О яблоках, грибах и дураках

Когда я вспоминаю эту историю, мне кажется, что случилась она совсем недавно. Но, удивительное дело, мы уже говорим о той эпохе как о седой древности — в прошлом веке, в прошлом тысячелетии. Будто о временах Рюрика. О молодых людях говорим: родились в прошедшем веке в несуществующей уже стране. Будто о долгожителях из Римской Империи…
Какое это было время! Каждый гражданин мог с гордостью назвать себя миллионером, даже если он — нищий на паперти. Еще бы немного — и мы переплюнули весь мир по количеству миллиардеров! Инфляция…
Инфляция, вырвавшись из скучных, заумных учебников по политэкономии, скакала галопом по стране, поражая не только экономику, но и души людей. Шкала ценностей, если у когото и осталась, сместилась до упора в сторону денег. Но, парадокс! — чем больше было денег у людей, тем беднее, и внутренне и внешне, они становились. Инфляция…
Мрачная картина? Отнюдь! Пусть в магазинах не было ни шиша, пусть отравиться даже нельзя — нет ни водки, ни сигарет, и повеситься от жизни такой невозможно — мыло в дефиците, но я был молод и горяч, я был студентом, и вокруг было так много юных, нежных созданий, совсем еще не меркантильных.
Я любил свою дачу. Особенно в будничные дни, когда в поселке мало народу. Тихо, спокойно, никто не лезет с расспросами: что случилось? Ты что, безработный? Я не безработный, хотя мою работу и нельзя назвать полезным занятием. По крайней мере, по зарплате я это не ощущаю. А потому рано утром по росе бегу на станцию, еду в Москву, отмечаюсь на работе и назад, на станцию Подсолнечная. А что вы хотели? За такие деньги работать — себя не уважать!
Да я и без зарплаты на даче могу прожить. На подножном корму. Картошка своя, крупы и консервы еще из летних запасов остались. А за забором, в лесу — многомного грибов.
Лет десять, наверное, я собираю здесь грибы и не помню, чтоб их было так много, как в ту осень. И каждый вечер, с картошечкой и спиртиком, я вкушал лесной деликатес.
Итак, прихватив пару сумок, выхожу один я на тропинку. Сделал шаг в сторону и можно уже дальше не ходить, потому что вот они, грибы, под носом, уноси подносом.
Сыроежки я не беру, собираю свинушки. Пусть про них говорят, что они впитывают в себя всю гадость, чем вполне оправдывают свое название, пусть. Мне они милее всего.
Хороши, конечно, и белые, и маслята. Но если сушить. А если солить, то они в масле превращаются в скользкие медузы.
Свинушек много. Наклонился за одной, глядь, а вокруг еще дюжина. Одна краше другой — все крепкие, сочные. Они такими и на сковородке останутся, и в банке, для Нового года. Выпьешь водочки, положишь грибочек на язык, глазки блаженно прикроешь — и ощущаешь, как вместе с масляной соленостью внутрь проникает запах хвои, бархат бабьего лета, лесной дух…
Размышляя, переходя от одной кучки грибов к другой, я углублялся в лес. Одна сумка была уже полна, но как можно остановиться, когда грибы сами лезут тебе в руки. Не пропадать же добру! И как приятно ощутить себя настоящим грибником!
Коли, как теперь, грибы прут, одно удовольствие их собирать. Даже фыркаешь, носом водишь, выбираешь, какие получше, покрасивше. Только спина быстро устает… Чу?! Пропали грибы! Какие же тут могут быть грибы, в этой темной чаще. Вот так, задумался, забрехался да и забрел в еловый бурелом, где вечный полумрак, где впору фильмы про Бабу Ягу снимать, где на земле, кроме редких островков кислицы, лишь опавшая хвоя и шишки. Даже птицы не поют.
Ну, зашел! Пора поворачивать обратно. А где оно — обратно? Я же не по прямой шел, а от гриба к грибу. Может, зигзагами, может, кругами… Место незнакомое, никогда сюда не заходил.
Я сел на пенек, взглянул вверх. Мрак! Лапы елей мохнатой крышей загородили небо. Лишь стволы, заскрипев, закачались. По волосам легонько прошелся ветерок.
В голову пришла мудрая мысль — надо вернуться назад по своим следам! Я посмотрел под ноги и с тоской увидел, что на мягком хвойном ковре нет никаких следов.
В школе нас, конечно, учили читать лесную карту, находить стороны света. Зачем горожанину это знать? Все давно забылось. И что мне дает то, что я знаю, что из ворот дома я вышел на север? Но вдруг, собирая грибы, я дал кругаля, что тогда?
Тут же я ощутил, что мои ноги сильно устали. И есть охота — с утра ничего не ел. Полез в карман, достал пачку сигарет. Осталось всего две штуки. Нет, надо скорее выходить, без курева я не обойдусь!
