Тема Дождя

ТЕМА ДОЖДЯ

Часть 1

Ожидание

Посвящается Жоржу и Лизе

1

Она приходила всегда во время дождя, и он так привык к этому, что каждый раз, когда за окном начинали шелестеть капли, ждал: сейчас зазвонит телефон, и ее тихий-грустный-нежный голос скажет: "привет, это я, я сейчас буду – ты не против?" Нет, он никогда не "против", он всегда "за". И она придет, и оно свершится снова – и снова – и снова – и снова, а потом она уедет, и они оба останутся в недоумении: вот, оно свершилось, но как будто бы ничего и не было, но ведь что-то было, ведь что-то же было?! Но когда она придет, он будет нежно мурлыкать, играя в большого кота, блаженно улыбаться, обещая загрызть ("ведь я так тебя хочу, что... ох!") – и это будет звучать совсем серьезно; а в са-мой-самой кульминации громко, так, что услышат соседи и начнут слагать новые сплетни в его честь: "Не попадайся под когти! Исцарапаю!" – и это было чистой правдой…
Сегодня тоже был дождь. Дождь пел свою тихую, шуршащую песню, а он пел свою. Потом он попробовал спеть песню дождя, но чтобы спеть песню дождя, надо было родиться дождем, а он был человеком. Тогда он сыграл песню дождя ("клавиши, особенно хорошие – это здорово, я всегда это говорил!") и дождю, наверное, понравилось – капли запели громче и сильнее. Но телефон молчал. "Так было и в прошлый дождь, - подумал он. – И в позапрошлый. Обиделась на что-то? Жаль". Он снова запел. И тут пришла жена. Собственно, она не была женой, они только жили вместе, но все почему-то считали, что они муж и жена. "Сюпруги", с ударением на "ю". Примерно так: "Сюууууупруги," – ибо "ю", если его петь долго, превращается в "у".
- Привет, - сказала жена, стягивая мокрую куртку через голову – она не любит расстегивать "молнию" до конца. Он кивнул и подумал, что жена сегодня как-то рано, даже можно сказать, слишком рано, что жена – это хорошо, но в небольших количествах, что лучше бы это была Она – ведь на улице дождь, а ее нет, и это странно, и грустно, и пе-чально, и…
- А я отпросилась пораньше, - сказала жена. – Ты не рад?
- Рад, - буркнул он сквозь затяжку. – Мне тебя очень не хватало. Так не хватало, что я написал Тему Дождя. Хочешь послушать?
Жена (ну, назовем ее, предположим, Мария, нельзя же все время – жена, жена…) не ответила, но громко подумала о том, что "Ты, свинтус, лучше бы убрал свитер в шкаф и вытряхнул пепельницу, чем писать никому не нужные песни и…" – дальше он не вникал и заиграл тему дождя. Мария вздохнула и понесла на кухню пепельницу. И тут телефон зазвонил. На этот раз – тихо и нежно, как ее голос. Он давно заметил эту особенность своего телефона – когда звонила она, то телефон вел себя тихо, если звонили друзья – он выдавал шизовые трели, а если звонили с работы или с АТС, то… лучше было бы, если бы он молчал.
- Привет, - сказал он в трубку.
- Привет. Это я, - отозвались там.
- Тебя не было два дождя.
- Я уезжала. Приезжай ко мне.
Он озадаченно помолчал, и в трубке продолжили:
- У тебя же дома жена.
- Откуда ты всегда все знаешь?
- Я чуствую, - сказала она (букву "в" в слове "чувство" она игнорировала даже в написании, проигнорируем и мы).
- Когда мне приехать? – он перешел на официальный тон – вошла жена.
- Как сможешь. Я одна. Совсем. Жду.
И телефон грустно сказал "пиип-пиип-пиип".
- Кто это был? – спросила Мария.
- Дож, - философски ответил он, назвав человека, которого жена ненавидит все душой (и, вероятно, телом), а, следовательно, не будет проситься ехать с ним.
- Он купил себе сканер и просил приехать. Просил приехать и помочь поставить.
Это было отчасти правдой – Дож действительно купил сканер, но ставил его сам.
- А как же я? – спросила жена жалобно.
