Пьяные кони

Пьяные кони




Глава первая
НЕЖДАННЫЙ ГОСТЬ
Косые лучи вечернего солнца  вливались в окна одной из квартир, освещая мирную картину. Стройная  молодая женщина сидела на диване и читала детям книгу. Доброе, усталое лицо Насти – ибо так звали нашу героиню – светилось любовью и лаской. Ее дети, Гриша и Катенька, взобрались на диван и, прижавшись к матери, с интересом слушали сказку. Пятилетний Гриша в волнении сосал палец. Заметив это, Настя прикрикнула на сына:
– Вынь палец изо рта!
Она хотела выглядеть при этом строгой, однако голос ее прозвучал чересчур мягко. Сын, прекрасно видя, что этот окрик нужен маме лишь затем, чтобы играть перед ним свою роль взрослой (а на самом деле она – самая лучшая, самая добрая и нежная мама на всем свете) как ни в чем ни бывало, продолжал посасывать палец.
– Гриша, кому я сказала! – строго сказала Настя. – Ты что же, боишься, что серый волк хрюшек съест?
Мальчик исподлобья метнул на маму простодушный взгляд.
– Ай-яй-яй! – покачала головой Настя. – И не стыдно тебе? Такой большой парень – и боишься? Вот как раз таких трусливых парней, что пальцы сосут, серые волки и едят,
– И нет, – надув тубы, возразил сын.
– Едят, едят! – сказала мама, лукаво поблескивая добрыми карими глазами. – Они же видят, что мальчик сосет палец, и думают, что это свинка. Вот ты пососи его еще немного – и точно хрюкать начнешь. Встанешь утром и вместо «Здравствуйте» скажешь: «Хрю-хрю!»
– Хрю-хрю! – хрюкнул мальчик и залился чистым, как хрустальный колокольчик, смехом. – Мама, ты сказала: «Хрю-хрю?» Я свинка!
– И я свинка! Я тозе свинка! – тоненьким восторженным голоском пискнула трехлетняя Катенька.
– Хрю-хрю! Хрю-хрю! – притоптывая и визжа от удовольствия, закричал сын.
Он слез с дивана и, опустившись на колени, пополз по полу. Следом за братцем, смешно растопырив косолапые ножки, поползла и Катенька. Она уткнулась головой в теплые мамины ноги. Вдвоем дети умудрились наделать столько шума, они так хрюкали, фыркали и визжали, как будто в комнате и впрямь обитало целое стадо поросят.
Глядя на оживленные, цветущие лица детей, рассмеялась и мама. В этот момент раздалось мелодичное пение звонка.
– Петя! Пойди глянь, кто там! – крикнула  Настя.
В смежной комнате жалобно заныли пружины дивана.
– Петя, – удивленно сказала Настя,– ты что же, не слышишь?
– А почему именно Петя? – донесся густой ворчливый бас. – Вечно все Петя! Уже без Пети и шагу ступить нельзя!
Βновь страдальчески запели пружины, и затем в комнату вошел молодой человек с взлохмаченной шевелюрой. На нем были спортивные синие брюки; концы клетчатой рубахи с короткими рукавами схвачены у пупка узлом. В клиновидном вырезе рубахи обнажена могучая грудь, покрытая курчавыми волосами.
– Давай не бурчи,– сказала Настя мужу. – Ты же видишь, что я читаю детям сказки?
– А я... по-твоему, что делаю? – сказал, лениво потягиваясь и зевая, Петр. – Пироги, что ль, пеку?
Он швырнул на стол газету, с которой вошел в комнату, и незлобиво проворчал:
– Дожились! Уже и с центральной прессой ознакомиться не имеешь права? Да, сына?
Отец ласково черканул ребенка ладонью по затылку и вразвалочку направился в прихожую. Через минуту раздался его радостно возбужденный голос:
– Настя! Настенька! Иди сюда!
Настя вышла в прихожую и увидела, что у порога их квартиры стоит какой-то человек. Тонкое, с мутными глазами лицо незнакомца окаймлялось рамкой длинных прилизанных волос. В сочетании с впалой грудью и немного сутулой спиной это придавало ему некоторое сходство с гориллой. Одет он был в полосатые расклешенные брюки и светлую тенниску. От плеч к поясу брюк спускались тоненькие щеголеватые подтяжки.
– Ах ты, бродяга! – хохотнул Петр, похлопывая незнакомца по тонкой шее. – Хор-рош гусь, нечего сказать!
Незнакомец робко переступил с ноги на ногу. Он озирался по сторонам с таким видом, как будто опасался, нет ли рядом свирепой собаки. Одна рука нежданного гостя была спрятана за спину, другой же он озабоченно скреб по стыдливо опущенной голове.
– Нет, вы только взгляните на этого карася! – радостно рассмеялся Петр. – Настя, знаешь, кто это? Это же Керя!
Жена, однако, не проявила бурной радости при этом известии. Петр церемонно отступил шаг назад:
– Честь имею представить: мой школьный товарищ, папа Шульц! Он же, Серега Кенарев, для друзей просто Керя. Ныне – дальневосточный волк, мужественный покоритель дикой тайги, можно даже сказать, Дерсу Узалу нашего времени.
Осыпаемый столь лестными комплиментами, покоритель тайги сопел носом и глухо покашливал. Настя с вежливой улыбкой протянула гостю руку:
– Очень приятно.
«Покоритель тайги» несмело пожал ее узкую теплую ладонь.
– Моя многоуважаемая супруга! – воскликнул Петр, скрепляя их рукопожатие блистательной белозубой улыбкой. – Настасья Федоровна Воробьева, мать двоих детей, с-самая очаровательная женщина на свете!
– Ну, ты, подлиза,– приятно зардевшись, улыбнулась Настя.
– Нет, нет! – горячо запротестовал муж,– самая оч-ча-ровательная женщина на свете! Другой такой жены ни у кого нет! Это точно! А енто – волк. Не веришь? Можешь потрогать его за холку. Да не боись, не укусит, он смирный.
Петр с улыбкой взъерошил Кере прическу.
– Ну, проходи, проходи, старина. Чтой-то ты как не родной, все никак от двери оторваться не можешь? Знаешь, не люблю я этого... Ты к кому, ек-керный бабай, пришел? К другу? Или к теще на именины?
Петр потянул приятеля за локоть, и увидел в его руке какой-то предмет цилиндрической формы, завернутый в газету.
– Ну-ка, ну-ка, что у тебя там такое? – радостно заулыбался Петр.
Он взял у Кери сверток и развернул газету. В его руке блеснула бутылка «Столичной».
– О! Это уже мужской разговор! – сказал Петр, ловко подбрасывая и ловя бутылку. – А то я уж было засомневался: ты это – или не ты? Теперь вижу, что ты!
На кухне Таежный Волк продолжал затравленно озираться. Впрочем, обстановка была обыденной: кухонный гарнитур местного производства; панели стен выкрашены в салатный цвет под срез мрамора; висит несколько картин в авангардном стиле и недорогая чеканка: Иван-дурак в сафьяновых сапогах и кафтане, подпоясанном кушаком, ловит за хвост жар-птицу.
– Пр-рисаживайтесь, молодой человек! – сказал, придвигая Кере стул, хозяин дома. – Прошу-с!
Понурив голову, Волк сел на предложенный ему стул и, первым долгом, ощупал свою грудь. Петр, с сияющей улыбкой на широком открытом лице, расположился напротив друга.
– Сколько ж это мы с тобой не виделись, а? Лет шесть, наверное? Ну да, не меньше. Настенька, золотце, мы с ним больше шести лет не виделись! Представляешь? – Петр похлопал приятеля по плечу. – Эх, Сереня! Вовремя ты зашел! А то, знаешь, я уж совсем закис в этой берлоге! Настенька, солнышко,– нежный супруг хитро прищурил глаз,– там у нас, кажется, где-то были соленые огурчики? Ну, да ты сама в курсе дела...
Хозяйка захлопотала у стола. Таежный Волк стал скатывать шарики из хлебного мякиша и выстраивать их дугой на краю стола.
– А вот и огурчики, и капустка, смотри-ка! – обрадовано воскликнул Петр, увидев тарелки со снедью в руках у жены.– О, и колбаска! Живем! Жена... быть может, ты тоже присядешь с нами? Не хочешь? Ну, смотри... Так что, старик, вздрогнем? Выпьем за встречу?
Увидев, что мужчины прекрасно обходятся и без нее, Настя пошла к детям.

Глава вторая
КЕРИНА ОДИССЕЯ
Лет за шесть до описанной сценки, в одном из городских сквериков, сидела на лавочке разбитная компашка. Было около десяти вечера, и на улицах уже горели фонари.
Кто именно привел тогда Ирку по прозвищу Коза, за древностью лет, уже припомнить невозможно. Быть может, это был Цирик, а может быть, и Витька-дылда или кто-то еще.  Да это теперь уже и не суть важно.
Так вот, Керя наяривал на гитаре « Цыганочку», а захмелевшая Коза, прильнув к его плечу, голосисто пела:
  А на горе стоит сосна,
А под сосною вишня-я...
Через некоторое время компашка разбилась на парочки и разбрелась по укромным  уголкам. Ирка-коза повисла у Кери на шее. Она целовала его в сочные губы, а он с замиранием сердца прижимал к себе молодую женщину, в волнении тискал ее мягкую податливую грудь, и его бросало в жар от необычайных ощущений. Впрочем, далее пылких объятий в тот вечер дело так и не зашло: Керя был еще совсем  «неоперившимся птенцом». Высокий, статный, с красивыми простодушными глазами,  он походил скорее на взрослого ребенка, чем на быстро мужающего парня. Ирка же была для него загадкой за семью печатями... Впрочем, не она одна.
Вскоре Керя пошел на танцы и познакомился там с другой девчонкой. Имя ее уже выветрилось у него из головы, припоминалось только, что это была пышная блондинка, и что он был наповал сражен ее роскошными формами. После танцев Керя провел девушку домой, он постоял у ее калитки, робко держа нежную ладонь в своей руке, а когда пришла пора расставаться – чуток грубоватым тоном бывалого мужчины назначил ей свидание на завтрашний вечер.
В условленный час папа Шульц нервно расхаживал у «Тавричанки», поджидая подругу. Она пришла с небольшим опозданием, и они пошли по улице Суворова. Девушка держала Керю под локоть, а он напряженно обдумывал, с чего бы начать беседу... Так прошли они с полквартала. И тут путь им преградила девица в гофрированном мини-бикини и ярком платке, повязанном на пиратский манер.
– Стоять! – рявкнула Коза (ибо это была она). – Вот я вас и накрыла! Попались, голубки!
Она уперла руки в бока, окидывая с ног до головы Керину девушку воинственным взглядом.
Керина спутница ошарашено посмотрела на незнакомку. Затем перевела недоуменный взгляд на своего парня, надеясь, что тот положит конец этой наглой выходке. Керя со скучающим видом отвел глаза, предоставляя событиям развиваться естественным чередом.
– В чем дело? – пролепетала Керина девушка. – Кто вы такая? Я вас не знаю.
– Не знаешь, да? Ну, так сейчас узнаешь! Это мой парень, усекла? Давай, вали от него! И учти: еще раз засеку тебя с моим кавалером – ноги поотрываю!
Чистый, наивный взгляд девушки устремился на Керю. Папа Шульц слегка поклонился ей и... мило улыбнулся. Ирка Коза, выпятив грудь и вихляя бедрами, грозно двинулась на соперницу:
– Ну, чо ждешь? А ну, чеши отсюда, я кому сказала!
Закрыв ладошками пылающее от стыда лицо, девушка кинулась прочь. Какие-то юнцы заулюлюкали ей вслед. Коза горделиво просунула руку под локоть папы Шульца – с той стороны, где только что находилась ее соперница – и небрежно бросила:
– Пошли!
И снова был чудный вечер. И Коза млела в жарких объятиях Волка. А потом были и другие вечера, приводившие Керю в трепет. И робкому юноше было предоставлено немало верных шансов, лишиться, наконец, своего целомудрия. И, несмотря на это, он так и не воспользовался ни одним из них. И тогда в Иркиной голове созрел коварный план...
Как-то на закате дня она предложила ему побродить по Гидропарку. Молодые люди приехали на пляж и углубились в самую глухомань острова. Под сенью плакучих ив Керина подружка расстелила на траве одеяло, вынула из сумки две бутылки «Біле міцне», хлеб, кильку в томате и несколько плавленых сырков. И вот молодые люди лежат на пустынном бреге...
Тихо плещет волна. В темном небе крадется луна, серебрит дорожку в древних водах седовласого Борисфена...
Как, должно быть, чудесно, как романтично – плыть в такую ночь под луной, нагишом в тихой величавой реке... Причем плыть нагишом не одной, но вместе с возлюбленным, предварительно разделив с ним скромную трапезу и  выпив на равных по бутылке доброго, хмельного вина...
И вот, на глазах изумленного юноши, Ирка-коза сбрасывает с себя легкий кружевной бюстгальтер. Вслед за ним на пустынный брег бесшумно падают и ее тонкие трусики... Страстно целуя захмелевшего парня в шею, в грудь, Коза умело стягивает с возлюбленного брюки…
Дойти до воды в эту ночь им так и не удается.
А седовласый Борисфен безмолвно катит свои воды в Вечность, и лунная дрожка скользит по его темной спине.
Единственное, что омрачало интимные восторги молодой четы – так это ужасные комары. Если бы не укусы этих кровожадных насекомых – этот вечер смело можно было бы  назвать вершиной их блаженства.

