О том, как поздравлять с Добрым Утром

Повесть, не претендующая на достоверность, для взрослых и разных.

Чердак Лизы.
_______________________ Она говорит всё и сразу.
1.
В квартире напротив живет парочка гомосексуалистов. Очень скромных и очень странных. Они никогда не ссорятся, а следовательно и не мирятся, и вообще похожи на пару бабушкиных котов, которые поддерживают знакомство исключительно в рамках обеда. Вовочка и Димочка. Это люди. А котов зовут Роджер (за пиратский черно-белый раскрас) и Валентин (в честь дедушки. Неизвестно, как относится к этому дедушка, но бабушка хотела ему польстить.)
Вова – компьютерный гений. Дима – звезда экрана. Он ведет ужасно нудную передачу для ужасно нудных людей. Но смотрят ее даже те, кому эта передача совершенно не нужна, потому что Димочка, конечно, прелесть. Умный, красивый, и тра-ля-ля.
А вот кто живет в моей квартире, я осведомлена гораздо хуже. Бабушка. Дедушка. Коты – периодически. Мама и папа – периодически. Иногда там живет подружка моих стариков. Кстати, моя сверстница. Она – проблемная натура, бегает из дому, от чего-то всё время лечится. Бабушка и дедушка ее очень любят. Я никаких проблем не создаю, поэтому меня любить не за что.
Интересный ментальный факт. Все, кто так или иначе обитает у меня дома, уверены, что я коротаю суточки с каким-нибудь мальчиком. Возможно, не с одним. На крайний случай, допустимы даже девочки. (Раскрепощающее влияние квартиры напротив.) Но -- всё это одинаково неверно. На самом деле я замечательным образом устроилась на чердаке у одного никому не нужного пожилого художника и писателя.
Его сексуальные предпочтения мне неизвестны. Зато он коммунист и интеллектуал. Мы с ним почти не разговариваем. Зачем? Нам и так всё на свете понятно. По крайней мере, то, что выражается человеческой речью. Гораздо более нас занимает то, что ею невыразимо, но к чему она безусловно стремится, ломая копья, швыряя щепки и т.д.
Что ж мы делаем? А мы бедны, свободны, и, наверное, немного жестоки. Я коллекционирую причастность к самым оригинальным организациям нашего и не только нашего городов. Нет, фашизм – сразу нет. Другое воспитание, знаете ли. Старик коллекционирует иностранцев. Большей частью – творческие натуры. На черта они ему нужны – загадка. Он не принимает от них никакой помощи – ни финансовой, ни информационной, ни действенной. Я, по крайней мере, хитроумно обзавожусь различными льготами. Да и просто искренне развлекаюсь.
Старик же веселее всего смотрится в полном одиночестве, погруженный в свои мысли. «Полное одиночество», надо пояснить, отнюдь не исключает моего присутствия, т.к. одно из «золотых» Лизиных качеств – умение совершенно растворяться в пространстве. Если бы не так, вряд ли он стал меня терпеть. С другой стороны, писатель и художник тоже чудесным образом умеет мне не мешать: он целыми днями гуляет по городу.
Да, меня зовут Лиза Гонтов. Я еврейка и немного полячка. Таким образом, в моем городе представляю «национальные меньшинства». Эта странная фамилия была придумана кем-то из предков. Впрочем, теперь ее существование вполне легально.
Я свободолюбива и это жутко раздражает многих моих друзей. Они считают дамскую независимость опасным извращением. Когда я поняла эту их позицию… не ощутила ничего. Мне совершенно всё равно, что думают мои друзья. Если бы это было иначе, вряд ли у меня завелся хоть один друг или подруга.
Однажды я выпила немного горячительного и решила порыться в документах своего писателя и художника. Это было, разумеется, оригинальным поступком, но мне совсем было нечего делать. Оказалось, что человек, с которым я живу, был некогда отнюдь не безызвестен. Однако конкретность его политической позиции существенно поломали ему жизнь в эпоху перемен. Ну кому было дело до того, что он действительно умен и талантлив? Его коммунизм был романтичен, даже аристократичен. Романтика вышла из моды, новая аристократия еще не сформировалась. Будь он чуть-чуть шустрее, мог бы расцвести заново, да вот мирское ему опротивело. И что ж? В конце концов, он мог бы сделаться христианином… если бы сей институт не был так сер, боязлив, скрытен и двусмыслен. В общем-то, христианства, как такового, никогда и не было, поскольку поступать как Христос, значит – в первую очередь не подражать христианам.
Еще я узнала, что гей Дима приходится моему товарищу сыном. Пожалуй, это должно было удивить меня, но не удивило. Сама не знаю – почему. Не удивило и всё. В нашем мире кто угодно может быть родственником кого угодно. Возможно, это грустно. Люди разобщены. С другой стороны, возмущаться историческими процессами – наивно.

2.
У нас на чердаке нет зеркал. Что, впрочем, не мешает нам с художником и писателем пристойно выглядеть. Но если мне приходит в голову нарисовать на своем лице Что-Нибудь, я делаю это не дома. Чердак для меня свят. Здесь можно устраивать бардак, но маскироваться под различные городские типажи – не здесь. В крайнем случае, этим можно заняться там, где живет моя генетическая родня, включая котов. Да, они мои братья. По крайней мере, я испытываю к ним то сакральное равнодушие, какое мы питаем только к ближайшим.
Сегодня я пришла домой-официально-домой накрасить глаза, одеть платье, туфли и плащ. Зачем? А вот зачем: я решила пойти в клуб сатанистов и посмотреть, что они там делают. Цивильный вид должен был озадачить предполагаемых объектов исследования. Я рассчитывала увидеть размалеванных «готов» моих лет и гроздочку психов постарше. Собственно говоря, мне не было никакого дела до сей организации. Что бы я там ни увидела, я бы точно не увидела ничего оригинального.
Клуб назывался «Звезда». Я уже почти приблизилась к цели, как вдруг заметила Димочку, уверенно шагавшего в том же направлении. Не спеша с выводами, я догнала его и собралась завести идиотский разговор в духе случайной встречи. Его реакция обрадовала меня.
-- Лиза! Знала бы ты, чем я теперь занимаюсь. Куда меня отправили!
-- Знаю.
Он был в волнении. Ну, разумеется. Куда журналисту глупой развлекательной передачки (нудной! – для нормального человека) до такой гуляки, как Лиза! Я, к примеру, точно знала, что клуб будет иметь на первый взгляд самый обычный вид. Этот вид нужен для случайных посетителей. С посетителями будут проводить тонкую и действенную работу. Цель организации, как и любой не в меру идейной организации, одна – некрасиво заработать. И здесь нет разницы между идеями: предложат ли вам превратиться в успешную бизнеследи или пользователя тайными знаниями, или открытыми знаниями, или просто забыть на время, что вы уже давно и бесповоротно – бизнеследи. Вас могут даже просто-напросто влюбить в себя, и не факт, что этот кто-то сам – не обманутая игрушка, на которой ловко зарабатывают.
-- Ли-иза… -- (чуть-чуть визгливо).
Мне было ужасно смешно смотреть, как отражается работа мысли на Димином лице. Тут какое-то очень Моё озорство ударило мне в голову и я понесла такую чушь, какую давно не рождала на свет.
-- Дим, я всё знаю. Твои конкуренты подкинули вашему шефу идею послать тебя в секту. Но в секте тебя уже ждут. Всё взаимосвязано. Тебя сведут с ума! По заказу! Дим, ты, конечно, гей, но я в тебя тайно влюблена. Идем отсюда на фиг, а?
Ну откуда мне было знать, что это всё -- правда?
Покуда он смотрел на меня диким взором, даже не пытаясь нормализовать свое дыхание, а эмоции так и переполняли его, я с обыкновенной богемной простотой упаковала его в переносной снопик возмущения и спокойно тащила в какую-то прелестную затрапезнейшую кафешку.
-- Лиза, этого не может быть! – говорил он, путаясь в своих же ногах и явно сообщая мне полное свое доверие.
-- Увы, это так. – Эту фразу я держала для тех случаев, когда вранье шло от самого сердца. Еще раз повторю: откуда мне было знать, что я не ошиблась ни на грамм? И даже тогда, когда бесшабашно признавалась ему в любви? В конце концов, для меня никогда не представляло затруднений влюбиться в кого угодно. А уж если того требовали обстоятельства… я влюблялась без памяти. Итак, я поместила Диму напротив себя и произвела незамысловатый заказ, столь незамысловатый, что и не думала платить за него. А на что мне ведущий модной (хотя и жутко нудной!) телепрограммы? Да, обычно я таких пирожных себе не позволяю, а ему после стресса просто необходимо что-нибудь питательное и с ромом. И с орехами. И кофе со сливками, пожалуйста.
-- Ты еще очень молод и наивен, Дима, -- меня несло на всех парусах, -- А я только на вид соплячка, ты понятия не имеешь какие эксперименты ставила надо мной жизнь. К тому же, у меня множество знакомых в самых различных сферах. Это тебе кажется, что и у тебя тоже, а на самом деле твоя жизнь законсервирована и распланирована, как у персидской принцессы. С тобой делают, что хотят.
Вот он сидит напротив меня. Тонированные под персик волосы зачесаны назад. Отсюда, очевидно, принцесса вышла именно персидской. Глупые детские глаза. Очень форматно для ведущего нарочитых достоверностей. Мне вдруг пришло в голову, что все мы сами выбираем свою судьбу, вернее – у каждого свой путь, то есть – каждому свое, и как итог – что-то я не то делаю. Тихо и обстоятельно уничтожив пирожное, я безмолвно встала и с лицом идиотки задвинула стул.
-- Лиза? – Округло повышенная интонация полного изумления.
-- Классное пирожное.
Я бросила телезвезду в кафе и спешно ушла. Мне было грустно. Сколько я еще буду клоунствовать, пытаясь хоть как-нибудь избавиться от себя самой?
«Какая красавица!» -- весело осведомил озорной голос прохожего. «Правда?» – я обернулась. Иногда я кокетничаю. Это глупо, но людям нравится, когда с ними кокетничают. Наверное, я христианка.