- Поспи, - заметил он. – Ты же не высыпаешься, – и это было тоже правдой.
Он встал и извлек из шкафа свитер.
- Я, быть может, останусь у Дожа. Угу?
Она вздохнула и отвернулась к окну. Там еще шел дождь.
Всю дорогу до нее он думал, а надо ли ему туда ехать. Но за окном автобуса был дождь и шептал: "Надо". Они знакомы почти год, и иногда ему казалось, что надо на ней жениться, но ему уже двадцать пять, и надоело метаться, и все так и оставалось: дома – Мария, там – она, и она приходит во время дождя. И сегодня – первый дождь, когда он едет к ней. Неужели она так нужна ему? Он привык думать о себе, что ему никто не нужен, кроме него самого, и ничто не нужно, кроме работы и музыки, а вот выходит, что нужна она. У нее хорошие глаза – красивые и добрые. И нежные руки. И вся она нежная и добрая. И она нужна ему, раз он едет к ней сегодня – вечером, в дождь, в мерзкий, моросящий Питерский осенне-зимне-весенне-летний дождь. Сейчас он приедет к ней, и они будут пить чай. А потом будет ночь. А завтра – но это будет завтра, и не стоит об этом думать.
- Проходи, - сказала она, улыбнувшись – или, скорее, пропустив по лицу тень улыбки, потому что она никогда не улыбалась, а либо смеялась, либо лицо ее было грустным. – Будем пить чай. С вареньем.
- Круто, - изрек он, стягивая мокрые хайки и матерясь про себя по поводу дождя. – Давно не ел варенья… Держи!
Он, наконец-таки, вылез из хайков и достал из кармана пачку хороших сигарет. Она молча взяла их и ушла на кухню.
Кухня оказалась на редкость чистой и уютной, и он пожалел, что у него нет дуста или чемерички – выгнать из него воспоминания о своем доме (жена его никогда не отличалась склонностью к уборке).
- Тебе с сахаром? – спросила она.
- Да. И с тобой.
Она повела плечом, как бы говоря, что это – потом. Она была удивительно грациозна (хоть и не обладала фигурой "герл-с-журнала": кое-где не мешало бы прибавить, кое-где убавить, но это никому не мешало – и уж тем более, ни ему, ни ей).
- Ты не хочешь меня спросить, где я была?
- Зачем?
- Не знаю. Просто ведь меня не было два дождя. Кстати, ты давно считаешь дождями?
- С тех пор, как мы познакомились. Ты всегда приходишь в дождь.
Она поставила перед ним огромную фарфоровую чашку – белую с синими цветами, кажется, действительно гжельскую – сахарницу с таким же рисунком и вазочку с вареньем. Потом, подумав, достала розеточку.
- Булки надо?
Он покачал головой и вытянул сигаретку – пачку она уже предусмотрительно открыла. Рядом с розеткой моментально появилась красивая пепельница, в которую стряхивать пепел было даже страшновато – вдруг испортится, разобьется – да и не хотелось пачкать ее серым. Но он все же прикурил.
- Ты не звонил мне?
- Нет. Но я ждал тебя. Я думал, ты обиделась на что-то.
- Ты был не прав. Но ты не умеешь чуствовать. Ты умеешь только помнить.
- Да. Я помню все. Например, что у тебя под лопаткой – родинка.
Она улыбнулась – опять-таки тенью улыбки и нежно взглянула на него.
- Сегодня дождь, - сказала она. – И мне захотелось тебя видеть.
Им не были нужны слова, но нельзя же пить чай в тишине.
- Ты хочешь меня видеть всегда только в дождь, - заметил он, устраиваясь удобней на стуле – ему было удивительно уютно здесь. И рядом была она. "Вот оно – счастье," – подумал он. И тут же в голову влезла странная мысль, что если так будет всегда – дождь, этот дом и она рядом – то это уже не будет счастьем, потому что он к этому привыкнет.
- Не только. Но в дождь – сильнее. Потому что быть одной в дождь очень тяжело.
Он проследил за голубоватой струйкой дыма и изрек:
- Та, что приносит дождь…
- Нет, - серьезно сказала она. – Я не приношу дождь.
- А я сегодня написал Тему Дождя. И ему понравилось. Заезжай ко мне, послуша-ешь.