Глава третья
ЗМЕЯ ПАПЫ ШУЛЬЦА
– Брр! Мерзавка! – сказал Петр, поднеся к носу кусочек хлебного мякиша и с наслаждением втянув в себя его дух. – Хорошо пошла... Да ты бери, бери, закусывай, старина. Что это ты, как как не родной? Вот огурчики, а вон – колбаска!
Керя накалывает на вилку колбасный кружок и отправляет в рот. Он сидит за столом, склонив к груди патлатую голову и выгнув спину колесом – ни дать, ни взять оживший вопросительный знак.
– Ну, говори, рассказывай, старина,– улыбнулся Петр. – Как там тайга?
– Стоит тайга.
(Прекрасный ответ!)
– А девочки есть?
– Ну. В тигровых шкурах…
Как это нередко бывает даже между давними приятелями, не видевшими друг друга длительное время, в их отношениях чувствуется некоторая напряженность. Петр пытается оживить беседу.
– Что ж ты там делал?
– Строил.
– И чо, если не секрет?
– А! Всякое! – лицо Кери как-то брезгливо перекосилось. – Дома... Бытовки для рабочих...
– Наверное, прилично заработал, а? – подмигнул приятелю Воробьев. – Я слыхал, там у вас деньгу лопатой гребут?
– Гребут... – хмыкнул Керя, похрустывая суставами длинных музыкальных пальцев. – Хорошо, хоть на обратный путь хватило.
– Ну, а как там, в смысле житухи?
– Паршиво...– пренебрежительный жест. – Зимой колотун, летом комары зажирают… Даже прилично побалдеть негде.
Петр откинулся на спинку стула, закинул нога на ногу, закурил.
– Где же ты сейчас обитаешь? У бабуленции?
– Ну.
– А что это ты говоришь так, как будто чем-то недоволен?
– А! Ну ее, ведьму старую... – Керя насупился. – И когда уже только ее черти в могилу унесут!
Он тоже закурил. Петр все еще не мог погасить снисходительной улыбки. Не сон ли это? Его приятель сидит у него в гостях, одетый по последнему писку моды, пьет водку, курит сигареты...
– Как же ты меня разыскал?
– Зашел к твоим предкам... Говорят, женился Петруха, получил квартиру.
– Все верно,– Петр блаженно улыбнулся. – Кончилась моя холостяцкая жизнь! Батяня, наверное, тебя и не узнал?
Папа Шульц сдвинул плечами.
– А маманя?
– Кажись, узнала...
Петр сбил пепел с кончика сигареты в пепельницу.
– Наших не видел?
– На днях Юрка-паровоза встретил,– сказал папа Шульц. – На машзаводе пашет. Говорит, женился.
 – Да, знаю,– соболезнующим тоном сказал Петр.
– Стонет, бедняга,– сообщал Керя, потирая переносицу.– Говорит, такая выдра попалась!    
– И, кстати, Пашка Дача тоже не в восторге,– небрежно обронил Петр,–  Уже два раза расходился.
– Ну, а ты как?
Настя навострила уши. Она сидела в смежной комнате и слышала весь разговор.
– Нормалеус. Да пойдем, старина, я тебе все покажу.
Друзья отправились осматривать Петькины «апартаменты». Таежный Волк с неподдельным интересом осмотрел комнаты, он вошел в туалет и дернул за шнур, прикрепленный к рычагу сливного бачка – вода с шумом вылилась в унитаз.
– Да-а… Жить можно! – изрек Таежный Волк, с глубокомысленным видом, покачивая головой.
– Район неплохой,– самодовольно сказал Петр. – Кино, магазин, садик – все под боком.
– Это у тебя государственная?
– Нет. Кооператив.
– Где же ты раздобыл мани-мани? – Таежный Волк прищелкнул пальцами. – Наверное, предки подкинули?
– Ну. Мои старички на квартиру раскололись. Ее – на обстановку и прочую дребедень,– Петр хлопнул себя ладонями по груди. – В общем, теперь я в этой хате хозяин!
Друзья вошли в залу. Настя сидела в кресле и читала журнал. На ковре играли дети. Гриша, издавая тарахтящие звуки, катал игрушечный вездеход, а Катенька возилась с куклой. Керя недоуменно взглянул на малышей.
– А это что, твои?
– Ну,– Петр горделиво распрямил плечи. – Молодая поросль!
Друзья вернулись на кухню и снова уселись за стол.
– Выходит, у тебя все тип-топ?
– Да вроде как...
– И ты вполне доволен жизнью?
– Вполне довольны жизнью бывают только круглые идиоты,– нравоучительно изрек Петр. – Жизнь многолика, старина! Недаром же про нее кто-то сказал, что она – сложная штука. Сегодня она тебе улыбается, а завтра – показывает зад. Что делать, приходится мириться...
– Так, значит, она и тебе показывает зад? – заулыбался папа Шульц, обрадованно потирая руки.
– Бывает... Ты знаешь, старина, я бы сравнил ее с палитрой художника, на которой есть все: и светлые, звонкие краски... а есть и грустные, одинокие тона...
– Да? И каких же тонов у тебя больше?
– А хрен его бабу Феню знает. По-моему, в последнее время начинают преобладать какие-то мерзкие пятна.
– Жалеешь, что женился? – уточнил Керя.
– Да нет, дело не в том... Жениться все равно когда-нибудь надо. От этого, старина, никуда не уйти. Такова диалектика, развитие жизни, так сказать, по спирали...
Петр прочертил дымящейся сигаретой диалектическую спираль.
– Но все-таки лучше не спешить, га? – как-то странно ухмыльнулся Керя.
– Этт точно... Спешить с этим делом могут только гималайские ослы вроде меня... Кстати, ты знаешь, с чем можно сравнить жену?
– С чем?
– С чемоданом, – просветил приятеля Петр. – Который тяжело нести, а бросить – жаль.
– Выходит, тебе еще повезло,– заметил Таежный Волк.
– В чем?
– Что бросить жаль. Я свой – так выбросил бы на первом же перекрестке.
Петр с удивлением воззрился на друга:
– Не понял... Что ты хочешь этим сказать, старина?
Папа Шульц с мрачным видом достал из кармана брюк носовой платок и осторожно промокнул им вспотевший лоб.
– Ты помнишь,– наконец произнес он, таинственно понижая голос,– когда  я уезжал в тайгу – то обещал привезти с собой тигра?
– Ну, помню... – Петр все еще не мог уловить, куда клонит его приятель.
– А привез тигрицу.
– Как? – изумленно воскликнул Петр. – Неужто женился?
Керя с тяжким вздохом развел руки по сторонам.
– Ай-яй! – воскликнул Петр, схватившись за голову. – Ай-яй! Что ж ты наделал, а?
На кухне воцарилось гробовое молчание. Лицо Кери было торжественным и скорбным одновременно.
– Вот те на... – задумчиво произнес Петр. – Такой орел! Такая, я бы сказал, сизокрылая чайка... и влип?
– И влип,– как эхо, отозвался Таежный Волк.
Они синхронно вздохнули.
– Ну, что ж... В таком случае позволь выразить  тебе мои самые искренние соболезнования... – сказал Петр.
Друзья с мрачными лицами пожали друг другу руки. Петр налил водки в стаканы.
– Старая гвардия уходит... –  глухим, проникновенным голосом заговорил Петр, подняв стакан на уровень груди и по-гусарски вздернув локоть. – Нет уже больше Пашки Дачи – мир праху его ... Юрка Паровоз – тоже женился... Прекраснейший души был человек. Обо мне и толковать нечего. Я – человек конченный. Уже, считай, пятый год... и вот теперь – ты... Самый стойкий из нас! Последний из могикан!
Керя бледно улыбнулся. Петр перекрестил его  свободной от стакана левой рукой:
– Вечная память тебе. Хороший ты был человек... Шебутной... Помнишь, как в шестом классе, кажется? Ну да, в  шестом... Уже ж здоровенные лбы были! Помнишь, как мы с тобой заховались в раздевалке и, когда наши девки начали  переодеваться на физкультуру – выскочили оттуда? Я – с куриным пером за ухом, в вывернутых наизнанку штанах. Ты – в длинных черных трусах, в  резиновых сапогах, с перемазанной сажей рожей?
Керя улыбнулся:
– Да, здорово нас тогда девки поколотили…
– Э-хе-хе! Золотое времечко было! – ностальгически вздохнул Петр.
Таежный Волк грустно качнул головой.
– И вот теперь ты тоже попался на эту удочку... – сказал Воробьев. – Как же это тебя угораздило, браток?
Приятель красноречиво постучал пальцем по своему виску. Затем – по столу.
– Н-да... Ты прав... Тысячу раз прав... Все мы – даже самые премудрые из нас! – рано или поздно ловимся, по своей глупости, на эти их женские приманки. Но скажи мне хотя бы, как она?
– Стерва.
– Да? Этого следовало ожидать. И чо, дети у тебя уже, наверное, есть?
– Если бы не было – черта б лысого я на ней женился, – злобно проворчал Керя. – Женила, гадина.
– Понятно... И сколько ж их у тебя?
– Пока шо двое...
– Пока шо, говоришь ты? – уточнил Петр.
– Ну,– Керя ковырнул пальцем в носу. – Третий на подходе.
– Вона как... – задумчиво молвил Петр. – Связала морским узлом ... Эт-та они умеют... сволочи.
Керя беззаботно отмахнулся:
– Ничего, нехай растут. Они ведь не мешают, верно?
– Абсолютно! Ведь дети... Как это там говорится? Наши  цветы? Но только лучше их нюхать на чужих подоконниках, не так ли?
Петр подлил водочки в стаканы.
– Серенька, это дело надо спрыснуть. Ты готов?
 Рука покорителя тайги взметнулась в пионерском салюте:
– Всегда готов!
Приятели выпили.
– К-хе... выходит, ты тоже повесил хомут на шею?
– Ну... хрум-хрум,– это Керя жует огурчик. – Такая  кобра попалась! Хуже моей змеюки, наверное, уже ни у кого нету.
Петр метнул настороженный взгляд на дверь
– А у меня, по-твоему, не кобра?
– Ну, с твоей жинкой еще жить можно! – легкомысленно махнул рукой Таежный Волк.
– Да ты-то откуда знаешь?
– Знаю, раз говорю. Уж ты, Петек, мне поверь. Твоя жена по сравнению с моей – настоящий ангел!
– Что? – Петр поперхнулся. – Ан-гел?
Он, по привычке, ломал комедию, и простофиля Волк не подкачал: повелся на его удочку:
– Да, ангел! – алкоголь уже ударил ему в голову, щеки порозовели, как у деда Мороза в новогоднюю ночь. – И ты со мной лучше не спорь! Твоя жена по сравнению с моей – это же чистое золото!
– Ух ты! Да что ты говоришь! Старик, а тебе не кажется, что ты тут хватил через край?
– Нет. Не кажется, – сказал Керя, строго помахивая пальцем перед своим носом. – У меня глаз – алмаз. Я в этих делах собаку съел! Да я бы с твоей жинкой жил – и не тужил! Как вареник бы в сметане катался.
– Ну да! Прямо как вареник! – не поверил Петр. – А, может, как галушка?
– А может, и как галушка!
Губы хозяина дома искривились в иронической усмешке:
– Ну, хорошо. И чем же твоя кобра хуже моей?
– А тем и хуже! Вот ты пожил бы с моей змеей хотя бы с недельку – тогда бы узнал.
– И что б такого я узнал? – подначивал приятель.
– А то бы и узнал! Вот тогда бы ты волком и взвыл! Петлю б себе на шею накинул – и готово!
– Ха-ха. Уж прямо так и петлю! – Петр потянулся через стол, похлопал приятеля по плечу. – А сам, небось, отхватил себе такую кралю – пальчики оближешь.
– Ага! Уж отхватил – так отхватил! – Таежный Волк обиженно поджал губы. – Кому бы только ее сплавить, ты не подскажешь?
– Ладно, старина, не горюй. Не ты первый – не ты последний. Все мы ловимся на их приманки.
– Конечно! Тебе-то хорошо говорить,– завистливо сказал Керя. – У самого-то, небось, жинка – як лялечка. А у меня?
– Старик, я чой-то тебя никак не пойму. Ты к кому предъявляешь претензии?
Керя злобно нахмурился. Петр прижал ладонь к груди. Ему захотелось утешить приятеля.
– Я понимаю: тебе не легко, – проникновенным голосом сказал Воробьев. – Но сейчас всем нелегко... А прикинь, каково приходится турецкому султану?
– Да пошел ты со своим султаном! – вспылил папа Шульц. – Тоже мне, падишах выискался!
– Не нервничай, Серый. Нервные клетки не восстанавливаются. А ведь тебе еще детей растить надо!
– Да ты пойми: знал бы я, что так дело обернется – ни за что на ней бы не женился, – раздраженно сказал Керя.– Она мне всю жизнь отравила!
– А кому не отравили? Всем, Сереня, отравили. Думаешь, что мне отравили? Э-хе-хе!
– А я тебе говорю,– вскипел папа Шульц,– что хуже моей гадюки уже ни у кого нету! Это ж такая ведьма! Метлу ей дать – по воздуху полетит!   
               
