И зов его так тих...

И ЗОВ ЕГО ТАК ТИХ…


…Мой милый, жди меня, мой милый,
И я приду, приду, приду…
А.Иващенко, Г.Васильев


Здесь его звали Дэмьен. Какое имя ему дали родители, он почти забыл, и вспоминал его изредка, когда по какой-либо причине нужно было заглянуть в паспорт. Здесь его звали Дэмьен и под этим именем знали его во всех уголках страны, этой странной страны (не от одного ли корня "странный" и "страна"?), одновременно величественной и убогой, любимой и презираемой, слабой и сильной. Он любил ее, как любят больного ребенка или очень старого родственника, обреченного на смерть, со дня на день ожидая прекращения мучений. То, что страна обречена, он знал с детства. Он не был ясновидящим в полном смысле этого слова, но кое-что он "видел", и оно всегда сбывалось. Поначалу он пугался этих "картинок", кричал, иногда доходил до истерики; мать водила его ко врачу, врач выписывал таблетки, но видения не прекращались. И он привык, привык видеть "мультики без звука" настолько, что без них уже было скучно. Иногда, после особенно красочных "мультиков", он хватался за бумагу, лихорадочно записывая увиденное, но литературного таланта у него не было, и все так и оставалось где-то внутри. И, оказавшись здесь, в этом мире отверженных, мире неудачников, он продолжал смотреть "мультики" и держать язык за зубами. После одного такого "сеанса" ему дали имя. Было это так: в комнату, где лежал он, приходя в себя, вошла девушка, посмотрела на него и сказала:
- Ты, наверное, дьявол.
- Нет, - ответил он, одновременно радуясь тому, что здесь и сейчас кто-то есть и смущаясь от того, что его видят в таком состоянии: бледного и измученного кошмарным видением.
- Значит, ты Антихрист, - сказала она, закуривая.
- Нет, - серьезно ответил он. – Я рожден женщиной.
- Тебя могли подменить.
Тут он понял, что уже видел эту сцену – давно, еще будучи невинным. И, как и тогда в "мультике", он захотел ее – эту девушку, которая даст ему имя. Он встал, подошел к ней и, без слов, немного грубовато, овладел ею. Она не сопротивлялась: он понравился ей.
- А что ты видишь? – спросила она, когда они уже отдыхали.
- Иногда – прошлое, иногда – будущее, но почти всегда там много крови.
- Значит, ты все-таки Антихрист, - убежденно сказала она.
- Нет. Я хожу в церковь.
- И все же я буду звать тебя Дэмьен, - сказала она. – Можно?
- Да, - согласился он. – Это красиво.

* * *

Это был первый день весны. Нет, по календарю-то она наступила уже давно, больше месяца назад, но это был самый первый день настоящей весны со всеми весенними атрибутами: ослепляющим солнцем, беснующимися кошками, истошно чирикающими воробьями и первыми цветочками мать-и-мачехи, еще чахлыми и робкими, осторожно раскрывающими свои желтенькие листочки-лепесточки на пустырях на солнцепеке. Город оживал, оттаивал после затянувшейся зимы, надоевших холодов и снегопадов, временами очень непоэтически напоминая свалку (снег, белый-мягкий-пушистый снег все скрывал до поры – до времени), а временами наоборот, вызывая где-то в области сердца и, почему-то желудка некое сладковато-щемящее чувство, наводил на лирическое настроение: хотелось вскочить на сильного белого изящного коня, усадить впереди себя красивую девушку (обязательно, почему-то, в платье с глубоким декольте, в меховой пушистой накидке и шляпке с огромными полями и перьями) и увезти ее в эту темную лунную ночь – до ближайшей церкви, где и обвенчаться… Короче, хотелось сказки. Но в нашем грубом реальном мире можно было получить только "хлеба и зрелищ": пирожок за 10 копеек, да митинги, митинги, митинги, ми… - в каждом-каждом городе, на каждом-каждом углу, у каждого-каждого фонаря стоит толпа мужчин (довольно среднего возраста) и женщин (преимущественно сразупослевоенного поколения) и говорит, говорит, говорит. А потом кричит, кричит, кричит. А потом идет по уютным домам есть жареную курицу. Или жареное мясо. Много мяса… Как на итальянских натюрмортах в Эрмитаже. И смотреть телевизор, или, скорее всего, порнуху по "видику", дабы поглазеть на голых теток да чужие большие фаллосы, ибо на своих жен и свои… свое "хозяйство" давно смотреть тошно.
Но все же в город пришла весна, и бесновались птицы от радости, что пережили еще одну зиму, и орали коты, вновь почувствовав озабоченность, и ласково мурлыкали кошки, внезапно воспылав нежностью к ободранным уличным разноцветным хвостатым хулиганам, и кошачий народ любил друг друга, несмотря на то, что люди жестоко разго-няли их, в основном при помощи ведра холодной воды, и кошачий народ вновь убеждался в том, что не дано двуногим понять настоящие песни, настоящую музыку.
А у людей вовсе не было все так хорошо и безоблачно, и некоторым из них вовсе не хотелось жить. Перед глазами проплывали сцены казней, убийств, просто смертей, и так хотелось быть одним из этих трупов (конечно, желательно красивым), что захватывало дух и на глазах выступали слезы бессилья. Хотелось, чтобы кончился этот кошмар, именуемый жизнью, со всеми его "мультиками", со всеми его женщинами, и в тысячный раз в памяти проявлялись строки: "Счастлив, кто не родился, смерть лучше жизни, надо избавиться от нее"…
Ситуация была глупа и банальна: вчера должна была прийти Она, но не пришла. Позавчера, расставаясь, Она поцеловала его и сказала: "Я зайду завтра. Утром. Жди" – и исчезла, растворившись в вечерних огнях. И вот вчера он ждал ее весь день, а вечером, набравшись смелости, позвонил – может быть, она заболела? Но ему сказали, что ее нет. Нет! Нет!!! Это короткое слово звучало в его голове, словно колокол, всю ночь… последнюю зимнюю ночь.