3.
Я взобралась в свое чердачное логово. Писатель и художник был дома. Его весьма удивил мой вид: накрашенные глаза, женственное платье, Туфли! Плащ! Стоит ли говорить, что он никогда не видел на мне ничего, содержащего каблуки, тем более, ничего, претендующего на модельность – вроде этого дурацкого плаща.
-- Тебе идет.
-- Худшего издевательства ты придумать не мог, -- парировала я, -- Ты хоть знаешь, что твой сын живет с парнем?
Боже, а это-то зачем? Лиза, Лиза, что ты несешь! Старик молча поглядел в стену и продолжил настукивать какой-то свой опус. Как ни странно, он действительно творил. Хотя и был писателем.
-- О чем ты пишешь?
Совсем глупый вопрос. Никто никогда не знает, о чем на самом деле пишет.
-- О тебе.
-- Зачем?
-- Для тебя.
-- Но ты же знаешь! Всё на свете мы делаем только для себя…
-- Да… Но тебе понравится.—Он вздохнул. – Знаешь, я не осуждаю его. Я всё могу понять. Это его жизнь. Но мне тяжело знать это. Я старый. Я не такой, как вы…
-- Ты не хочешь есть? – спросил мой товарищ и внезапно обернулся ко мне.
-- Нет, -- лихо проинформировала я, -- «Лизавета Патрикеевна» рассказала одному еноту сногсшибательную враку и заработала шарманистый десерт.
-- Ты так смешно говоришь. Откуда у тебя эта привычка?
-- Леонт, я люблю тебя за то, что ты задаешь умные вопросы. Слушай ответ, если, конечно, он тебя таки интересует. В школе мне было тяжело. Дети не понимали меня, я – их. Мне нередко приходилось быть предметом насмешек. Но я была умна и беззлобна. Понемногу я выучилась шутить. Даже ёрничать. Я билась с миром, как могла. А теперь уже не могу говорить иначе. Понятно?
-- Да, я так и думал. Но мне было интересно, скажешь ли ты мне правду, и если скажешь, то как ее оформишь.
-- Какой-то ты, Леонт, свинский слегка.
Старик рассмеялся.
Ночью в чердачном окне горели огромные, совершенно фантастические звезды. Внизу – город, парки, маленькие искусственные озера. Нам было холодно на нашем «Парнасе». Здесь жили ветра. Видимо и стихиям нужно пристанище, где можно посплетничать и справиться о здоровье друг друга. А вот мы с моим писателем и художником больше молчали. И нам это очень нравилось.
Как художник, Леонт – представитель самой что ни на есть молдавской манеры. Задумчивый, философичный, весь – соль земли. Но с академией никаких связей не поддерживает. Более того, по его словам, никакой наш хоть в десятую часть художник ее не признает. Я спрашивала его, почему он не пишет картин иностранцам. Это выгодно, а у него есть друзья. «Не хочу. Старый я», -- так говорит, и живет, как церковная мышь. Хотя, наши церквушки… Ну да ладно. У истории – свой взгляд на вещи, ей виднее.
-- Можно я буду петь, Лео?
-- Пой.
Я пою. Тихо и гулко. Мне нравиться делать эхо из ничего, ноет стекло. «Хрустальная ночь…» -- как писал поэт. Я ундина-стеклодув.
Рассказать ли вам, как выглядит хорошая молдавская ведьма? Если она не помешана на бежевых оттенках, если у нее не дымчатая манера передвижения и если она не носит очков, то скорее всего она выглядит как Нурзи. А именно: мрачные бриджи, спортивная куртка, белые гольфы, полосатые носки, кеды, и, конечно, шапочка-кепочка-беретик – не принципиально, а можно – длинную юбку, а можно и вовсе не задумываться о внешнем виде, и красить губы жемчужным, оранжевым или черным совсем необязательно, потому что накрашенные губы – довольно противная субстанция, что бы вы ни фантазировали по этому поводу.
А рассказать ли вам, как выглядит добропорядочный молдавский ведьмак? Так вот, если он не строит из себя ни Родиона Раскольникова, ни Чайльд Гарольда, то скорее всего, это вполне уютный дипломатичный котяра, вроде бабушкиного Валентина, от которого толку мало, но и беспокойства немного, а окрас подходит почти к любому интерьеру. Ну, здесь, пожалуй, добропорядочный молдавский ведьмак на меня обидится. И будет прав. Не желает он подходить ни к какому интерьеру, кроме ведьминско-молдавского с тонким интимно-кошацким флёром. Вот это истинно так. И толку от него ужасно много, просто этот толк еще не вполне разгадан. Да, тем большую ценность представляет сей вид для науки будущего.
Ну да бог с ним, с волшебным народом. Ночь в разгаре. Пора за город. Что такое клубная жизнь для настоящей гуляки? Тоска! То ли дело этно-тусовочки в открытой лесостепи? А-ю, джеш, уок-ка… Так я мурлычу, покидая свой чердачок.
Теперь я опишу девушку, которая коротает время Как-Надо. Она носит широкую домотканную юбку и легкую теплую кофточку, и ботики, в которых можно скакать по каменистому склону, и танцевать на песке, и прыгать по болоту, и медный браслет, и волосы причесывать незачем. И если ее зовут Аля, то она любит рисовать на висках и на лбу загадочные символы, а если ее зовут Настя, то ей нравятся булавки на сумке и одежде, если ее зовут Катя, то совести у нее нет, а если Ира или Таня, то совесть ей и не нужна, если Лена – ищи рядом уютного котика, если же ее зовут Лиза, то без черной гуцульской шляпы она на глаза не покажется. Вот шляпка. Для броккенского колорита, можно добавить огненное петушье перышко. Нет, лебедей и павлинов мы не ощипываем. А страусов оставим для клабмэнов приватных бардаков. А-ю, джеш, уок-ка! Это мой позывной. Пока, Леонт.

4.
Вова, треплет свою гелевую челочку и хлопает длинными ресницами. Ай-ай, что такое? Димочка пропал. Вова водит острым носом, точно чертит сонный пейзаж. Никогда ему не приходило в голову, что Димочка может куда-нибудь деться. Не гуляла звезда, не свинствовала, жила всегда культурно, а тут бац – и ни звоночка, и мобильный отключен. И вот под утречко стучит кто-то в окошко (а квартирушка у нас совсем не на первом этаже). Вовочка думает: «Это птичка», отодвигает занавесочку, а над планетой аккуратненько так нависает пани Гонтов в черной шапке с роскошным петушиным перышком.
-- Мама, -- тихо говорит Вова Полев.
-- Ну, не совсем, -- уточняет пани Гонтов.
-- А где Димочка Портоколаки?
-- Меж тем, резонный вопрос, -- удивленно одобряет пани Гонтов.
-- Что, и ты не знаешь? – Вова готов рыдать от ужаса. Димочка уже видится ему истерзанным и обглоданным в мрачном канализационном царстве.
-- Тшш!—успокоительно сообщает пани Лиза, -- До рассвета нервничать сурово запрещается. Не пищи, не будет тебе ущерба. Может, я и не Гонтова, но Лиза я или не Лиза, черт возьми?

Дима.
_______________________ Кое-что о жалости.
1.
Свернув с Московского проспекта, я бодро шагал домой через парк. Под янтарными кленами сидел юноша с мягкими светлыми волосами, смешно сутулясь. Не знаю, мечтал ли он о ту пору о телевизионной карьере… Я прошел мимо, бросив ему улыбку.
Назавтра он сидел там же. Нахальность мне не свойственна, но что-то странное иногда происходит с людьми… Я с чудаковатой элегантностью кивнул ему головой. Хотел, чтоб получилось смешно. Получилось как-то иначе. Уж и не знаю как.
На третий день он, по-видимому, поджидал меня нарочно. Трогательному незнакомцу стало интересно, что еще может выкинуть бодрый хакер (это во мне сразу угадывают) сумеречно транспортирующий батон и, разумеется, не забывающий при этом сутулиться (общая проблема) и спотыкаться на ровном месте. Дима не стал ждать, когда я прошмыгну мимо, и с детской непринужденностью решил выяснить некоторые мои паспортные данные. Первым, что его заинтересовало, оказалось имя.
А теперь я вынужден кое-что прояснить.
Как бы того не хотела Лиза Гонтов, я НикогдА не был представителем нетрадиционной сексуальной ориентации. Я люблю девочек. Дима, натура сложная и неоднозначная, давно уже не ладил с родными и не особо доверял друзьям. Ему просто-напросто было хреново и страшно одиноко. Я почувствовал это в первый миг, как увидел его. По-моему, это нормально жалеть и любить людей. Если вы считаете иначе, ваше воспитание представляется мне убогим.
Мы понравились друг другу. Я предложил ему пожить у меня. Вскоре я привык к нему и даже полюбил. Наверное, как младшего брата.

