На море

Глава первая.

Все начиналось так:
Был безумно жаркий день. Тот жаркий, который всегда бывает на Юге, в такой заманчивой и сказочной стране, куда все стремятся как за синей птицей – за синим морем. Облако плыло по небу, одинокое и тупо-ленивое, и сотни глаз смотрели на него с надеждой и молили: -   Прохлады!
- Мороженого и ветра!
Но облако предательски рассосалось аккурат на головами старух в соломенных шляпах и детей в белоснежных панамах, похожих на грибов. Бесконечность пляжа была усеяна телами – голыми, прикрытыми кое-как, закутанными в тряпки и платки; смуглыми и белотелыми, с разными выговорами, толстыми и с выпирающими из-под зеленоватой кожи ребрышками, сутулыми и подтянутыми. Толпа верещала на разных наречиях и языках. С разными акцентами. Но преобладающим языком был все же русский. И лишь увесистый дядька с усами, переворачиваясь на живот, промычал о хихикающих над ними молодыми людьми:
- Ууу… Москали!
И натянул потуже уморительную защитного цвета панаму, отчего стал похож на гриб боровик, торчащий не по месту. Это заметили и молодые люди, отчего стали еще громче хохотать. Дядька-хохол, которого они уже окрестили Тарасом Бульбой, лишь вздохнул раздраженно.
В этот самый час появился на пляже человечек, аккуратненький, чуть седоватый, с вострым носиком, отчего лицо его казалось женственным. Он был в белых штанах и белой же рубашке с короткими рукавами, отчего был похож на наших дедушек и бабушек, отдыхающих на юге и увековеченных в глянце фотографии с беленькой подписью вязью: «Мы с Галюшей. Коктебель, Дом Отдыха Писателей, 1956». Нелепость его подчеркивалась тем, что в руках у него была спортивная сумка, явно набитая вещами. Он источал запах поезда – чая, туалета и прокуренного тамбура с незнакомыми знакомцами, попыхивающими «Петром Первым». Он мог бы быть очередным поводом для взрыва хохота молодых людей, но юноша растворился в потоке людей на набережной, пропахшей можжевельником, а одной барышне, надувшей от печали губки, чтоб любимый не уходил, да так и позабывшей снять это выражение лица, одной было скучно смеяться.
Новый же загоралец снял одежду, поставил на свободное местечко под солнцем, еще радующим ему глаз, свою сумку, набитую полотенцами, шортами и прочей дребеденью, картинно крякнул и подбежал, зажмурив глаза, в волночке, которая как раз подпихнулась к берегу и чмокнула его игриво в синие ноги, покрытые редкими волосками.  Он сделал еще пару шагов, и, наконец, отдался морю на растерзание, как кончают с собой герои на сцене в классицистских драмах. Соленость воды напомнила что-то из детства, человек, закрыв глаза, погружался в море, кувыркался в нем, но вдруг уткнулся носом в мясистые ноги тетки лет пятидесяти, которая плыла невероятно медленно, перебирая кистями рук, словно рыба, наевшаяся водорослей до отвала, и теперь возвращающаяся домой. Ее щекастое лицо в темных очках, закрывавших как глаза, так и уши улыбнулось и пробасило:
- Поаккуратнее надо плавать, деточка!
Когда же человек вылез на берег, он вдруг стал Адамом, устыдившимся своей наготы. Его семейные трусы казались лишь фиговым листиком, кокетливо прикрывающим достоинство. Синее тощее тело словно говорило: ну, ничего – догоним, еще потолстеем и подзагорим. Это его как-то успокоило. Он сел рядом с сумкой и закурил. «Ну, покурю и пойду жилье искать, - думал человек, - интересно, хозяйка хохлушка будет. Скажет: «Ээээ, гарный хлопец, та где ж твоя жинка?» А я скажу: «Дома, мать, осталась. Работа…» «Уууу» – скажет хохлушка. А вечером я выпью винца и буду с ней разговоры разговаривать… Спросит – откуда? «Из Питера, скажу…»
Но тут его мысли прервал тоненький голосок:
- У вас сигаретки не будет? – перед ним стояла та самая хохотушка, потерявшая кавалера. Теперь она. Видно, искала нового.
- Пожалуйста, - вежливо протянул ей пачку «Мальборо» человек. «Сейчас протяну руку и скажу так по-свойски, как Маяковский: «Солинский» – ну вот мы и узнали его фамилию! Ну конечно. Знакомое лицо. Писатель, автор повестей о наркоманах и убийцах, насильниках… Книжки в мягкой обложке. Но вдруг Солинского хлопнул по плечу неуклюжий толстяк с кривыми ногами и в белых замызганных шортах.
- Коля!
- Боже мой, Бородкин! Друг мой! – Солинский позабыл о барышне.
- Как жизнь, брат Солинский? Какими судьбами к нам в Коктебель?- прошепелявил Бородкин.
- Да вот – Солинский ткнул пальцем в сумку, словно говоря. Жить негде, сами мы не местные – наверное, писатели о тупости своих жестов и не думают. – Только с поезда… Ищу, где бы остановиться…
- Дак у меня! В Доме Литераторов! Что ж ты не говорил?
- Да как-то сам не знал, что поеду.
- Нууу, брат… Ты даешь! Пойдем-пойдем! – Бородкин потянул его за руку и еще что-то заговорил, поливая окружающих слюнями, но тут Солинский вспомнил о девушке, с которой он хотел таким элегантным способом познакомиться. «В другой раз» - решил он.



