Ничего не случилось

НИЧЕГО НЕ СЛУЧИЛОСЬ

Писатель Спиридон Рвинчев косился на сына, и думал, что не принадлежит своему времени, что рядом с ним живут люди из других эпох. В надетой задом наперед майке Алеша вертелся перед компьютером, и его имя, вышитое на нагрудном кармане, ползало по спине. Алешины пальцы танцевали по клавиатуре, и Рвинчев знал, что был для сына вроде домового, которого терпят, как дым из трубы.
«Волчонок… - отвернулся Спиридон. – А все жена…»
Рвинчевы жили в маленькой квартирке, терлись спинами на кухне и по утрам занимали очередь в туалет. Жена постоянно злилась, от этого ее тень грозно густела, а крик заставлял метаться по клетке желтую канарейку. В семейной войне Алеша держал сторону матери. «Все наши беды оттого, что нас воспитывают женщины», - язвил Рвинчев, оставаясь один. Тогда он бросался к столу, судорожно доставал бумагу и, наверстывая скомканные дни, садился писать. Но в последнее время из-под пера лезло одно и то же: «Меня ненавидит собственный сын…»
В романах Рвинчев объяснял поступки своих героев, но отчего его жизнь была как отложенная казнь, понять не мог. И сваливал все на домашних, с которыми не находил общего языка. «Кто живет вымыслом, тот не умеет лгать», - оправдывался он, представляя жизнь, как сумму ролей, которые повторяют за суфлером. На свою он давно махнул рукой, к тому же с годами ему стало казаться, что вокруг все говорят по-русски, а думают на иностранном.
«Тяжелый характер…» - выносила приговор теща.
За окном плыли галки, просунув шею сквозь прутья, вертела головой канарейка. Алеша наблюдал за отцом. «Хуже отчима», - выразил бы он свои мысли, если бы умел. Но в девять лет еще нет своих слов, а есть только чужие. «И денег не приносит… – вспоминал он мать. – Лучше бы пил…»
Сугробы намело по шею, а снег все валил и валил. Спиридон лежал на диване, будто под стеклянным колпаком. «Есть место, - упирался он взглядом в потолок, - и есть время, которое стоит на месте…». Перебирая прошлое, он думал, что женитьба вывернула его дни наизнанку, сделав спицей чужого колеса. «Ушел бы куда, - плакала вечерами жена. Рвинчев отворачивался, идти ему было некуда, оставалось нести крест. С женой их объединяли вещи, сопровождавшие по этапу, как конвой. В шкафу пылились свадебные наряды, туфли, перчатки, которые толкали в спину, будто слепых, а на месте постели зияла пустота. «Зачем это, если нет любви», - передразнивала Спиридона жена, покрываясь пятнами. Она хотела его задеть, но Рвинчеву делалось гадко - он, как улитка, запирался в ванной, подсунув под дверь тапочки.
«Жену не выбирают, - заглушал он крики льющейся водой.
Азартно нажимая на кнопки, Алеша, ерзал по стулу, уничтожая мелькавших солдатиков. «Глаза сломаешь, - крикнул Спиридон. Алеша не ответил. Спиридон и сам чувствовал - так грозят из-за решетки. «Кому сказано», - выдернул он шнур из розетки. У Алеши затряслись губы. «Я играл, - соскочил он с табурета, - а ты, ты…» И, раненой птицей, метнулся на кухню.
Рвинчеву стало не по себе: «А ведь он и меня, как солдатика…»
В комнате было прохладно, между оконными рамами гуляли сквозняки, но Рвинчев спал без одеяла – возраст, как саван, накрывает с головой. А когда-то была весна, распускались подснежники, которые он приносил жене, а она, улыбаясь, ставила букетики у изголовья безмятежно спящего Алеши. Их аромат дурманил целый день, и супруги тихо смеялись, стоя обнямшись около детской кровати. Зато теперь обедали порознь, и на плите грелась вода, которую пора было заправлять. Спиридон тронул дверь, и в это мгновенье колесо его жизни опрокинулось. В щели стало видно, как Алеша, встав на цыпочки, сыплет в миску серый порошок. Спиридон покрылся испариной, его глаза затянулись ряской, а ноги вросли в пол.