У Димы всегда было море странностей. К примеру, он решительно не хотел взять с собой из дома какие-либо необходимые вещи. Одежду носил мою. Не спросясь, не обращая внимание на то, что она явно велика ему. Когда я намекал ему, что собираюсь привести девочку (а зачем я живу отдельно от родичей?), он делал козью морду и сердил меня, как мог. В тоже время сам с охотой (и как правило, ни к селу ни к городу) пускался в фривольные рассуждения о девушках (вплоть до попыток классификации) и воспоминания о многочисленных романах. Он казался мне довольно молодым для такого необычайного опыта. Но его симпатичная внешность и легкая манера поведения вполне могли тому способствовать. Скажем так, делая скидку на хвастливость и нереализованные таланты шоумэна, его речи имели некоторый смысл. По-прежнему чуднОй оставалась их неуместность. Со временем, Дима и вправду почти отучил меня от женского общества. Неуемной чувственностью я не страдал, а работал много и с охотой. Иногда захаживал к старой доброй подружке, но Диме об этом не говорил.

Как-то раз Дима схватил серьезный грипп. Я его лечил. Он бредил. Во время болезни будущая звезда приобрела сосем уж дикую привычку царапаться, не в тему смеяться, называть меня мамуней (глупо, но, впрочем, смешно; я и вправду цацкался с ним), да к тому же драться, а потом долго и ненужно просить прощения. Но…как известно, наглость лечится равнодушием. Постепенно я отучил его от этих причуд. Правда, сразу после этого мне пришлось следить за количеством употребленного им спиртного.
Его коммуникабельность определенно приносила ему удачу. Дима познакомился на улице с журналисткой. Она оценила его обаятельность и помогла ему сделать карьеру. Фактически, подарила ее. Возможно, журналистка хотела взамен нежности. Возможно, и получила ее. В любом случае, влюбленным я Диму не видел, а вот веселым – да. Работа явно придала его жизни смысл. Не то, чтобы мы стали с ним на равных, но мамуней, по крайней мере, он меня больше не называл.
Дима рассказывал мне всё. Мы смотрели его передачу вместе. Наедине со мной он уснащал ее уморительными комментариями. Он одинаково издевался над провинциальностью и столичностью, над гламуром и безвкусицей, над всем, что играло роль в его шоу.
Однажды Дима пропал.

2.

Я сошел с ума. Я искал его везде. Полиция ищет пропавших лишь на третьи сутки. Три дня я колесил по городу, навещая самые невообразимые адреса, какие приходили мне в голову. Стоит ли говорить, что мною были исследованы морги, психбольница, камеры временного задержания, бордели, клубы, незарегистрированные злачные места, пустыри, разве что на многочисленные лесопарковые зоны меня уже не хватало. Я поселил дома бабушку-соседку, на случай если он явится, когда меня не будет дома, и всё равно то и дело звонил домой. Почему его мобильник отключен?
Его родные беспокоились тоже, но моей паники не понимали совершенно. Для них было нормально, что Дима где-то пропадает. Но со мной он вел себя принципиально иначе! Меня замкнуло, я понял, что земля уплывает у меня из-под ног. Никогда я не испытывал такого стресса. Я не позволял себе пить, но валерьяну лакал, как кошка. Лакал принципиально, внушая себе, что эта сакральная трава влияет не только на организменные ощущения, но и на объективную реальность. На третий вечер я, кажется, перестал молиться. Моя мгновенная ситуативная набожность отняла последние силы.
Что же ты сделал со мной, Ди?

3.

Мне почудился стук. Я не сразу понял, что это реальность. Отдернув занавеску, я увидел Лизу Гонтов. Она висела в воздухе. Как ни странно, страх предал мне нечто человеческое. Впрочем, я вспомнил, что Лиза давно занималась исследованиями в области экспериментальной антропофизики и решил ничему не удивляться. Благо лекарств я наглотался столько, что даже апокалипсис не потревожил бы моей апатии. Первый страх, который влил в меня немного электричества, исчез совершенно. Лиза говорила со мной спокойно и убедительно. Она не вернула мне нормального сознания, но взяла его функции на себя. В небе горели звезды. Присутствие бога дало о себе знать. Я понял, за что был наказан. Наказан самим собой.
-- Ты не бойся, -- сказала Лиза (откуда она взяла эту шляпу?), -- Не бойся. Даже если мы опоздали, хуже от этого будет только нам. Не ему. Но ты нужен ему. Он не бросит тебя. А значит, с ним ничего не случится. Но давай всё-таки приведем себя в порядок и попробуем ему помочь.
-- Где он?
-- Не знаю. Вернее, не могу дать точных координат. Но всё уже под контролем. Ты веришь мне? Помни, до рассвета волноваться больше нельзя.
Лиза взяла меня за руку, мы вышли на улицу. Ночь. Мы действовали против всякого разума, но Гонтов была спокойна. Она купила в нон-стопе бутылку спиртного, вытащила бог весть откуда (из-под земли, что ли?) абсолютно сонного бомжа. Он походил на проспиртованного зомби, но теперь нас было трое. Иногда мне приходило в голову, что гулять ночью по улицам, мягко говоря, чудаковато. Лиза разговаривала с бомжом. Мы передвигались в пространстве. Как оказалось, довольно быстро. Мы летели? Да нет, шли.
-- Что, -- бормотала Лиза, -- ночка-то -- белая?
-- Хейик-хе, -- икотно шебуршал наш спутник, -- Она что – простыня? У вас, мадмазель, горячка что ли бел-лая?
-- А куда бы нам пойти, мужичок?
-- Ммм… а куда нам надо?
-- Вова, нам куда?
-- Лиза, что, к чертям, за шутки?
-- К шуткам, мужичок.
-- А-а! Так там поют, наверное.
-- Вот и хорошо. В церковь, что ли?
-- Нну, как сказать.
Меня будоражила дикая логика:
-- Лиза, поют в ресторане, в клубе!
-- Во-первых, сам ты – Лиса Медвежьевна, во-вторых, петь должно во церквах.
«Она сумасшедшая!», -- понял я. «Нет, не сумасшедшая»,-- понял кто-то. Так, я раздвоился. Совсем худо. Надо взять себя в руки.
Мы миновали какую-то темную арку. Внезапно Лиза скинула с себя одежду. Платье с легкостью обнажило ее. Куда делись туфли, я так и не понял. Шляпу Лиза минут пять назад подкинула ночному патрульному. Теперь на ее голове была маленькая вязаная шапочка. Такие носят модницы и бандиты. На ее талии мотылялся длинный широкий нож. От него шло ощутимое тепло. Я не понимал этих физических приколов. Мир уже давно только снился мне. Я даже полагал, что в область сна входит и мое существование, как таковое. Один лишь бомж почему-то напоминал о чем-то утреннем. Ну разумеется! Каждое утро я видел его исследующим наши прекрасные «придворные» контейнеры. Они сделаны в форме домиков и сказочных свиных морд.

Мы свернули в какой-то переулок, заросший, как сельская дорога. Он резко шел вниз. (И это если не в сердце города, то по крайней мере, в его селезенке!) Внезапно выросла крупная модная домятина, впрочем, скромно-модная: не готика, не кантри, не модерн, а скорее псевдоклассический микс. Я услышал мелодическую линию.
-- Это секта, Соседка? – спросил я, на этот раз обойдясь без имен.
-- Не-ет, -- равнодушно вздохнула девушка. Как она без одежды? Неужели ей совсем не холодно? Не лето же! Она поймала мой взгляд, но даже и не предположила в нем мужского интереса.
-- Ты думаешь, на холодно ли мне? Нет…нет.
Меня удивляла бесстрастность бомжа. В какой-то момент я понял, что он ее не замечает. Она как будто исчезла из понятия «женщина». И была, и не была. У подъезда стояли машины. Немного. Несколько дорогих, несколько – опрятных, но обычных. Охрана, похоже, находилась внутри. Вызывающе яркая дверь ловила смуглые цветные фонари, очерчивая защиту – металлическое кружево. Горела лампочка камеры наружного наблюдения. Лиза мягко прильнула к решетке, мяукнула: «С друзьями». Сим-Сим открылся.
Гонтов изменилась мгновенно, это была непонятная перемена. Повеселела она, что ли? Мягким, теплым ножом Гонтов провела по полу, и пол неприятно зазвенел. Мы миновали коридор и увидели светлую залу. Там было много людей. Они блуждали, что-то говорили друг другу, обсуждали… что? На одном из кожаных диванов сидели двое: седой улыбчивый мужчина с аристократическим взором успешного социального работника и вялый Димочка, погруженный в безразличную истому инфанта, у которого слишком много исполненных желаний. Лиза не разлучала нож с полом. Стоматологическая вибрация втекла в залу. Лиза была ужасна. На ее каменном лице застыла бессмысленная фарфоровая улыбка. Ее поза зеркально отражала неясный мир в зале. Лизу никто не видел. Зато увидели нас с бомжом. Люди рождали недоумение и передавали его друг другу, как случайно найденную вещь. Гонтов воткнула нож в пол. Звон стал невыносимым. Пол трепетал. Мне всё было равно. Бомжу, проспиртованному, как экспонат Кунсткамеры, похоже тоже. Не снимая руки с ножа, Гонтов вскинула тело вверх и зафиксировала себя, слившись с архитектурой. Затем она нырнула в золотой свет и пошла по залу, точно ветром опрокидывая мебель и людей. Помещение трещало по швам. Ее ноготь коснулся витражного окна – и мгновенные трещины обрушили картину. Волна предутреннего холода заставила людей дрогнуть. Лиза повернулась к Диме и сказала:
-- Вали, отрыто.
Взглядом запретив мне и бомжу пересекать залу, она вышла вон. Дима вышел за ней. Я и бомж спешно миновали коридор. Небо роняло бледные нити колкого пространства. Скоро должен был родиться день.