Солнце садилось, освещая набережную. И отдыхающие прогуливались, заглядывая под тенты, чтоб найти место для ужина. Белые и цветастые одежды, платья и купальники, старухи и молодежь – все считали своим долгом хорошенько размяться и поужинать вкусненько перед сном в темной и ранней южной ночи Крыма. В этот момент Солинский и Бородкин распивали пахучую, как одеколон, «Изабеллу», сидя за столиками на улице.
-  Эх,   Коля, вонял на Солинского слюнями и одеколоном Бородкин. - Сколько лет не виделись. Наверное, год, а то и больше. Я все пописываю в журнальчики. Вот, книжка вышла…
- Да ты говорил уже, - промямлил Солинский, жуя сыр в кляре. Ему очень хотелось поиграть с вечным лохом, еще с института, Кузьмой Бородкиным в строгого дядьку. О барышне он уже и не думал – он даже не помнил, как она выглядела.
- Ну, а ты  как? Я книжки твои виииидел… Круто это. Откуда только у тебя такое воображение? – восхитился напористо Кузьма.
- Эх, - Николай пожал плечами и улыбнулся. Так, ему казалось, он будет выглядеть скромно и достойно. Он был доволен и налил себе еще вина из пластиковой бутылки. Вдруг… к столику подошла та самая барышня. И снова.
- Простите еще раз. Можно сигаретку?
- Конечно лапа! – гаркнул Бородкин, заплевав девушке лоб, и в этот момент Николай хотел его убить. Он протянул дрожащей рукой девушке сигаретку.
- Простите, а вы случайно не писатель? – в глазах у Солинского потемнело. О, Боже, он готов сгореть от стыда!
- Да.
- Ой, как интересно, - взвизгнула дурнливо девушка.
- Солинский, - как можно представительнее протянул руку Коля. «Сейчас поцелую – надо обворожить».
- Маша…Хи-хи, - барышня-дурнушка Маша показала белые зубы и… пожала руку.
Солинский покраснел от провала своего плана обворожения. Барышня отошла. Солинский заработал челюстями над фруктовым десертом, чувствуя на себе тяжелый и тупой, как взгляд осла взгляд Бородкина.
- Господин Солинский, - рядом со столиком в сумерках вырос молодой человек. Тот самый, с которым хихикала Маша на пляже над хохлом. – Я – свободный художник, меня зовут Петр Сарданапалов.
- Хым…. – издал непонятный звук Бородкин. – Слышал…
- Так вот, - Сарданапалов будто не слышал Бородкина, и тот начал нервно шарить в шортах в поисках бумажника. – Я хотел бы поговорить с вами. Я читал ваши книги. И хочу высказать свое мнение о них и поспорить с вами.
- НННН… Ну давайте, - Солинский хотел как-то увильнуть от этого, и долго думал. Секунд сорок, после чего изрек: - Давайте поговорим завтра. Вы найдете меня.
Литераторы встали из-за столика, и Солинский, схватив за локоть Бородкина, стал толкать его по набережной. Он чувствовал себя великим победителем, триумфатором.
 Ночью Солинский не мог уснуть. Во-первых, мешал храп и попердывания Бородкина. Во вторых,  мучили мысли и мечты – не мог сидеть на месте, а лежать уж тем более. Вышел на балкон, закурил. Но понял, что с кровати еще не встал и даже не встанет – лень. Хотелось сочинить рассказ, чтоб за него дали тыщу долларов. О соблазнении маститым писателем девушки. О том, как они вернулись домой, в Петербург, где неожиданно умерла старая жена-зануда Галя, и там проводили время в сексуальных излишествах. А потом расстались. Нет, что-то такое было. Кажется, у Набокова. Или у Чехова. Ну, нет, какие у Чехова сексуальные излишества. Там «Мы отдохнем!» У Набокова? Кажется, «Лолита». Там было что-то вроде того. Ладно, завтра надо спросить у Бородкина. Он помнит, точно.
Ему начал сниться сон. Маша, которая на него прыгает на пляже. И кричит: «Боже, как я вас хочу! Как я хочу великого писателя Солинского!» и срывает купальник, оголяя огромный бюст. И вопит басом, поворачиваясь с скачущему по пляжу и жарящему блины полубородкину-полусарданапалову: «Поосторожнее надо, деточки!». И оборачивается жуткой теткой, которая пьет тесто от блинов, захлебывается, давится и умирает.… И вот настала тьма, поглотившая город Коктебель. Храп на разные лады несся над поселком, а впереди, у моря, грохотала музыка. Люди пили вино и полуночничали.



