полемика, не для чего-то, а для света истины

Борис Климычев



ПРИ ЧЕМ ТУТ ГРОМОВСКАЯ БАНЯ?

Напечатал я воспоминания о визите писателя Виктора Астафьева в Томск. И Владимир Михайлович Крюков обрадовался поводу. Он выступил с заметкой «Но истина дороже" в «Томском Вестнике» от 15 сентября сего года. И о цензуре-то Астафьев в зале ТИАСУРа не говорил, и диссидентов-то мест-ных я не знал, и знать не мог, потому как я осторожный и осмотрительный.
Какими именно чувствами был движим Крюков, легко понять по кон-цовке его статьи. Там он говорит обо мне: «Ему недавно присвоили звание по-четного гражданина, надо, чтобы, значит, соответствовал». При чем тут аберра-ция памяти? Или,  скажем, Громовская баня?
 Но про цензуру, и про Солженицына Астафьев в зале ТИАСУРа все-таки говорил. И думаю, что дух и смысл происходившего тогда я передал доста-точно верно. А вот в Доме творческих организаций, где Крюков сделал магни-тофонную запись, Астафьев от шокирующих высказываний действительно воз-держался. После первого выступления с ним беседовали в обкоме и убедитель-но просили не будоражить молодежную аудиторию. Я запамятовал одно: Ас-тафьев высказывался в ТИАСУРе, отвечая на записки. И речь он вел не о ректо-ре, а о профессоре. Я ослышался. Каюсь.
Я понимаю: диссиденты, это, так сказать, хлеб Крюкова, он к этому от-носится ревниво. В связи со своим «диссидентством», некоторое время он по-жил в районах области. Университет все же успешно окончил. Он сердится: от-куда я мог диссидентов знать?
 Эх, Владимир Михайлович! Я же родился на двадцать с лишним лет раньше вас, и много поездил по стране. До встречи с вами, в сталинские еще времена, когда вас еще на свете не было, и затем, когда вы еще соску сосали, мне довелось испытать такое, что вам и во сне не снилось. Но справки у меня, разумеется, нет. Да и не собираюсь я становиться в позу, делать из пережитого карьеру, или обращаться в контору по утиранию слез. Мои слезы давно обрати-лись в пепел. А с вами я встретился уже взросленьким.
Жили мы в Дачном городке почти по соседству. Мои родичи хорошо знали ваших родителей. Жили ваши предки, мягко говоря, не бедно. Потом мы встретились в Шегарке, вы жили в районе, и заходили в редакцию, где я рабо-тал. Я напечатал в тамошней газете ваши патриотические стихи о погибшем воине. Потом я разрешил дать вам на дом редакционную пишущую машинку для перепечатки стихов, и имел из-за этого неприятности.
 Позднее, и в Томске я никак не мог пройти мимо диссидентов, я все же человек пишущий! Помнится мне одна ночь, проведенная на скамейке около водонапорной башни, что у Белого озера. Разместились мы на той скамье втро-ем: поэтесса Тамара Бердюгина (ныне Пономарева) я, и — гитара. Я спел не-сколько песен, а потом гитару взяла Тамара, да так и не выпустила её до утра. В промежутках между песнями, она рассказала мне, что работает библиотекарем на «Сибкабеле», что её «пнули» за то, что в университете пела «не те» песни. И что теперь она часто находит в своей комнатушке в общежитии полный кавар-дак, таккак у этих «злодеев» есть ключ, и они в её отсутствие постоянно произ-водят обыски. На рассвете я сказал Тамаре:
— Ты красивая. Чего тебе киснуть в этом Томске? Еще и арестовать мо-гут. Езжай в Москву, там пристроишься, молодая же...
Сейчас она — известная поэтесса и руководитель комитета, защищаю-щего интересы русскоязычного населения СНГ. С Людмилой Лядовой дружит! Многие годы я вел литературное объединение при ТИАСУРе. А на подобные собрания в большом доме на улице Кирова смотрели, как на потенциальные ячейки всяческой крамолы. Вообще-то в этом был резон. Нередко посещали мой кружок люди с самиздатовскими книжками, и порой с очень смелыми по тем временам стихами. Я же не мог литературно одаренным людям сказать: "Не ходите сюда!», хотя мне, разумеется, и не хотелось лишних приключений, кото-рыми я уже был сыт по горло. Один институтский лаборант, ныне уважаемый работник банка, был тоже членом нашего кружка. В своей квартире на Каштаке он организовал некую «Зеленую лампу». И ясно, что моему ЛИТО органы уде-ляли самое пристальное внимание. Во время занятий нередко приотворялась дверь, и кто-то в неё заглядывал. Не вытерпишь, выглянешь в коридор — пусто. Видимо, соглядатай мигом прятался в туалете, дверь которого находится как раз напротив редакционной. Я предполагал, что в телефоны вставлены «жучки» и просил ребят на занятиях о политике не говорить. Однажды на занятия к нам пришел здоровенный детина, который и по возрасту едва ли годился в студен-ты. Он сказал, что учится на последнем курсе биолого-почвенного факультета ТГУ. Это была его ошибка. К нам в кружок ходила преподавательница с биоло-го-почвенного — Валентина Ивановна Баранова, занимался у нас и первокурс-ник этого факультета — Николай Хоничев. Потом они сказали мне, что этого мужика на факультете никогда не видели.