* * *

Все началось давно, еще осенью… Тогда, в тот далекий день, выпал первый снег, прикрыв безобразные рубцы земли, оставшиеся еще с лета, когда здесь меняли трубы. Он очнулся после кошмарного сна, выглянул в окно и, увидев белизну снега, вызвавшую смутную ассоциацию то ли с больницей, то ли с кладбищем, застонал от ощущения жуткого одиночества. Он был один в этом доме уже три дня – родители решили, что питер-ский климат им не подходит для проведения отпуска и уехали на юг. Друзей у него не было никогда (было ли это от того, что он видел "мультики", либо от того, что он всегда был немного замкнут, либо от того, что его сверстников не интересовали его увлечения: книги, которые он читал, музыка, которую он слушал – он этого не понимал, да и не особенно стремился, ибо вплоть до этого дня ему было очень неплохо одному), женщины его привлекали, но он мало интересовал их, хоть и был красивым парнем, не интересовал настолько, что он был едва ли не единственным девственником среди одноклассников, - так что пригласить он не мог никого. Он попытался читать, но любимые книги сегодня изменили ему – он совершенно не воспринимал, не понимал того, что написано в них. В первый раз он пожалел о том, что не курит. И вот тут-то все и началось – началось с того, что зазвонил телефон, и голос двоюродного брата сказал:
- Приветствую!
В ходе разговора выяснилось, что брат в очередной раз поругался с родителями и по этому поводу хотел бы приехать, а раз уж у тебя "пренты скипнули", то и пожить – сколько? – сколько можно, лучше весь месяц.
Они встретились на углу Невского и Владимирского, в каком-то малопонятном "Сайгоне". Ожидая брата, он потягивал густой черный кофе и озирался по сторонам со странной смесью любопытства, страха и ощущения того, что здесь он не чужой, не лишний, как везде – в том, внешнем мире, что здесь, среди этих людей, так не похожих на всех, кого он знал раньше, так не похожих друг на друга, его место, здесь его поймут, здесь он не будет больше одинок…
Брат пришел, опоздав почти на час, сказал, что сейчас попьем кофеечку, и тогда мы пойдем, а потом они пили кофе, и пока они пили этот "напиток богов", как его назвал брат, к ним подошла довольно красивая девушка, одетая, правда, несколько странно: на ней были вполне обычные сапожки без каблука, очень драные джинсы – в сущности, уже не джинсы, а штаны из заплаток – и длинная, джинсовая же куртка с меховым воротничком и, вероятно, на меху.
- Аватар, ты ли это? А это кто – твой брат?
Брат неопределенно хмыкнул.
- Не знала, что у тебя есть брат!
- Двоюродный, - сообщил Аватар.
- Ах, какой красавчик! Аватар, тебя надо бить ногами, не снимая уличной обуви, за то, что ты прятал это чудо природы, аки восточную красавицу!
- Ариша, ты мне молодого человека испортишь, - улыбнулся Аватар, пробираясь сквозь толпу к выходу и увлекая за собой и брата и девушку.
- Извините, Глеб Егорыч… А насчет испортить – это мысль… - она ослепительно улыбнулась, Аватар одарил ее свирепым взглядом, а "виновник торжества" почувствовал, что краснеет. – А как же зовут нашего молодого человека? – просюсюкала она, словно обращаясь к маленькому ребенку. Он смутился еще больше.
- Андрей…
- Андрей… Анджей… Энди… А куда вы направляетесь?
Она его одновременно привлекала и отталкивала, как и весь этот малопонятный "Сайгон" со всей его разношерстной публикой. А еще он – внезапно – вспомнил услышанную недавно песенку: "Кафе неудачников…" – и понял, насколько же это верно.

