Маменькин сынок. 3 глава

3.

Ноябрь. Заморская глава

Медовый месяц, липкий и душистый, лежал на дне ноября. Только мед, похоже, липовый. Любой подтвердит, с женой мягко, без жены сладко. А я сладкое не очень и путешествовать ненавижу. От одной только мысли о поездке судорога сводит с ума. Моя воля скукоживается и хиреет, поэтому сидел бы одном месте, пока сиденье унитаза не посинеет.
Мне давно уже намекнули, что свадебный фарс был разыгран единственно, чтобы оправдать появление ребенка. Однако через три недели выяснилось, что и ребенка не будет. Оно и к лучшему, ведь дети от ближайших родственников рождаются сплошь гнилые. Мне дали отступные и отправили в отставку. Выбросили вон как паршивого кутенка со словами:
- Официально останешься мужем. Иногда будете выходить вместе в свет, чтобы все как у людей, но жить будешь отдельно. Снимешь квартиру или к матери вернешься. Понятно?
Чего же здесь непонятного. Два паука окольцованных выползают из логова на свет полакомиться светской кутерьмой. А после праздничных утех самка сжирает самца с потрохами. Пожалуйста, без меня.
- Никуда я не поеду, - говорю, и сам пугаюсь негаданной смелости.
- Это не обсуждается. Уезжаешь из Москвы, и чтобы минимум неделю духа твоего здесь не было, - монолитно опровергает Игорь Сергеевич.
До двадцати лет Москва была для меня любимым свитером, связанным на вырост. Не бы-ло дня, чтобы я не перепутал ГУМ с ЦУМом, а что такое Манеж, я узнал только после пожара. И теперь, когда, наконец, могу носить мой любимый свитер, не путаясь в рукавах, выясняется, что надо уезжать. Может оно и к лучшему. Скоро будет холодно в здешней постесенинской России, неуютно, тревожно, муторно. Кабаки исконные уже повытерлись. ****и порядочные давно скурвились.
С лишним промедлением надеваю все новое и теплое, что есть в доме, поскольку погодка на дворе ноябрится и важничает. Экспериментирует с мыльным куполом, закачивая под московские бока перченый арктический воздух. Вот-вот лопнет вся эта атмосферная богадельня, и потечет из простуженного носа на распустившиеся бутоны зонтов. Желтолицая Остоженка, куда я держу путь в турагентство «Заплати – лети», обожает кудрявиться под отсыревшим осенним чепцом. Ее близняшка Пречистенка ходит с непокрытой головой, чтобы досадить сестре. Так в городе распланированном и стихийном резвятся травести.
Лишь благопристойная публика, несомненно, останется недовольна подмоченной прогулкой, но даже городское начальство не в силах над погодой власть возыметь. Глядя из алтуфьевской ссылки, понимаешь со всей очевидностью.

- Чем Вам Прага не подходит? – вопрошает всезнающая девочка-агент с гастритом на молодой мордашке.
Прага. Что Прага? Я покамест не был на море, хочу понять, что это. Яма, залитая соленой водой или своенравный быстроногий щипач, выхватывающий страстные души из теплых домашних карманов и наутек? Воображение подсказывает мне, ваше хваленое море пахнет подтухшей рыбой и кислой сметаной. Не поеду на него, покуда в своем уме.
Я еще не знаю куда отправиться, а Париж уже радостно потирает сухие от пыли веков ладони и манит соцветием тонких бульварных пальцев, одновременно колоду площадей бегло тасуя. Надо будет захватить ему увлажняющий крем для рук.
- Париж, может быть? – несмело закинула удочку.
Понимаю, сам рыбак. В каталоге будущая поездка выглядит более чем аппетитно. Окончательное решение принято.
- Спасибо за помощь. Значит, вы позвоните, когда подтвердят гостиницу?
- Обязательно. Ни о чем не волнуйтесь. Главное, деньги принесите вовремя.