Глава 2.

Утром Солинский проснулся рано – от восхода. Проснулся весь мокрый от жары – солнце уже успело порядочно нагреть комнату. Он потянулся, коснувшись пальцами рук изголовья, а ногами – стены, в которую упиралась кровать. От этого Коля почувствовал себя великаном и ему стало жутко приятно от этого. Он спустил ноги с пахнущей чем-то неопределенным, словно забивающим остальные запахи, и воткнул их в аккуратно стоящие рядом сандалии. С непривычки. От выпитого вчера голова шумела и во рту был привкус спирта. 2От меня, наверно, перегаром воняет…» – решил Солинский.
Бородкин спал, все еще попердывая и порхрюкивая. «Ни дать, ни взять, хряк…» – подумал Солинский, и принялся усиленно трясти литератора за плечо. Тот буркнул:
- Иди на ***! Я приду…
Солинский хмыкнул, набросил на плечи полотенце, взял бумажник, зажигалку, сигареты и отправился на пляж. Спустился по лестнице в парке. Прошел мимо старого кинотеатра с новенькими афишами: «Вот… Надо в кино сходить. Я же известный писатель. Надо показать шик, красоту, поразить ее мишурным блеском…» И вдруг: «Вспомнил, кто девочку соблазнил! Тригорин! В «Чайке». Заречную. И Свидригайлов! А где? Не помню… Хоть убей… Достоевский. «Преступление и наказание». Точно. Ну вот».
Солнце открывшегося вида на пляж как нельзя кстати фыркнуло в глаза, и Солинский их зажмурил у ворот. Он сидит на скамье. Дет старый фильм. С Гретой Гарбо. И он осторожно обнимает ее. А потом… Жаркий поцелуй. И ночь под гавайские гитары.
Пляж был заполнен, несмотря на раннее утро, бодрыми людьми. В основном. Молодежь. Рядом – нудисты грели запретные для Солинского и его книг места на солнышке, и он ухмыльнулся: «Нет, серьезно, написать роман. О любви. Красивый, счастливый и жестокий. Чтоб страсть горела пламенем…» Там думал НЕмолодой НЕповеса… Солнышко еще не жарило, а так. Пригревало щекотно. Солинский прополз лениво и вальяжно к морю, уже знакомому, и теперь уже почти не готовясь и не примеряясь, аккуратно вошел в воду. «Села баба на горо-ООООх» На О он мысленно взвизгнул и окунулся с головой под воду. Приоткрыл осторожно олдин глаз. Ноги. Молодые и стройные. Хихикнул и, забывшись, хлебнул морской водицы. А когда вынырнул – увидел: Маша. Дурнушка не расплела смешливые косички, купаясь, и с них, как с гуся, текла вода.
- Здравствуйте. – вежливо сказала Маша.
- Кивок
- Как спалось, - кадрит. Клеит. Приятно, вообще-то. Давно никто не клеил. Пожалуй, начать. Пару раз открыл рот, чтоб сказать, но не понял, что. Маша нырнула и уплыла своим рыжим купальником в дно.
Коля вышел на пляж как побитый пес. Мокрый, в нелепых длинных плавках, добрел до своего места… Там сидела Маша.
- Ну… я вас потерял… - пробубнил Солинский.
- А я тут – Маша показала лошадиные зубы. Ушки в разные стороны торчат, глазенки как пуговицы. Коля протянул сигарету. Да и сам закурил.
- Спасибо. – маша кивнула.
- Маша… - Коля думал, что сказать. Про кино… Нет, сначала вина выпить. Куда-нибудь. Что делал его герой, Вася Сизый, когда обворожал барышню? Аааа, он же ее катал на бибике… Нет, не прокатит. А вот кино… Сначала – близкое знакомство. – Пойдемте в кафе.
- Пойдемте, - игриво хихикнула Маша.