* * *

- Лика, милая, ты ли это?
- Дэмьен! Боже, какими судьбами?
- Не-ет, это ты какими судьбами?
- Проездом…
- А я уж начал сомневаться, а была ли ты на самом деле…
- Не только была, но и есть. И буду есть!
Центр Невского. Центр города, в котором встретились двое никогда не любивших друг друга, но бывших когда-то близкими людей. Когда-то она дала ему имя. И потом им часто было хорошо вместе. А потом все кончилось – тихо, будто бы и не начиналось. И вот они встретились вновь. Со дня их последней встречи прошло уже много месяцев, все плохое успело забыться – осталось только хорошее. И они стоят в центре Невского – центре города – центре (почему бы и нет) страны, а может (чем черт не шутит?) центре всей вселенной – и не замечают, что мимо идут толпы людей, сливающихся в безликий, но разноцветный поток, ругаются на них, стараются (и весьма успешно) толкнуть посильнее, ударить побольнее… С чем можно сравнить радость встречи родственных душ? Да и нужно ли?..
- Откуда ты? Куда?
- Я же сказала – как всегда, проездом. Представляешь, пришла в Питер, сунулась на почтамт, а там мне письмо из Саратова. Правда, должен был перевод прийти, но… Ну, на нет и суда нет. Так что, сейчас я в Саратов.
- Лика, я не могу тебя так просто отпустить! Надо бы как-то отметить…
- Напои меня кофеечком… А Сайг сегодня работает?
- Он теперь совсем закрыт. Ремонт. С параллельным разгоном неформалов.
- А где теперь?..
- Есть пара мест…
- …А? В Саратове? Меня очень просили приехать… О, какой кофе! А я думала, только в Сайге умели варить… Неплохое местечко. Это как зовется?
- Никак, - ответил он. – Здесь не бывает тусовки. И слава Богу.
Они сидели в маленьком кафе, что на углу площади Труда и Английского канала. На стене какой-то парусник плыл в неизвестность, на витринах сияли морские звезды, возлежали крабьи панцири, причудливыми деревьями росли кораллы… Он часто приходил сюда, чтобы побыть одному, попить кофе и подумать, поразмышлять о судьбе, о времени и беге его, о жизни и смерти. Сюда редко заходят посетители – в основном матросы да небольшое количество живущих рядом "аборигенов". Может быть, после открытия Новой Голландии (говорят, что это все же будет, причем довольно скоро) сюда будут заходить почаще… но будет ли от этого лучше?
- Понимаешь, в Саратове девочка очень плохо себя чувствует. Сестренка. Она подсела на иглу, долго и жестоко ломалась, потом пыталась кинуться – и неудачно. Сильно разбилась, теперь лежит полупарализованной и тихо сходит с ума.
- А ты, как всегда, играешь в Скорую?
- Да. И как ты догадался? Догада!
Она рассмеялась, а он понял, что она удивительно вписывается в эту обстановку - в своих драных джинсах и длинном тельнике она похожа на этакого разбитного юнгу, малолетнего морского волчонка, вся жизнь которого состоит из океана, портовых городов, побоев капитана да ласк дешевых немолодых шлюх, штормов и штилей…
- Господи, неужели еще где-то осталась Система? – протянул он. – Скажи, это правда, что где-то есть Система? Не "хиппари, хиппари, хиппари – тусовка", а то, из чего вышли мы?
- Есть. Правда-правда. А что?
- Нет, просто… Я устал искать Систему здесь. Все это либо лажа, либо попытки продолжать жизнь по-старому в новых условиях… и потому  тоже лажа.
- А что же ты хочешь?
- Не знаю, - он задумчиво посмотрел на парусник, пытаясь представить себе Лику где-нибудь там, наверху на этих… как бишь их… короче, лестницах. – Просто хочется, чтобы все было, как раньше.
- А как раньше?
- Легко… Знаешь, мне иногда кажется, что сейчас мы находимся в каком-то темном помещении. К тому же, наедине с собой. И рвемся к свету… к людям… к шуму и гаму.
- Почему к шуму и гаму? А здесь не курят?
-Нет...
Они вышли на улицу, где ласково светило солнце и, не торопясь, направились к Неве.
- А ты не замечала… О, какие сигареты! "Бедная" герлушка!
- А, это меня драйвер угостил, - она протянула пачку "Manchetten". – Так что я должна была замечать?
- Что мы боимся тишины…
- Мы?
- Ну да, мы – люди. Конечно, одни больше, другие меньше, но боимся все. Всегда нужен какой-то… должен быть какой-то шум, кто-то должен быть рядом, а если никого рядом нет, то должен болтать ящик – все равно что… хоть про достижения перестройки… или про то, что и богатых тоже фа… в смысле, они тоже плачут… или пусть работает магнитофон – все, что угодно, абсолютно что угодно, лишь бы не тишина. Не замечала?
- Нет, мне наоборот хочется тишины.
- Ну да, у тебя такая жизнь… А если тебе удастся добиться… остаться в тишине, то сразу нужен будет шум. Ты еще убедишься в этом, поверь мне.
- Да я верю, верю… Но почему?
- Все просто. Элементарно. В тишине просыпается такое подлое существо – Совесть… и начинает "угрызать". Вылезают всякие воспоминания, в основном почему-то печальные. Вот их-то и хочется забить, заглушить чем-нибудь…
- Ой, Дэмьен, смотри, как красиво! Да нет, вон там – облако на корабль похоже! С парусами! Видишь?
Он всматривался в небо, пытаясь найти облако, о котором говорила она. Парусника он не нашел, и она мило сердилась, упрямо топая ножкой и называя его "черствым, гадким мужиком", а он как зачарованный следил за бегом облаков – скоро должен был быть закат и небо было чуть розоватым, и ласковый ветер подгонял непослушных небесных овечек и не менее непослушные невские волны, голубоватые, что не свойственно им – обыкновенно серым, тяжелым, мрачным.
- Хам, быдло, слесарь! – изрекла она, дергая его за рукав. – Раз в сто лет вижу тебя, а ты меня и не замечаешь!
- Что ты говоришь? – очнулся он.
- Я говорю, что ты хам, быдло, слесарь.
- Это я усвоил. А еще что?
- Насчет тишины. Это ты сам придумал или в "мультиках" увидел?
- Сам. "Мультики" у меня без звука… Вот с тобой – как раньше. Легко, весело, не-напряжно. А то кругом… У одного моего знакомого есть удивительно подходящее слово – "смурняк".
- Ты опять о своем!
- Да. Вот такой я гнусный. Да, Лика?
- Да! Я хочу купаться!
- Ты сошла с ума! Май на дворе, вода холодная!
- Плевать! Идем на пляж!
- Ну нет, мы идем ко мне. У меня теперь свой дом.
У него была комната в трехкомнатной квартире – с одним соседом, которого почти никогда не бывало дома.
- Вот так я и живу.
Стены, завешанные знакомыми плакатами – Боб, THE BE…, Джон отдельно, Джон с Йоко – картинами, табличками… Все, как во многих похожих домах, где звучит тема одиночества, где хозяин бежит от себя, от проблем внешнего мира, от боли внутреннего… Все, как везде – но с каким-то оттенком, слабо уловимым, присущим только этому дому, только этому человеку, только этим бедам, этому счастью, этим мечтам и надеждам…
- Лика, милая, я устал. Ты не обращай внимания, если я нахамлю.
- Ляг, отдохни.
- Нет, дело не в этом.
- А в чем? Сахар можно? И пепельницу.
- Конечно… Вот… Пепельница на окне… Дело в том, что я устал так жить. Устал бегать по замкнутой прямой.
- Какой, прости?
- Замкнутой. Той, что обладает свойством круга. Никогда не замечала, что у нас остались три главных бога – Торч, Дринч и Секс. И все наши усилия направлены на то, что-бы возложить очередную жертву на их алтари…
- Боже, какой ты мрачный!
- Просто я много об этом думаю… а рассказать некому. Все мои друзья уже "бывшие" – они либо делают деньги, либо сторчались, либо…
- Дэмьен, выше нос! Чииз!