Я собрал нехитрый багаж в простецкий чемодан и отправился на закат, где вовсю раздухарилось предвосхитившее мой приезд католическое рождество.
Первые впечатления образовались на вылете. Московский аэропорт смахивает на бездомного престарелого бассета. Несуразно длинное туловище, на ушах порожная грязь, веки оттянуты мерами безопасности сверх всякой меры. Отстоишь наружную очередь с надеждой на маломальское подобие сервиса, войдешь в чрево терминала, а здесь выстроились тупым свиным клином сотрудники правопорядка и предотвращают исчезновение бардака.
Разбросанная по залам ожидания, смотрит тяжелые диктаторские сны челночная Азия. Славные сыны своих многочисленных народов навалились гуртом на вещмешки, дрем-лют. От них пахнет теплой сырой каморкой, где стоит на хрустящем поленьями костерке котел с рисом, курятиной, вокруг пара десятков тощих безволосых ног.
Самолет, мозолисто расправляет крылья, несет меня подальше от всего евразийского, ми-мо полногрудой Украины, нелепой Польши в страну прокисшего сыра, заочно привлекательных женщин и безразличных ко всему от винно-женского разнообразия мужчин.
После взлета мы долго кружим над Москвой, кренясь на левое крыло. Сердце споткнулось, неприятный липкий холод взял меня за руку. Снаружи раздается хриплый грудной кашель и свист. Похоже, отказал один из моторов. Борт до отказа набит дешевым алкоголем из duty free и его провинциальными хозяевами. Чартер, ничего не попишешь. Обидно в такой компании разбиться, просто обидно.
К счастью, единственным происшествием за весь полет оказался пьяный до остервенения пскович в красной футболке с надписью Egypt, отпихнувший стюардессу и наблевавший в туалете. В такие минуты я испытываю неподдельную гордость за свою нацию. Я горжусь, что я русский, когда мои соотечественники раздвигают границы норм поведения.
Через три с лишним часа самолет, наконец, облюбовал подходящую посадочную полосу и уткнулся тупым носом в ее урчащий живот. Все как один русские, а в том, что вскочив-шие прыщи-путешественники родились в России или даже в Советском Союзе, сомневаться не приходится, не дожидаясь соответствующих указаний, ринулись через головы впередисидящих к выходу. Зеленая стюардесса истошно визжала, чтобы все заняли свои места до полной остановки. Напрасно она напрягалась, ее никто не слушал. Каждому не терпелось на собственной шкуре испытать пьянящее головокружное чувство укрощения Парижа.