- В следующий дождь, - пообещала она и рассмеялась. Он мурлыкнул в ответ, и его рука, играя в змею, как бы сама поползла к ее колену. Но тут в прихожей звякнул телефон – коротко и требовательно, - и она вышла.
- Это тебя, - донеслось через мгновение. – Это Дож.
Он недовольно поворчал по поводу Дожа, взял трубку, и обворчанный Дож ему со-общил, что ему (Дожу, то бишь) звонила Мария и просила позвонить, как только он доберется до него (Дожа), и что надо предупреждать о таких (а о каких это "таких"?) вещах, и что-то еще, а он стоял и думал, что если Мария будет ждать, чтобы он позвонил ей от Дожа, то она будет ждать вечно, что Мария всегда не вовремя, и откуда бы это Дож узнал, где искать его… Наконец, Дож выговорился, буркнул "удачи!" – и бросил трубку. Он набрал свой номер.
- Что-то случилось? – спросил, не здороваясь, как только жена подняла трубку.
- Я хотела сказать, что завтра меня не будет. Мама заболела.
- А вообще, ты просто проверяла, где я, - сердито отозвался он и шлепнул трубку на рычаги.
Она стояла у окна в комнате и курила длинную темную сигарету. В свете фонаря за окном еще шел дождь, и ему показалось, что капли дождя стекают по ее волосам, по ее лицу, и ему настолько сильно захотелось обнять ее, прижать к себе – и целовать ее глаза, плечи, руки – что он застонал…
- Мурр, - сказала она.
- Это уже не "мур", это уже "ма-мяу-мама"!
Она улыбнулась одними глазами, и он, не выдержав, обнял ее так сильно, что она даже испугалась.
- Я так хочу тебя, - промурлыкал он. – Я ждал тебя два дождя. Целых два дождя!
- Я не могла прийти. Меня не было в городе.
- Нам всегда мешаем только мы сами…

2

Утром было солнце. Оно разбудило его своим ярким светом, настолько ярким, что казалось, будто светит оно последний день. Он сладко зевнул, потянулся и решил, что пора вставать. На душе у него было до странности легко и спокойно, в оставленной им по-стели спала она, ее темные с рыжинкой волосы разметались по подушке, и нежные солнечные лучи касались их, отчего казалось, что спит здесь дитя Солнца.
Он вышел на кухню, нашел оставленную вчера пачку сигарет и, затянувшись, приступил к поискам кофе. Вдруг ему подумалось, что сегодня – Великий День, ибо за полгода в первый раз они проснулись вместе. Вернее, проснулся он, и теперь вот ищет кофе, чтобы позавтракать самому и… да, и, пожалуй, подать ей кофе в постель. Тем более, что кофе – вот он, и на банке не написано "какао", как в старой байке про чай, и даже совсем наоборот, надпись, приклеенная прозрачной лентой, гласит "Arabika". И это просто здорово. К тому же, у него в кармане со вчера спрятана малюсенькая бутылочка коньяка – специально на утро. Она любит кофе с коньяком – это за полгода (даже больше – почти за год!) он усвоил очень твердо. Сейчас он сделает кофе с коньяком и (он заглянул в холодильник) пару-тройку бутербродов с колбасой… и, пожалуй, огурчиком. Вот он лежит, масенький, зелененький, с желтеньким сохлым цветочком… "Как жаль, - подумал он, - что я не умею сервировать стол… тем более, поднос". Но зато она будет счастлива, и его страдания не пропадут даром. Жаль только, что надо будет ехать домой, там его ждет же-на. Ведь есть же люди на свете, которые любят свою жену, для которых дом – самое святое… "Наверное, я недоделанный какой-то". За окном раздалось "Чивик!", и тут он вспомнил, что Мария сегодня у матери. А это значит, что у него сегодня пусто и спокой-но. И можно поехать к нему, и он сыграет ей тему дождя. А можно остаться здесь – если разрешит она… А пока – кофе готов.