* * *

Тепло. Тихо. А на улице почти стемнело и лужи покрыты льдом. А еще говорят – весна! Один день всего и был весенний – и вновь холодно, холодно, холодно, холодно. Но когда холодно и внутри и снаружи, все же есть, куда спрятаться от этого холода – это теплое, любимое всеми убежище… Хоть это хорошо! Плохо, что нечего курить. И пол чистый – совсем недавно подметен, так что все хабарики вынесены на помойку. Впрочем, здесь до уборки вписывались панки, так что курева все равно не найти. И стрельнуть-то не у кого: вокруг – ни одной живой души. "Одын, савсэм одын"… Что ж, снова один. И снова здесь. Любимое место в городе, где можно быть одному – не одиноким, не путайте. От одиночества мне, наверное, не избавиться. Хочется побыть одному. А так ли это нужно – быть одному? Говорят, что нужно. И не просто говорят – доказывают. А как окажешься один, так явно хочется чего-то совсем-совсем противоположного. Кому я, собственно, нужен? Никому. А может, кому-нибудь и нужен – кто знает? Хочу крезануться и… а, впрочем, там видно будет. Пойду вот сейчас на Невский и буду приставать к прохожим. Типа: "Зовите меня Буддой! Я – новое воплощение Будды Гаутамы!.." А можно назваться Ницше. Стоп, в этом что-то есть. Рок-энд-ролл, наверное. "Зовите меня Ницше... уап-пап-пара... Зовите меня Ницше… уап-пап-па!" Жаль, гитары нет. Только вот кому это нужно? Кому нужны мои песни? Вот Моррисон – это да!.. Или там Боб… Да, я не Моррисон – и горжусь этим! У меня все свое – и песни тоже.
Пойти домой да попилиться, что ли? Глупо вообще-то… Спасут ведь, а потом руки болеть будут… долго будут болеть. Господи, как надоела зима! Снег-оттепель, снег-оттепель, снег-оттепель… Как там у Кизи? Ах, да-да, конвейер. На него это жутко похоже. Снег-оттепель-тоска, снег-оттепель-тоска, снег-оттепель-тоска… А еще есть ученье Спе-Ши. Или Не-Спе-Ши. А еще есть девять назгулов. И мальчики кровавые. О, а здесь есть хабарик! Хабаричек! Хабечик… да еще и кубинский… да еще небось… угу, "Лигерос". Это просто клево! Где же спички? Неужели, забыл?! "Были б спички – был бы рай!" Не, вот они! Так, покурим. Самое время подумать. Только вот о чем? Самое-то обидное, что все, что я могу сказать – уже сказано. Неизвестно когда, но известно кем. Либо известно когда, но неизвестно кем. Либо и то и другое известно. А может, неизвестно, но тоже ничего. А что, собственно, известно? Что тоска – она зеленая, а менты – серые. И то и другое – гнусно. А что хуже? Нет, поставим вопрос так – что гаже и уже? Впрочем, разницы нет. И хабарика тоже больше нет. Есть я. Я – пуп Земли. Интересно, почему всегда говорят "пуп Земли", а не что-нибудь другое? Не нос, предположим?.. А может, плюнуть на все и уйти – в Москву, например? Только вот я и сам не знаю, что там делать. Ох, тоска, тос-ка… "Дайте мне рюмку водки, тазик с водой и дохлую кошку…" О, Бог милостив! Вот идет абориген и курит сигаретку:
- Дяденька, дайте покурить!.. Спасибо!
И тут полилась музыка. Она исходила, казалось, отовсюду, словно в колоннах и стенах находился орган. Музыка окутывала теплыми волнами, звала, просила отдаться ей полностью. И он последовал этому зову. Сигарета тлела в пальцах, а он прислушивался к себе, ощущая, как то самое, такое знакомое, но так и не ставшее привычным чувство за-рождается где-то рядом с сердцем, подчиняет себе все его естество, рвется наружу…
Музыка прервалась так же внезапно, как и зазвучала, и он с удивлением осознал, что где-то снаружи жизнь-таки идет, не меняясь. Такая скучная, обыденная, надоевшая жизнь. Он выглянул в окно – женщина тащила домой упирающегося ребенка, прошел странного вида человек, зачем-то подобрал выломанную из скамьи доску и понес с собой, из подвала вылезла кошка, боязливо огляделась, понюхала воздух, осторожно подошла к луже, нашла не покрытое льдом место и начала жадно лакать…
А музыка полилась вновь, увлекая за собой, и он вновь растворился в ней…
И казалось – оживают под действием этой удивительной музыки рисунки на стенах… Страшные, узловатые руки извивались подобно змеям, легкие фигурки девушек со-скочили со своих мест и, летая, звали с собою… И еще казалось – это будет вечно – этот танец нарисованных фигур.