Разжалованные пассажиры поспешно как горячие каштаны совали паспорта в будку по-граничного контроля, миловидная на редкость француженка в форме отмахивалась пря-моугольным штампом, всей сущностью желая сменить место работы на такое, где не при-дется улыбаться русским с заспиртованными фотографиями в паспортах.
Интересно, какой окажется на вкус Франция. Развернешь блестящую обертку, а внутри сладкий сюрприз или прошлогодняя ватрушка с просроченным творогом, увидим.
Стеклянные двери разъехались, а мои попутчики разбежались в поисках изысканных па-рижских удовольствий. Я тоже вылез из консервной банки имени Шарля.
Окрестности вечерели остервенело, нимало не заботясь о желании вновь прибывших получше их рассмотреть. В качестве компромисса не по-нашему дружелюбные фонари мор-гали воловьими глазищами, словно полностью осознавая важность просветительской функции, брызгали золотой плесенью от края до края.
С первым же шагом началась приаэропортовая круговерть. Кругом вертятся красивые серебристые автобусы и народ с красивыми чемоданами. Я со своим динозавром чувствую себя униженным бродягой.
Если бы не таксист, безмолвно впихнувший потертого мастодонта в багажник, я бы совсем упал духом.
- Поехали, - и характерная отрыжка счетчика начинает отсчет евро/километров.
Породистый представитель арийского машиностроения несется в город на всех дозволенных ПДД парах. Кто не мечтал по дороге из аэропорта в незнакомый город выхватить краеугольный камешек из-под ускользающих ступней небоскреба? Он будет сыпаться с самого верха, хватаясь бескровными губами за углекислую наволочку пустоты, а ты пойдешь дальше, чтобы при случае ввернуть, будто лампочку в пустую беседу, историю о смертельной опасности и счастливом спасении целого квартала.
Спасать никого не пришлось. Коренастый ноябрьский Париж встретил меня насморком и безразличием, сморкался в окно и прятал Эйфелеву башню, неожиданную и мучительно сладкую эрекцию архитектора, под прорезиненным плащом. Четыре дня я просидел в гостиничном номере голодный и обесточенный. Четырежды приходила горничная, черная под цвет платья, в забавном передничке. Развеяла тоску, вертихвостка. Она кричала на меня, прогоняла из комнаты, экспрессивно размахивала тряпкой, пока, наконец, на пятый день не выдворила меня гулять по городу.
Гулять по центру было почти нестрашно, но очень скучно. Молодцеватые французы со своим неизменным «oui» и широко распространившейся модой на розовое походят на сы-тых течных поросяток. Либо бесцельно шляются, либо сидят в кафе, попивая мою кровь с молоком. Испугаться довелось всего однажды, когда королевский дворец, престольный затворник, выскочил из-за угла, будто мальчишка с рогаткой.
Хотя нет, вру. Еще страшно, как полтораста евро в миг на Вандомской площади капустным кочаном слетают с обезглав¬ленных плеч. Воспоминание о гильотине по-прежнему живее облака японских туристов с фотовспышками наизготовку.
Получается, увидеть Париж и удавиться в гостиничном номере. От обиды. Заброшенные декорации к отыгранному спектаклю. Захолустный центр провинциального мира. В этом месте живут только воспоминания о вчерашней утиной печени на ужин.
Наверное, все выглядит так мрачно оттого, что очень сильно меня беспокоит голод. За четверо суток во рту у меня побывало четыре условных гостиничных завтрака, состоящих из невкусной булки и сока, особой гордости химической промышленности.
Всего за два часа удалось вдали от избитых туристических маршрутов найти, кажется, не-плохое местечко, где можно побаловаться деликатесами. Отворяю весомую дверь. Звонко так тренькает совсем еще юный колокольчик. Его повесили совсем недавно, и он радост-ным заливистым смехом встречает каждого посетителя. Официант, гарсон проклятый, на-против, работает давно и смахивает с обкуренного лица пепел неприветливого взгляда. Проходят двадцать минут. Каждая непременно показывает мне синий язык.
- Ну что, сидишь?
- Сижу, - отвечаю я минутам с посиневшими языками и жду меню.
Меню появляется неожиданно, да не одно. Приводит официанта, чуть ли не за руку. Не знаю, как ему удалось уговорить гарсона подойти ко мне. Они советуются о чем-то, кра-сиво грассируя, также красиво по балетному уходят, унося черно-красную от дрянного вина холку халдея.
- Э, куда?
Приятно часами сидеть в парижском кафе на тихой улочке и смотреть Парижу в перено-сицу, не потратив ни цента. Без еды. Если бы не одно но. Становиться поздно и холодно, подтягиваются аборигены. Я действую на нервы всем от официанта до перечницы с засо-рившимися отверстиями. Какой от нее прок? Какой прок от ресторана, в котором не об-служивают?