И вдруг… За моей спиной послышался шумок, скрипнула под ногами ветка. Я оглянулся. За стволами деревьев мелькнула чьято тень. Кто это? Лось? Кабан? Лосей здесь никогда не было. Кабаны были, вся земля в лесу была ими изрыта. Но как появились дачники, кабаны ушли. Ни один зверь не уживется рядом с дачником! Так кто же это?
И тут меня осенило — Манфред!…
Года два–три назад в наших местах появился полудурок. Может, тихо помешанный, может, бомж — никто не знает. Сначалато на него и внимания не обратили — ходит кругами какаято небритая личность. Ну и пусть. А Манфредом его прозвал ктото из остряковинтеллектуалов. Байрона начитался и обозвал человека. Кличка прижилась.
Манфред был вечно небрит. Причем всегда на его лице была десятидневная щетина — ни больше, ни меньше. Полудурок любил униформу. То он появится в пожарной брезентовой робе, то в военном облачении. Както раз, проезжая на машине, мы увидели странно знакомого регулировщика. Ба, Манфред! В милицейской форме, стоя на перекрестке, он дико махал полосатым жезлом. Что интересно — водители его слушались! Видно, и не таких придурков видели среди гаишников, привыкли.
И все бы ничего, но дачники стали замечать у себя пропажи. У кого кур утащат, у кого яблоки оборвут, картошку выкопают, капусту срежут.
Собравшись вечером гденибудь на бревнах, рядом с благоухающей кучей навоза, мужики, вдыхая приятный для дачника аромат, распивали фунфырики и обменивались мнениями:
— Это все Манфред таскает! — горячо доказывал Хатунцев. — Его работа, гада!
Хатунцев слыл у нас барином. На своем участке он ничего не сажал. Приезжал на дачу отдохнуть, в гамаке покачаться, поспать и позагорать. Но если придешь к нему с бутылкой, он всегда на закусь доставал квашеной капусты.
— Пришел бы нормально, попросил, что, я ему картошки не дал бы? — огорченно вздыхал пострадавший. — А так… Не столько украл, сколько затоптал на грядках.
За зиму дачники начитались газет о разных насильниках и маньяках, лесных головорезах. И по весне, вновь встретившись на бревнах, повели более ожесточенные разговоры:
— Читал, в соседней деревне девушку изнасиловали? Никак Манфред постарался!
— Да, по приметам вроде похож.
— У нас у всех приметы ниже пояса одинаковые…
Один только Йосик Штокман молчал. Может, если бы Манфреда прозвали Кузей, и Йосик чтонибудь умное сказал. Но английское имя изза своей картавости Штокман выговорить не мог, потому и молчал.
Штокмана уважали, ему завидовали, его ненавидели, лишь у него в саду были яблони сорта лобо. Сколько раз его просили:
— Йосик, дай привой лобо. Что тебе, жалко?
— Йосик, хочешь, я тебе взамен дам штрейфлинг?
Но Штокман удерживал эксклюзив.
— У меня есть штрейфлинг.
— Ну еще бы. Как же у Штокмана не будет штрейфлинга!…
Так вот, снова о Манфреде. С этого лета его именем пугали детей, если они не слушались. Женщины уже не ходили одни в лес. А поверху своих заборов дачники протянули колючую проволоку.
Никто не поймал Манфреда с поличным, не застал его за худым делом, но как только видели полудурка, сразу прятали детей, а мужики пододвигали к себе поближе ломы и топоры. И верилось — ни один зверь не устоит против дачника…
Но одно дело — на миру, другое — в дремучем лесу. Когда один на один со зверем, а в руках только перочинный ножик, которым можно лишь грибы срезать да в носу ковыряться.
Я судорожно закурил последнюю сигарету и огляделся. К своему ужасу заметил, что уже начало смеркаться.
Что делать? Я стал метаться из стороны в сторону и наконец вышел из чащи. Но попал в джунгли зарослей орешника и дикой малины. Тропинки нигде не было видно. Остановившись, чтобы отдышаться, я явственно услышал за спиной треск сучьев. Было ясно — Манфред идет за мной!
Вот тогда меня и охватила паника. Я ощутил свое бессилие. Реакция организма была странной — сильно захотелось курить. Вот уж точно: перед смертью не накуришься! Но в кармане не было и окурка.
Еще сильнее реакция организма проявилась в области живота. Есть хотелось еще больше, чем курить. Было такое ощущение, что желудок обволок позвоночник, и острые позвонки скребут, режут его ткань.
Становилось все темнее и темнее. Но я упорно двигался вперед. Я продолжал бороться, веря, что все, как в кино, кончится хорошо.