Глава четвертая
КЕРИНА ОДИССЕЯ
Тихий летний вечер... Молодые люди стоят в темном подъезде, и захмелевшая Коза страстно тонет в жарких объятиях Волка...
А потом она подняла на него затуманенные алкоголем глаза, и стыдливо созналась, что у них будет ребенок. Ошарашенный новостью, папа Шульц подавленно молчал, а его подруга предалась  радужным мечтам об их грядущей супружеской жизни.
И наступил новый день. И в этот день папа Шульц не явился на свидание к своей суженой. Чудным звездным вечером он стоял на танцплощадке в компании своих верных дружков – Бабаси, Цирика и Витьки-дылды, наслаждаясь пьянящим воздухом свободы.
Был объявлен белый танец. Керя горделиво распрямил плечи, не сомневаясь в том, что будет приглашен. Он не ошибся в этом. Из толпы юрко выскользнула Ирка-коза и, с радостной улыбкой на размалеванном лице,  протиснулась к своему жениху. Томно повиснув на его шее, она поплыла с ним в медленном танце под чарующие звуки лирической песенки:
Мне тебя сравнить бы надо
С песней соловьиною...
С тех пор жизнь Таежного Волка стала смахивать на скверный водевиль.
Прогуливаясь по городу, он настороженно озирался: не следует ли за ним по пятам его «возлюбленная»? Выходя из профтехучилища – зорко всматривался в щель приоткрытой двери: свободен ли путь? Не поджидает ли его невеста у чугунных ворот?
Однако и Коза была не лыком шита. Как-то раз, когда ее непутевый жених постигал в училище премудрости древнейшей профессии каменщика, в калитку его двора постучали. Вышла Керина мама. Она увидела перед собой довольно миловидную женщину в очень смелом мини-бикини, с длинными накладными ресницами и распущенными, как у феи, волосами. Ноги визитерши не отличались строгим изяществом форм, в целом же незнакомка производила впечатление большой потрепанной куклы, побывавшей уже во многих руках. Поздоровавшись, Ирка осведомилась, дома ли Сергей и, убедившись в его отсутствии, попросила разрешения войти.
И вот Коза сидит в доме своего жениха и в доверительной беседе сообщает его матери о своей горячей любви к ее сыну. Кстати, Коза не упускает упомянуть, что в самом скором времени она намерена порадовать свою будущую сваху внуком и что, ввиду этого, безусловно, очень важного обстоятельства, тянуть со свадьбой уже нельзя.
Во время того памятного разговора присутствует и бабушка. Она сидит за столом и жадно внимает каждому Иркиному слову…
Явившись домой, ничего не подозревавший Керя сел обедать. Мать стояла у стола – красивая осанистая женщина с густыми, по пояс, волосами – и печальным взглядом смотрела на сына. Рядом, с деревянной ложкой в руке, застыла бабушка. Обе женщины знали, как неблагоразумно тревожить Сергея в то время, когда он голоден. И все-таки мама не удержалась.
– Сережа,– тихо проговорила она,– а что это за... женщина сегодня к нам приходила?
Ее вопрос застал Керю врасплох.
– Какая женщина?
– Ирина. Она говорит, что у вас будет ребенок... и что вы думаете пожениться.
Керя заерзал на стуле, словно угорь на раскаленной сковороде. Похоже, он не знал, как наилучшим образом ответить матери. Низко склонясь над тарелкой, он нервно хлебал борщ. Возможно, все еще как-нибудь и утряслось бы, но тут в дело вступила бабушка.
– Развратник! – сурово пискнула она. – Вот погоди, получишь дурную болезнь – будешь без носу ходить!
Керя посмотрел на бабушку наивными голубиными глазами:
– Какую болезнь?
– А вот такую! Нашел с кем цуцили-муцили водить! Мало тебе скромных, порядочных девочек?
Они частенько не ладили. Бабушка нередко впадала в менторский тон, порицая современную молодежь за распущенность нравов и благоговейно вспоминая старые добрые времена, а Керя грубил ей в ответ. Но сейчас он не решался идти на открытый конфликт. Долгим, испепеляющим взглядом смотрел внук на бабушку, давая понять, что есть грани, которые не стоит переходить. Однако бабушку это ничуть не смутило.
– Ну, что вылупился? Бес-стыдник... Спутался с какой-то бик-сой! Тьфу!
Она смачно сплюнула.
Пожалуй, в ее голосе было чересчур много патетики. Керя резко отодвинул тарелку, вскочил и молча побежал к себе в комнату. Бабушка засеменила следом.
– Ку-да пошел? Не-го-дяй!
Она грозно затрясла ложкой. Внучок снизу, от бедра, показал ей дулю:
– На! Застрелись!
Он едва успел унести ноги, и удар ложкой пришелся уже по захлопнувшейся двери. В дверь забарабанили:
– Открой! Открой, развратник! Сейчас же открой, тебе говорят!
В пылу борьбы бабушка совершенно упустила из виду, что в комнату ведет еще один, никем не охраняемый, вход. Она толкнула дверь плечом разок-другой и, видя, что эта тактика не приносит успеха, стала таранить ее с разбега. Но силы были явно не равны. Ее великовозрастный внук стоял по ту сторону двери, подпирая ее спиной. Тем временем в другую дверь преспокойно вошла мама. Она посмотрела на сына грустными глазами и спросила:
– Сережа, что все это значит?
– Что? – раздраженно выкрикнул сын.
– Пусти, босяк! – кричала бабушка. – Пусти, тебе говорят! Спутался с какой-то лярвой! Ай-яй! Какой позор! Ах, боже мой!
– Эта женщина... Ирина... – сказала мама. – Она что, действительно беременна?
– Ну и что с того? – рассерженно ответил сын. – Что она, не имеет права забеременеть?
– От тебя?
Керя затруднился с ответом. Он слегка помедлил и, не в силах сносить печального материнского взгляда, чистосердечно признался:
– Откуда мне знать?
Удары стихли. Теперь бабушка стояла, прильнув ухом к двери.
– Эй, простофиля! – крикнула она, каким-то чудом улавливая суть разговора. – Смотри, эт-та ш-шалава обкрутит тебя вокруг пальца!
Она вновь прильнула ухом к двери. И тут до нее дошло, что можно принять и очное участие в беседе. Рысью поскакала бабушка на кухню, из кухни – в Керину спальню, а оттуда – в комнату к внуку. Увидев перед собой неприятеля, Керя понял, что путь к отступлению открыт. Не тратя времени на пустые разговоры, он открыл дверь – и был таков.
– Куда? – зарычала бабушка, грозно потрясая ложкой. – Стой! Стой! Бо-сяк!
Она повернула к дочери возбужденное лицо:
– Держи! Уходит!
И точно: Керя выскочил в коридорчик, затем в сени, в три прыжка он покрыл расстояние до калитки и вольной пташкой выпорхнул со двора. Следом высыпали женщины. Мама выскочила на улицу, а бабушка подлетела к забору. В тапках на босую ногу, в голубой майке и пузырящихся на коленях трикотажных штанах, молодой человек улепетывал из дома.
– Сережа! – закричала мама. – Ты куда? Вернись!
Словно поплавок из воды, вынырнула над забором маленькая седовласая головка.
– Вернись! – пискнула бабушка, строго постукивая ложкой по кромке забора. – Сейчас же вернись!
В тот вечер Керя порвал все отношения с Козой. Но было уже слишком поздно. Теперь в его доме постоянно плелись разговоры об Ирке и ее беременности, причем всплывали все новые и новые имена предполагаемых отцов будущего ребенка, в число которых, разумеется, вошли и все закодычные Керины дружки (Бабася, Цирик, Витька-дылда и другие). Ирка передавала через  подруг, что намерена утопиться, если ее непутевый жених не исполнит своего долга, и не женится на ней. Затем стала угрожать ему судом, элементами, какими-то крутыми парнями, которые, в случае его «нечистой игры», сделают из него «отбивную котлету». Положение Кери становилось все драматичнее. Что делать? Что делать?
 Умные головы посоветовали: «Тикай!»
И тогда папа Шульц сделал ответный ход – завербовался на одну из комсомольских новостроек.