Грешным делом думал, что и этот день закончится на манер предыдущих. Костная ночь ввалится прямо в соломенную душу. Хлипкий мальчишка, робею до странности и липких ладоней. У нее дынно-желтые зубы да глазные белки. Раздвигает ноги прилежно, как в трансе. Нашептываю тактичные глупости с космической кульминацией. Уже заполночь сонный падаю на талую грудь. И все это в отчаянном одиноком обмороке. Называйте его как угодно, мне же по душе selfсекс.
Каждый сам себе ищет дорогу из желтого кирпича, будь то Париж, Москва или Херсон. Только в одиночку сложно пробраться качественному финалу, а хороших проводников нынче по пальцам. Мне, например, с пальцами бесконечно повезло, иначе давно бы сник.
А ночь, оказывается, может быть другой. Промокшей неваляшкой с неоновыми орденскими планками на застиранном форменном пиджаке.
Подтверждая меня, городское собрание решает, что в Париже, видите ли, нет места для проституции. Лукавят законодательные мужи, есть одно местечко. Неизвестными южным и восточным ветрами занесенные торговки собственными прелестями мрачно толкутся вокруг да около площади Пигаль в ожидании рассвета. Я узнал об этом чисто эмпирическим путем, заблудился. Наткнулся на нее случайно. Подошла. Назвалась Мари. Пушистая парижская стервочка, с бритвенно острыми чертами южного лица молниеносно согласилась на чашечку темно-коричневых помоев в прислонившемся к площади кафе. Может статься, что за этой самой стойкой капал жженый сахар в рюмку полынного дурмана одного из Впечатлительных.
Так вместе с пятой ночью пришла в мою историю любви и большая волосатая рука бизнеса. Местный галантерейщик Буаносье с бесконечными отрезами любовных тканей, шифоном, шелком, бархатом, ситцем для страждущих, но бедных, пытался мне что-то объяснить, отчаянно жестикулируя и топыря пальцы.
- Погодите, - два вопроса недоуменно изогнутыми коромыслами клянчат ответы у великих изваяний и полотен, - любви может быть слишком много? Есть ли избыток любви в тех, кто решает ею торговать?