* * *

Однажды судьба его свела с девушкой со странным именем Тая. Это случилось много позже той осени, и, даже, той памятной весны, и он уже не был глупым, наивным "мальчиком без имени", и он уже не был один, но все еще был одинок. Его звали Дэмьен, и это имя, именно это имя он с гордостью сообщал своим новым знакомым, вызывая тем самым у одних – испуг, у других – любопытство, у третьих – усмешку. А ее звали Тая, и это было ее настоящее имя.
Она была из того еще смутно вспоминавшегося племени, которое здесь заклеймили – скорее, с сарказмом, чем с ненавистью – названием, слегка отдающим ментами, комсор-гами, демонстрациями, "крезой" и армией (особенно оружием) – "цивилье". Некоторые их ненавидели, некоторые – презирали, и уж совсем немногие – жалели, жалели, словно ду-шевнобольных, слепых или глухонемых, коим не дано постигнуть всех радостей и печалей этой жизни. А он… Он прошел уже все три стадии и, ожидая безразличия, наткнулся на последнюю, огромной стеной возвышающуюся перед его сознанием: он подумал, он вспомнил, что еще недавно и он был одним из тех, клейменных "железной меткой во лбу", и все те, кто с презрением и ненавистью утверждают, что "им никак не понять, чем же мы так круты" тоже – одни раньше, другие – позже – тоже пришли ОТТУДА. И он, с любознательностью исследователя-натуралиста, начал искать подходящий экземпляр из того полузабытого мира.
Ее звали Тая. Как они познакомились, в общем, не важно. Единственное, что он за-помнил на всю жизнь от той, первой встречи – взгляд. У нее вообще были потрясающие глаза, - огромные, печальные глаза рублевской Богоматери, и во взгляде – доброта, нежность, готовностью любить (именно любить – по-матерински, безгранично и преданно; именно любить – а не отдаться первому встречному; именно любить – если вложить в это понятие тот смысл, которым питали его древние), но не было в этих глазах (а он утонул в них, попав моментально в плен серых бездонных озер) извечных хипповских загнанности, страха, туманного налета, происходящего от того, что… нет, не будем о грустном… А еще у нее были русые длинные (ниже пояса) волосы, сплетенные в тугую косу и вызывающие почему-то ассоциацию с Ярославной (да, да, той самой, из "слова") и нежные, тонкие руки…
Ему было хорошо и легко с ней. Она умела выслушать, понять и простить. Кажет-ся, она любила его – он так и не узнал наверняка, ибо никогда не говорил с ней об этом. А она тем более помалкивала – негоже девушке первой начинать такие разговоры.
В беседах с ней он с удивлением узнал, что и среди того, презираемого мира люди читают книги и думают. Она иногда даже ошеломляла его своими рассуждениями. Как-то они включили ТВ, там показывали "Отца Сергия". Она смотрела очень внимательно, ино-гда морщилась, как от боли. А после фильма высказала:
- Бред.
- Что бред? – он даже немного испугался – настолько негодующий был у нее голос.
- Умерщвление плоти. Отшельничество, уход от мира и умерщвление плоти.
- Почему?
- Мне так кажется. Быть может, я не права. Быть может, просто меня воспитали на том, что "в здоровом теле – здоровый дух", и теперь очень сложно… перестроиться.
- Но ведь Бога ты не будешь отрицать?
- Не буду. Зачем? Он есть. Но мне кажется, ему не нужно этого. Тем более, что та самая плоть все равно требует своего. Да и вообще… Сознательно уйти, отказаться от ра-достей жизни, оборвать свой род – и для чего!? Ради темного, убогого дома, мучений, страха? Самое главное – страх… Не замечал, что нас с детства приучают к страху? С самого принятия христианства приучают к страху: "Божья кара", "Страшный суд" (именно "страшный", а не, скажем, справедливый), "богобоязненность". Для чего культивировать, выращивать страх, когда светит солнце, поют птицы, растут всякие там цветочки-деревца. Да и, к тому же, любое животное стремится к совершенствованию своего  тела. Кроме людей. Человек же наоборот стремится исковеркать его, тело, то бишь. Зачем?
- Не знаю. Может, потому что подсознание человека помнит иной мир… предположим, мир духов?
- Да, но ведь здесь мы без тела – ничто! Нельзя познать мир, не имея возможности передвигаться, нельзя развить сознание, не имея возможности читать, слышать, видеть! Нельзя, понимаешь? А без развитого сознания не может развиться дух. Душа. Помнишь, у Волошина: "Наш путь лежит через вещество и через формы его. Те, кто зовут к духу, зовут назад, а не вперед".
Тут ему стало как-то совсем не по себе: какая-то цивилка, оказывается, знает не меньше его, такого крутого и не слабого! Эк она Волошина цитирует – с пол-тычка. А он-то, крутой и неслабый, до сих пор не удосужился этого самого Вакса Калошина почитать. М-да! А она продолжала говорить что-то насчет развития духа через развитие плоти, насчет того, что буддизм потому и принес гораздо больше философов, чем христианство, что они не забывают о своем теле… Он пытался возражать, но все его возражения разбивались об ее стройные, точные доказательства…
Тогда он еще не знал, что это – один из последних споров с ней, после чего ему суждено будет уйти и от нее, и от пути Света…
…Потом, через несколько лет, он встретил ее – она вела за руку дочь, весело улыбалась, слушая, как дочка читает стихи, но чего-то не хватало в ее внешности. Он подошел, поздоровался.
- Не узнаешь?
- Дэмьен?! – она взглянула ему прямо в глаза, и он понял, чего так не хватает. И процитировал:
- Твой рот стал жестче,
  Руки – смелей,
  Но свет потух в твоих глазах…
- Ничто в мире не вечно! – улыбнулась она, и он "прочитал" то, что было недосказано: "Если бы тогда ты не исчез, все могло бы быть иначе"…
- А как – иначе? – спросил он вслух.
- Не знаю, Дэмьен, - она не удивилась. – Может быть, это была бы твоя дочь.
И, не попрощавшись, развернулась и пошла – стройная, легкая, ведя за ручку маленького ангелочка, - себя в миниатюре.