Но я фальшь почувствовал, едва он только вошел. Он сказал, что хочет узнать мнение о своих стихах, и подал мне тетрадку. В ней были антисоветские стихи. Я вслух почитал эти стихи, и сразу задал тон разговора: стал пришельца критиковать именно за идейную направленность стихов. Ребята все поняли, и поддержали меня. Потом я сказал, что оставлю тетрадь у себя, и напишу для не-го рецензию. Он просто вырвал у меня из рук эту тетрадку. А как же! Ведь он взял её из какой-то папки, «из дела». Больше этого типа мы не видели, но явля-лись другие, и приходилось держать «ушки на макушке».
А такие, как Крюков, меня не интересовали. И дело не только в том, что мои детство, отрочество, юность пришлись на репрессии и войну, а Крюков принадлежит к совершенно иному поколению людей, которые спокойно окон-чили школы, и без проблем поступили в вузы. Меня отвращали его претензии на элитарность, на особый флер. Я в такие годы пережил иную, более суровую романтику и на ином уровне. Правда, где-то возле Крюкова обретался Женя Зи-мин, который меня заинтересовал. Потому что это самобытный поэт, и скром-ный по натуре человек. Наша дружба с Евгением Зиминым продолжается до сих пор, хотя он и живет теперь в Пятигорске.
  Вспоминаю, как в один промозглый день Женя пригласил меня зайти в ставшую ныне уже пресловутой теплицу. Там, мол, можно погреться, побеседо-вать, а может, и винца выпить. Но я отказался. И вовсе не из-за осмотрительно-сти. Я и представить тогда не мог, что в обкомовской теплице читают какую-то нелегальщину, за которую потом этих читателей начнут преследовать органы. Но я предположил, что там будет и Крюков, ведь он был тогда как бы ментором Зимина. Я подумал, что Крюкову будет так же неловко и скучно со мной, как и мне с ним. И еще посетовал: не перенял бы Женя от ментора стремление к пом-пезности и высокопарности. А Женя пояснил, что в Дачном городке ему кроме Крюкова и обратиться со стихами не к кому. В моем ЛИТО Женя был редким гостем: он был болен, к тому же был обременен семьей, и большим домом на краю поселка, возле обширного болота.
 Вы пишете, Владимир, Михайлович, что между нами сохраняются ров-ные отношения. Заключаются они, видимо, в том, что вы с завидным постоян-ством, не реже одного раза в год, проливаете в местных газетах яд, либо на пи-сательскую организацию, либо лично на меня. Организация наша, кстати, не раз помогала вам публиковать ваши произведения, приглашала вас на наши творче-ские конкурсы и в литературные объединения. Вы добра не помнили. Я же ста-рался до сих пор не реагировать на эти блошиные укусы, понимая: человека что-то гнетет, он так разряжается. И все же от души желаю вам испытать какие-либо более благородные способы самоутверждения. Сразу станет легче.
Вот вы пишете, что я «прокололся» (ваш сленг), написав об Астафьеве, так как думал, что все свидетели его визита в Томск уже вымерли. Но почему же? Я так вовсе не думал. Сегодня еще живы и некоторые люди, пережившие и 1937 год, и Великую Отечественную войну. А Виктор Астафьев в Томске побы-вал сравнительно недавно. Совершенно ясно, что многие томичи помнят его ви-зит. Просто мы с вами живем в разных измерениях. Еще вы пишете, Владимир, Михайлович, что я мастерю саги о своей жизни. В принципе писателю полет фантазии в укор никогда не ставился. Но если вы имеете в виду биографию, то она у меня и без всякого вымысла достаточно насыщенная. Здесь, в Томске, я пережил 1937-1938, и 1941-1945-й годы. В войну двенадцатилетним пацаном пошел на работу. Потом побывал во многих краях, сменил много профессий. Служил в армии: два года на Дальнем востоке, а третий год— восстанавливал город Ашхабад после землетрясения. Работал в Стрежевом. Да мало ли? Био-графия простая, но жизненных наблюдений дает мне вполне достаточно. Герои-ка в биографии — это больше по вашей части.
Поскриптум. Этот мой ответ Крюкову я показал Евгению Зырянову, ра-ботающему в газете «Вечерний Томск». Я числил Евгения если не другом, то, по крайней мере, хорошим знакомым. Спросил его: может ли напечатать? Он сказал, что напечатают обязательно. И затем напечатал свою статью, использо-вав в ней мой материал, никак не согласовав со мной. В статье он почти полно-стью повторил статью Крюкова, который «пострадал не на словах, а на деле», и тенденциозно выдернул цитаты из моего материала. Женя написал, стыдно, мол, и жалко пожилого человека, бегающего по редакциям в поисках правды. Но мне это не присуще. Я никогда ни у кого ничего не просил, ни перед кем не заискивал, не унижался.
Это не Крюков с Зыряновым, а я пережил в 1938 году ночной арест отца. Это не они, а я ночевал с двенадцати лет по чужим сараям, чердакам и подва-лам, голодный и холодный. На Тверской и Петропавловской улице еще можно найти старожилов, которые помнят меня в эти трудные годы.
А Зырянов и Крюков люди другого поколения. У них свой отсчет приоб-ретений и потерь. Вот они и смотрят на всё со своей колокольни. Да колоколь-ня-то не выше лесного пенька, да еще расположена в глубокой яме самомнения.  При таких обстоятельствах дальше своего носа ничего не увидишь.
Как говорят верующие: Бог им судья! И как говорят не очень верующие: на том свете рассчитаемся горячими угольками.

Б.Климычев