Мари заказала нам ужин и немедленно принялась за него, а я удивлялся, как мужчина и женщина, находясь по одну сторону безветрия, тщетно ластятся к случайным прохожим не в силах разглядеть друг друга за ширмой ханжеских приличий.
Изо всех сил желал сгрести новую приятельницу в охапку и прокатить на шарабане без далеко идущих последствий. Как же мне нравиться смотреть на себя со стороны. Иной раз думаешь: глупый, захлебывается радостью, брызжет радостной слюной, еще немного и его стошнит кусками не дожеванной радости.
А как иначе, если при виде Мари сразу же хочется засунуть пылающую пятерню за шиворот под высохшую кожуру одежки, в манящую абрикосовую мякоть между лопатками.
Из кафе, несмотря на высокий градус выпитого, выходим трезвые, а от того сверх всякой меры напряженные. Обязательно надо прогуляться вдоль самой любвеобильной реки Га-лактики. Сена лучше других понимает причину нашего угловатого молчания и бережно выметает подсохшую листву каменным подолом набережных из под шаркающих ног.
Она мне рассказала, про своих родителей, и что я ей совсем не приглянулся.
Мест для продолжения нашего не совсем бурного романа в городе любви наличествует меньше некуда. Я попросту не представлял, куда приглашать подобного рода особу.
- Где тут у вас танцуют? – с придыханием перебираю мелочь в кармане брюк. На мороженое для дамы должно хватить.
- … - черные из драгоценной смолы брови взметнулись испуганно.
- Дискотека где?
- Discoteque ?
- Yes, yes ! Где?
Никогда раньше не приходилось бывать на дискотеке, кроме, пожалуй, пионерского лагеря, поэтому у меня предвкушающего уже набрался полный рот сладких слюней.
Танцы все как на подбор энергичные. Я, с трудом выдыхая слова, боюсь замолчать.
- Послушай, у меня нет миллионов, чтобы бросить их к твоим ногам. Я не прошу, чтобы ты бросила все ради меня. Никаких бросков. Снимем комнату, и только медленный необратимый танец любви с глупой болтовней, традиционными киноновинками по четвергам, с умопомрачительными десертами в итальянской кофейне, субботними поездками к маме в Алтуфьево. Согласна?
Мари ничегошеньки из сказанного не поняла, курица. Подернула голыми плечами в такт кипящему диджейскому ритму, окинула полупустой зал свойским оценивающим взгля-дом. Танец закончился, и партнерша почти была такова, как вдруг меня угораздило схватить ее за руку.
- Постой-ка, милая!
На противоположной стороне улицы, через вымершую дорогу, светится бар. Внутри ди-намики лепечут что-то невнятное о верности и верности. Снаружи прохладно. Нудная морось закрадывается прямиком в легкие. Мари пощипывает шампанское из стройного до манерности бокала на высокой ножке. Пузырьки, едва завидев ее влажные губы, отрываются от нагретых стенок и лопаются с резким шепотом восхищения. Видеть ее, быть рядом, подслушать смущенное бормотание шампанского. Ради этого стоит жениться.
- Хотел бы я стать таким же мятежным пузырьком, мог бы щекотать твою французскую мордочку.
Понятия не имею, о чем она думает, глядя мимо меня, не понимаю ни единого сказанного слова. Такими всегда представлялись идеальные отношения без примесей и фортелей.
После бара пришлось отправиться в мою гостиницу с многообещающим именем, что-то вроде «Прекрасное далеко». Мы вошли, мне стало стыдно, куда раньше того, как хозяин за стойкой отметил наше появление микропоклоном головы, порядком подзабывшей, что существуют мыло и расческа.
Физиономия, едва возвышавшаяся над стойкой, по цвету и консистенции мало чем отличалась от сморщенного гравитацией лунного света, пробивавшегося сквозь портьеру за нашими спинами.
Сейчас, приготовьтесь, произойдет постельная сцена.
В крошечной спичечно-коробочной комнатке крышуется однозначная постель. Восемьдесят процентов пространства отданы ей на скрипучее поругание. Но не потому, что кровать такая большая, а потому, что комната такая маленькая.
Мы сразу же рухнули на сосредоточенные простыни-пододеяльники в жизнеутверждающей больничной гамме, но вовсе не потому, что лихорадили друг другом, а потому, что невозможно, отмахнувшись от хныкающей входной двери, не споткнуться об кровать. Я запутался в одежде, в пододеяльнике, в мыслях.
Маленькая гостиничная комната с одной большой кроватью беспроигрышный вариант для сочных бусинок повсюду. Нанизываешь их одну за одной на вощеную нитку своего тела. Получается красиво. А когда красиво, на прочее можно закрыть глаза.
Я где-то слышал или прочитал, будто таких женщин как Мари нельзя целовать в губы. Интересно почему? Затягивает? Я бы тех, кто эти слухи распускает, привязал бы зимой голыми к водосточной трубе и заставил целовать ее, чтобы почувствовали разницу. Целовать любимых долг каждого, иначе зачем человеку губы. Уж точно не для горячего чая из блюдца или похлебки. Размножаться можно и без поцелуев, существовать нельзя.
И я целовал эту родинку в особой ложбинке. Целовал. Целовал до тех пор, пока поцелуи не закончились, а губы не потеряли чувствительность. Но и тогда я не мог остановиться и продолжал. Продолжал прикладывать ороговевшую от происходящего кожу прямо к ее шумному сердцу.