Он вошел в спальню, внутренне гордясь собой по поводу того, что его можно при-нимать в официанты – он умудрился донести поднос с двумя чашечками кофе, тарелочкой с бутербродами и сахарницей и не пролить ни капли, не уронить ни кусочка, не просыпать ни крупинки… Она еще спала, лицо ее было по-детски нежным и спокойным…
Поставив поднос рядом с кроватью, он наклонился и поцеловал ее. Она открыла глаза, улыбнулась и сказала:
- А я проснулась – тебя нет. Я решила, что ты ушел к жене и хотела опять уснуть. И почти уснула…
- А я тебе кофе сварил…
- Боже мой, это мне? – от изумления она не могла подобрать слова, и только смотрела широко распахнутыми глазами то на него, то на поднос.
- Знаешь, я сегодня свободен, - сказал он, допивая кофе. – Мы можем поехать ко мне…
Она пожала плечами и ответила предложением на предложение:
- Хочешь, я расскажу тебе, какой я была гнусной?
- Ты? Гнусной? Не верю!
Она встала, накинула халатик и подошла к письменному столу. Пока она копалась в ящичках, он пытался совладать с собой: он понял, что снова хочет ее – откровенно и самым наглым образом. Но как она отнесется к этому с утра – неизвестно, поэтому лучше сидеть смирно, страдать молча.
А она нашла старую, довольно потрепанную тетрадь, и теперь задумчиво смотрела на нее, перелистывала страницы, и ему стало неуютно – будто он вошел в комнату в очень неподходящий момент. Сейчас она была наедине со своим прошлым – может, не очень-то счастливым – и он, знающий ее всего-то полгода (срок, очень большой для чего угодно, кроме истории), к тому же, знающий не очень хорошо (они встречались только во время дождя, и времени поговорить у них не было), был здесь лишний, как бывает лишним человек где-нибудь в лесу, где его, вроде бы, и не гонят, но и не особенно хотят, чтобы он был здесь и сейчас. Наконец-таки она нашла нужное место и подошла к нему:
- Вот, читай, это мне было пятнадцать. Я тогда была этаким "гадким утенком", на меня никто не обращал внимания… И я не нашла ничего умнее, чем возненавидеть весь свет… и пропитаться панковской идеологией "No future". Короче, читай, а я пойду, умоюсь.
Он взял тетрадь, исписанную неровным, размашистым почерком, и начал читать: "Я пытаюсь бежать от себя, бежать от одиночества, развешивая по стенам фотографии, репродукции, просто прикольные картинки. Но это слабо помогает, потому что смотреть на счастливые лица больно – они счастливы, они, наверно, нашли друг друга, а я одна, и мне так на "х" (не подумайте, что хорошо), что я становлюсь ну совсем… никакой. Так что, все приколышы у меня либо шизофренические, либо грустные. И от этого веселее не делается. А все потому, что хочется чего-то такого большого, чистого и светлого (нет, вы не правы, слоны мне не нужны, даже мытые; тем более, что у меня их совершенно нечем кормить!) А хочется, чтобы меня любили, дарили мне подарки – пусть не дорогие, но все же, - говорили мне, что я красива, что я прекрасно выгляжу – женщине ведь нужны комплименты, они ее поддерживают! – чтобы было не безразлично, как я одеваюсь – ибо тогда хочется одеться получше, - а кроме всего прочего, чтобы меня не держали за бесплатную прислугу. Да, я понимаю, что удел женщины – дом и дети, но тогда муж должен зарабатывать на жизнь и не заставлять жену работать. Нынешний же мужик хлипкий пошел да ленивый – ему бы поспать подольше, пожрать побольше, а поработать поменьше. И шоб жэнщина – наабарот, вот! Чтоб она, кобылка наша родимая, на работе смену "вкалывала", дома мужика кормила-поила, обстирывала-обглаживала, а спала да ела поменьше. И вот тогда-то мужику кайфы настают! А что женщина забывает, что она – существо нежное, возвышенное и утонченное – это все фигня. Господи, где же они, рыцари-то? Ведь мужик испокон веков кормильцем считался – что ж случилось-то с ними? Тряпки! Хуже тряпок! Слизни диванные! Если он совсем чуть-чуть зарабатывает, то уже героя из себя строит. А, впрочем, Бог с ними. Ведь бабы терпят. А я вот – Женщина. Вот и живу одна. Спутника на ночь найти не сложно, а большего с этого сброда с погаными отростками мне и не надо. Я – Одиночка. Кошка, Гуляющая Сама По Себе. И ни одной потной скотине не позволю над собой командовать. Власть надо мной сможет получить только:
а) работящий;
б) умный;
в) галантный;
г) добрый;
д) смелый –
и т.д. – короче, рыцарь от природы.