4.
Я подошел к нему, я сжимал его в объятьях, я шептал: «Боже, Ди, я думал, тебя отняли навсегда». Поздно. Ди больше не был моим. Лиза украла у меня любовь.
Ты, конечно, будешь по-прежнему рассказывать мне то и это… И клены будут швырять нам под ноги свои драгоценные звезды. Разумеется, в химчистку мы отправимся вместе. И плевать тебе, что твою передачу могут закрыть. Тебя и так уже любят много людей. Даже слишком.
Какое счастье, что наша соседка умеет странные вещи.
Ей никогда не холодно.
В общем–то, я всё понял. Нужно быть внимательнее к людям. К их душам, я хотел сказать.
Ди, ты был моим.
Был. Когда-то во вчерашнем дне. Я ненавижу слово «однажды».

Кишинев.
_______________________ Всё равно не угадаешь.
1.
«Всё равно мы не угадаем никогда, какое хитросплетение являет собой твоё кружево власти, Город!» — Так пишет мой прекрасный старый Леонт, мой дивный Леонт, не способный отвлечься от политики даже в самых сентиментальных фрагментах своих опусов. Пиши, Леонт, пиши. Я знаю: больше всего на свете тебе нравится быть старым и с упорством диссидента заигрывать с порядком вещей. Но разве ты не знаешь, что в вещах порядка не бывает и быть не может, что Порядок существует только Вне оных?

Я шагала сквозь зеленый утренний морок, стянув штору на замерзшем теле, еще не отвыкшем от напряжения – и хорошо – иначе усталость свалила бы меня с ног. Дима и Вова были счастливо воссоединены. Бомж рассказал мне много интересного о жизни и о себе… Но теперь я осталась одна и всё свое могущество обращала на то, чтобы притянуть свою обитель поближе к себе. Чердак выпал ниоткуда, поднырнул под меня, я обрушилась в прорубь окна почти в тот же миг, как оно было распахнуто.
-- О, я вовремя проснулся.
Леонт оглядел меня. Возможно, мне все же удалось его ошарашить.
-- Лео, а не навестить ли нам деревеньку? Я знаю, у тебя есть дом в деревне.
-- Мм… Лиз-за… Сейчас навряд ли удобно… Знаешь… Я решил издать свой новый роман. Я уже прикинул, к кому можно обратиться за помощью… Я не просто издам его, но и разрекламирую. Мне хочется, чтобы его стали читать.
Чудеса! Я улыбнулась, и пожала плечами, и легла на кровать. Сон проглотил меня, как таблетку.
За окном с королевским шиком вышагивали трое из жокей-клуба. Цок-цок-цок. Всполохи хвостов. Из густого парка они шли гулять в прозрачную березовую аллею. Сейчас. Когда на улицах почти никого. Нет, машины есть всегда. Прелестные разнородные мыши, шныряющие тут и там в охоте на нерасторопных пешеходов. Утро.
Днем я швырнула кровать прочь и вытянулась в струнку, зевая, прикидывая кувыркнуться. Но нет. Не тут-то было. В дверь постучали. (Звонок сломан, колокольчик стащили.) Затем позвонили. (Опаньки, Леонт обзавелся звонком.) Я открыла дверь. Говорят, небезопасно открывать не глядя, но никакой чужак никогда до нашего чердака не доберется, а если и доберется, сам не поймет куда попал, а если и поймет, то встретится с Лизой Гонтов, и вот теперь-то я за его рассудок не ручаюсь. Мой чердак – моя крепость. А за ваши крыши, котелки, шарики и ролики я не отвечаю. Аша, приетений.
Там стояла заспанная Катя. Ага-м. Похоже, мой милый городок предпочитает совиный образ жизни.
-- Слушай, Гонтова, ко мне ломится какой-то… э-н-н…шизофреник. Требует тебя. Ты его, пожалуйста, забери.
Нет, не стану я вам рассказывать о сложном лабиринтальном устройстве своего «венецианского коттеджа»… Я укутала Катю в ее же одеяния и вернула домой той же окольной тропой, что привела ее ко мне. Каково же было мое удивление, когда…

Иногда по Кишиневу медленно бредут люди в бедной одежде. Но походка их раскрепощена и заботы бытия напрягают их условно. Они идут и разговаривают сами с собой. Далеко не всегда они пьяны. И, как правило, их жесты вполне сосредоточены на воображаемом объекте. Эти люди не в себе.
Есть в Кишиневе и другие безумцы. Их преследуют маниакальные идеи. Идеи различны: доказать свою важность и полноценность, унизив не в меру тактичных сограждан… заработать много денег и купить зависть идиотов… ограбить…
Есть в Кишиневе третий род сумасшедших. Их недостаток состоит исключительно в том, что они слишком остро воспринимают реальность. Они любят погружаться в фантазии, но не умеют себя обманывать. Они знают слишком много, чтобы состариться и умереть. Единственный приют, пригодный для их души, это – душа более сильная.
В коридоре было опрятно. На ковре стояла бочка. На бочке сидел Дима. Дима сидел на бочке, обняв колени, уронив голову, нечесаный. Я пыталась размышлять о забавном сочетании бочки и пижонских брючищ, но у меня не получалось. Меня терзал стыд. Собственно говоря, самым постыдным был сам факт стыда. Получалось, что я запрещаю человеку сойти с ума. А откуда у меня такое право, черт возьми? И почему я считаю себя разумнее? Только на том основании, что мне хочется жить в покое? Но откуда человеку знать, где действительно находится точка его покоя? Заметьте, именно его, а не чужая.
Я люблю Молдову. Здесь живет счастье. Но это секрет.
Это счастье нельзя ни украсть, ни купить, ни получить в подарок.
Оно имеет непосредственную связь с бесконечностью бытия.
Оно есть у всех людей на земле, но ему так редко Дают Пожить.
Дима поднял голову. Он казался мне прозрачным, а бочка превратилась в горный уступ. Меня ждали. Это была точка Родины. Возвращение в небесный Дом.