Глава пятая
ТАЙНА ПЕТРА ВОРОБЬЕВА
За час с небольшим приятели переговорили на тысячу тем. Они вспомнили о некоторых старинных знакомых, потолковали о футболе, политике, инопланетянах, обсудили ошибки Гитлера во время второй мировой войны, выяснили причины гибели динозавров и цивилизации Майя, разгадали тайну Бермудского треугольника – всего и не перечтешь. И о чем бы ни взялись толковать приятели, каких бы ни касались они проблем – обо всем рассуждали с большим знанием дела, везде проявляли себя как весьма крупные знатоки в обсуждаемых областях. Скованность папы Шульца чудесным образом исчезла, и беседа  друзей потекла с такой удивительной легкостью, что они даже попробовали по изъясняться на английском языке, которого не знали, и при этом прекрасно поняли друг друга! Но, уже давно подмечено, что о чем бы ни завели речь мужчины, каких бы ни касались они глобальных проблем – оканчивают они всегда одним и тем же: разговорами о женщинах. Так случилось и на сей раз. Количество водки сократилось в бутылке более чем наполовину, когда Петр сказал:
– Старик, ты знаешь, за что я тебя уважаю?
И сам ответил:
– За то, что ты тогда не женился на Ирочке.
– На какой Ирочке? – деланно удивился Таежный Волк.
– Не знаешь на какой, да? – засмеялся Петр (Губы его отяжелели, но мысль работала четко). – Обманул девочку, негодяй, а теперь не знаешь, на какой?
– Ну, ты тоже хорош гусь! – польщенно захихикал Керя. – Вспомни Кнопку!
Теперь пришел черед Петра придать своему лицу недоуменное выражение.
– Какую? Натку, что ль?
– А то какую еще? – просиял папа Шульц. – Вспомни, как ты делал ей лялю на день рождения у Паровоза!
– Тсс... – зашипел Петр. – В этом доме и стены имеют уши!
– А ты мне ушами зубы не заговаривай! – радостно загоготал Волк. – Боишься, чтобы жена не узнала?
– Да не ори ты! Вот балда! – Петр метнул настороженный взгляд на приоткрытую дверь и продолжал, таинственно понизив голос. – Кстати, на днях я ее встретил...
– Ну ...и?
На лице Таежного Волка – живейшая заинтересованность.
– И вот тебе пример тому, Сережа, как из милых застенчивых девушек вырастают большие гадкие самки.
Керя с улыбкой оттопырил блестящую нижнюю губу.
– Ты помнишь, какой Натка была куколкой?
– А как же! – сказал Керя. – У нас за ней все пацаны в классе стреляли!
– Кроме меня,– возразил Петр.
– И кроме меня,– сказал Таежный Волк.
– Ну, нет. Ты-то как раз за ней и гонял,– усмехнулся Петр. – Не надо нам тут втирать очки.
– Да я в ее сторону и не глядел! – возмущенно сказал Керя. – Мне же всегда нравилась только Танька Рутченко, ты сам знаешь!
– Ну, Танька Танькой, а Кнопка – это совсем другой компот – Петр с понимающей улыбкой выставил руку ладонью вперед. – Так что давай не будем играть в кошки-мышки... Так вот, встретил я ее на днях у базарчика. Взяли мы огнетушитель с солнечным ударом и двинули к забаловской церкви. Знаешь, в ту степь, где у забора кустики растут?
Лицо Таежного Волка расплылось в блаженной улыбке:
– А как же! Мы там с Козой-дерезой только и паслись!
– Так вот... Засосали мы винища... Стоим, калякаем... Гляжу: Натка совсем ошизела – то смеется, то плачет, как истеричка. Просто тяжело на нее смотреть. Видно, что-то у нее не сладилось в жизни. А сама – ну такая худющая стала! Как мартовская кошка! Ты помнишь, старина, какие у нее были ножки? Стройные, ровные, как бутылочки из-под шампанского. А теперь такие тонкие стали...
– Так ты, наверное, ее... – хихикнул Керя, делая недвусмысленный жест руками. – А? Хе-хе?
– А як же? – Петр горделиво выпятил грудь. – Я своего шанса не упущу! Но ты пойми, старина, тут же, в кустах… Да если бы мне кто-то раньше сказал, что наша Кнопочка до этого дойдет – я б ни за что не поверил. Но, как говорится, сам убедился.
– А жена не узнала? 
Балбес Керя, задавая этот вопрос, даже не  счел нужным понизить голос. Петр воровато оглянулся.
–  Она и не подозревает... Да и чего ради я должен хранить верность этой иссохшей козе? Что у меня от этого, аппетит прибавится?
Приятель глуповато хихикнул:
– Все верно! Бабы – они на то и существуют. Какая от них еще может быть польза? А никакой.
– Да погоди ты... Вот давай разберемся... Жена,– Петр приставил кончики пальцев к груди. – Это для меня святое... Как пионерский галстук! Хранительница очага... Мать моих детей... И всякое такое. Так?
– Ну, так,– сказал Таежнный Волк.
– А теперь давай зайдем к этому вопросу с другого угла.
– Давай.
– Давай поглядим на эту проблему в более широком аспекте. Ведь я – молодой здоровый мужчина в расцвете сил! Верно?
– Верно.
– Творческих и физических сил,–  особо подчеркнул Петр, с многозначительным видом приподнимая палец. – Не урод? Не калека?
– Нет.
– Сахарным диабетом я, кажется, не страдаю?
– Да, вроде бы, пока что не страдаешь.
– А как у меня насчет сердца, легких, печени?
– Я думаю, что все в ажуре.
– А шо ты думаешь по поводу моей селезенки? – Воробьев пытливо посмотрел на друга.
– Да иди ты к бесу со своей селезенкой! Что я тебе, доктор, что ли?
– Все органы в моем теле функционируют нормально! – объявил Петр. – Как у космонавта! И, могу тебя заверить, я – не импотент!
Керя усмехнулся:
– С чем тебя и поздравляю.
– Наоборот! Совсем наоборот! Во мне клокочет энергия, старина! Избыток энергии! Едва подходит вечер – я начинаю метаться по квартире, как тигр в клетке! Ты же мужик, должен меня понять. Знаешь, как иной раз хочется вырваться из дому, заскочить на танцульки, подцепить какую-нибудь задастую шмару...
Таежный Волк кивнул в знак того, что это чувство ему отлично известно.
– А я лишен этой возможности,– горестно сообщил Петр. – Моя молодость гибнет в четырех стенах. Пойми, старина, есть звери, которые прекрасно живут в клетках, но есть и такие, что умирают. И тут уж ничего не попишешь: как видно, я из тех зверей, что гибнут в неволе...
– А я, по-твоему, из каких зверей, а? – спросил Волк. – Из тех же зверей, что и ты!
– Не спорю. И все-таки ты – это совсем не то, что я. А я – это совсем не то, что ты. Согласен?
Скрипя сердце, папа Шульц был вынужден признать справедливость этого аргумента.
Склонив голову набок, он с чрезвычайно умным видом выпятил нижнюю губу. Мужчины помолчали – веско, с большим значением, как два великих мудреца. Оба ясно сознавали, что разговор шел сложный, умственный, обстоятельный... Сугубо мужской разговор...
Петр привстал и протянул другу  через стол свою мужественную руку. Таежный Волк, в свою очередь, также привстал и протянул свою мужественную длань Петру. Мужчины с большим чувством обменялись крепким  рукопожатием.  Они поглядели в лицо друг  другу  хмельными преданными глазами. И вновь опустились на стулья.
– У каждого из нас – своя индивидуальная рожа,– сказал Петр.– Вот в чем вся суть!
– Вот именно,– подтвердил Таежный Волк. –  В этом – вся суть.
– Суть всей этой нашей комедии,  всего этого гнусного фарса под названием человеческая жизнь! Согласен ты с этим?
Таежный Волк задумчиво оттопырил нижнюю губу. Затем плотно сжал губы. Его чело прорезала глубокая борозда.
– По-моему, это очень сложный вопрос... – Причмокнул Волк. – Тут без сто грамм не обойтись.
Он важно качнул головой. Петр с каким-то даже отчаянием взмахнул рукой:
– Наливай!
Последующие полчаса беседа протекала в таком же глубоком, высокосодержательном русле. Стрелки часов показывали без четверти семь, когда Петр, наконец, сказал:
– Старик... а можно, я задам тебе один вопрос?
– Давай,– разрешил Волк.
Петр поднял на старого товарища испытующий взгляд.
– Старик, а ты не скажешь мне, зачем мы с тобой живем на этом шарике?
Керя заметил, что эта тема требует еще, как минимум,  бутылку водки.
– Чтобы ходить на работу, и отдавать зарплату жене? – намекнул ему Петр. – Ведь должен же человек иметь какую-то цель в жизни?
– Ну.
– Баранки гну! Вот ты – имеешь цель в жизни?
– Я-то? Гмм... К-ха! – Волк кашлянул в кулак.
– А я имею! – торжественным басом возвестил  Петр.
Они помолчали. Сказать – или не сказать? – промелькнуло у него в голове.
– Старик… – вновь осторожно начал Петр.
– Ну?
– А хочешь, я открою тебе свою душу?
– Вали.
– Сереня, только это строго между нами...
– Могила!
– Ты понимаеш, старина,– на всякий случай предупредил Петр. – Это – сугубо личное, можно даже сказать, сокровенное. Мне не хотелось бы, чтобы об этом трезвонили на всех перекрестках.
– Считай, что уже умерло! – заверил Волк, прижимая ладонь к сердцу. – Вот тут – похоронено и забыто. И травкой поросло. На веки веков!
– Ну, хорошо. Только учти: сие – тайна великая есть!
– И ты прекрасно знаешь, как я умею хранить чужие тайны, – вставил Керя с глуповатой улыбкой.
– Ладно. Говорю тебе, как своему самому лучшему другу... Сереня, я... я... – Петр запнулся и покраснел,– пишу стихи!               


Глава шестая
СПИРТ – СЕРЬЕЗНЫЙ ТОВАРИЩ
– Стихи?
Вот это номер! Папа Щульц оторопело посмотрел на друга.
– Да, стихи! И, между нами, девочками, говоря,– довольно-таки недурные стихи. Моя «Баллада о лошади» – это жемчужина современной поэзии.
– Иди ты!
– Сереня, но только это – строго между нами!
 Петр поднялся из-за стола. Он пошатнулся. Покашлял в кулак.
– Вот, слушай.
Поэт театральным жестом взметнул руку к потолку и стал декламировать тягучим напевным басом:

Лошадь в стойле стояла
Сено жевала, фырчала,
Лениво хвостом мотыляла
И тихо о чем-то вздыхала...

Тускло впалый бок отсвечивал...
Морда лошадиная скалилась жалобно.
Глаза смотрели по-человечьи,
С грустью собачьей...

А зубы, длинные и желтые,
Обнажались в ее старческом рту,
Когда лошадь задумчиво
Приподнимала верхнюю губу...
И уши, такие чуткие,
Торчали из ее головы.
И было в них что-то трогательное.
Но что? Не знаю… Увы!

А хвост мотался из стороны в сторону,
Гоняя жужжащих мух.
И лошадь сипела и дергалась,
Не в силах сносить адских мук.

Она одиноко стояла
На земляном полу,
И даже не подозревала,
Что жизнь ее катится к концу

То была больная лошадь,
Простуженная на ветру.
То была старая лошадь,
Проснувшаяся поутру...

Той длинной осенней ночью,
Была лошаденка чуть жива.
У нее болели зубы,
И левая задняя нога...

И ноздри шевелились так жалобно
На ее мокром носу,
Когда лошадь стонала
От острой боли в левом боку...

А мухи кружили, кружили
И лезли под рыжий хвост!
И было ей больно и горесто
И было обидно до слез!

Зачем, ах, зачем жизнь прожита?
Вот в чем общелошадиный вопрос!
Затем, чтоб таскать повозки,
Иль в стойле жевать овес?

Уж утро встает над конюшнею...
Бледный брежжит рассвет.
Новый день занимается,
А сил для работы уж нет...

И лошадь веки смежила,
Поплыла в сверкающий мир.
Она, молодая, красивая,
Стоит на лугу средь кобыл!