Чтоб если уж не миллионер, то ему можно было это простить за то, что всегда помнит, что сильный пол – это он, а женщина – это женщина, а не ломовая лошадь. Только где ж такого взять? Вот и остается мне картинки на стенки клеить. Се ля ви"… "Да уж, - подумал он, дочитав. – Эк она нас!.." И улыбнулся, поймав себя на том, что не так уж она неправа… Даже скорее наоборот, права почти во всем. И, судя по монологу, он мог принадлежать как ей – пятнадцатилетней, так и ей нынешней и не в коем разе не "ноуфьючнутой". Интересно, сколько ей лет? Впрочем, одна герла, оказавшаяся впоследствии лет на пять старше, чем он, говорила, что не нужно узнавать, сколько друг другу лет. "Вот я не знаю, сколько тебе лет – и в кайф!" У нее были красивые волосы – длинные, почти по колено, - очень богатый голос и, кажется, цыганские крови. Ей нужны были твердое плечо, на которое можно опереться, и твердая рука, которая может дать оплеуху при надобности, когда она в очередной раз начнет "зарываться". А он был восторженным молодым щенком, только-только познавшим женщину, смотрел на мир сияющими глазками и жалел, что нет у него хвоста, дабы вилять им от радости.
- Дочитал? – вывела она его из воспоминаний. – Вот такой вот я была гнусной.
Она уже переоделась в любимые узкие джинсы и очень широкую рубашку, волосы подобрала в "хвостик", и была уже не похожа на белую ведьму (белую – ибо день) с шевелящимся на спине драконом (он вышит на халатике). Застелив кровать, она закурила, и, обращаясь больше к себе, нежели к нему, продолжила:
- А потом появился Санти… И я влюбилась. Настолько, что ушла из дома. И все бы ничего, но… Нет, он не бросил меня. Он "кинулся". Подсел на "кислоте" и… Два года уже как…
Она снова замолчала, и ему показалось, что солнце стало тусклее. И еще ему захотелось написать Тему "Кислоты". Но для этого надо знать, что это такое. Он никогда не пробовал ничего подобного. Интересно, что чувствует человек под "кислотой"? Вот БГ говорит, что она ему "снесла крышу". А как это? Но его благоразумие, проявлявшееся, впрочем, только в этом, обычно брало верх над любопытством, и поэтому он так и не испробовал ничего галюциногенного.
Она рассказывала, как хорошо ей было с Санти, и он чувствовал себя не на месте. Он молил Бога, чтобы зазвонил телефон, кто-нибудь пришел, на улице появились ходячие деревья, летучие столбы, началось землетрясение, наводнение, нашествие рыжих муравьев или рыжих собак, чтобы взять ее и уйти на север. Где здесь север? Ладно, неважно. Но если "из ванной в сортир и далее – на восток", то – восток – там, а север, соответственно… Нет, лучше выйти на крышу и смотреть оттуда. Или поехать к нему. Тем более, что его дом севернее, чем ее дом, и, значит, поехав к нему, они поедут на север… И жена не при-дет сегодня. Они приедут к нему, он занавесит окна, закроет двери, отключит телефон, и они будут только вдвоем, их квартира будет одна среди первозданного хаоса, вокруг не будет ничего, кроме звезд, и никого, кроме них. И они будут любить друг друга, а когда устанут, он сыграет ей Тему Дождя. А если утром будет дождь, то она не уйдет – ведь она приходила всегда во время дождя…

31.03.93-07.04.93
Санкт-Петербург

Часть 2

Мария

- Мне хотелось бы видеть тебя,
  Видеть тебя,
  По старинному праву котов при дворе
  Мне хотелось бы видеть тебя…
Мария улыбнулась своему отражению: видимо, напротив конторы живет хиппи; кто еще будет развлекать народ, выставив колонки на подоконник и пустив запись на полную громкость, таким меломанским набором – вчера "Doors", позавчера – "Стенка", а сегодня вот – Боб…
Она вышла на улицу и поежилась: моросящий дождь, и прохладно (а иначе в такой дождь и не бывает), неприятно… Вода сверху, вода снизу, сбоку… и с другого боку – тоже. И зонта нет…
Ах, какое вчера было солнышко, как чирикали птицы, как ярко светились (именно светились, как маленькие-маленькие фонарики) цветочки мать-и-мачехи, и Он сказал: "Хорошо бы на природу – погулять, отдохнуть…" – и она, решив, что, действительно, надо Его вытащить, ну, хотя бы, в Стрельну, сегодня долго-долго-долго, нудно-нудно-нудно уговаривала босса отпустить ее раньше… но вот на тебе – дождь. Смутное предощущение разочарования постучалось в ее сознание, но было с позором изгнано: ведь на самый крайний случай можно посидеть дома, Он сыграет ей что-нибудь (ах, как Он играет! Кла-виши под Его руками поют, мучаются, стонут, словно живут своей жизнью, а не воспроизводят настроение-желание человека)… вот только домашние дела – уборка, готовка, мытье посуды… Впрочем, на это все можно "задвинуть" и сегодня просто отдохнуть.