* * *

Это было трудное для него время: в город снова пришла весна, принеся с собой воспоминания. Он вновь ощутил себя маленьким, одиноким и никому не нужным… Конечно, пора было привыкнуть к этому чувству – каждую весну, каждый год – уже седьмой год – все повторялось: на улице – солнце, беснующиеся птицы, орущие коты, девушки со счастливыми лицами и блестящими от переполняющей их нежности ко всему миру глаза-ми, а дома – все те же стены, та же боль, та же тоска. И он не выдержал, сорвался – как и год, и два назад, как почти все эти годы. Он сам чувствовал, что гибнет, но вновь и вновь пил – до потери самоконтроля, до потери памяти… Раньше когда-то в таких случаях он покуривал "травку", но года три-четыре назад понял, что ее, родимой, уже мало, хочется чего-то сильнее, а колоться… от этого его удержал здравый смысл и воспоминания о тех, кто встал на этот скользкий путь. И тогда один из смутно знакомых людей предложил выпить.
- Почему бы и нет?

Это было трудное время. И именно в эту весну он понял, что погиб окончательно. И подсознательно начал искать человека, который помог бы ему…
Она возникла действительно "из ночных огней", появилась именно тогда, когда он уже совсем отчаялся найти человека, который сможет понять его.
- Добрый вечер, - раздался однажды голос в телефонной трубке, женский, довольно приятный голос. – Я по объявлению.
Тогда, решив, что он ни на что не годен, он дал объявление о продаже инструментов: хорошая гитара, "клавиши", "аппарат" – когда-то он играл блюзы с несколькими друзьями, но те времена прошли. Двое погибли – один от "передозняка", второй – где-то на трассе в аварии. Двое – просто  ушли. А аппарат остался у него.
- Я очень рад, - это было правдой. Он боялся, что позвонит кто-то из знакомых, или же по объявлению обратится мужчина, а он уже пьян – с самого утра.
- Я хочу взять гитару, - продолжила она. У нее был низкий, хрипловатый голос, и он мысленно попытался нарисовать ее внешность: "королевский" рост, тяжеловатые черты лица, но при этом красивые. И – обязательно – счастливые глаза. Ее, наверное, любят – многие, много и часто.
- Приезжайте, - он назвал адрес.
- Вы не могли бы меня встретить?
- Хорошо… Я буду в "косухе", узкие черные джинсы, черные "казаки".
- Хайр длинный?
- Средний. Черный.
- Понятно. Почти дьявол, - слышно было, что она усмехнулась.
В вестибюле метро к нему подошла девушка, одетая не дорого, но элегантно.
- Это Вы – Андрей?
Он кивнул, посмотрел на нее, поразившись тому, что еще оставшийся инстинкт художника его не подвел: она почти полностью соответствовала тому образу, который он себе представил. Вот только со взглядом он ошибся: глаза не пылали счастьем, хоть и была яркая, теплая весна. Глаза были грустными.
- Меня зовут Арина.
- Дэмьен, - автоматически ответил он. Арина… Ту тоже звали Арина, но она была так давно!
- Так это ты? Наслышана!
- Да, это я…
- Ладно, пойдем, взглянем на зверя.
- На кого?
- На гитару. Маленький ласковый зверь с нежным голосом.
- Да, пожалуй… Ты извини, там беспорядок.
- Неважно.
…Она взяла в руки гитару, любовно провела по деке:
- Не жалко?
- Нет. Я не играю. Давно уже.
Она кивнула, задумчиво перебирая струны. Не первой молодости "Кремона" за годы своей жизни не только не потеряла, а наоборот, приобрела чистый, как первый снег, нежный, как весенняя капель и глубокий, как человеческая душа, звук, пожалуй, немного, совсем немного низковатый – как раз для ее голоса. И она, мгновенно слившись с этим желтым деревянным зверьком, запела старую, грустную песню…
- Спой еще, - попросил он, когда песня закончилась.
…Это были две недели полного счастья. Но счастье вечно длится только в книгах, и через две недели он вдруг понял, что не любит эту женщину. Она была нужна ему, как нужна человеку собака: умная, ласковая, добрая, преданная, готовая всегда прийти на по-мощь по первому зову. Нет, немного больше, чем собака, ибо кроме всего прочего ему нужна была "чистая" женщина, способная в постели довести его до полного изнеможения, сопровождавшегося "щенячьим восторгом". И она, как женщина неглупая, почувствовала это, стараясь не показать того, что видит изменения в их отношениях. Он понимал, что долго так не продлится, и от сознания того, что не может полюбить ее, несмотря на все желание, от ненависти и презрения к себе, от вновь охватившего его чувства одиночества вновь начал пить. Она не устраивала сцен, только глаза ее все больше теряли блеск счастья, появившийся за эти две недели, в них вновь появлялась безграничная грусть, а вокруг них – синяки, плохо скрываемые косметикой. Синяки от ночных слез.
- Нам не быть вместе, - в припадке пьяной откровенности говорил он ей. – Ты не выдержишь меня. Я – алкоголик. Я не могу измениться.
Она задумчиво потянулась, сдула пепел и замерла, глядя на огонек сигареты:
- Не хочешь…
- Хочу, - сказал он, заведомо зная, что это неправда, и зная, что она понимает это.
- Нет, - усмехнулась она с горечью. – Не хочешь. Так проще. Ты таким образом пытаешься бежать от себя, от проблем, не думать об окружающей тебя реальности. Не так?
Он опустил голову.
- Ты права…
- И я понимаю тебя, - сказала она.
- Нет, вряд ли… - начал он, но она перебила:
- Ты чувствуешь себя одиноким, не нужным. А это тяжело. Ты не любишь меня, несмотря на все старания, и чувствуешь, что мне больно от этого. Не перебивай. Я попробую… Впрочем, нет. Я скажу то, что чувствую. Только не перебивай… У тебя когда-то была девушка, которую ты любил. И однажды она сказала тебе что-нибудь типа Ивасевского: "Мой милый, жди меня, мой милый. И я приду, приду, приду.." И не пришла. Сначала ты не верил, что это все… "Это конец, конец любви", ты это осознал в полной мере где-то через неделю, может – две. И тогда в глубине души, в подсознанке, засела нена-висть ко всем женщинам, ты начал мстить им всем – за одну ту, за то, что тебя бросили… Ты многих, очень многих пытался полюбить – и исчезал, поняв, что не можешь и не желая открыться им. Ты многих сделал несчастными – и ты знаешь это. Но продолжаешь мстить за одну. За одну ту. И мне тоже. Не перебивай! Иначе я не смогу сказать всего, что надо: наболело… Когда ты понял, что смерти тебе не видать – от несчастной любви можно "кинуться", но тебе нужна… нужно естественно, без суицида, - тогда ты начал искать кайф в этом лайфе, ибо "лайф без кайфа – не лайф". Наркотики тебя не прикололи: трава – слабо, остальное – слишком похоже на суицид. И ты начал пить. И оказалось так круто: даже гнусные воспоминания по пьяни видятся в розоватых тонах. Иногда здравый смысл (или внутренний голос – называй как хошь) говорит: "Хватит! Это плохо кончится", – и рисует в похмельной голове видения белой горячки или, что хуже, спившихся людей, в сорок выглядящих на все шестьдесят и продающих последнее, дабы купить бухла, но… Но жизнь на трезвую голову оказывается довольно тяжелой, а ты уже так привык к тому, что все проще и легче… И ты снова напиваешься – а наутро все сначала… Я понимаю, почему ты пьешь, я очень хотела бы тебе помочь – но ты не хочешь меняться ни в чем – даже в том, что тебе не нужно.
Он курил, медленно трезвея и старался не смотреть на нее – столько боли было в ее глазах.
- Все так, - сказал он, и голос его предательски дрогнул. – Все так… Ее звали, как тебя – Арина…
- Вот видишь, - отозвалась она, но без превосходства, обычно вкладываемого в эти слова, а скорее, с горечью. – Это понять несложно. Мне во всяком случае. Знаешь, похожее было у меня. Даже хуже. Однажды, когда я была еще чиста и невинна (душой, я имею в виду), наивна и по-детски доверчива, я полюбила человека. Это было как в сказке: цветы – на каждую встречу, шампанское, ужин при свечах, любовь под хорошую музыку, доро-гие подарки… Это длилось месяц, чуть больше. Потом… а потом был бездник приятеля, и мой любимый решил приударить там за смазливой девочкой. Вечером он увез меня к себе домой, а утром, как джентльмен, сварил кофе, сделал бутерброды, потом, когда я собралась идти, вывел в коридор, подал пальто и шляпу, открыл дверь и выставил за порог. "Ты меня выгоняешь?" – "Да". – "Почему?" – "Я не люблю тебя. Таких, как ты, не любят". – "Почему?" – "Ты – шлюха"… А еще он сообщил, что я опозорила его перед друзьями, не дав пофлиртовать, но это я почти не слышала… Потом мне не раз говорили, что я – шлюха. И я тоже пыталась бежать от мира: "трава", "колеса"… Но я нашла другой кайф, уже после "колес": я создала свой мир. Спасибо Баху. Который Ричард. Помнишь?
- Нет. Не читал.
- Вот как? Ладно… "Этот мир и все в нем - иллюзии". "То, что гусеница назовет Концом Света, Мастер назовет БАБОЧКОЙ". И из другой оперы: "Если хочешь быть сча-стливым, будь им". И я создала свой мир, населенный моими героями, в котором все иначе. Я даже стих о нем написала:
Ты меня позвала в Зазеркалье,
В мир стихов, в мир загадочных грез,
Там лесов необъятные дали
Даже днем освещает свет звезд,
Там не слышно проклятий и стонов,
Люди там безгрешно-чисты,
В этом мире ночью бессонной
Не молитвы возносят – стихи,
Непривычно там тихо и нежно –
Это мир первозданной красы,
В этот мир очень часто с надеждой
Мы  свои устремляем мечты… -
Она закурила новую сигарету, повертела ее, вновь задумчиво глядя на огонек, еле заметно усмехнулась и продолжила, взглянув ему в глаза:
- Это моему отражению посвящается. И теперь, когда мне больно, я бегу туда. Это тоже своеобразный наркотик, я знаю. Правда, иногда бежать не удается – тогда я тоже ис-пытываю дикое желание напиться и забыться… что и делаю. Ненавижу себя в такие мо-менты; тогда по мозгам откуда-то изнутри бьет одно: шлюха, шлюха, шлюха – и так до полной отключки. Это бывает крайне редко, в основном, зимой: в декабре мы встретились, в январе – разошлись. И этот период самый тяжелый… Тогда не хочется жить. Тем более, что я люблю его… до сих пор. Единственный, кого я люблю. Из всех. А их было много – после. До него – только трое… А хочется всю жизнь только одного – немного счастья. Быть любимой, забыть, наконец, о том, что я – шлюха! Да видно, не дано. Так что, дорогой, я не люблю тебя, ты не любишь меня, но мы нужны друг другу. По крайней мере, сейчас. "Мы просто одиноки одинаково, и это все, что связывает нас". Прости, если сделала тебе больно, или обидела чем-то – я не хотела. Просто уже столько лет все это ки-пит во мне, что больше не могу… Ты – единственный, кому я говорила… хоть я и не верю тебе… вернее, не доверяю.
- Зачем же ты мне рассказала?
- Не знаю. Наверное, чтобы расставить все точки над i.