– Ну, и так далее,– сказал Петр. – Всего 12 песен! Ну, чо скажешь?
– Почти как у Пушкина,– определил Керя.
Петр покраснел от удовольствия.
– И тебя уже где-то печатали? – брякнул Керя.
Лицо поэта болезненно перекосилось, словно у него вдруг заболел зуб:
– Пока что нет.
– Но ты уже пытался где-нибудь тиснуться?
Друг обречено махнул рукой:
– А... дохлый номер! Ходил тут к одним...
– И чо?
– А чо... Сидят в своем болоте и дуются от важности...
Он потянулся к бутылке, но увидел, что она пуста.
– Ты понимаешь, старина... весь фокус-покус в том, что им не нужны таланты!
– То есть как это? – Керя был до крайности удивлен.
Петр только улыбнулся его наивности:
– А так! Талант должен ниспровергать авторитеты! Он должен петь чистым звонким голосом. Как соловей! А кому это понравится, если ты вдруг запоешь, как соловей? Рутинерам, которые, не имея в груди искры божьей, рабски копируют отжившие формы?
Он с ядовитым смешком помахал пальцем:
– Э, нет! (Керя заметил, как у друга нервно дернулась щека). В нашем литературном болоте разрешено только квакать. Причем, как можно тише и противней. Иначе – сожрут!
– Так, так... – Керя задумчиво почесал затылок. – Выходит, тебе не удалось протолкнуться?
– А как? – возбужденно вскричал Петр. – Скажи мне, Серый, как? Ведь для того, чтобы засветиться, я должен написать что-нибудь серое и бездарное. Причем, по строго установленному шаблону! И затем получить одобрямс от нашего главного болотного кулика. А без его одобрямса – ни-ни! А я... – Петр застучал пальцами по груди,– я, волей Божею, поэт! Они же меня за версту чуют!
– Ну, а в журналы? Ты не пробовал посылать?
– Да, пробовал пару раз...
– И чо?
– А чо... И они меня тоже посылали... Так вежливо, знаешь, на фирменных бланках... Мол, ваше произведение, к сожалению, незрело... Советуем побольше читать Пушкина, Некрасова... А я не Пушкин и не Некрасов! Я – Петр Васильевич Воробьев! Можешь ты это догнать?
– Могу,– Керя кивнул с важным видом.
– Эх, старина... – простонал Петр. – Ты знаешь, иной раз так хочется взять в руки такой большущий валун и кинуть его в наше стоячее болото! Да так, чтоб брызги поднялись аж до небес!
Он помолчал, ероша волосы.
– Ведь как мы живем, а? Скажи, как? Утром встал, точно робот, и погнал на работу. Пришел с работы, поцапался с женой и лег спать. А утром вскочил – и снова погнал по кругу. И так изо дня в день! Изо дня в день! А ведь для того, чтобы жить полнокровной, насыщенной жизнью, нужны свобода, свежие впечатления, общение с интересными людьми... А где у нас все это? Где? Ну, вот забалабасили мы с тобой полкило водяры и сидим, калякаем... Ты смотришь на мою пьяную рожу, а я – на твою. Вот тебе и общение с интересными людьми, и свежие впечатления ... Да посади в наше болото Пушкина с Байроном – они же и не пикнут!
– Ну, а жена? – вдруг бухнул Волк.
– Чо жена?
– Ну, как она? Буром не прет? Ведь поэт в семье,– рассудительно заметил Таежный Волк,– такому, знаешь, тоже не позавидуешь...
– Э... чо с нее взять... – досадливый взмах руки. – Говорит, для того, чтобы выйти на чистую воду, надо садиться за весла и грести, а не бока на диване отдавливать. Как будто писать стихи – это картошку копать!
Поэт в раздражении поднялся из-за стола. На кухне зазвенел его набатный голос:
Мой звездный час —
В хитросплетенье слов.
Моя дорога
Стелется туманом...
Иду по ней –
За поворотом поворот,
Роняет месяц слезы
По карманам...
– Твои?
– Мои... – Петр усмехнулся той особенной усмешкой, которой могут усмехаться лишь непризнанные гении. – А ты говоришь: Пушкин, Есенин...  А я, Петр Васильевич Воробьев… А, короче!
Поэт, в сердцах махнув рукой, направился к буфету.
– Тут у меня в загашнике где-то был цуцик,– пояснил Петр, погруженный в свои невеселые думы. – Сейчас мы его с тобой по такому поводу треснем!
Он взял с полочки двухсотграммовую бутылочку для детского питания. В ней было граммов сто светлой жидкости.
– Ты понимаешь, старина, – сказал Петр, задумчиво помахивая у груди «цуциком»,– к поэту нельзя подходить с обычной меркой. Это – люди особого склада души...
С этими словами он откупорил бутылочку и разлил ее содержимое в стаканы.
– Поэт все время на гранях. Он может радоваться, словно дитя, любому пустяку: солнечному зайчику или полевому цветку, например... и в тоже время страдать из-за таких мелочей, которым простой человек не придаст никакого значения.               
Тут Петр подошел к крану и набрал воды в кружку.
– Поэт – это особое, тонко ранимое существо,– ставя кружку на стол, пояснил Петр. – Он может тебе улыбаться – а внутренне переживать мировые катаклизмы...
Друг бросил жадный взгляд на стаканы.
– А это чо?
– Спирт.
Керя взял кружку с водой.
– Поэт живет в своем, особенном мире... – вновь начал Петр и вдруг вскричал, накрывая стакан приятеля ладонью. – Тпрру, старина! Ты чо делаешь?
– Разбавляю водой,– недоуменно сказал папа Шульц. – А чо?
– Зачем?
– Так ведь пожечь можно все внутри!
– Никогда не пожжешь! – убежденно сказал Петр. – Надо только уметь грамотно пить.
– А я как пью?
– Как дилетант.
И Петр, отвлекшись от высоких разговоров о литературе, стал пояснять приятелю, как следует пить спирт:
– Смотри: сперва берешь в рот небольшой глоток воды. Потом делаешь что? А? Вопрос на засыпку: вдох – или выдох?
– Вдох, конечно,– сказал папа Шульц.
– Ха-ха! Мальчишка! Как ты безграмотно пьешь! Вот что значит голая практика без серьезной теоретической подготовки! Выдох! Запомни это, и заруби на всю жизнь на своем сизом носу! Это – азы, которые обязан знать каждый уважающий себя интеллигент. Затем, не дыша, пьешь спирт. Вода идет первой и смачивает тебе кишки, так что обжечься практически невозможно. Но не дай тебе бог хапануть в этот момент воздуха! Тогда все! Ты пропал! Затем, не дыша, делаешь еще один глоточек воды. И все, можешь дышать.
Он взял в одну руку стакан со спиртом, а в другую – кружку с водой.
– Меня, кстати, этой методе один исключительно компетентный в этих областях мужик научил,– пояснил Петр.–  Жаль только, что рано загнулся... Прикидываешь, день чувака на работе нет, другой, третий..  Приходят к нему с работы домой – а он один жил, жинка с детьми от него ушла – а он  тю-тю, уже посинел...
– Ну, что ж, все там будем,– филосовски изрек Волк.
– Вот именно,– сказал Петр. – И гении, и графоманы... Никого не минет чаша сия!
Он поднял стакан с добродушной улыбкой:
– Смотри и учись, сынок, пока я живой!
Пил Петр намеренно не спеша, акцентируя внимание друга на узловых моментах своей методы. Получив наглядный урок, выпил спирт и папа Шульц.
– Ну как?
– Нормал!
– Вот видишь. Такое ощущение, словно ты испил живой водицы… А пить эту разбавленную муть... Фи! Это как же надо себя не уважать...
До сих пор все шло как по маслу: Петр облегчал душу перед своим старинным другом; друг, в свою очередь, обнажал душу перед Петром; за столом царила атмосфера полнейшего взаимопонимания.
Приятели чувствовали необыкновенный прилив сил; никогда, никогда еще им не было так хорошо, никогда мысли их не работали с такой удивительной ясностью – прямо берись за перо и пиши роман!
Однако Настя, сидя в своей комнате, уже давно почуяла неладное. Таежный Волк не внушал ей доверия. Ей были не по душе его воровато бегающие глазки, его крикливые брючки с подтяжками и самодовольный хохот. Меньше всего ей хотелось бы видеть своего безвольного мужа в компании с таким человеком.
«Неужели он снова напьется?» – с тревогой  думала она, отчетливо слыша сквозь тонкие, неплотно закрытые двери громкие разлагольствования захмелевших мужчин.– И опять выкинет какое-нибудь непристойное коленце? А давно ли он стоял перед ней на коленях и слезно клялся, что это – в последний раз?»
– …Лично я ни на какие коньяки не променяю,– ораторствовал на кухне Петр.–  А уж тем более на бормотуху. Та действует предательски, как неверная жена: обволакивает, обволакивает – так что толком и не поймешь, когда ты выпал в осадок. Наутро голова – как чушка, а морда словно отлита из бронзы. А спирт – эт-та серьезный товарищ. Этот сразу по голове, как обухом – бабах – и ты в офсайде!
Похоже, самые нахудшие ее опасения начинали сбываться...
Вскоре Петр принес на кухню гитару. Взяв несколько вступительных аккордов, он с надрывом запел:

Я к ногам твоим припал, милая моя.
Я любви твоей искал,милая моя
Ты ж меня не пощадила, милая моя
Сердце нежное разбила, милая моя.
По ковру ступили ножки, милая моя.
В кровь изранила ты ножки, милая моя.
Гибкий стан к ковру склоняет, милая моя.
И осколки собирает, милая моя.

Но не склеить уж осколков, милая моя.
Сердца нежного осколков, милая моя.
И заплакала так горько, милая моя!
Утри слезы, моя зорька, милая моя.
Друга нежного прости ты, милая моя.
И впредь ножки береги ты, милая моя.
После этой песни (заметим в скобках, что ее автором был сам хозяин дома) Петр почувствовал, что весь свет перевернулся в его глазах.
Был летний вечер, и все так же ласково светило солнце. И тихо отмеряли время жизни настенные часы...
И вот из души Петра поползла горечь. Его охватила обида. И злоба, и разочарование, и сатанинская гордыня непонятого, как ему казалось, и оскорбленного в своих лучших чувствах человека, омрачила его ум.
Без четверти семь, бард отложил гитару и сказал, тревожно растирая грудь:
– Старик, ты знаешь, что-то у меня такое настроение мерзкое... Давай еще вмажем!
– Я не прочь! – откликнулся верный товарищ.
– Так что, двинули?
– Пошли. Твоя, наверное, съест тебя без соли?
– Что? – багровея, вскричал Петр. – Жена! Жона-а!
Супруга явилась пред «светлые очи» мужа.
Покоритель тайги вышел из-за стола. Он стоял, заложив пальцы за подтяжки и слегка пошатывался. На его раскрасневшемся лице блуждала глуповатая самодовольная улыбка.
– Жена... – вкрадчиво заговорил Петр, сверля супругу злыми красными глазами. – Я, кажется, уже говорил тебе, что вот этот Волк – мой самый лучший друг... Друг! Можешь ли ты понять значение этого слова? Но он, видишь ли, сомневается в том, что я могу прошвырнуться с ним по вечернему Бродвею... Так вот, я хотел бы узнать твое мнение... Как ты считаешь, имею я право прошвырнуться по Броду со своим с-самым наилучшим дружаней, или не имею?  Мне, собственно говоря, твое мнение важно.
Укоризненный взгляд жены взбесил мужа. На его щеках проступили желтые пятна. Он стал похож на разъяренного быка. Гриша, предчувствуя недоброе, выбежал из комнаты и прильнул к материнской ноге. Мальчик смотрел на отца исподлобья хмурым настороженным взглядом.
– А ты чего явился сюда, защитник? – зарычал на сына отец. – Не бойся... Никто твою драгоценную мамочку не обидит...
Он снова метнул враждебный взгляд на жену:
– Ну, что молчишь? Или язык проглотила?
Губы Насти дрогнули.
– Ну что ж! – вскричал Петр. – Что ж! Отлично! Не хочешь отпустить меня по-доброму – тогда возьми цепь и прикуй к своей юбке! Ведь ты же этого добиваешься? А? Этого? Скажи?
Жена смотрела на него совестящим взглядом. Лицо Петра исказила гневная гримаса.
– Ну, что молчишь? Мы уходим!
– Куда?
– А... заговорила... Когда мужчина уходит из дому – ты должна молчать. Когда же он задает тебе вопросы – ты должна отвечать. Идем, Сереня!
– Петя,– сказала Настя с робкой улыбкой. – А, может быть, ты лучше ляжешь, поспишь?
– Что-о? Спать! Ха-ха! С чего это тебе взбрело в голову, глупая женщина? Я не хочу спать!
– Ты скоро вернешься?
– Женщина... – зашипел Петр. – Ты... должна... молчать!
Он наставительно приподнял палец, явно рисуясь перед Керей:
– Запомни это! Ты должна молчать, когда мужчина уходит из дому!
Глава седьмая
МАТЬ И СЫН
Капли воды тяжело падали с неплотно закрытого крана.
– Мама, а куда ушел папа? – спросил сын.
Настя закусила губу, с трудом сдерживая слезы.
– Мама, а куда ушел папа? – настойчиво повторил Гриша, похлопывая мать по бедру.
– Папа... Он пошел провожать дядю.
– Мама, а наш папа опять пьяный?
– Нет, сынок... Просто он выпил с дядей пива.
– Да нет, мама, что ты мне говоришь! – выпячивая губки, возразил ребенок. – От пива папа никогда так не кричит. Наверное, он опять пил эту водку. Ох, мама, ты знаешь, как я не люблю, когда наш папа пьяный!
– Ладно, сынуля, пойди, посмотри, что там Катенька делает.
– Ну, мама,– закапризничал сын,– почему ты меня от себя гонишь? Я хочу побыть с тобой.
– Ничего я  не гоню,– сказала Настя. – Но ты уже большой, а она маленькая. И ты должен присматривать за сестрой. А я сейчас перемою посуду, и тоже приду.
Пригорюнившись, Гриша пошел к Катеньке. Настя прислонилась к дверному косяку и заплакала, уткнув лицо в ладони; плечи ее вздрагивали, но всхлипываний почти не было слышно. Выплакавшись, она утерла слезы и посмотрелась в зеркало. Глаза были красны. Настя перемыла посуду и умыла лицо холодной водой.
В комнату она вошла с приветливой улыбкой. Дети играли на ковре.
– Все. Закругляйтесь,– сказала Настя.
– Ну, мама,– возразил Гриша,– рано еще.
– Ничего не рано.
– Ну, еще минуточку, одну только минуточку,– подняв палец, упрашивал сын. – Я только машину в гараж поставлю.
– Ладно, ставь быстренько,– смилостивилась мама.
Она взяла Катеньку на руки и стала укладывать ее спать. Вскоре дочь уснула.
– Ну, скоро ты ее уже поставишь? – подойдя к Грише, тихо спросила мама,
– Сейчас,– прошептал сын. – Ты же видишь, мама, мотор никак не выключается!
– Ах ты, хитрец! Хватит возиться. Ложись!
– Др, др, др, др... – Гриша поставил машину в гараж и, надув губы, стал раздеваться.
– Давай быстрей,– подгоняла Настя. – Приучайся делать се быстро, как мама. А то вырастешь тютей.
– Каким тютей? – Гриша заулыбался: ему очень понравилось это слово.
– А вот таким, который возится, как букашка.
– Как букашка! – засмеялся сын. – Мама, я букашка?
Он лег на кровать.
– Ну, все, хватит болтать,– сказала Настя. – Спи.
– А ты, мама? Что ты будешь делать?
– Тоже буду спать.
– Угу... Ну, посиди со мной немножечко, мама!
– Я устала.
– Ну, капельку... Одну только капельку, а?
– Да что ты как маленькая девочка,– садясь возле сына на край кровати, сказала Настя. – Ты же мужчина!
– Я мужчина?
– Конечно.
– А папа мужчина?
– И папа мужчина.
– А ты, мама, мужчина?
– Нет, я не мужчина.
– И ты, мама, мужчина. Мама мужчина! – смеясь, захлопал в ладоши Гриша.
 Настя поднялась.
– Все, я ухожу.
– Почему?
– А что же ты, как балаболка? Не можешь и секунды молча полежать.
С кровати раздался тонкий жалобный голосок:
– У, мамочка, не ухода... Я буду лежать смирно.
Она опять присела на кровать. Какое-то время они молчали.
– Мама... – вдруг зашептал Гриша. – Мама...
– Тсс... – Настя приложила к губам палец. Сын умолк, но вскоре снова не выдержал: очевидно, какая-то мысль не давала ему покоя.
– Мама...
– Ну, что тебе?
– А почему папа назвал тебя козой? Ведь ты же не коза?
– Когда ж он называл? Он не называл,– сказала Настя.
– Да как же не называл? Я слышал.
– Ну, папа, наверное, пошутил.
– Да нет, не пошутил, что ты мне говоришь! Я же знаю, когда папа шутит.
– Ладно, сынуля, спи. Завтра рано в садик вставать.
– Какая же ты коза? – удивился Гриша. – Где же твои рога?
Мамины губы дрогнули, надломились в горькой улыбке:
– Есть рога,– грустно сказала она.
– Где же они?
– А вот они,– мама выставила над своей головой два пальца в виде рожек. – Я коза, а ты мой козленочек. Спи, козленочек.
Она погладила сына по головке.
– А знаешь, мама,– простодушно болтал Гриша,– мне этот дядька Волк не понравился. Если бы он к нам не пришел – то папа бы не пил. А папа такой хороший, когда не пьет эту водку. Ты скажи ему, чтобы он больше к нам этого дядьку не пускал.
– Хорошо, сынуля... Спи.
Вскоре веки сына сомкнулись, дыхание стало глубже. Настя печально смотрела на светлое личико Гриши. Она с глубокой нежностью поправила на нем одеяло и выключила настольную лампу
Она сидела в темной комнате и слушала, как тикают часы. Несколько раз ей почудилось, что кто-то открывает дверь. Быть может, муж вернулся? Но нет... Прошел час, другой,– а Петр не приходил.
Наконец, Настя все же легла на кровать. Она лежала с открытыми глазами, потом смежила веки, пытаясь уснуть. Так пролежала она целую вечность. Очевидно, ей вдруг стало очень тяжело на сердце, и она заплакала.
О чем плакала она?
О своей ли юности с ее чистыми девичьими мечтами? О своей ли любви к мужу, которой теперь становилось все меньше? Или ее душила обида оскорбленной женщины?
Но вот она выплакалась и утерла слезы. Прошло еще несколько часов. Начало светать.               