Мелодия встретила ее еще во дворе и сопровождала всю дорогу до двери в квартиру – задумчиво-манящая, тихая, нежная, грустная, как дождь, этот вечный дождь.
А дома… дома царил беспорядок. "Ну вот, - подумала она, - так всегда! А ведь не работает, никуда не ходит…"
- Привет, - сказала она, стягивая мокрую куртку через голову – она не любит расстегивать молнию до конца. Он кивнул – с неудовольствием. Или показалось? В такой мерзенький хмуро-мокрый день показаться может все что угодно.
- А я отпросилась пораньше? Ты не рад?
Он затянулся и, сквозь затяжку, ответил (точнее – пробурчал):
- Рад. Мне тебя очень не хватало. Так не хватало, что я написал Тему Дождя. Хочешь послушать?
И стряхнул пепел – мимо банки, служащей пепельницей, ибо в ее недрах места уже не было. Она поморщилась – ведь целый день дома… А Он уже играл, давая понять, что это ее дело – выносить пепельницы, убирать Его вещи – вон, свитер опять посреди комнаты; недавно отстиранный свитер… ох, свинтус, свинтус…
Она ставила чайник на огонь, когда зазвонил телефон, и потому подойти не успела. Интересно, кто это? Наверно, опять Ему – у нее и друзей-то нет; вернее, не осталось – за-была про всех ради Него, ради их дома.
- …Ты всегда все знаешь? – услышала она краем уха, входя в комнату.
- Когда мне приехать? – и голос изменился. Или показалось?
- Кто это был? – поинтересовалась она.
- Дож. Он купил себе сканер и просил приехать. Просил приехать и… - дальше она не прислушивалась. Раз это Дож (кстати, удивительно противный человек: из всех Его друзей-приятелей-знакомых его одного она не переносила вообще и считала пыткой каж-дую встречу. Наглый, самоуверенный до безобразия, пошлый тип!), то вечер вдвоем обломан. Разрушены призрачные замки надежды послушать Его музыку, а потом… потом… потом… Но не будет никакого "потом", ибо Он уже оделся:
- Я, быть может, останусь у Дожа. Угу?
Что говорить? Скажешь "нет" – обидится, а потом – самой больнее. Остается толь-ко вздохнуть потяжелее, да отвернуться к окну – пусть едет. Пусть катится. К черту! К дьяволу!!! К Дожу, к Роже, к Дождю, к Черту Лысому!
Хлопнула дверь. Ушел. Все же ушел. И как радостно побежал, программист хренов. "Дом построен архитектором Хреновым". Она усмехнулась невольной ассоциации, нашла сигарету, но слезы душили, не давая прикурить. "А как же я?" – "Поспи. Ты же не высыпаешься…" Вот оно – крушение призрачных надежд: сначала – дождь, потом – Дож. Господи, почему так созвучны две мерзкие вещи – дождь и Дож?
