Размышления о судьбах

Вся история – история войн, история переползания памяти от одной даты к другой. От даты объявления войны – к дате заключения мира. А потом пауза.
Пауза, заполненная чем-то, что не находит отражения в летописях, о чем не прочтешь в учебниках. Это что-то - любовь.
Это что-то - самое важное, самое ценное, самое-самое.
Это что-то, что мы принимаем за рафинированное, очищенное, свободное от всего дурного, чувство, - главная причина всякой войны.
Мы воюем за… За наших любимых, за нашу землю, за наши идеи.
И они тоже воюют за… За своих любимых, за свою землю, за свои идеи.
Какие эти любимые, какие это идеи – вопрос второй.


* * *
Юность – время потрясений.
Говорят, когда человек перестает удивляться, он постарел окончательно.
Наша жизнь не располагает к старению. Наше государство не позволяет нам состариться. Видимо, мы должны быть ему за это благодарны.


* * *
Вчера мне снился Он – гарант одного и лицо другого. Приснился в такой домашней, теплой обстановке. Он пришел и позвал меня гулять. Он был молод, но так же суров лицом, как сейчас.
Я была стройна и высока. А еще лишена всяких комплексов и излишков.
Он позвал прогуляться по аллеям в парке, я согласилась. Что мне могло помешать?
Он оказался ниже меня поначалу, и значительно ниже - после того, как я обулась.  Мои босоножки на каблуках угрожали стать ударом по лицу государства. Он хмурился, но гулять не отказывался. Я отмечала неудовольствие, но ничего не могла с этим поделать. Других босоножек у меня не было.

Дождь на улице пробудил во мне дремавшие материнские чувства.  Что поделаешь – инстинкт.  Через очередную лужу я переносила гаранта на руках. Перенесла и проснулась.
Проснулась и засмеялась. Домашним свой нездоровый смех объяснила еще менее здраво.
Я только что несла государство на своих плечах.

Домашние нахмурились. Оказывается, когда снится Он, жди неприятностей.
Неприятности случились практически сразу. Государство потребовало от меня возвращения долгов.
«Должооооок» - проскрипело оно крючковатым пальцем из глубин сна.

Я не стала допытываться  - отчего и за что. Я знала. Мне приснился Он.
Не ко времени, конечно. Но когда, в таком случае, это может оказаться ко времени?
Невольно провела параллель. Как хорошо, что я не Он. Не хотела бы я, чтобы моя физиономия в чьем-то сне грозила неосторожному неприятностями.
Когда мне звонит любимый и говорит, ты приснилась мне, я благодарю Судьбу за то, что я – не Он: не гарант, не лицо, не слуга народа.  Когда любимый шепотом говорит в трубку, - ты приснилась мне, - я вижу его торжествующую улыбку. Сегодня я была с ним. Пусть во сне. Но была.
И тогда я тоже улыбаюсь.  Хорошо, что я - не Он.

Государство потребовало от меня возвращения долгов.
Долги эти случились сами собой. Их придумало само же государство, чтоб было что с нас взимать. А как иначе?- размышляло оно, многократно перенесенное на руках через лужи. - Иначе для чего ж вы мне все сдались?

А мы не сдались. Мы продолжали жить. Опутываемые отовсюду, будто щупальца, выползающими долгами.

С нами можно делать многое. И ты это прекрасно знаешь. Знаешь, потому что проверено тобой не однажды.
С нами можно делать многое потому, что давно, еще две тысячи лет назад, мы придумали себе отговорки.
Пути Господни неисповедимы, говорим мы, считая, что этим все и сказано.
Что заслужили, то и имеем.

У нас можно отнимать одно за другим, из раза в раз, изо дня в день. И мы будем молчать. До поры.
Неужели этого «до поры» ты не знала? Об этом «до поры» знает каждый ребенок. Он учится этому у тебя же. И вдруг такая нелепица, такая бессмыслица, такое незнание самой себя. Ты меня удивляешь…
Ты отняла у нас многое.
Ты отобрала у нас дом – мы выстроили новый.
Тебе было смешно, не правда ли?
Ты тыкала в нас пальцами и смеялась: «Эти дурни думали, что место, где они родились – это я. И этого у них не отнять. Вот же, смотрите». И ты отняла у нас себя.
Ты убивала наших друзей и соседей. И в твоих глазах горела насмешка. «Вы думали, я священна? Вы думали, что этого-то у вас отнять не может никто? Так смотрите».
Мы смотрели.
Ты отнимала дома, отбирала здоровье и жизнь наших близких.
Ты можешь отнять еще многое. Я отдам тебе одно за другим все. Кроме одного. Я знаю, я никогда не отдам тебе сына. Не отдам потому, что это единственное, чего я не смогу перенести. И, уж извини, дорогая, тут я буду биться с тобой до конца. Я буду грызть тебя до последнего. Издыхающей волчицей лягу у твоих ног, но не отдам тебе его. 