Глава восьмая
КАФЕ «ЭЛЬБРУС»
– Да, здорово ты ее выдрессировал,– сказал папа Шульц, нетвердой поступью спускаясь по ступеням лестницы. – Пробовал бы с моей змеей так поговорить – враз бы сковородой по голове огрела!
– Ну, она у меня свое место знает... – хвастливо заявил Петр. – Я ее еще пока, слава богу, держу в узде!
Друзья вышли на улицу. Был теплый летний вечер. Они решили заглянуть в кафе «Эльбрус».
По пути разговор вертелся о женщинах – так сказать, в широком смысле слова, и об их женах в частности. Упоминалось, разумеется, и о мужчинах. Причем, мужчины неизменно выступали в образе бедных безответных страдальцев, виновницами же их неисчислимых бед и ужасных страданий, являлись женщины.
Тут нелишне заметить, что один из таких страдальцев – а именно Петр – вышел из дому в трикотажных брюках и шлепанцах на босую ногу, не позабыв при этом сунуть в карман связанной у пупка рубахи мятый трояк. Другой бедолага имел в заначке на рубль больше и, таким образом, объединенный капитал безответных мужчин составлял семь рублей. При таких ресурсах затронутая тема являлась поистине бездонной.
Итак, собутыльники шагали по вечернему городу разболтанной походкой захмелевших гуляк, оживленно жестикулируя и занимая на улочках втрое больше места, чем это требовалось скромно идущим по своим делам прохожим. Раскрасневшиеся лица друзей уже успели приобрести тот монументальный цвет, который, как недавно подметил Петр, был свойственен некоторым памятникам, глаза же приятелей, казалось, были вскрыты лаком.
Петр громогласно обличал во всевозможных прегрешениях весь женский род, начиная от Евы. О, как чудесно могли бы жить на свете эти великодушные, возвышенные и благородные существа, то бишь мужчины, не будь сих «чертовых баб», без которых, как ни верти, все-таки обойтись было невозможно.
Папа Шульц самодовольно гоготал, горячо поддерживая точку зрения друга, с той, правда, лишь оговоркой, что хуже его «змеи» уже ни у кого на свете нет. Он, впрочем, никогда и не блистал умом. В школьные годы Керя звезд с небес не снимал, учился так сяк по причине своей легендарной лени и весьма скромных способностей. Он был робок, замкнут, эгоистичен, отличался непомерным упрямством и совершенно не умел хитрить. В какой-то степени Сергей был «белой вороной» в классе. Над ним любили подшутить, нередко он попадал в анекдотические истории. Прозвище «папа Шульц»  закрепилось за ним после того, как он, посмотрев какую-то кинокартину на военную тему, сделал из оконного стекла монокль. На школьной перемене он вставил его в глаз, выставил палец пистолетом и стал кричать на одного из одноклассников, корча зверские рожицы, как это проделывал в увиденном им кинофильме гестаповец папа Шульц: «Ты есть русский зольдат! Сейчас мы будем тебя немножко растреляйт! Паф-паф!» Все очень смеялись. Шли годы, папа Шульц взрослел, но в душе оставался все тем же непосредственным, наивным ребенком. Он привык к материнской опеке, был инертен, никогда не строил планов на будущее – просто плыл в океане жизни по воле волн.
Не так обстояло с Петром. Окончив кораблестроительный институт, Петр поначалу работал  помощником мастера, а затем и мастером на заводе с неплохой перспективой продвижения по службе. У него была прекрасная жена и дети, он был материально независим – и все-таки считал, что жизнь его не удалась,
С ранних  лет Петр Воробьев ясно осознавал свое высшее предназначение.
Кем именно он станет – крупным ученым, писателем, дипломатом или шахматистом – этого он в точности не знал. Но зато Петр знал определенно, что ДОЛЖЕН стать выдающейся личностью. В юношеские годы он частенько ловил себя на мысли: вот он, Петр Воробьев, вращается среди простого люда, как обычный смертный – и ведь никто, включая  его близких и друзей, даже не подозревает, что рядом ходит, дышит с ними одним воздухом великий человек!
То, что Петр был одаренным юношей, ни в ком не вызывало сомнений. В разные годы он с успехом выступал на математических олимпиадах, шахматных турнирах, увлекался живописью, музыкой, радиотехникой, футболом, теннисом и, наконец, он стал писать стихи. За что бы ни брался Петр – все давалось ему легко, все получалось у него, словно играючи. Петр загорался каждым новым делом, точно бенгальская палочка. И также быстро прогорал.
Долгие годы этот человек полагал, что «ищет себя», свое призвание. Между тем, некоторые из его сверстников уже успели взлететь высоко: один стал мастером спорта, другой защитил кандидатскую, третий издал сборник стихов... В чем тут было дело? Здесь – явная ошибка, нонсенс! Петр хорошо знавал всех этих людей. Он был талантливее их – тут не было вопросов! И вот, они завоевывали места под солнцем, а такая яркая неординарная личность по-прежнему буксовала на заводе каким-то тиривиальным мастеришкой!
На лице Петра теперь все чаще блуждала язвительная усмешка, он с досадой отзывался о знаменитостях, ерничал и злословил: не потому ли все эти люди достигли успеха, что били, как молотобойцы, в одну точку, а он – разбрасывался по сторонам? Да если бы он со школьной скамьи пошел в науку, или в спорт, или в литературу... Но в глубине души Петр сознавал, что ему как раз и недоставало воли и упорства этих самых «молотобойцев». Что каждое новое увлечение ему именно и нужно было лишь затем, чтобы отречься от прежнего и убедить себя в том, что, наконец-то, он нашел свое призвание.
Около семи часов друзья подошли к приземистому павильону с фасадом из стекла и металла. Над его плоской крышей, подобно транспаранту над колонной демонстрантов, виднелась косая вывеска с надписью: «Кафе Эльбрус».
В этот час жизнь в «Эльбрусе» бьет ключом: сквозь мутные стекла видны толпы мужчин, пьющих за высокими столиками вино в густых клубах табачного дыма. Неподалеку золотится купол христианской православной церкви. За нею находится забаловский рынок, и его ограда из металлических прутьев примыкает к задней стене «Эльбруса». За оградой, словно  обезьяна в зверинце, стоит Рюмочка. Волосы ее растрепаны, ноги торчат из-под грязной юбки, как корявые палки. Рюмочка стоит, уцепившись посиневшими руками за прутья решетки, и широко раскрытыми, безумными глазами смотрит в мир.
А за решеткой, на вольной волюшке, толпятся мужички.
Вот – гражданин в строгом синем костюме. Галстук – сбит набок. На тонком хрящеватом носу поблескивают очки в золотистой оправе. В руках – бутылка вина и граненый стакан. Перед ним покачивается худой, небритый детина.
– Скажи мне, друг, кто я такой? – дрожащим от избытка чувств голосом вопрошает мужчина.
– Ты... Э! – детина, икая, приподнимает палец. – Ты... Чело-век!
Спазмы сжимают горло мужчины. Слезы текут по его щекам.
– Спасибо, друг! Спасибо, милый! – мужчина в галстуке готов разрыдаться. – Повтори, пожалуйста, то, что ты сейчас сказал.
– Ты... Человек!
Мужчина, всхлипывая, утирает слезы.
– Спасибо, золотой ты мой! – он наполняет до краев стакан вином. – На, выпей!
Эта картина освещена лучами величественно погружающимся за горизонт солнцем. За золотистым куполом церкви висят багровые облака. Пронизанные длинными копьями лучей, они меняют тона, темнеют, и за грядою серых туч уже выдавливается бледный рог молодого месяца.
Друзья ускоренным шагом проходят мимо церкви, и уверенной поступью завсегдатаев переступают порог «Эльбруса».
Навстречу им не бросается услужливый швейцар. В зале не играют музыканты, и шикарные дамы в вечерних туалетах не отражаются в блестящих зеркалах, так как ни зеркал, ни дам, тут нет. В «Эльбрусе» воздух пропитан винным перегаром, запахом пота и табачного дыма. Зимой в нем холодно, как в собачьей конуре, но зато сейчас жарко, словно в бане.
За стойкой, в измятом замызганном халате стоит обрюзгшая молодушка с кирпичного цвета лицом. Она стучит по прилавку большим, как кинжал, ножом и яростно кричит:
– Пошел вон, зараза такая! Иди, гад, отсюдова, чтоб я тебя тут не видела! Ско-ти-на та-ка-я! Нажрался, сволочь, и ходишь, варнякаешь! Иди к жене своей варнякать!
Перед прилавком, с чванливым видом уперев руки в бока, стоит, пошатываясь, пьяный мужичонка. Глаза его похожи на стеклянные шары. Он грозно топорщит брови, пытаясь придать себе грозный вид.
– Пошел вон, тебе говорят! Гни-да та-ка-я...
Взбешенная надменной позой клиента, продавщица перегибается через прилавок и с истерическим криком: «Уйди, падлюка!» пытается ткнуть его ножом в грудь, но какой-то приятель оттягивает пьяного и успокоительно говорит:
– Да брось ты, Виталя, в самом деле. Чего ты с ней связался?
– Так чего же... она... – отвечает заплетающимся языком Виталя,— че-ло-ве-ка ос-ко – э! – бляет?
Петр приветливо приподнимает руку:
– Здорово, Томочка! Чо, все воюешь?
– А! Каждый день одно и тоже,– отвечает Томочка. – Сколько вам?
– Четыре. Как ты считаешь, старина, осилим мы с тобой четыре Рубинштейна?
Таежный Волк кивает утвердительно.
– И порежь одну селедочку,– делает заказ Петр. – Да смотри, чтоб она была потолще и поаппетитней. Как ты!
Польщенная комплиментом, Томочка игриво улыбается:
– Пирожки будете?
– Валяй!
Все места заняты, и друзья направляются к столику, за которым мирно попивают винцо двое молодых людей. Один – долговязый, с темным костлявым лицом и курчавыми волосами. Другой – ему по плечо.
– Ну что, поехали? – говорит Петр.
– Будем.
Друзья выпивают по стакану «Рубина» и закусывают пирожками, рискуя сломать о них зубы. Тем временем за столиком продолжается беседа, по всей видимости, начавшаяся уже давно.
– Не говори ты мне, что я красивый! – плаксивым голосом говорит низкий высокому. – Я знаю, что я оч-чень некрасив!
– Нет, что ты, — утешает приятель,– это не так, поверь мне. Просто ты очень мнителен. А я знавал парней куда гаже тебя.
– Нет, нет! – пьяно хнычет низкий. – Не надо жалеть меня! Я знаю, что я некрасивый! Я просто урод, страшилище, каким пугают маленьких детей. Посмотри на меня повнимательнее. Ты видишь? Нос у меня, как морковка, волосы похожи на солому, а щеки –  как наждачная бумага. Ты знаешь, как меня дразнили в школе? Рашпиль! Рубероид! Э-хе-хе!
Ребероид отпивает  глоток  винца. По-видимому, это придает ему новые силы.
– Женщины не любят меня! – жалобно причитает он.– Да и за что им меня любить, когда вокруг полно красивых парней, а у меня такая гнусная рожа! Ах, если бы я имел хотя бы приличную осанку! Э-хе-хе! Если бы я был лучше сложен! Но посмотри на меня: плечи у меня узкие, спина сутулая. К тому же я глуп. Я оч-чень, оч-чень глуп! Я не читаю книжек! Я не могу поддержать остроумного разговора в обществе... Я теряюсь перед женщинами... Я их боюсь!
Безутешно всхлипывая, Рубероид роняет голову на грудь.
– Никто, никто не любит меня! Никому я не нужен! – он в отчаянии болтает поникшей головой. – А я так хочу, чтобы меня кто-нибудь полюбил!               
Глава девятая
НИ  ЛОМОНОСОВ И НИ ПУШКИН
– Старик, у тебя закурить не найдется? – спросил Петр у высокого.
– Найдется,– сказал высокий.
Он порылся в карманах и протянул Петру сигарету. Прикурив, Петр кивком поблагодарил его за любезность.
– Послушай, старик,– сказал Петр и выпустил из носа облако дыма,– а ты, часом, в 11 школе не учился?
– Учился,– подтвердил высокий.
 Петр с улыбкой качнул головой. Он был доволен тем, что не ошибся.
– То-то я гляжу, что мне твое рыло знакомо. А ты, часом, был не у Анны Гавриловны в классе?
– У Анны Гавриловны.
– Все ясно! А я – у Ольги Михайловны. Петр Воробьев. Может, слыхал?
 Высокий поджал губы и нахмурил брови, напрягая память.
– Ты был на класс старше,– напомнил Петр. – В вашем классе учились Бабася, Буля, Хряк... – он назвал самые громкие клички. – А ты... Постой, постой...
– Алексей Банин,– представился ученик Анны Гавриловны.
– Точно! Бана! – Петр радостно хлопнул себя по бедру. – Послушай, старина, но тогда же ты должен знать и Сомика?
– Е-стес-ст-венно... – процедил Бана.
– А Цилиндра?
– С-само с-собой...
– А я жил по Овражной,– радостно посмеиваясь, сообщил Петр,– Ты Вареника знаешь?
– А кто ж его не знает?
– Так вот! Это – мой лучший кент!
Бана бурляще прокашлялся в кулак, кивая головой:
– Л-лысого... Я имею в виду, л-лысого знаешь? То есть он кучерявый такой... Это у него кликуха такая... Между прочим, н-не-плохой п-пацанчик,– заметил Бана. – Бабы Дуси племяш.
Лысого Петр не знал, как, впрочем, и бабы Дуси. Бана задрал лицо и мотнул головой, стараясь разогнать хмель. У него было старообразное лицо с тонкими крыльями ноздрей на длинном хрящеватом носу.
– Носа? Я имею в виду, Носа знаешь?
– Вестимо дело! – Петр усмехнулся. – И Носа, и Макея. и всю ихнюю шоблу-еблу.
– Ага... Да ты, я вижу, свой хлопчик.
– Ну. Сейчас-то я на Острове живу,– сказал Петр. – Но, было дело: знавал кое-кого из деловых парней.
– И как? Женат? – осведомился Бана.
– Ну.
– А-а... Дети есть?
– Имеются,– сказал Петр.
– А-а... Ясно! Мне, между прочим, ясно! И... сколько?
– Двое.
– Понял,– сказал Бана. – А-а... Да-а... все понял. Я, между прочим, понял... А.. Сколько? Я извиняюсь... Я имею в виду, сколько у тебя детей?
– Так я ж уже сказал, что двое.
– А… да... Ну да... Ты же сказал... – Бана поболтал головой. – Ну да, ты же сказал... А-а... – Бана кивнул, давая понять, что эта часть ответа ему совершенно ясна. – Я понял... А я... А у меня, между прочим, один...
Его качнуло, и он ухватился за край стола.
– Между прочим, девочка,– сообщил Бана. – Красавица! Вся в меня! И умная... Как батя! А ты, как я понял, живешь где-то поблизости?          
– За мостом,– сказал Петр. – На Острове.
– А, извиняюсь... где пашешь?
– На судозаводе.
– И, дико извиняюсь, кем?
– Да мастерую.
– А-а... – сказал Бана. – Начальник... Я – понял. Ты – начальник! Ну, а я работяга.
– Какой там начальник! – Петр презрительно усмехнулся. – Пастух, а не начальник
– Ну, все равно... – Бана покрутил растопыренными пальцами у своего виска. – На-чаль-ни-чек... В верхах вращаешься... Ну, а я работяга... А, извиняюсь, шо оканчивал?
– Корабелку.
– Понял. Ну, а я университетов не кончал...
Он поманил к себе Петра, давая понять, что намерен сообщить ему нечто чрезвычайно важное. Петр, обратившись в слух, подался вперед.
– Но, между прочим, вот тут... – Бана постучал себя скрюченным пальцем по лбу,– кое-что имеется! Ты понял? Тоже кое-что имеется...
Он с загадочным видом пропустил глоточек винца.
– Ты понял, шо я имею в виду? Вот тут – тоже кое-что имеется! Да если бы мой ум – и дать непьющему человек... знаешь, что бы было? А? Нет? Не знаешь? У! Михайло Ломоносов! Учти: второй Михаиле Ломоносов! Не веришь? Ну, ладно. Тогда Кулибин. Ладно. Так и быть. Пусть будет Кулибин. А на меньшее я не согласен. Н-нет... Ни за что не согласен.
Он пригубил винца и дал знак Петру придвинуться поближе.
– А Анну Гавриловну я ув-важаю!
Петр кивнул.
– Между прочим, вот такая училка... – сказал Бана, отгибая палец и показывая, что посыпает его солью. – Училка что надо... Банин, говорит, у тебя – светлый ум! Ты понял? Так и говорит: Ба-нин! Утебя светлый ум! Но – дурню достался...
Он поманил к себе Петра.
– Да если бы мой ум – и дать непьющему человек... Ты представляешь, что бы это получилось? Ведь это же представить невозможно! Вот тут, у меня в черепке. – Бана постучал себя пальцем по виску,– шарики крутятся! Ты понял? Так крутятся – что просто ужас! Но я – не Ломоносов. И не Кулибин.
– А я,– с горькой усмешкой вставил Петр. – Не Пушкин и не Гоголь. И не Омар Хайям
– Ну, хорошо. Нехай я не Эйнштейн. Согласен,– Бана выставил ладонь вперед, желая взять бразды беседы в свои руки. – Хотя по городу меня люди знают. И, если надо, я могу кое-кому дать и по черепку.
– А я – Петр Воробьев! – возбужденно заявил Петр, кривя губу и чванливо притоптывая ногой. – Можешь ты  это догнать? Можешь ты, наконец, врубиться, что я – не Омар Хайям?
– Могу,– сказал Бана.
– Я – не Хайям, не Байрон и не Вергилий,– с пренебрежительной ухмылкой фыркнул Петр. – Вот как обстоят дела, старина. Я – Петр Васильевич Воробьев! И  я не желаю быть ни Вергилием, и ни Гомером. Я желаю быть Воробьевым – и точка! Я хочу идти по жизни своими собственными ногами, петь своим, воробьиным голосом!
– Понятно... Приятно потолковать с умным человеком,– заметил Бана.
– Вот ты тут стоишь,– сказал ему на это Петр,– и даже не догоняешь, с кем ты стоишь! И никто, никто в целом мире этого не догоняет. Можешь ты это догнать?
– А как же,– сказал Бана.– Вот тут,– он постучал себя пальцем по лбу,– шарики крутятся. Еще как крутятся! Этот котелок еще, слава богу, варит. Можешь не сомневаться в этом.
– Так выпьем же, старина, за то, что ты – не Ломоносов, а я – не Пушкин,– предложил тост Петр.
– И не Некрасов,– дополнил Бана.
– Этт точно. Не Некрасов.
Мужчины подняли стаканы.