Она давно заснула, я не переставал уже скорее по инерции окунаться в ее раскосые глаза с хитринкой, вдыхать темные упрямые волосы. Мне никогда не приходилось наблюдать такого совершенного стебелька, как ее прозрачное тельце с золотистым оттенком искушенности, подобно берестяной грамоте, свернутой в упрямый свиток. Невозможно разобрать, что же написала жизнь твердой рукой. Зато совершенно отчетливо видно, как прямо на коже растут совершенно удивительные цветы порока.
В понедельник близорукая бабочка парижского рассвета трепетала особенно свирепо, эти ее телодвижения я встретил снисходительной ухмылкой. Рядом пусто. Наверное, моя бо-гиня на работу побежала. Постойте, какая работа. Я и есть ее работа.
Отлично помню, что вместе ныряли в продолговатый вечер, но в сурьмяное утро вынырнул я один. Огляделся. Может, хоть вмятины на мокрой глади простыни остались в том месте, где разметались прежде непреклонные формы Мари. Вот она, извечная мужская нерасторопность плюс прихотливая женская торопливость. Патентованная француженка настолько горела желанием быстрее освободить меня от финансовых излишков, даже не удосужилась скрыть, что обчистила меня.
Бог с ней. Невозможно сердиться на существо, сотканное из твоих грез.

- Ку-ку, сюрприз, сюрприз! – прокартавила на языке де Фюнеса.
В загорелых от рождения под слишком нездешним небом руках букет фиалок и пара круассанов.
Ура, она вернулась. Она не есть женщина легкого поведения в традиционном понимании этого слова. Иные поступки крайне тяжеловесны. Никогда не станет унижаться и просить оплаты своих экстравагантных услуг. Мари предпочитает избавить партнера от неловкой сцены расплаты, предусмотрительно облегчив его карман на совершенно конкретную, заранее оговоренную сумму. Не догадалась, оторва французская, что порядочному человеку нечего терять, кроме совести. Все-таки нельзя о людях думать плохо.
Проститутка ты или шахматный гений, в сущности, неважно. Каждый зарабатывает на жизнь тем местом, которым лучше получается. По сути, самые жуткие извращенцы те, кто получает удовольствие, глядя на играющих шахматистов.
А вы просто вместо шахматных секций научите мальчиков любить не только себя, а хоть кого-нибудь, и девочек научите ценить то немногое, что перепало им от природы. Глядишь, опустеет Ленинградское шоссе само собой.
Под скрип этих соленых мыслей написал стихи для Мари. Такие же скрипучие, как мои мысли и перьевой паркер, подаренный кем-то надутым на свадьбу.

Светило из светил, дарящее истому,
Струящее тепло сквозь трепетный наряд,
Не смею ревновать, но никому другому
Не разрешу вдыхать твой пряный аромат.
Целую мягкий взор, запутанный в ресницы.
Когда тобою пьян, напиться не боюсь.
Мне суждено судьбой тобою исцелиться,
В смятении ночном я за тебя молюсь.
Гляжу в слепой тоске, как ветер душит пламя,
И грусть моя сродни заплаканной свече.
Я без любви твоей как снег весенний таю.
Царапиною стать мечтаю на плече.
Рассыпав звонкий смех по гулким коридорам,
Подаришь легкий шаг смущенной мостовой.
Пустынная душа, что жаждет разговора,
Как тени твоей тень, поникнет головой.
Ключи от всех дверей гонимая природа
Решилась мне отдать, чтобы не видеть мук.
Язык моей любви не знает перевода,
Твоя любовь, как лань, боится моих рук.
Светило из светил, дарящее истому,
Струящее тепло сквозь трепетный наряд.
Как тысячи костров, распятых за крамолу,
Мне прожигает плоть любой случайный взгляд.