А в кафе они ели борщ с пампушками. Что-то очень вкусное. От одного названия – уют и пухлая хохлушка.  А о чем говорить с девушкой во время обеда? О живописи? О жизни? Показывать, какой он умный?
- Вы очень красивая. Когда едите.
- Спасибо… Только когда ем?
- Нет… Ну, вообще красивая.
- Спасибо, - повторила Маша, как заводная игрушка повторяет «Ма-ма. Ма-ма». Челюсти ее усиленно рвали и перемалывали, словно жернова еду. Она, наверное, была голодна.  Вдруг Солинский услышал знакомый шепелявый бас за спиной.
- Что, Коленька, уже погулял? Молодец!  - Бородкин бесцеремонно нарушил девственную плеву разговора. Нет ничего омерзительнее тех великих дефлораторов, что вторгаются в невинную нежность тоненькой ниточки, связывающей людей – таких разных, но одинаково одиноких.
- Привет. – мрачно буркнул Солинский.
- Присаживайтесь, - кокетливо оголила лошадиные зубки Маша. Бородкин уселся на шаткий плетеный стул.
- Ну, давно вы тут тусуетесь? – спросил Кузьма.
- Полчасика…. – пропела Маша.
- А я ненадолго. Коль, я сейчас уезжаю. Пора – издательство. Суки, душат. Требуют текст срочно. Так что я  - в Питер. Ты когда уезжаешь?
- Не знаю… Как получится. Как надоест… - Коля хихикнул, вспомнив старый анекдот. «Мама, вы надолго?» «Пока не надоем» «Так что ж вы приехали?»
-  Ну, ты, это…. Номер сдать надо. Найдешь местечко.
- Можно у нас – могла бы сказать Маша. Но не сказала. Или сказала. Солинский не заметил.
- Ладно, выкручусь – вальяжно развалился на стуле Солинский.
- Ну, бывай. – рукопожатие-поклон Маше-ушел. Все.
- Ну дак как? – нет, Наша, наверное, что-то такое сказала, она же приличная ****ь. Во всяком случае, Солинский так ее сочинил.  Все точно и метко – козочка-дурочка. Читатель такое сразу узнает. Таких надо отшивать. Но это жестоко, а Коля – великодушный бог, повелитель всех этих существ, Карабас-Барабас этих марионеток. Они в его власти. Что хочу, то и говорят. И вдруг – Коля сам не знал, как это вылезло и откуда, появляется тот, кого он и забыл совсем, странная марионетка, непонятно откуда пришедшая. Такой злодей. Сарданапалов. Ну, тот, который тогда на пляже в кафе тирады хотел произносить. И вот он – соткался непонятно откуда.
- Здравствуйте! – лапа громадная, волосатая, кадык торчком, причесон а-ля Маяковский. Хорошо придумано. Написано еще лучше. 
- Привет!  - целуются. Это как так? Откуда это пришло? Солинский этого не придумывал жуткая путаница все буквы в голове перемешались, их уже не получается расставить. Но почему? Ведь замысел рассказа был другой! В глазах темнеет от этих буковок и буквищ и буквиц. У горла – рвота. Слизкая склизь и склизкая слизь. И темно. Солинский, как баба, грохнулся в обморок. Баба! Нюня!


Солинский открыл глаза и тут же буквы загалдели: «Кажется, очнулся». «Ага, Николай, вы как?»
- Вроде – не свой голос. Голос автора – с хрипотцой, или вкрадчивый, как у вампира. Это ведь он-не он. Другой он.
- Мы на улице. Приходите в себя и приходите к нам.
Коля остался один в картонной коробке размером 3х3х3, нагретой лампочкой дневного света. Он ждал вина и фруктов. Их не было. Он вылез в садик, где играли дети, бил фонтан. Гуляли нагие нимфы, а за ними, тряся истерично фаллосами, бегали похотливые сатиры. Нет. Нет и этого. Хватит засыпать. Нет, так, конечно, оно полегче. Там все как надо, хочешь – переключай канал  просыпайся, не хочешь – не надо.
- Наверное, у вас солнечный удар. – Маша с косичками ответила на пять, и учительница по биологии вывела красивого лебедя в журнале, и он поплыл к краям листа. Вспорхнул, клюнул училку и улетел. Маша хорошо знала биологию.