Глава десятая
НЕЖНЫЙ  ДРУГ ПАПЫ ШУЛЬЦА
Рубероид посмотрел на Керю воспаленными глазами и спросил:
– Вот ты бы мог меня полюбить? Только скажи по честному. Посмотри на мои худые впалые щеки. Ты видишь, какой на них болезненный цвет? А ведь когда-то на них играл румянец, и эта гадкая морда была свежим личиком доброго мальчика! И девочки хотели со мной дружить... А одна даже влюбилась в меня... Представляешь? Да, она влюбилась в меня! Это было в шестом классе,– он снова пригубил винца. – А сейчас? Посмотри на мои тупые глаза! Посмотри на мой лоб, покрытый угрями! Ну, разве я могу быть хоть кому-то симпатичен? Ведь я худой и болезненный, у меня одно плечо выше другого... Я... Я... – в этот патетический момент голос Рубероида дрогнул. – Я уже полгода не знаю ни одной женщины! — он трагически всхлипнул. – Они не любят меня! Нет, они меня не любят! Они бегут от меня, словно я прокаженный! А ведь мне только 27 лет!
Несчастный горько заплакал. Затем подкрепил себя новым глотком «Рубина».
– Некрасивый я, некрасивый! – жалобно запричитал Рубероид. – Нет мне в жизни ни счастья, ни удачи! Ну, зачем, зачем я родился на этот свет? Э-хе-хе... Ну, за что мне такие муки? Почему никто не любит меня? Почему все ненавидят и презирают? Разве моя вина в том, что я похож на огородное пугало? Разве я не хочу быть прекрасным принцем? Нет, я тоже хочу быть прекрасным принцем! И я хочу, чтобы в меня влюбилась принцесса!
Он поднес к губам стакан и Таежный Волк решил, что настал подходящий момент для того, чтобы вставить словечко.
– А змея у тебя есть?
– Ка-кая змея?
– Ну, жена. Кобра.
– А-а! Же-на. Н-нет... – всхлипнул Рубероид и по его темным землистым щекам покатились горючие слезы. – Она ушла от меня к другому.
– Сволочь,– заключил Волк. 
– А?
– Все женщины – сволочи.
– Дай твою руку!
Сергей вытер потную руку о полосатые брючки и протянул ее Рубероиду. Покинутый муж долго и с большим чувством тряс ее.
– Хочешь вина?
– У меня есть.
– Хороший ты парень. Я сразу заметил. С тобой можно потолковать по душам.
Таежный Волк с большим удовольствием завел свою шарманку.

– Итак, ты не Эйнштейн,– констатировал Петр.
– А ты – не Пушкин... Я верно трактую?
– Абсолютно.
– И вот вообрази себе всю эту кабасьму,– сказал Бана. – Вообрази себе всю эту нашу мотню... Ведь мы с тобой – не последние люди в этом королевстве. Далеко не последние. Верно?
– Надеюсь,– скромно согласился Петр.
– Мы – умные люди! Ты, как я погляжу, умный чувак. И я – тоже чувак не дурак... вопросы есть?
– Никак нет.               
– А теперь следи внимательно за ходом моей мысли,– сказал Бана. – Следи внимательно за тем, что я сейчас скажу. Смотри, не упусти нить! У нас с тобой – светлые головы. Так?
– Ну.
– Но ты – не Гоголь и не Пушкин. А я – не Ломоносов и не Энштейн. Верно я трактую?
– Абсолютно.
– А почему? А-а! Вот вопрос. По-че-му? Сказать?
– Скажи.

– Ну, так тебе еще крупно повезло,– сказал Таежный Волк. – А моя кобра с меня соки каждый день пьяет. Прямо стаканами глушит!
– А… какая она у тебя?
– Как какая?
– Ну, худая или толстая?
– Толстая.
– Люблю... толстых женщин,– мечтательно сказал Рубероид.
– Не, серьезно,– возразил Волк. – Ты с этим делом лучше не шути. Знаешь, я уж давно подумываю... Прикинь: приходит моя кикимора с работы – а я вишу на люстре.
– Как тебя зовут?
– Сергей.
Рубероид прижал руку к сердцу:
– Сережа... не надо... Сережа, живи... Ты же хороший парень!
– Да ты пойми,– горячился Волк. – Ведь я когда женился – то кого в ней найти думал?
– Кого, Сережа?   
– Друга. А кого я нашел?
– Кого?      
– Стерву!
Рубероид с идиотским видом заболтал головой:
– А, стер-ву... Гм... Понятно!
– Она не понимает моей души!
– Ага... Все ясно!
– Смотри,– сказал Таежный Волк. – У меня в доме собачка. Я говорю ей: «Жучка, неси ботинок». И она несет. Представляешь? Собака – и та тебя понимает. А теперь говорю жене: «А ну неси ботинок, сволочь!» Ты думаешь, несет? Ну, хорошо, ботинок – это я понимаю: жена еще не собака. Ладно. Возьмем другой пример. Прихожу домой... Посуда немытая, полы грязные, она лежит на диване, задрав ноги, корова, и Робинзона Крузо читает. Ну что? Ей Робинзон Крузо надо? Да ты посмотри, дрянь такая, что у тебя в доме делается. Муж пришел. Чем ты его кормить думаешь, гадина?
  – Сережа, милый! – воскликнул Рубероид, глядя на новоиспеченного друга восторженными глазками. – Сережа... Ты же чудесный парень! Без булды.          