Сам прекрасно понимаю, что стихи мои плохие. Пусть. Но вдохновение настоящее. Никуда от него не денешься. Требовательно стучит в виски, вальяжно хозяйничает в потухших членах. За этими словами можно разглядеть препарированную на грязном кухонном столе любовь.
- Посмотри, - говорю ей, - в окно. Вот это облако всем своим видом напоминает огромную расплывшуюся блевотину русского путешественника. Посмотри, как занятно.
Там за окном низкие облака со смехом скатываются по мыльным крышам вниз, в оркестровую парижскую яму. Солнечный свет такой рассеянный, что забывает покрыть сусальным золотом загара. Есть и другие синоптические чудачества.
Удивительно, прежде только мама знала, в какое место меня можно поцеловать, чтобы не запачкаться желчью. У Мари на этот счет обнаружилась животная интуиция и черные скорее всего папины волосы на руках, куда чернее моих.
Я целовал ее все утро часто и душно в ответ на непонятные рассказы о чем-то сугубо личном, проникая губами в суть соединительной ткани, пока девушка не принялась соби-раться. Надела прежде белое, а нынче солдатского цвета белье, вязаный свитер, из плотного материала брюки со стрелками. Ничего общего со вчерашним спелым абрикосом..
Хищная горечь расставания воткнула злорадно шило под левую лопатку. Завтра мне возвращаться в Москву, а ей заново продавать особо выдающиеся части тела. Нужно срочно что-то решать.
- Выходи за меня замуж, - говорю, облизывая вскочившую над верхней губой свадебную лихорадку
Она, что самое интересное согласно кивнула. То ли фильмов идиотских насмотрелась, то ли рассудком помутилась, то ли просто не поняла, чего я от нее хочу.
Мои слова не слишком уверены, что Мари им внимает, потому срываясь с языка, попадая в атмосферу, они неуклюже шлепаются на ее ладони и почтительно затихают. Она может с легкостью стереть их в порошок, если посчитает фальшивыми. Кому нужны фальшивые признания в любви?
Мы с наслаждением идем пешком рука об руку по утреннему еще сонному городу. Здесь каждая улочка рассказывает о себе взахлеб. Правда, встретив Мари, я перестал огляды-ваться на Париж, этот город горгулий, спрямленный дыбой. Он живет своей жизнью, я своей. Но вместе мы вопреки всякой химической практике сливаемся в чудной коктейль из долгих ночных прогулок и тонких нейлоновых чулок чуть выше колена цвета доверчивых негритянских ладоней.
Первыми просыпаются и призывно пахнут продавцы огромных с фюзеляж доброго истребителя бутербродов. Будто нарочно на день знакомства с родителями выпал национальный праздник. Как и все глумливые союзники, Париж празднует свою личную победу над фашизмом. Выставил утлую безволосую грудь будущий пропащий Евросоюз. Что-то подсказывает мне, если бы русский медведь не бросился мохнатой грудью на германские вилы, совсем другие праздники отмечались бы нынче на шарике нашем пресловутом, день третьего рейха, например.
Социализм, кипящий раствор ненависти, отвел нас от пропасти равнодушия, перед которой задумчиво стоит мир к западу от некогда Восточной Пруссии. Но Мари дотрагивается до меня по особенному, тогда мировые войны превращаются в ворох выцветших газетных вырезок и сложенных треугольниками писем.
Во второй раз знакомиться с родителями будущей жены почти привычно. Про Бородинского с дочерью я уже и думать забыл. Просто слишком чистоплюен, мне претит хавать мельхиоровой ложкой поддельные семейные радости, присыпанные сахарной пудрой, и давиться от собственного цинизма…

У лоточницы-арабки из рук выпрыгнул, чтобы размять целлюлитные бока, апельсин и поскакал между прохожими прямо ко мне, хороший знак. Сколько рук успели помацать этот оранжевый шарик размером с кулак за его короткую растительную жизнь? Мы с ним похожи, я также вырываюсь из сомкнувшихся вокруг ладошек, чтобы спеть еще один куплет незатейливой песенки:
Я от девушки ушел,
Я с работы ушел,
А от тебя, жена, и подавно уйду.