«Волчонок…» - застучал он зубами, и больше обычного почувствовал себя камнем на шее. Алеша прошмыгнул мимо, пряча за спиной банку с крысомором. Рвинчев посторонился, его первым желанием было ударить, наказать, но рука, не слушаясь, безвольно повисла. Он вдруг вспомнил, как слезилась по телефону жена: «Выходила за человека, а живу с крысой…»
«С крысой…» - беззвучно прошептал Рвинчев, и им овладело привычное безразличие.
Снег падал густо и безысходно, в крохотную кухню ползли сумерки. Чтобы не упасть, Рвинчев вцепился в дверную ручку, застыл, глядя на кипящую воду. Он вспоминал отца, который топорщил усы и, зажав его шею коленями, шлепал ладонью по ягодицам: «Лучше я накажу, чем Бог». И Спиридону казалось, что тогда в его слезах не было злости, что его обиды тонули в безграничной любви…
«А когда нет любви, - думал он, механически помешивая пустую воду, - остается одно…»
Годы, как зубы, собираются всю жизнь, а сыплются в одночасье. Рвинчев засыпал кастрюлю лапшей, подождал, пока она сварится, и разлил по тарелкам, устроив семейный обед. Не вставая из-за узкого стола, он протянул руку за ложкой и, зачерпнув лапши, стал на нее дуть. «У каждого своя цикута, - думал он, - но не каждый ее распробует…». Уставившись в угол, он уже видел, что вся его жизнь уместилась в мгновенье, и это последнее мгновенье надо запечатлеть в памяти, чтобы потом предъявить высшему судье. «Ты принес в жертву Сына, а я - себя ради сына, - скажет он, - и мы оба сделали это во имя любви…». Рвинчеву стало легко и спокойно, он больше не чувствовал себя спицей чужого колеса. Он уже поднес, было, ложку ко рту, но вдруг ему пришло в голову, что он делает из Алеши убийцу, своими руками сотворив ему ад. «Когда вырастет, то себе не простит», – испугав канарейку, закричал он и с отвращением отодвинул тарелку.
Раз голодала собака: скулила, жаловалась Богу. Было время обеда, Господь порылся в бороде и бросил ей кость. Но человек перехватил. С тех пор и пошла наша собачья доля…
Рвинчев уже вылил похлебку в раковину и теперь радовался, что уберег сына от смертного греха.
«Мир стоит не на том, что случилось, а на том, чего удалось избежать», - обжигая пальцы горячей струей, мыл он тарелку.
И вдруг увидел в ней свое отражение.
«Брось, - ухмылялось оно, - про крысу долго не помнят…»
И Рвинчев почувствовал, что это правда.
«Как солдатика», - повторил он прежде, чем повалился на кровать.
Страшно качались занавески, Рвинчев боялся выйти на кухню и выплеснуть кастрюлю. Он лежал, скрещивая в темноте брови, и пересчитывал свои сорок два года.
Раздался звонок. Алеша бросился открывать. Рвинчев вздрогнул, и, проснувшись, стал судорожно ощупывать диван. «Слава Богу… - прошептал он, придя в себя. – Слава Богу…» От животной радости у него закружилось голова, и он мелко перекрестился. В коридоре зажегся свет. Раздвинув паутину в ушах, Рвинчев прислушался к шепоту и частым поцелуям. В прихожей было тесно, и жена, опустив на пол сумки, загородила проход. Рвинчев перешагнул через сумки, притворив кухонную дверь, глубоко вздохнул. Обжигаясь каплями, он высыпал в кипяток суп, побросал мороженых овощей и, словно алхимик, стал колдовать над мутным, дымившимся отваром.
Колесо его жизни катилось дальше, оно не разбирало дороги, а впереди была тьма, тьма, тьма…

Январь 2002 г.