Она, наконец, справилась с сигаретой – после пары затяжек, глубоких-глубоких, стало как-то полегче. А может, сходить, да купить бутылочку винца, позвонить подруге и… Она даже подошла к телефону, но не успела вспомнить номер: телефон зазвонил. Может, Он?
- Алло, я слушаю…
- Добрый вечер, - не Он. Ой, кто это? С трех раз? Да я и с пяти не угадаю. Ну сдаюсь, сдаюсь, сдаюсь!
- Это Юджин.
- Юджин! Ты где?
- Дома, конечно. Прошли те времена… Как ты, малыш?
- Неплохо…
- Врать ты не научилась. Приезжай.
Вот так всегда… А если Он вернется? А ее нет? Но… У Юджина можно спокойно отдохнуть, поплакаться… Тем более, что можно ночевать вернуться… Ведь не будет из-меной встреча со старым-добрым-хорошим другом? Не будет! Просто посидим, Юджин потравит свеженькие байки, попьем винца, послушаем музыку…
- А где ты нынче обитаешь?
- На Политехе. Я тебя встречу.
- О'кей. Через… так, одеться, умыться, выпить чашечку кофе… Скажем, часа через полтора…
Так-так-так-так-так… Сигареты, зажигалка, помада… впрочем… ладно, пусть будет так – в сумочку отправилась косметичка, а вслед за ней (зачем? Ведь ночевать - домой…) чистенькое белье… так-так-так… еще – книгу: дорога-то длинная, а земля далеко не целинная, так что почитать время будет… ну, вроде и все…
Она заварила себе кофе, задумчиво посмотрела на себя в зеркало. Волосы чистые – только вчера вымыты, - а вот тело… с работы… Время есть? Здесь минут сорок ехать, ну, можно и опоздать немного… Да, контрастный душ, подправить косметику… Ну вот, вроде ничего. Конечно, фигура… Но если надеть черненький кружевной гарнитур, то… ой-ей-ей, что-то я не о том! Нет, явно не о том – ведь мы только чайку попьем… но не переодеваться же! Да и некогда… А если?
- Алло, Дмитрия можно?.. Дож, привет, это Мария… мой не у тебя?
- Нет, - в голосе замешательство. Неужели, Он ее обманул? Да нет, показалось! – Не доехал еще. Видимо, транспорт…
- Ну, пусть позвонит, когда доедет.
Итак, все взяла. Нет, зубную щетку-то! И расческу… Хороша была бы! О, вот и доехал!
- Да, это я…
- Что-нибудь случилось? – ну вот, "ни мне – здрасьте, ни тебе – спасибо"…
- Я хотела сказать, что завтра меня не будет. Мама заболела.
- А вообще, ты просто проверяла, где я! – сердится… Ну и пусть! Ладно, теперь, вроде, все… Ой, зачем Бог придумал "динамо-машину"?  Через двадцать минут надо быть на Политехе… Газ выключен… И – будь, что будет!
На эскалаторе она напустила на себя "мину раскаяния":
- Кажется, я опоздала…
- Ничего, не страшно! – Юджин протянул букетик розово-сиреневых, нежно пахнущих гиацинтов: - Кажется, ты их любишь…
- Боже, какое чудо! Ты просто прелесть! – Мария задохнулась от радости, смешанной с растерянностью (а ведь Он так и не запомнил, что ее любимые цветы – гиацинты!)
- Идем?
- Да, конечно…
Юджин был как всегда неотразим: чисто выбритое лицо, тонкий запах дорогого лосьона, черный плащ, элегантное белое кашне, темно-серый, почти черный костюм-тройка, сидящий как влитой…
- Ты сегодня очаровательна…
- Спасибо, я… - она смутилась, и он это понял – поцеловал: так нежно-осторожно, как умеет только он – именно для поддержки.
- Что возьмем: вина или ликер?
- Лучше ликер…
А ведь Он никогда не был таким, как Юджин: галантным – элегантным – преду-предительным – всепонимающим...
- А это – лично тебе! – он протянул коробку дорогих конфет…
На плите тихо пофыркивал чайник, Мария порывалась встать, порезать хлеб-булку, но Юджин грозно прищуривал серо-голубые глаза:
- Сиди, отдыхай! Ты же у меня в гостях!