2.
На меня вдруг напала тупая мглистая оторопь алкоголички. Надо было что-то спросить у него. Или сказать. Он очень ждал моего понимания, но я так привыкла жить в зоне пустоты, что слепла от чужой жажды жить. Или от того, что вдруг кому-то понадобилась? «Ты одичала, Лиза»,-- размышляла я, но моя дикость имела вполне объективные причины – факт, от которого некуда было деться. Я подошла к необыкновенному «пришельцу» и, не зная, как быть, пыталась вспомнить, а что, к примеру, любят дети? Но он, нисколько не предполагал моего сурового дипломатизма. Он, видимо, не знал, что такое существует. Ди приподнял голову, теперь она покоилась на коленях, а не за ними. Я почувствовала, что от него веет жаром. Вслед за этим открытием, меня посетила совершенно гениальная идея: я ведь ничего не знаю о Ди. Ну, сумасшедший. Ну, пожалуй, экстравагантный. Звездочка модного шоу. Нудного, разумеется. Вовина любовь. Вове его любовь казалась странной. Мне – нет. Я ужасно умная и понимаю, что не-странная любовь – это довольно обманчивая субстанция. Ее, наверное, и нет. Толковая и обусловленная, она слишком корыстна, чтобы нравится. Реально, мы любим только то, что не понимаем. Поскольку понятное полезно, а это нам скучно.
Инопланетяне. Вот кем мы были друг для друга, для всех, для самих себя. И точка нашей чердачной встречи была не менее, чем Встречей Цивилизаций.
Кишинев – это красивый город. В нем Уместно проводить Встречи Цивилизаций.
Земля – интересная планета. Она вместила в себя всё самое инопланетное, что ей только понравилось. Вместила и спрятала так, что люди иногда переставали верить в свое же существование.
Ди закрыл глаза, мне вдруг показалось, что он сейчас провалится в бочку: она, ведь, старая. Вдруг она вообще развалится?! Я сделала последний шаг и тактично попыталась его стащить, он упирался… Знаете, людей никогда нельзя сравнивать друг с другом. Мы делаем это всегда и всегда ошибаемся. Кажется – в мелочи, а выясняется – во всем.
Он упирался. Я сказала: «Прекрати!». Он зажмурился и завизжал. Я оглохла, у меня помутилось сознание. Визг был чудовищный. В памяти всплыл убийственный рекламный слоган: «Иногда лучше жевать, чем говорить».
Я оставила его. Ди задыхался. Я пнула бочку, и она таки развалилась. «Ни хренатушки», -- подумала Лиза. Леонт, на черта ты держал эту рухлядь? Ну ладно – Катя, она даже не пофигистка, а наглая свинья, и это ее наисакральная позиция. Но ты, Леонт!
*
Я и упасть не успел, как мне пришлось взлететь и спешно соображать, куда приземляться, ведь в этой бочке жила Мышь. Черт.
Линнагаут сказала: «СкИрбум!» и мышь нырнула под дверь номер 75. Я мягко стек по стене. Кажется, именно в этот миг мой организм прекратил содрогать коридор отвратительными воплями. Нервы никакие. Ох.
Линнагаут сказала: «Ван-даган», мне пришлось покориться. Мы вошли в магион. Итак, вот ее дом. И всё-таки – соседка. Хотя и не вполне мне. Картины Лэра в качестве дверей. Роман Лэра. Я уже читал эту строчку. Я же ее и придумал. Именно эти слова кричал я Лэру в телефонную трубку пять месяцев назад. Боже.
-- Джеш, -- Линнагаут надоело безмолвно созерцать меня, -- Ты пришел к Лэру?
-- Не-а,-- бесшумно сообщил рот, -- Я с ним совсем… прискорбно… и всё же не иначе. Мы не нужны друг другу.
Я качаю головой, даже пытаюсь развести руки. (Разумеется, ты мне не веришь. Ты думаешь, я пришел жаловаться.)
-- Линнагаут, -- наконец-то я что-то говорю… Но что! Ужас. – Если ты меня любишь, то люби, пожалуйста, потому что больше всего на свете, я люблю, когда меня любят. Мне, в общем-то, вообще больше ничего не надо. Нет. Что-то я не то говорю.
Линнагаут молчит, и это – кошмар. Ну сочти меня сумасшедшим, что ли! Но Линнагаут молчит, и это – мерзость, ведь всё становится абсолютным, когда Линнагаут молчит, и это – дикость.
Я стою, подпирая самое синее полотно Лэра. Там не то ад, не то рай. Я совсем забыл эту картину отца, а ведь смотрел на нее только что, и год назад – тоже. Это очень странная картина. Она старая, но всегда как новая. Мне кажется, я уже почти вписан в нее, только шнурки – снаружи, и пару прядей не прилипли, но я – внутри. Эта картина обволакивает всё вокруг. Я плыву на чьих-то руках. Куда? (Ты знаешь так много сторон света. Ты всегда уводишь так далеко.)
-- Линнагаут! – говорю я. О чем это? Знаете, есть такая игра: приходить в гости к самому себе. Есть такой способ самоубийства: упасть в самого себя. Есть такой способ жизни: не уходить, когда лучше бы уйти. Есть такая игра: прощать себе всё.
*
Дима едва не упал на мышь, больше о рассудке речи не было. Мышь в панике скрылась. Наш подарок соседям. Дима верещал, но вдруг заткнулся, и мне стало существенно легче жить.
Я втащила его в квартиру, он врезался во всё подряд. «Вот сволочь!» – думала я. Затем со мной произошла удивительная перемена: мне стало его жалко. В конце концов, я живу у него дома. Какое мое дело, во что он тут врезается? Ди обмяк, зависнув в нарисованных небесах. Я внезапно поняла, почему меня всегда так раздражало это полотно, хотя Леонт любил картину до безумия. Старик собирался написать своего сына на фоне неба, а сын его бросил, и небо осталось пустым. «Ты, видимо, пришел к отцу? Он ведь ждал тебя, ты знаешь», -- сказала я очень строго. Ди растерялся, постарался быть дипломатичным. Потом он помолчал и понес совершенную ахинею. «Всё-таки они свели его с ума», -- подумала я. Какая подлость! Я подошла к Ди и обняла его, он ласкался очень глупо, совсем несообразно возрасту. Так ведут себя люди, у которых отняли детство. Я прижала его к себе и говорила всякие обычные успокоительные глупости. Так же я поступала с котятами, щенятами и прочими жертвами человечьей сентиментальности. Но Ди – человек! Человек! Поздно, Рубикон был перейден. Я приручила его. И что мы скажем Вове? Ди посмотрел на меня, его глаза были откровенны: он бросил Вову легко. Как отца. Впрочем, даже без скандала. Нет, он не сошел с ума. Это всего лишь отголосок. Другой бы умер, видя лицо Вовы, когда тот спросил: «Но ты придешь ужинать?»

3.
 Ди прочитал мои мысли и пришел в ужас. «Нет, нет! – закричал он, вырываясь из моих рук, -- И ты, ты тоже как они!» Так, это приступ. Он заново перешел на визг. Из его глаз потекли слезы. Он был невменяем. Мне стало страшно. Кажется, Вова не знал о тяжести Диминого состояния, иначе, не выпустил бы его из дома. Если только Ди не натворил чего-нибудь совсем напрасного… Жутковатые догадки лезли в мою голову одна за другой. Леонт, гад, где тебя носит? Раз в жизни ты мне понадобился – и нет тебя! «Экспериментальная антропофизика», -- шепнуло мне подсознание. Я влила в свои кости не слабую долю свинца, подогрела синюю кровь и втянула Ди в полусон. Он мысленно растаял и уронил голову мне на плечо. «Надеюсь, ты не сдохнешь», -- подумала я. Он расслабил мышцы. Я поцеловала его. У него задрожали ресницы. Мои губы тронула улыбка. Ave…
Пришел Леонт. Неожиданная удача. «Твой сын очень болен, -- сказала я, -- Ты знаешь это? Возможно, нервное истощение». «Или что-то другое?!», -- спросила я вдруг, сама еще не понимая, о чем. Леонт молчал. Я наклонилась к Ди и сказала: «Ты – самое необходимое существо на свете». Молчи, Леонт. Молчи.
Мой взгляд упал на стопку листов. Она была опрятна. (Удивительный факт.) Я прочла последнюю строку: «А что, отец, если твоя поганая гордость и аскетизм – не более, чем комплекс вины?» О, Ди… какой тонкий анализ! Умно… Но кто же ты, Дима? Я с каждой минутой знаю тебя всё меньше.
Леонт выглядел жалко. Его ум куда-то улетучился. Он явно не соображал, что же ему теперь делать? Вызвать врача? Уйти? Прочесть чувствительный монолог? Я сказала:
-- Лэр, я полагаю нам нужен доктор. Ты видишь, с Джешем не ладно. Я даже не знаю толком, что с ним. Как ты думаешь, он мог принимать наркотики? А может быть, эти приступы бывали раньше? С ним ничего не случалось в детстве?
Джеш понемногу приходил в себя. Он был спокоен, и я не хотела усыплять его заново. Он смотрелся немного заспанным. Я сидела рядом. В моей голове было очень пусто. Это неправильное выражение «очень пусто». Но в пустоте звенело это невообразимое Очень. Что оно значило – мне было неизвестно. Джеш заметил мою апатию и расшифровал ее как усталость. Он был не далек от истины. Хотя, если бы от моего организма понадобилось еще что-нибудь, механизм отреагировал бы с верностью старого пса. Джеш хотел было утонуть в глубоком раскаянии, но понял, что в его нынешнем состоянии ему это не под силу. Я посмотрела на него.
-- Ничего нуднее твоей передачи я в жизни не видела, -- ласково сообщила Линнагаут.
-- Никой большей фигней, чем это, я в жизни не занимался, -- признался Джеш.
-- Похвально, -- заметила Линнагаут.
-- А всё-таки я тебе нужен, -- ни к селу ни к городу заявил Джеш. Я была удивлена. Мне никогда бы ни пришло в голову, что его занимает этот вопрос. Что за сентиментальности, в самом деле? Не дети же мы.
-- Ты думаешь, я – цаца? – спросил он, -- Порочная, наглая кукла? Ну скажи, ты ведь именно так думаешь, Линнагаут? Но это Лэр – такой. Не я. Только не говори, что ты мне не веришь. Это будет самым чудовищным. Понимаешь?
-- Я люблю тебя и боюсь. Ты ведь совсем псих, Ди.
-- Неправда. Просто я не умею лгать. Это моя беда. Но люди очень любят обманывать себя. Чтобы оказаться ловким, надо их просто не разубеждать или почти не разубеждать. Я давно понял это. Это грустно.
-- Ди, каждому – свое. Мы не можем нести ответственность за кого-то. Людям не дано такой власти. Лучшее, на что мы способны, как можно меньше предавать самих себя.
-- Честно?
-- Честно, -- заверила я и рассмеялась. Я тоже не умею лгать: всё, что ни совру, как правило, оказывается правдой. Редкие исключения составляют мою драгоценную коллекцию заблуждений.
Приехал доктор. Ага, это – знакомый. Ди смотрит виновато. Видимо, у них с доктором уговор: не осложнять друг другу жизнь напрасными встречами.
-- Господин Портоколаки… Я полагаю, вам стоит на некоторое время прекратить активную телевизионную деятельность. Вы не выдерживаете ее темпа. К тому же, насколько я вижу… Дима, опять? Ты выяснял отношения с отцом? Но это же табу для тебя! Сколько мы сил угробили, чтобы… Ну, нельзя! Нельзя!
Если честно, мне совсем не хотелось знать, что произошло между Лэром и Джешем. Я догадывалась, что это будет больно для меня. Ведь я уважала Лэра. В то же время, чувствовала ответственность за его сына. Собственно говоря, никому я ничего не должна! Но как это тяжело – рвать связи. Мне так часто приходилось делать это. Нет, мирить их я отнюдь не собираюсь! Белые голуби всегда идут в пищу. Черт, когда Ди успел заползти мне в душу? Воистину – прирожденный шоумен. Бьен-бьен, шармантус, добро пожаловать! Смотри только, не утони.
Доктор ушел. Пришла Катя. Красивая, умытая, на каблуках.
-- Гонтова! Кидай своих мужиков, идем пьянствовать. У Натаэлы – день рождения. Давай, кидай их на фиг, переключай ориентацию, уходим в отрыв! Ты мне уже почти нравишься. Лови момент. А то изменю.
-- Катя, молчи. Молчи, бога ради! – сказала я, но мне вдруг стало жутко весело. Усталость – как рукой сняло. Кэт стояла такая праздничная. Совершенно ее не колыхало, какого лешего на чердаке был визг.
-- Мисс Гонтов, вы еще долго будете всяких психов домогаться? Мы уже сердимся.
-- Ол райт, Катька, -- сказала я, -- И точно. Хватит бредить. Девочки хорошие будут?
-- Первый класс!
-- Уже одеваюсь. Мм, забыла, ведь у меня же все куртуазные тряпки -- дома. Ну, не здесь. Только одно платье… но оно приличное. Совсем-совсем приличное.
-- О, Гонтова! Какое горе! Не ври. На тебе только плащ-палатка прилично смотрится. Одевайся и идем.
Я напялила платье, она нашла мне пару дурдомных туфелек (с завязочками на балетный манер и испанским каблуком), надушила чем-то. Линнагаут бросила: «Не ссорьтесь, мальчики, пожалуйста, а то Кэт и Натаэла помнут вам бока!» и убежала. Линнагаут вернется уже не сегодня. Ведь есть на свете такое общество, где ей всегда классно. Эта тусовочка называется «Апрель».
Ах, да, забыла сказать. Там возможно абсолютно всё.