Удивительное дело! В спокойной обстановке мы совсем не ценим свою жизнь. А что ее ценить? Все уже вроде пережил, все тридцать три удовольствия испытал. Но в минуту опасности все твое нутро восстает, душонка распирает грудь, цепляется за бренное тело, натягивает на деке струны нервов до предела. И трепыхающееся воробьиное сердечко трезвонит на этих струнах уже иную музыку: «Не знаешь ты, что жить на свете СТОИТ!…»
Все это прикладная философия. Тогда в лесу я ни о чем не думал. Просто бежал. А стоило остановиться, попробовать перевести дух, как тут же слышал позади шаг, и до меня доносилось смрадное дыхание, а в спину утыкался тяжелый взгляд и гнал меня дальше.
И я бежал, спотыкался о сучья, не замечал, как ветки царапают лицо и руки. Я давно уже бросил свои сумки с грибами. Меня уже не трясло от страха — дрожь по телу бегала, как лесные муравьи, вдоль и поперек.
Вскоре я понял, что такая гонка с преследованием не для меня. Ноги, будто налитые свинцом, гудели, как фонарный столб. Руки и шея были исцарапаны ветками. Пустой желудок сводило от голода. Во рту все пересохло, вместо языка лежала дохлая рыба.
Затравленный, загнанный, я остановился. Что ж, если идти нельзя, надо дождаться утра. Приняв на веру, что Манфред — животное, а все звери боятся огня, вышел на полянку, собрал поленьев, стал разводить костер, благо спички остались.
В неверном свете огня я насобирал побольше веток, чтобы надолго хватило, и сел поближе к теплу. Я намеревался не спать до утра. Спать нельзя — подберется Манфред сзади, тюкнет дубинкой по темечку! С него, дурака, станет! Нет, нельзя спать!
Но веки сами собой стали слипаться. Я все чаще клевал носом, просыпался, тормошил себя, подкладывал в костер дрова. Огонь разгорался, я успокаивался и снова проваливался в дремоту. Через час я уже не боролся со сном, хотя и сном то состояние назвать было нельзя. Это была какаято смесь дремы, кошмара, секунд пробуждения, минут погружения. Я во сне разговаривал сам с собой, комуто чтото доказывал, нес бред, и трудно было понять, где был сон, а где явь.
Очнулся я, когда уже серело. В воздухе висела сырость, мой костер слабо дымился. От скрюченной позы и холода все тело затекло, мышцы задубели. И казалось, что их уже не распрямить.
Однако я встал, размялся, помахал руками. Тут же почувствовал, как кровь заструилась по телу, согревая окоченевшие конечности. Можно было бежать дальше.
Я даже засомневался — а был ли мальчик? Может, в панике я принял обычные лесные шумы за тяжелую поступь Манфреда? Ведь ничего же со мной не случилось. Чего же я так боялся? Я облегченно улыбнулся.
Но… Рядом с костром, на листе лопуха, лежало красное яблоко и две «беломорины». В сторонке сиротливо стояли мои сумки с грибами. Откуда все это? Или я снова сплю?
Я взял яблоко, покрутил его в пальцах. Явно сорта лобо, явно из сада Штокмана. Домолчался!
Хотелось поскорее укусить яблоко, при его виде я вновь почувствовал голод, и слюна выделялась обильнее, чем у собаки Павлова. Я, как вампир, впился зубами в красную плоть яблока. Сок так и брызнул во все стороны! Объев яблоко так, что остались одни косточки, взялся за папиросу.
Я так долго не курил, что после первых затяжек почувствовал головокружение. Ноги на мгновение ослабли, зато в голове задымилась мудрая мысль: чай, мы не в брянских лесах, не в сибирской тайге, если все время идти прямо, то вскорости куданибудь да выйду!
Мысль была проста, как яблоко, уверенность крепка, как «беломорина». Я подхватил сумки и огляделся. В одном месте кусты орешника были широко раздвинуты. То ли это я вчера колобродил, то ли Манфред мне дорогу указывал, раздвинув ветки, как раскрыв калитку. Что ж, если он был так добр ко мне, будем следовать за ним до конца!
Минут через пятнадцать я вышел на тропинку. Чем ближе стойло, тем кони бегут шибче! — и прибавил ходу. Показались знакомые места, лес стал редеть, между деревьев забелели крыши домиков. Вон и мой дом стоит сиротинушкой, хозяина ждет. Я перешел на бег. Рассыпались из сумки грибы, грудь распирало от нехватки воздуха и радости…
Я бежал к дому и не знал тогда, что уже через месяц продам свою любимую дачу. Будут нужны деньги…
Я не знал тогда, что больше никогда не увижу Манфреда. Какова его дальнейшая судьба? Может, так и бродит лесным человеком или пристрелил его сдуру Хатунцев из своей берданки? Кто знает?