Вечер тихо-тихо наползал, заглушенный каплями дождя, преображая окружающую действительность в нечто полумистическое. Реальными оставались только он и она: нево-образимо нежный – галантный – предупредительный Юджин и совершенно растерянная Мария. А дождь предательски напоминал написанную Им сегодня Тему Дождя, разрушенные воздушные замки, и временами ей казалось, что когда кончится дождь – кончится и ее любовь к Нему. Тем более, что Юджин недвусмысленно целует ее руки – как было принято когда-то в старину, чуть выше локтя, а от ликера по телу разливается сладостное (если не сказать – сладострастное) тепло и уже шумит в голове… И – чем черт не шутит! – ей еще нет двадцати, она довольно красива, и нет никакого желания губить свою молодость (живем-то один раз!) между работой, кухней и стиркой-уборкой… И, в конце концов, Он сам виноват – нечего было уезжать сегодня к этому мерзкому Дожу!
- Знаешь, я ведь все эти годы искал похожую на тебя…
Ах нет, Юджин, нет! Не надо таких слов! Пли-из!
Он, видимо, почувствовал:
- Впрочем, не будем об этом… Слушай, Мария, а если завтра будет солнце, можно, я тебя украду?
- Куда?
- Не знаю… Хоть… - она напряглась, ожидая услышать "в Стрельну", но он сказал: - …в Петергоф.
- А как же Он?  - это прозвучало, как вздох облегчения.
- Он? Это Альгис?
Она почему-то смутилась, словно ее застали за чем-то неприличным или интим-ным.
- Что ж, решать тебе…
…Чистая, дурманяще пахнущая лавандой (ах, Юджин-Юджин, знаток женских душ и сердец!) простынь, крахмальный пододеяльник, одеяло – теплое и невесомое (настоящий гагачий пух), а перед этим – теплый душ… На исходе второго часа она запросила пощады и сигарету.
- Как хорошо с тобой, Юджин!
- Хочешь принять душ?
- Пока нет…
…А утром – не надо на работу (великий день – выходной!), и тем сладостнее проснуться от любви… "Мы будем делать любовь?" – вспомнилась фраза из какого-то фильма.
- Будем, - он улыбнулся. Господи, как он нежен!
А на улице светило солнце, чирикали воробьи, не было и следа вчерашнего дождя и вчерашней грусти.
- Мария… Мария… Волшебное имя – Мария… Я вчера боялся, что ты не придешь!
- Почему ты позвонил мне? – ничего глупее этого вопроса нельзя было и придумать, но не всем же быть умными.
- "Мне хотелось бы видеть тебя,
    Видеть тебя", - пропел он вместо ответа.
- А что будет потом?
- Потом? – он прикурил, задумался… И она поняла, что нет, не будет сказки – будет грубая реальность. Ведь это же Юджин, неугомонный Юджин, вечно ищущий что-то на просторах России. Что? Может быть, себя?
- Потом – это будет потом. И стоит ли об этом думать?
Стоит! Стоит! Стоит! Ведь вечером – домой, а там вновь грязные пепельницы, полы, неубранные свитера, какие-то детали, паяльник, канифоль, занимающие весь стол, постоянная нехватка денег, нехватка обычного человеческого понимания…
- Что ты загрустила? Я бы увез тебя с собой, но ведь ты не согласишься.
- Ты уезжаешь?
- Да.
- Когда?
- Скоро.
- Куда?
- В Свердловск. Дела, малышка, дела…
А если бросить все – работу, дом, Его, кажущееся спокойствие и благополучие. Уехать в Свердловск, уехать с этим всё понимающим, всё прощающим человеком, почувствовать на своих губах привкус свободы, узнать самой, что же такое – Ветер Странствий.
- Я бы увез тебя, - повторил он, и в его глазах она вдруг прочитала нечто новое, чему он и сам побоялся бы дать определение…
- А если я соглашусь? А, Юджин? Если я соглашусь?
За окном светило солнце, пели птицы, унося прочь своим щебетом грусть и обиды. И на душе у нее стало вдруг как-то легко и спокойно – пожалуй, слишком легко и спокойно для Вечности. Она не заметила, как он встал, подошел к магнитофону.
- …По старинному праву котов при дворе
  Мне хотелось бы видеть тебя…

06.06.94