* * *

Уйти. Раствориться во мраке, в неизвестности, в непознанности иных миров, оста-вив по себе лишь несколько фотографий и воспоминания… Самый легкий выход – уйти во мрак. И самый тяжелый – ведь при этом знаешь, что тебя кто-то ждет. Кто-то, кто угодно – человек, собака, кошка, птица какая-нибудь. Что выберешь ты? Остаться ли здесь, где, может быть, будешь счастлив, или уйти туда, где лишь мрак воспоминаний об этой жизни – и все, все другое, все иначе? Путь выбора. Путь начала. Начала конца. Куда приведет этот путь? Откуда он ведет? Кем он проложен – и проложен ли кем-нибудь? Го-ворят, он ведет из небытия – в небытие. Другие говорят – есть Путь Света и Путь Тьмы. И нужно выбрать Путь Света. Но и пойдя им, не избежать смерти – жестокой, долгой, мучительной. Почему бы тогда не выбрать Путь Тьмы? Где та грань, разделяющая эти два Пути? Где тот камень, у которого расходятся в общем-то параллельные Пути? Где граница, разделяющая Реальность и Нереальность, Бытие и Небытие?
Небытие. Не быть. Но ведь ты уже здесь. При выборе "в ту сторону" ты будешь Там. И оно уже не Небытие – ведь что-то там есть. Хотя бы ты – а это уже немало.
Когда-то древние сказали о Брахмане:
Кем он не понят, тем понят,
Кем понят, тот не знает.
В полной мере эти слова можно отнести к познанию Пути, познанию Реальности, познанию Небытия. Брахман – и есть познание. Значит, невозможно понять Путь – но при этом его надо выбрать. Путь Света – является ли он Путем Добра? Путь Тьмы – является ли он Путем Зла? И вообще, что такое Добро и Зло? По сути – две стороны одной медали: добро для одного чаще всего – зло для другого. Как же выбрать свою дорогу, если не поймать, не увидеть грани между Добром и Злом, между Тьмой и Светом? Разумом этого не постичь. А сердце наше – тайна для нас самих, и зов его так тих…

Весна – 18.12.93