* * *
Вообще-то мы могли бы жить где угодно. Но так уж вышло, что мы родились в том месте, где родились.
Было время, когда казалось, а как же иначе?
Потом что-то изменилось в воздухе. Стало казаться, а почему мы здесь? Почему мы не там, где были бы у себя, а здесь, где каждый, кто больше свой, чем мы, и умеет говорить, может сказать – ты не наш… уезжай.
Но мы не уезжали. Потому что здесь наша Ты. Здесь, около этой дыры. Около этой горы. У этого моря.  На горбатой спине у чудовища.

Оно спало до поры. Пыхало огнем, пахло органикой и  согревало жарким дыханием все вокруг. Мы даже полагали это счастьем. Тепло. Теплее, чем где-то еще. К косым взглядам привыкли, к чужому своему языку – тоже.

Потом вдруг трам! бам! шмяк! – это у больше чем своих вдруг выросло самосознание. Выросло и укрепилось. Укрепившись, стало требовать больше еды, больше воды, больше воздуха. Растущему организму нужно больше. Это понятно.
 Мы чуть-чуть потеснились. Хорошо, раз надо, значит надо. Малыш все-таки. Ах, ты, лапочка какой!

Лапочка рос. Обзавелся друзьями-единомышленниками, законами и оружием. Сознание его затуманивалось (да и черт с ним!), зато самосознание продолжало укрепляться.
Как во всех семьях, где есть любимчики, одно губило другое.
Самосознание обзавелось своей истиной. Достигло совершеннолетия и встало на задние лапы.
Где тут меньше чем свои?
Меньше чем свои затихли, прижались к земле, к домам, друг к другу.
Неожиданно все как-то. Еще вчера маленький и слабый, с которым делились хлебом и теплом, вдруг проявил недюжинные силы и потрясал неслабыми кулачищами.
Эх, куда ж мы смотрели, - вздыхали меньше чем свои.

Меньше чем своих – за борт! Шар падает! Еды не хватает! Места мало! – кричали больше чем свои. И, не раздумывая, показывали, как это «за борт!»

«За борт!» - это куда-то туда. С загривка на хвост.
- А там есть другие больше чем свои.
- А нам все равно.

Да, ладно, - говорили меньше чем свои. – Чудовище большое. Места всем хватит.
Собственно, мы тоже так думали. Из чувства самосохранения.

Мы не знали, что оно, как плюгавенькая ящерица, затаившаяся меж камней, умеет отбрасывать свои части. Как хвост. Мы не знали, что хвостов у него много. И они ему, в сущности, не очень-то и нужны. Отрастет - не отрастет - безразлично.

 

* * *
- Как ты можешь писать? – спрашивает она. – Когда пишешь, обнажаешь душу.
- У меня склонность к эксгибиционизму, - смеюсь я.
Я, конечно, вру. Если бы она знала, как мало себя я открываю, когда пишу, она воскликнула бы по-другому. Я знаю. Она бы вскричала:
- Как ты можешь писать, не обнажая при этом душу?
Но она об этом не знает. Она ничего не знает о том, что, когда я пишу, я обнажаю только то, что хочу обнажить. А все остальное: страшное, уродливое, жестокое, - я оставляю при себе.
И пусть. Так и должно быть.
Зачем людям уродство? Они хотят видеть красивое и они его видят.
 Кто хочет видеть уродливое, смотрите, но не на меня.  Есть те, кто обожает показывать грязь. Их хлебом не корми - дай только поизмываться над зрителем или читателем.

Они вскроют при тебе нарыв,  вымажут белоснежное кровью и… грязью.
Вы ужаснетесь. Вас передернет от отвращения. Наверное, это тоже нужно.

Когда не хватает воображения, приходится обнажать душу.

* * *
Любви нет! - говорят одни.
Как это нет?! - восклицают другие. – Да вот же она.
Ни те, ни другие не догадываются, что и то, и другое утверждение – только Ее шутка. Игра.

Любви нет, - говорит он.
Есть, – отвечает она. И я тебе это сейчас докажу.
И доказывает. И все довольны. Шутка удалась.