Кишинев – Апрель.
_______________________ Здравствуй, весна.
1.
Меня называют Кэти Рококо. Это придумала Лиза. Я обожаю ее. Она опять решила, что влюбилась. С ней часто такие глупости. Но я подарю ей этого идиота. Все мы чем-нибудь болеем. Я люблю собак и мужчин. Она – кошек и сумасшедших мальчиков. Но главное, что я люблю ее, и она меня – тоже. Ну, разумеется. Разве парочка таких отменных бяк может не любить друг друга.
Надо признать, этот визгливый гений занудства – отличная игрушка для скучающих нервов. Линнагаут долго будет им болеть. Хотя… от нее всего можно ждать. Возможно, она запросто обратит Розалину в Ромео, оставшись при этом Шекспиром. Кстати, откуда этот Розалина взялся? Как она познакомилась с ним? Неужели, прямо из телеэкрана вытащила? Стоп, кажется, я ревную. Чушь какая, надо же. Хоть бы она завела себе кого-нибудь в моем вкусе. А то к ее избранникам и ревновать-то как-то стыдно. Собираешься устроить сочную сцену, а когда видишь, кого Лин-лин притащила… Ей-богу, ей бы в «Грин Писе» работать. Бегает там и сям, выискивает всякую гадость, а потом лечит, оды посвящает… экологические. Я аж прям плачу от умиления, на ее амуры глядя.
Сейчас мы едем рядышком на безбашенную вечеринку. Она думает всякую чушь. А я ее хочу. Линнагаут довольно сволочь. Умеет соблазнять. Иногда – чисто автоматически. На самом деле, именно так. Когда она пытается сделать это сознательно, то, как правило, завершает дело хохотом. Для нее романтика тела – невообразимо смешна. Что, впрочем, не мешает ей брать от жизни всё. И неважно, что это всё составляет на редкость уморительную коллекцию.
Я слишком много говорю об одном. Нда, монолог явно выходит из рамок светской хроники. Какая подлость – привыкнуть к Лизе. Прямо-таки гадость, а не кайф. Убить ее, что ли? Приготовить и скушать. Хм, шучу. (Хорошее пояснение. Мол, могло бы быть и всерьез.)
Нет, она не останавливает время. Она толкает его вперед. Но куда же это приведет? Я не понимаю. Черт. Секрет, да и только.
*
Кэт выкинула меня в окружающее пространство. Ага, мы приехали. Опаньки, особнячок! Апрельские ведьмы наконец-то грабанули банк? Давно пора.
-- Что это такое, Катя?
-- Хороший буддийский притончик.
-- Ка, меня посетила мысль. Спорим, здесь всё-таки будет хоть одно лицо мужского пола.
-- Выгоним, Лиза. Если и будет – всё равно ведь… выкурим. Ну, кто нас может выдержать, Линнагаут? По одиночке – мы ужасны. Попарно – кошмарны. А уж такой артелью, какая должна сегодня быть… А-ю, джеш…
-- …Уок-ка, -- согласилась я.
Что вам сказать о моем настроении? Я достоверно знала, что проведу очень веселое времечко. Между тем, свинский Портоколаки совершенно не шел у меня из головы.
-- Леди Линнагаут фон Гонтофф! – громогласно сообщила Кэт, втолкнув меня в гостиную с красивым прозрачным потолком. Нас ожидало десять апрельских. Кого-то я знала, кого-то нет. Но все были прекрасны. Подумав, я решила, что подбор гостей был несколько странен. Здесь было собрано двенадцать необычайно разных девушек. Подумав получше, я поняла – это нарочно. Мы были жутко разными именно в таком составе. Явная претензия. На что? На объективность. Нет, братья-товарищи-господа, не на пьяночку меня притащили. По крайней мере, надеюсь, это – научная конференция, а не военный совет.
-- Да, -- сказала Натаэла, -- Это военный совет. К сожалению, нам пришлось немного обмануть тебя. Иначе, тебя бы здесь, конечно, не было.
-- Дамы, -- ответила я, -- Если среди вас есть те, кто не знает про меня абсолютно ничего, то мне придется кое-что пояснить: ни в каких военных советах я участия принимать не буду. Делайте, пожалуйста, что вам угодно, но – без меня. Я – почетная пенсионерка. Мне стыдно всякими глупостями заниматься. Какой, к чертям, совет? Не хочу. Меня это отнюдь не развлекает.
-- Линнагаут, -- взяла слово Кэти Рококо, -- Но ты же не собираешься отказываться от чашечки горячего шоколада и последней сплетни о техническом прогрессе, а также новом витке морали в государстве Голландии? Ужели, ты предашь саму себя?
-- Нет, Рококо, от таких соблазнов отказаться я не могу. Просто не имею права. Что ж, дамы, с кем воюете?
-- Не воюем, а Рассматриваем.
-- Ужели мы забываем, что Истории виднее? – не сдавалась я.
-- Именно она нас и собрала, -- сказала Нани, крутя черный локон.
-- Очень не люблю исторические моменты, -- призналась Линнагаут, уже падая в кресло и ища ручкой веерок вразумления.
-- А вот для того, чтобы их не было, мы и собрались.
-- Святое дело! – живо отреагировала я и, подтащив ближайшую сестричку, обустроила себе максимальный комфорт для наслаждения горячим напитком и сплетнями. Нани, по прозвищу Грешница (ее любимая присказка: «Нет, я этого не делала, но Да, и это я хотела») протянула мне стеклянный лист с надписью. Поясню. В среде магион-курсора интимные письма всегда имеют перегруженный смыслом облик. Исписанное стекло говорит о чистоте помысла и внутренней напряженности: мол, мне страшно, уж лучше меня разбить, и даже не читая.
Я взяла прозрачную рукопись (она уже была вправлена в рамку – знак официального признания) и стала читать. Курсоровский язык, зимняя полускоропись.
«БЭл дОно вЕди! Чи зхОро да уОк-ка – гЕсто пАнья мерЕбси. ЛелИйорок ан вАйахан. ТЭл.»
Перевожу.
«Уважаемый отдел магион-курсора по вопросам разума! Моя бедная душа ужасно желает вам сообщить, что подверглась очень глупой печали, а именно – связалась с редкостными бездельниками и не знает, что теперь с ними делать. Меня терзает нежность и странные впечатления, это колдовство. А раз это колдовство, вы имеете полное право вмешаться в мою неприятную ситуацию.»
-- Итак, -- сказала Линнагаут, -- Какой-то умный курсоровец записал и передал нам чью-то анонимную петицию, возможно, что и без ведома ее вдохновителей. Я употребляю термин «петиция» и множественное число слова «вдохновитель», поскольку «душа» может оказаться и собирательным понятием. Мы также не знаем, кто противостоит просителю: некоторая тусовочка, случайный коллектив, организация или даже сложный паутинный комплекс организаций типа «раут» вида «гарем» подвида «без понятушек о чем речь». Под термином «колдовство» мы разумеем некоторое безответственное вмешательство в систему восприятий объекта. Очевидно, что вмешательство продумано на полном серьёзе, иначе ситуация не дошла бы до послания магион-курсору, а разрешилась бы локально. Предлагаю ничего не делать.
-- Джеш-ха! – возмутилась Натаэла, -- И стоило столько говорить!
-- Иначе вы бы не поняли, почему я предлагаю не вмешиваться, -- ответила я. – Натаэла… кстати, поздравляю с днем рожденья, ты сегодня изумительна… Если противник просителя является просто тусовочкой, то проситель очень скоро поймет, что ему в ней не место. Если противник – случайный коллектив, то проситель подумает немножко и сам решит: занять ли в нем некоторое место или причислить его к ненужным тусовочкам. Если же противник является не в меру хитроумной организацией… к примеру, зеркального принципа… или цепного… то рано или поздно выдаст себя с потрохами. Всё не в меру сложное – хрупко. Судя по письму, проситель вполне понимает, что с ним происходит, следовательно, серьезного вреда ему не нанесут. Иное дело, если бы не понимал… Я полагаю, что на данном этапе наша помощь не нужна. Скоро неизвестная душа сформирует позицию, и если мы имеем дело с реальной организацией, то душа непременно захочет поквитаться. И сделает это получше нашего. Мы же проявим себя в том, что угробим любую возможность рецидива. То есть, подвергнем элементарному разложению саму идею подобной организации. Вакцинизируем вирус до автонасмешки.
Я закончила речь и побледнела. Рококо прочла мои мысли. Она ведь очень умна, хотя и «Рококо» (чудачка).
-- Линнагаут, -- сказала она, -- Твой мальчик такой визгливый. Это он всегда такой…или с некоторых пор?
-- Не знаю, -- грустно призналась я, -- Мне вдруг пришло в голову… У нас так много всяких организаций. Как бы нам не нарваться на исторический момент.
-- Ура! – провозгласила Нани, -- Линнагаут объявила войну! Наша тактика?
-- Суперактивное ничего-не-делание, -- молниеносно отреагировала я.
-- Ага, -- соскучилась Нани, -- В таком случае, какова же стратегия?
-- А вот стратегия у нас будет хвостатая и расфуфыренная, -- ответила Натаэла и обратившись к Фьсё-да-ланпочки поинтересовалась, -- Каковы нынче цены на резину? Будем ее тянуть и вытягивать.
--Возьмем голубую и синюю, -- деловито конкретизировала хохотушка Фьсё-да-ланпочки, в миру – Таня Мельхиорова.

