, и некому придти и помолиться за неё.  И граф больно сжал красные от бессонницы веки, ведь он был граф, граф Пануччи де Сарветти, владелец больших латифундий на юге Флоренции, богатый, уважаемый сеньор во всей Италии. Да,  и жена  этого богатого и уважаемого сеньора была похоронена без почестей, без родового герба, без него самого. И уже слёзы, такие же красные, как и его глаза, катились по сухим щекам. Он вспомнил её  нежные любящие письма и его холодные, урывитстые ответы. Её просьбы позволить навестить его в Лондоне и его трусливое молчание в ответ. Она просила деньги, он не выслал ей ни лиры. Он вспомнил гонки с самим собой,  ужасные проигрыши в Париже. О, этот жалкий, зловонный и сумасбродный Париж. Сколько в этом городе вони и злобы, сколько прекрасных искушений: превосходных блюд, развращающих тело, бесполезных картин, глупых книг, развращающих разум, льстивых, лукавых и алчных людей, развращающих душу. Этот город, словно прелестная сирена, пожирал всех, кто пленился его сладким пением. И его он пожрал самым первым, он им позавтракал. Графу показалось, что запах смрадной городской утробу пропитал все его вещи, все его шёлковые подушки, его богатые панталоны, его бороду, что этот запах в нём самом. – запах гнили и тления. А перед Парижем была Женева, Амстердам, Лондон  – и везде его пожирали городские фонари, блестящие лавки, сытные таверны и нигде, ни в одном из этих городов он не вспомнил о ней. Он желал жить роскошно, как и полагает богатому и уважаемому сеньору Италии. Он получил вечное отравление от городского воздуха, но и вечные дороги угнетали его. В Париже он узнал о приближающейся чуме.  Чёрная смерть ненасытно поглотила уже всю Азию, а теперь она пришла сюда. Вся Европа  стояла перед ней на коленях, а она,  прохаживаясь мимо неё, «нежно» смотрела в её глаза и душила каждого. Он бежал из этого города в Аквитанию, единственное место в Европе, где не было чумы. Там он уже не получал писем ни от кого. Там было вино, безжалостное веселье, омерзительный оазис разврата в чёрной чумной пустыне. Пир во время чумы. И он тоже пировал вместе с ними. Опьяненные, они  хохотали, пели песни и смело говорили самые страшные, самые ужасные слова, которые они, если бы только понимали, никогда не сказали. Все они благословляли чуму за её доброту к ним,  приглашали отпить её вместе с ними, называли себя избранными. И поэтому они, свободные, бодрые, счастливые, позволяли себе удовлетворять любые желания и доставлять себе любые удовольствия. И не кого они не боялись: ни Бога, ни дьявола, ни чумы, ни бедности. Хохот, весёлые песни, беззаботный разгул  доносились из каждой таверны, а сладкое, воздушное вино искрилось и  лилось реками.  Когда граф всем этим пресытился,  когда он понял, что и этот оазис «любви и братства» не так уж хорош, и когда чума ушла на север, ближе к Скандинавии, он отправился сначала в Сарагосу, Барселону, а потом по Средиземному морю, он приехал в Рим, но Рим был ещё кровожаднее, чем Париж. Де Сарветти казалось, словно город науськивал на него  всех жителей, которые своей пошлостью и несвободой изгнали графа и  оттуда. А теперь он возвращался во Флоренцию,  новую Флоренцию.  Слёзы катились по его сухому, настрадавшемуся лицу, и граф уже знал, что он самый бедный,  самый несчастный человек, изгнанник. Он сам убил себя, Лауретту, он сам разрушил свою Флоренцию. Он сам изгнал себе из этого Великого города, он сам изгнал себя из всех этих Великих городов. Он обречён на вечное скитание, на вечные дороги, на вечное беспамятство счастья и  на вечную память скорби.
   Граф отдёрнул штору, за окном брезжил рассвет, Флоренция была уже так близка -  такая стройная, такая желаемая, такая чужая. Он знал, что никогда он до неё не доедет, что никогда в жизни больше не пересечёт городских ворот.
 - Поворачивай, поворачивай, Лученцио!
- Куда, сеньор, ведь это Флоренция, ваша Флоренция!
- Поворачивай, кому говорят, гони, гони отсюда!
Потом граф ещё не много подумал и крикнул:
- Приостанови, подожди, дай мне …
Он не договорил, открыл карету и одной ногой встал на землю. Графу хотелось дышать этим воздухом,  ему хотелось жить, хотелось свободы, хотелось прощения. Глаза невольно посмотрели туда, где чуть виднелся в побледневших сумерках город. Краски воспоминаний, обрывки чувств, которые теперь казались ему такими чужими и безвозвратными,  кипели в его голове. Все они никак не успокаивались и не давали ему сосредоточиться на конкретных мыслях, и вскоре граф совсем позабыл их и полностью отдался бессвязным картинам, проявлявшимся и изгоняющимся тут же.  Он хотел уже сесть обратно в карету, как вдруг вздрогнул  и обмер. Белая птица неподвижно сидела  на крыше. Голубь сидел и смотрел на графа так нежно, словно прощал его, а потом вспорхнул и улетел, улетел обратно, в сторону Флоренции. Будто завороженный, де Сарветти всматривался ему во след …
- Лауретта – горько позвали губы – Лауретта.
                Февраль 2005
( Посвящается Якушевой Инне «королеве  этого бренного мира»)