За песнями и потрагиваниями друг друга мы незаметно добрались. Поднимаемся по жухлой винтовой лестнице мимо недоверчиво темных дверных глазков. Строгое надменное благолепие фасадов сменяется угловатой теснотой. У меня ярко выраженный плебейский вкус постсоветской пионерии. Серьезно мешает насладиться тонким ароматом обжитой старины.
Ее мама сердито шкварчит французской речью, как яичница на раскаленной сковороде.
На папе такая же невероятная майка, как у Славика. Родная ж ты душа. На жилистых руках торчит вразнобой черный свалявшийся ворс, подтверждая мою интуитивную догадку.
Входящего внутрь преследуют два запаха, запах роскоши, натертых мастикой полов, и запах порока, застоявшейся в уборной воды.
Напрасно я надеялся, что меня согласно русскому обычаю накормят разносолами от пуза. Престарелая сухонькая мама принесла чуть ли не из подвала крошечные хлебцы для каш-ля, сухие, ломкие, сливочное масло и джем.
По развешенным фотографиям я догадался, что в мирной жизни Мари работала воспитательницей в детском садике. А чего я ожидал?
Церемонные, но болтливые родители очень быстро мне надоедают. Только встать и молча уйти неудобно. Даже неудобней, чем спать на потолке. Предлагаю Мари альтернативный вариант.
- Пойдем в “Printemps” заглянем. Маме хочу подарок купить. Сувенир, понимаешь?
Мари таращит свои вишневые косточки и ни гугу. Даже знакомое слово не произвело впечатления.
- Ладно. Пойдем тогда еще разок.
Если особым образом взять любимую за руку, она все поймет и не откажет. Все равно в моем парижском кармане уже припасена парочка сувенирных безделушек на черный день.
- Завтра жду тебя в зале вылета у табло. Обязательно приходи.

Через пять минут заканчивается регистрация, а ее до сих пор нет. Как можно настолько опаздывать? Может, застряла в пробке, перепутала автобус, номер рейса, терминал, аэро-порт?
Ждать, ждать и еще раз ждать.
Но я трус. Боюсь опоздать на самолет, боюсь остаться один в незнакомой стране, просить, спрашивать незнакомых людей. Выбрасываю в урну специально для нее приготов-ленный билет и прохожу регистрацию. Все.
Снова и снова возвращаюсь мыслями к нашему знакомству. Уличный художник когда-то давно подглядел ее и нарисовал углем на картонке. А теперь оставил мокнуть под ноябрем. Она стеснительно смешивала наготу с худобой и расползалась по холсту разводами. Я стоял и ждал, пока она окончательно не растаяла в ватных сумерках Монмартра. И я купил за три евро уже порядком разбухшую от влаги картонку, спрятав за пазуху. Специально ждал, пока рисунок соскользнет на мостовую, потому как у меня, что у любого помешанного на любви, рука не поднимается купить женщину, даже нарисованную.
Объявляют завершение посадки на Москву. Счастливо оставаться.
Борт, выполнявший обратный рейс, взвизгнув покрышками, оторвал хлюпающий нос, успел таки простудиться в холодном продуваемом ангаре, от Франции. Пространство тут же бухнулось на колени. Гадкий городишко, мерзкий народец, неприветливый и грязный остались в моих диких воспоминаниях. Правда, именно здесь я впервые потратил деньги толково, на стоящую вещь.
На впередистоящем кресле сидит очередной предмет вожделения. Пока папа ее ушел в туалет спустить пар или носик припудрить я надписал и просунул в щель между креслами предусмотрительно приготовленный экипажем бумажный пакет. К сожалению, мне не удалось увидеть ее лица, когда она читала следующее:
«Выходи за меня замуж. Стол обеденный купим и детишек нарожаем. Искренне твой бу-дущий муж.
P.S. Папе ничего не говори».
Совсем оголтел. У моей любви исповедальный характер, заставляющий бросаться из объятий в церковь, за алтарь и обратно. Девушка, наверное, повертела пальцем у виска и за-сунула записку глубоко в щель между сидениями.
Я уверен, если бы Мари существовала в реальности. Она бы обязательно приехала в аэропорт вовремя и полетела бы со мной в Москву. К медведям, балалайкам, младенцам, сва-ренным в молоке, домой. Ужасно хочу домой. Там новый диск Димы Билана должен был выйти. Привычно высокоху…