2.
Дверь открылась, вошел юноша.
-- Дан-Флорин Примэвара, -- отчеканил он и помахал светским веером вразумления – это знак уважительного приветствия. Очень символичный знак.
-- Я был зафиксирован в листе встреч, под именем Клюк-Шарман. Насколько я понимаю, условным председателем сегодняшнего собрания была назначена леди Линнагаут.
С автоматизмом, выдрессированным обычными курсоровскими причудами, мой организм сделал вид, что наше председательство для нас отнюдь не новость. Конечно же, я – председатель и жду-не-дождусь какого-то Клюк-Шармана.
-- Товарищ Дан-Флорин, я несказанно рада вас видеть.
Дан-Флорин вдруг очаровательно смутился и совершенно искренно произнес:
-- Я, признаться, не рассчитывал на радушие к незваному гостю… Видите ли, Линнагаут, -- Дан перешел на официальное курсоровское панибратство, -- Я знаю, Ты зовешься Лиза… Впрочем… Видите ли, Линна, я потерпел в некотором роде крушение. Можно я закурю?
-- Черт с тобой! – благодушно позволила Натаэла, дружески улыбаясь, -- Только близко не подходи. Нани может покусать тебя за то, что ты губишь наше здоровье.
-- Да, -- между делом заверила Нани. Она грациозно накрамсывала какую-то витиватую магионскую съедамцию. Без нее меня ни на какое собрание не затащишь. Да и не только меня. Дан виновато выкурил сигарету. Затем еще одну. Затем заявил:
-- Линнагаут…мне нужна индульгенция об отпущении моих грехов, заверенная лично вами.
Натаэла сказала: «Однако форхафингафИль» Итак, неизвестный Дан признался Линнагаут в Любви. Что же значит натаэловское «форхафингафиль»? Это обычный курсоровский код и означает он следующее: «Не знаю, что сказать, но это меня не огорчает, поскольку, если нечего сказать, значит надо немножко подождать и само скажется, а посему, предлагаю чем-нибудь заняться, чтобы отвлечься от раздумий, и заняться не просто чем ни попадя, но чем-нибудь хорошим» Этим кодом апрельские обычно намекают на обеденный перерыв. И кончится этот обед не иначе как танцами и отвязными курсоровскими непристойностями. Вот до них Клюк-Шармана уже не допустят. Да, он очень мил, и себе на уме, и весьма харизматичен. Но «Апрель» – это всего лишь «Апрель». Магион-курсор думает, а апрельские – веселятся.
Кэт вытащила из потайного бюро длиннющий индульгеционный лист. «Пиши, родной! – сказала она Клюк-Шарману, -- Пиши сам, всё, что в голову придет. А потом мы исследуем, и если нам понравится, дадим почитать Линнагаут. Пиши, желательно, в стихах. Так интереснее» Дан-Флорин, очевидно, блистал смирением. Он с вполне дипломатичной обреченностью взял свинский кэтушкин свиток и, отыскав кабинет, уселся за начертание.
-- Рококо, -- сурово сообщила я, -- Что ж мне потом с этой индульгенцией делать?
-- Гонтова, ну что ты, в самом деле! Апрель у нас или нет? Этот лист невозможно дописать. Он СПЕЦИАЛЬНЫЙ. Разве не видишь в чем суть? Человеку дико понадобилась нафигачить нетленку. Пусть пишет. Не беспокойся. Ты тут вообще не при чем.
Дан неожиданно вернулся. «Мне кажется, этот сверток имеет какую-то хитроумную заморочку», -- задумчиво произнес он.
-- Молодец! – радостно воскликнула Рококо, -- Добро пожаловать в Апрель-курсор!
-- Апрель? – удивленно переспросил весенний человек, -- Я никогда не слышал о таком отделе магиона.
-- А мы вообще очень скромные, -- заявила Бамбина, явно из скуки влезая в разговор.
-- О, сладкая Бамбина! – не люблю алогичностей в начале умной беседы, они уводят от сути, -- Зачем ты врешь? Мы отнюдь не скромные. Это вообще не апрельское понятие. Просто-напросто Апрель – это не функциональная единица, а функционирующая. То есть нашей задачей является существование, как таковое. Последствия этого существования не влияют на наше желание быть или желание перестать быть. Иное дело, какой-либо отдел Магион-курсора. Использование этой категории целиком зависит от того, есть от нее толк или нет. К примеру, отдел разума, членами которого мы являемся, обязан своим появлением только тому, что кому-то в какой-то период его бытия понадобились разумные решения вопросов. Иначе – «решения, проверенные во всех видах своей возможности».
Клюк-Шарман с задором умного человека выслушал мою светско-познавательную тираду и спросил, уже не без улыбки:
-- Но… в таком случае… что же прежде: Апрель или Отдел Разума?
-- Ни то, ни другое. Есть хорошая поговорка: начало начинается в начале. Ты пришел ко мне – это и есть начало, -- последняя моя фраза была очень простодушна, но председатель собрания может это себе позволить. Собственно, кроме моря утомительных обязанностей, у председателя есть два права, хоть сколько-то облегчающие его участь: неограниченное время изложения мысли (назначили – так слушайте) и простодушие (слушайте Всё).
-- И как ты распорядишься этим началом? – спросил Дан-Флорин Примэвара. Идиотизм вопроса мгновенно затмил мою тактичную туповатость.
-- ТвоЁ начало, ты и распоряжайся, -- с кабаньей улыбкой заявила Бамбина. Так, Апрель впервые был начат в присутствии мужчины. Начат чисто апрельской фразочкой. Во внеапрельском контексте она звучит по меньшей мере – странно. Но прозрачный потолок уже искрил, дамы раскрепощались, слова Бамбины – были верхом дипломатии.
Наша жизнь – модальное фэнтэзи. Хотеть-быть-мочь – выбирай инструмент по вкусу. Теперь я расскажу вам, что такое разгул логики. Это уже не жизнь. Это просто Апрель.