Ковыркая и ковыряя, кувырком и коверком… Шаг – шаг – шаг-шаг… Хорошо идти к морю. Особенно. Если темно идти. Маша и Солинский бодро вышагивали впереди. Море моргало и скалило зубы вверх. Луна зыркала полным круглым глазом.
Вот и море. Черное, поблескивающее под луной. Нет. Стиль не выдержан. Какие эпитеты можно применить к морю… Солинский сидел на гальке и тупо смотрел вниз. История была сочинена прекрасно, но для нее не хватало слов. Все получалось как-то коряво и неровно. Как профиль Волошина. Его так и не увидеть…
А Маша уже скинула пестренькое платьишко и пошла в воду, бесстыдно и прекрасно. А как это? Нет, все-таки бесстыдно или прекрасно? Прекрасно. Да, ведь красиво. Но бесстыже. Как вуайерист, Солинский уставился на изогнутую, словно подтаявшую спину, упругие ягоды ягодиц, копну распущенных волос… И снова он словно уснул – и снилась ему Маша, нагая в черни Черного моря. И Сарданапалов с ней уже, тоже нагой, похожий на скандинавского бога, уверенный в своей прелести и огромности. А Солинский сидел, замотанный в оболочки, похожий на капусту, и глупо, будто его и нет вовсе, пялился на эту парочку, на Адама и Еву, наверное.
А потом… Ну, чо могло быть потом… Вышли из воды, показав прелесть тугих и юных тел, первозданных и почти еще детских.
- А вы что? Не хотите окунуться? – ого, ну надо же так бесстыже. Вот жена Аня никогда так не могла. Детей зачали в темноте, боясь посмотреть на свои уродства, обвислый член, дряблая грудь, цилюлиты-энорезы… А они гордятся. Потому что есть чем – первобытностью. Снова домик,
- Николай, а… я хотела предложить вам одну штук-к-ку… - И снова нагие. Как же им это, наверное, нравится. Как же им они сам, НАВЕРНОЕ, НРАВЯТСЯ.  – Ну дак как. Мы давно хотели, но не знали, с кем.  – Ох, как покраснел. Ну… Об этом я не писал. Стыдно. Вдруг жена прочитает и возмутится, устроит истерику, скажет: «Ах ты, паразит! Извращенец!» Но я-то не виноват. Они сами такие.
И откуда такое берется? Такие тела, упругие и красивые? Как будто ненастоящие. Но все как-то бешено стучит в темноте. Ничего не видно – ориентируйся по запаху любви, на ощупь – по телам, на слух – по вздохам. Вдруг – как дворничками по  мозгам. Он не «в», а «вне» – они где-то там, он-в нее, она- в него, они уже одно целое, и не понять, где руки, а где ноги, и кто есть кто… А он – извне, один, с импотенцией и простатитом в обнимку. Целуется сам с собой, себя гладит, свои соски теребит, трахает свои сорок лет. Перекатился, и стал яростно, истерично, незнамо в чью честь теребить обвислый фаллос, стервозно, как маньяк, но бессмысленно, как даун, онанировать…


Утро вылезло из виноградников, а заспанные тела лежали в хрусте простыней. В комнате стоял терпко запах спермы. Маленький, тощий человечек в шортах и футболке, с чемоданчиком на колесиках, лысенький, с сединой даже, шлепал сандалиями к автобусной остановке. А потом – поезд, тамбур, дом. «Солинский приехал в Петербург, на такси доехал до своего дома и открыл дверь. В девять часов все спали неслышно.  Спал сын в комнате, спала жена в спальне. Он вошел в спальню, сел за стол, выждал немного. Потом достал из ящика пистолет, приставил к виску и для него наступила тьма».


Анна пришла домой уставшей, с кругами под глазами. Войдя в комнату, увидела мирно спящего Николая под одеялом. Гудел компьютер. Подойдя к нему, Анна увидела: «На море». И прочла, как
Все начиналось так:
Был безумно жаркий день. Тот жаркий, который всегда бывает на Юге, в такой заманчивой и сказочной стране, куда все стремятся как за синей птицей – за синим морем.