3.
Натаэла и Бамбина скинули платья, уселись в центе стола и стали курить длинные золотые свирели с переупакованным молоком козы по кличке Готта. Они всегда брали слово в таком образе.
Натаэла. Начало двадцатого века. Неотвязные парадоксы. Я развратна и желанна. Во мне рисуют мадонну Дюрера.
Бамбина. Я плоть этого призрака. Она студентка с волосами дорогой куклы, улыбкой дьявола. У нее всегда непойманные глаза.
Натаэла. Мне приснился долговязый однокурсник. Я нашла его и подарила розу. Роза была отравлена.
Бамбина. Это бред. Она говорит только то, чего в природе нет.
Натаэла. Я знаю, что я прекрасна.
Бамбина. Ты не даришь наслаждения.
Натаэла. Если бы я могла воскреснуть!
Бамбина. Ты не думала этого никогда. Но однокурсник всё-таки внушил тебе кое-что человеческое. Тебя зовут Наташа Дюваль, ты родилась в 1890-м году. Сейчас ты живешь в Турции, тебе 16 лет, у тебя западное образование.
Натаэла. Отгадано.
Стол покидается в традиции русальего шика. Слово берет Фьсё-да-Ланпочки. У нее багровое платье. Она сидит на высоком студийном стуле.
Фьсё-да-Ланпочки. Я буду говорить о Клюк-Шармане. Пусть его это не смущает. Мне так угодно. Он зовет себя Флориаль и мечтает о бриллиантах. Ему снятся сны, пересыпанные стразами. Звезды висят в воздухе. Он вдыхает их терпкий сок. Нет, это не стекло, даже не блестки. Это попытка кристаллизации чувства, которое им владеет. Он хочет рассыпаться и быть росой, стекающей по чьей-то наготе. Это не чувственность. Просто он решил этого захотеть. И получилось. Он создал чувство. Что ты скажет Натаэла?
Натаэла. Это глупо и красиво.
Фьсё-да-Ланпочки. Что скажет пани Гонтов?
Линнагаут. Вы свиньи.
Фьсё-да-Ланпочки. Кто желает высказаться?
Рококо. Предлагаю его напоить.
Линнагаут. Ты собираешься изменить мне? Наконец-то.
Рококо. Не вижу иронии. Ты ведь иронизируешь? Я этого не вижу.
Натаэла. Линнагаут хочет знать, зачем поить?
Рококо. Он – Клюк? Так пусть наклюкается.
Гиацинт. Полемика смешна. Человек имеет право мечтать о чем хочет. Воздушные бриллианты – так трогательны! Я могу их украсть!
Клюк-Шарман. Нет. Не можешь. Ты так любишь швырять всё об стену. Разобьешь и это.
Гиацинт. Объяснения!
Клюк-Шарман. У тебя крепкие руки.
Гиацинт. Бриллианты прикольно швыряются.
Клюк-Шарман. Но речь не о них. Их и нет больше. Всё. Я проснулся.
Бамбина. А как же крушение?
Дан: Шутка. Я просто влюбился.
Рококо. Объяснения!! Ты всегда забываешь объяснять!!!
Клюк-Шарман. Это игра в верю-не-верю.
Фьсё-да-Ланпочки. Моя песня окончена. Что скажет Линнагаут?
Я. Дамы предали правило Апреля. Они использовали полномочия советников Отдела. Причем не единожды.
Мои слова – удар. Сурово, но справедливо. Клюк-Шарман улыбается.
-- Я знал, что ты умная.
Он смотрит на меня несколько секунд, потом грустнеет и говорит:
-- Кто-то из твоих знакомых не в себе. Ты всё время помнишь об этом человеке. Мне больно. Ты хочешь удивиться? Я всегда угадываю то, что тайно тревожит. Мне больно, потому что я решил любить тебя. Впрочем, это не важно. Важно то, что я не умею приводить людей в себя. Так ведь?
-- Словоблудие, -- отвечаю я, -- обычная курсоровская болезнь. Перестань болтать. Всё у тебя в порядке, всё океюшки…
-- Индульгенция подписана! – взвизгивает Рококо.
-- Бога ради! – я театрально развожу руками. Мне всё равно. Все ждут, кто будет рассказывать следующим. У меня припрятана одна кассета в бюро. Я молча подхожу к мебели, извлекаю кассету. Ее погружают в читальню. Это не классическое магнитофонное брюхо, а изящная щель в паркете. Вспыхивает стена просмотра.
Снег. Парк. На самом высоком дереве – факел золотой листвы. Небольшой резной павильон. Почти готический, но на самом деле – сбрендивший модерн. У его длинного окна стоят двое студентов – латинист и эллинистка. Они немного похожи. Белая кожа, черные волосы, тонкие черты лица. Они чему-то улыбаются. Так улыбаются люди, которые любят иронизировать, но сегодня им всё в кайф и без этого. Сейчас он впервые скажет вслух прозвище, которое придумал ей очень давно. «Калипсо». Волшебница тут не при чем. Он вспоминает легендарную гречанку, некогда гулявшую по Кишиневу. Любовница Байрона. Подруга Пушкина. Бежала в монастырь под видом мальчика. Забавный персонаж. Впрочем, исторический.
-- Ты можешь называть меня и так, -- говорит эллинистка, -- Но помни – это лишь игра. Я не Калипсо.
-- Придумай мне какое-нибудь смешное имя.
-- Хорошо. Котярский! Смотри не перепутай: не Котовский – это зарезервированный ник и всё равно – слишком серьезный для тебя, не Котищев – ты лентяй, тебе не подходит, ну и не Котеночкин.
-- А что во мне «котярского»?
-- Волосы торчат, шарфик смешной, лицо не в меру серьезное.
-- Знаешь, я себе себя как-то совсем иначе представлял.
-- А спорим, -- как непонятого гения? Но равнодушно. Без мании величия. Если удивляешься, то не удивляйся. Это всё очень по-нашенски. Ты – часть великой нации.
-- Какой? – студент усмехается. Молдова – это такая страна, где кровяной коктейль являет собой истинно алхимическую смесь. – Кошачьей, что ли?
-- Нет. В мире людей много наций, но только одна – реально существующая. Ее названия ты не встретишь ни в одном справочнике. Вообще нигде. Да оно ей и не нужно. Я завала ее «нашенской».
-- Мне всегда жутко, когда говорят «наш». Кто же «не наш»?
-- Все наши. Просто кто-то это понимает, а кто-то нет. Я же сказала: «Только одна – реально существующая». Чужих нет. Не бывает. Ты – часть нации, потому что ты всё это чувствуешь.
-- Ты хотела сказать, что я человек?
-- Да.
-- Мне хорошо с тобой.
-- Людям всегда хорошо вместе.
-- Теперь такие фразы не в моде, -- студент смеется. Это смех над собой. Ведь к моде он не равнодушен, а ей всё пристало. Она – вообще дурочка по определению. Это не плохо, просто такова ее сущность. Ну что такое «мудрая мода»? Ну смешно же. Вот он и смеется. Потому что именно это странное словосочетание ему жутко нравится. Мудрая мода! Какая чушь.
-- Как бы ты себя назвала, Калипсо?
-- Никак. – информирует эллинистка. – Меня вообще не бывает.
Что делать! Эти люди -- слишком ироничны.

4.
Я бросила курсоровцев и отправилась к Леонту. Жалость к Портоколаки меня замучила. Жалеть идиотов – мне свойственно. Тут Рококо права. С другой стороны – какой смысл жалеть умников? На то они и умны, чтобы самостоятельно чердаки чинить.
Тут, впрочем, стоит пояснить. Время в апрельском собрании течет своеобразно. В общем, я не знала, сколько времени меня не было дома. Возможно, здесь прошла неделя. Это отнюдь не значит, что за этот срок, как в сказке «люди постарели, домик обветшал». Как раз наоборот. Апрель толкает ум вперед. А где ум, там и мы. Вне апреля – мир статичен.
Температура воздуха упала. Шел редкий изящный снег. Прозрачный ветерок у земли. На каменном возвышений танцует Джеш. Его глаза закрыты. А вот танцует – очень мило. Мне нравится. Некий информационный носитель во всю мощь фигачит пижонский клубный микс. Джеш летает там и сям. Мне стоило бы насторожиться, но я спокойна. Не знаю, почему. Похоже, он делает именно то, что хочет. Сейчас. Один. Вокруг – никого.
Постепенно появляются прохожие. Они смотрят на него и улыбаются. Он ничего не видит. Как это ему удается: плясать, не глядя? Кто-то останавливается позади меня. Я оборачиваюсь. Леонт.
-- Ему сегодня хорошо, -- говорит Лэр. Он смотрит на сына.
-- Он так похож на свой возраст, -- говорю я. – Ты заставил его думать, что он – не такой, как все. А он – обычный человек. Просто очень ранимый. Знаешь, в Кишиневе люди удивительно умеют скрывать эту черту. Как правило, различными околонаучными заморочками. Религия и политика – самые простые варианты.
-- Ты так много думаешь, Лиза. Это вредно.
-- С чего ты взял, что я много думаю? – Леонт меня определенно удивил. Я забыла о лунатичном Ди и устремила сверлящий взор прямо художнику и писателю в мозг. (Почти гипербола).
-- У тебя грустные, усталые глаза.
-- У коровы – тоже.
-- Нет, Лиза. У коровы – коровьи.

В пространстве сотворился программист Вова Полев и, не сводя глаз с Ди, бледной тенью приник к архитектуре. Джеш перестал танцевать. Оказывается, его глаза уже давно были открыты, и последние па резвости были лишь для того, чтобы привлечь внимание двух совершенно позабывших его философов. Возник Вова, и «show must go on» резко потеряло актуальность. Слишком много воспоминаний. Вова подошел ближе и бросил на Диму короткий и страшный взгляд потерянной души. Гелевая челка Полева и кислотные шнурки Портоколаки. Так рядом. Ветра больше нет. Снег падает медленно-медленно. Как в цифровом кино.
Из-за поворота появилась красивая маленькая женщина в тумане золотистых волос. На ней старинное платье и накидка. Женщина идет неспешно и легко. Она весела. Она очень похожа на античную статую, ожившую из собственного озорства. Я ее знаю. Недавно и давно. «Апрель» -- это Ее изобретение. В миру она зовется СУннарун.
-- Ой, какие мальчики! – безмятежно воскликнула маленькая женщина, любуясь на белый снег. Затем она внимательнее присмотрелась к странноватой парочке и безапелляционно заявила:
-- Снег такой белый. Красиво.
Вот кто всегда умеет поздравлять с Добрым Утром! Суннарун.