– Ты понимаешь, старина, с меня просто сыплется.
– Шо сыплется? – уточнил Бана.
– Да все, все шо угодно: стихи, поэмы, даже романы.
– Понял. Я, между прочим, тебя понял,– сообщил Бана.
– Я бросаю на бумагу, не шлифуя, не обрабатывая,– сказал Петр. – Потому что я – поэт от  Бога. Можешь ты это догнать?
– М… огу!
– Я не какой-то там рифмоплет, жалкий подражатель набивших оскомину стереотипов. Нет, старина! – растолковывал Петр, с косою ухмылкой помахивая пальцем у носа своего собеседника. – Я, как соловей, пою своим голосом!
– А я…
– Тпрру, старина! – осадил Бану непризнанный гений. – Дай довести мне мою мысль до конца. Смотри! – он вскинул палец с саркастической улыбкой. – Мы с тобой сидим в таком болоте, что нам это даже и не снилось. Согалсен ты с этим? Понимаешь ты всю эту эту диалектику нашей мерзкой байды? А теперь суди сам. Слушай.

– Или давай возьмем такой пример,– крутил свою шарманку Волк. – Допустим, у тебя стало тяжело на душе, и ты решил раскрыть ее перед своим другом. Ну что, поймет тебя жена?
– Сережа, золотой ты мой! – воскликнул очарованный Рубероид. – Ну, дай же, дай я тебя хоть разок поцелую! Сережа, ты мне так нравишься... Без булды... Сережа... Хочешь выпить?
– Погоди... Ты кто? Жена? Же-на... Ну, и бывай, здорова: ты должна радоваться вместе со мной всем моим радостям и неудачам и жить моей жизнью. Верно?
– Сережа, милый, а мне, знаешь, больше нравится полные женщины,– поблескивая глазками, захихикал Рубероид. – Но они не любят меня. Слышишь? Они меня не любят! Да и за что им меня любить? Ведь моя морда кирпича просит! Ведь я похож на обезьяну, правда, Сережа? Ну, скажи по честному, Сережа, милый. Скажи как другу. Я тебя очень прошу.  Ведь я похож на обезьяну. А? Ведь тебе хочется плюнуть в мою гнусную харю?
Сергей сердито нахмурился: ему не нравилось, что его перебивают.
– Сережа, дорогой! – в избытке нежных чувств схватился за грудь Рашпиль. – Ты на меня обижаешься? Сережа, скажи, ты обижаешься? Ведь ты отличный парень! За что же ты обижаешься? За то, что я высказал тебе свое мнение о моей гадкой харе?
– Нет,– сказал Керя. – Я не обижаюсь.
Он допил свое вино.
– Не обижаешься?
– Не-а.
– По петухам!
Друзья с размаху ударили «по петухам». Рашпиль долго и с большим чувством тряс руку Волка, затем обнял его за плечи и поцеловал в шею.
– Сережа, так ты не обижаешься?
– Нет.
– По петухам!
Приятели обменялись крепким рукопожатием. Рубероид, плача от счастья, обвил Волка за шею и запечатлел на ней влажный поцелуй. Он посмотрел на Керю с мутной блуждающей улыбкой.
– Сережа, краба!
Новое рукопожатие. Щеки Рубероида вздрагивают, он всхлипывает и горячо обнимает друга.
– Сережа! Неужели я тебе не противен?! – дрожащим голосом восклицает Рубероид. – Неужели моя мерзкая, гадкая, гнусная рожа не вызывает у тебя отвращения?
– Ну, я же сказал! – сердито отвечает Волк. – Все о’кей!
– Сережа... дорогой! Милый!
Не находя более слов для выражения своих нежнейших чувств, Рубероид взасос поцеловал Волка – и опять-таки в шею. Затем он приподнялся на носках и пригнул к себе голову драгоценного друга. Завладев Кериной головой, любящий друг обвил ее руками и со счастливыми слезами, ручьями текущими по его темным бугристым щекам, принялся осыпать лицо приятеля поцелуями. После короткой, но решительной борьбы Таежному Волку, наконец, удалось вырваться из липких объятий назойливого друга, и он принялся утирать обслюнявленные щеки.
– Сережа, милый, хороший ты мой... Неужели моя мерзкая рожа тебе не противна?
– А что в ней такого особенного? – мрачно сдвинул плечами Волк. – Рожа как рожа. Бывают и хуже.
Дрожащими руками Рашпиль слил остатки вина в стакан Волку.
– На, выпей!
– А ты?
– Пей, пей! – великодушно отвечал счастливый товарищ. – Я не хочу!               

Голос поэта:

…Эй, тучки, тучки милые!
Завидую я вам:
Гуляете вы по небу,
Друзья степным ветрам!

Туда, где моря синие,
Где гор угрюмых свод,
Несете, быстрокрылые,
Свой дивный хоровод.
И, набродившись по небу,
Вы льетесь вниз дождем.
И вам сверкают молнии!
И вам грохочет гром!
Но вот блеснуло солнышко.
Воспрянув из воды,
Вы вновь несете в облако
Свои пары.

Причудливо меняете
Свой белокурый лик.
Картины представляете,
Живущие лишь миг…

Керя наклонил голову и предложил любящему другу:
– Вот, пощупай. Славная шишечка, а?
Любящий друг стал шарить по его макушке короткими корявыми пальцами. Керя взял его руку и подвел ее к шишке.
– Здесь, здесь! Ну, как?
– Да-а...
– Сейчас уже, правда, сошла, а сразу с бильярдный шар была! – похвастался Волк, довольно потирая руки. – А дело было так. Прихожу я, значит, домой, уже под утро, после хорошего балабеса. Ну, думаю, это ж моя кобра меня у дверей пасет. Ладно, думаю, змея подколодная, ты сторожи у дверей, а я в окошко, как петушок золотой гребешок, влезу! Прокрался я, значит, к окну и только начал влезать – а она меня сзади по кумполу качалкой – как жахнет!
Голос поэта:
…Вот эта – на лошадь похожа,
А эта – на голову змеи.
И это облако тоже,
Какому-то животному сродни.
На лошадь… И вдруг замираю.
И – будто толчок изнутри.
Постой, постой! Вот и образ,
Мучавший меня эти дни!
Лошадь! Именно лошадь!
Старая, дряхлая кляча!
Как же я сразу не догадался?
Удача! Люди, удача!

Глаза округляются широко.
Волнение стискивает грудь.
Вперед за работу, Петя!
Хорош писать всякую муть!
В комнату врываюсь, как ветер.
Дорожки – летите на пол!
Скорей! Вот бумага, вот ручка.
Поспешно сажусь за стол.
Перо по бумаге чиркает,
Рифмует к слогу слог.
Чернило из ручки цвиркает,
В душе поэта – восторг!
Слова на бумагу швыряю,
Точно с кельмы раствор.
Интересно, каков же будет
Читателя приговор?
Жена: «что с тобою, Петя?
Опять сел в свое седло?
Сперва б трусонул дорожки.
Неужто так тяжело?»
К жене оборачиваюсь с ненавистью.
Сейчас на месте убью.
Рычу: «Чего тебе надобно, женщина?
Не тронь меня! Я творю!»

...– Вот мне Петек рассказывал, как он бодал в кустах Наташку,– привел наглядный пример Керя. – И я же его понял, и не ос-судил?   Погулял? И молодец! От всей души радуюсь за тебя и поздравляю… Вот что значит истинный друг. Верно? Ведь бабы – они ж на то и существуют… А попробуй поделись своей радостью с женой...

Голос поэта:
…Садитесь ближе, в полукруг.
Прошу други, прошу.
Я струны лиры подтяну
И песнь о лошади начну…
Я песнь свою начну о том,
Как мерзко, братцы, мы живем,
Когда живы одним овсом,
Одним овсом!
Я песнь о лошади спою
О бедной лошади спою.
(Вот только струны подтяну –
И сразу же начну).
О том, как лошадь родилась,
И как она росла.
И как однажды поутру
На светлый луг пришла.
И как, резвясь среди кобыл,
Узрела жеребца.
Гнедого, резвого она
Узрела жеребца…
И как взлелеяла мечту
О жеребце лихом.
Как с ним гуляла по лугу,
И что было потом…
И про хомут, оглобли, кнут,
Про вожжи, тяжкий воз,
Про все спою, про все спою,
Когда приспеет срок.
И как состарилась она,
И как повозка тяжела,
И как в конюшне сыро,
Тоскливо и уныло.
О, Мельпомена, дай мне сил!
И Терпсихора, дай мне сил!
О старой лошади пою
За тяжкий труд ей воздаю.
Итак, начну:

– Но неужели же меня нельзя никому полюбить, а? – допытывался Рубероид. – Нехай не за мою броскую внешность, но за мой богатый внутренний мир, за мою душу?

– ...А Хряка я не одобряю,– сурово качал головой Бана. – Нет, не одобряю... Ты пей, пей сколько твоей душе влезет,  но ум не теряй!

– Мальчики! Закругляйтесь! – крикнула Томочка.– Ресторан закрыт!

– ...Короче, дело было так. Лысый, Сека, Нос, Хряк... Ну и прочие деловые чуваки... Они там бухали. А потом пошли выпить пивка... А тут как раз мимо проходил Трали-вали. Н-ну, они и дали ему по балде. Взяли у него что-то рупь с мелочью, им как раз не хватало. Короче: Трали-вали очухался и побежал к своим. Подвалило шобло... Начался разбор...Короче: шобло Трали-вали начало месить шобло Хряка. Тут Хряк заскакивает в хлебный магазин, хватает нож с прилавка... а тут как раз и шел тот парень. Н-ну, Хряк, не разобравшись по уму, что к чему, и всадил ему нож в живот, а потом еще пырнул и в сердце…

– Так неужели же я и в самом деле такое пугало? Скажи, Сережа, милый? Ты же отличный парень! Без булды.

– Ведь мы сейчас с тобой бухнули, верно? Это же факт. Твердо установленный факт. Но мы же с тобой не хватаемся за ножи?  А почему? А-а? Вот в чем вопрос! По-че-му? А потому, что мы – головы не теряем. Выпили – и ша. По норам. Верно? Лично я так трактую. Не знаю как ты – а я так трактую: выпили – и ша, по норам. У меня, лично, такое понятие. Не знаю как у тебя – а у меня такое понятие: ты пей! Пей, хоть залейся – никто же тебе не запрещает! Сейчас все пьют: и профессора, и работяги, не пьют лишь телеграфные столбы... у них того, чашечки книзу... А так – все потребляют... Но только они – заметь себе это, и заруби на носу – только они, того, коньяки лакают, н-ну, а мы с тобой – бормотуху... эт-то, надеюсь тебе понятно? 

Томка уже в который раз постукивает ножом по прилавку:
– Мальчики, закругляйтесь!

– Короче, взяли мы поллитра,– сказал Бана. – Глядим, мало. Добавили еще. Ни в голове ни в ... Взяли еще литруху...

– Сережа, милый! А мне, признаться, больше нравятся полные женщины такого типа, как твоя жена...

– В нашем литературном болоте разрешено только квакать!

– Короче. Ты, я вижу, не плохой пацанчик... И я, между прочим, тоже деловой чувак... Мы оба – солидные мужчины. Ну и все, ша. Кончили об этом. Да-а. Я, между прочим, не люблю болтать лишнего... И ты не любишь, как я понял. Мы с тобой не болтунишки, верно? Выпили – и ша. По норам! Ну и все. И кончили базар на эту тему... А теперь слушай, чо я скажу... только слушай внимательно... Не упусти нить...

–... И вот приходишь ты домой и говоришь жене, как другу,– плел пьяные словеса Таежный Волк,–  что вот, мол, так и так, я только что бодал в кустах Наташку. Ну, и начни раскрывать перед ней свою душу.  Что, поймет она тебя? Не ос-судит?

– Ты будь человеком, понял? И тогда люди тоже будут к тебе относиться! Всегда будь человеком. Все-гда! При любых обстоятельствах. Это –  прежде всего. Ну, а если нужно дать кому-нибудь по черепку – пожалуйста! Всегда пожалуйста! Нема базару. Ты только покажи мне того негодяя, который посмел тебя тронуть! И все. Раз-два,– Бана помахал рукой над поднятым кулаком,– и нету! И все! В пыль разотру. И по ветру пушу. И скажу, что так и було!

Томочка ходит по залу между столиков, выпроваживая поздних клиентов.
Бана манит к себе скрюченным пальцем Петра:
– Так ты понял, к кому следует обращаться, если надо выписать кому-то по балде?
Томочка приближается к столику наших друзей:
– Хватит целоваться. Освобождайте помещение.
– Ты, коза,– отвечает ей Волк с надменным видом. – Налей-ка еще вина моему другу! Это – мой лучший друг!
Он опускает руку на плечо Рубероида.
– Человек сложной судьбы,– скромно рекомендуется Рубероид. – М-мамочкой клянусь!
–  А Анну Гавриловну я ув-важаю!               
Глава одиннадцатая.
ВЫЯСНЕНИЕ ОТНОШЕНИЙ
Петр шагал впереди. За ним двигалась вся остальная братия. Томка с ключами замыкала шествие.
Высоко в небесах раскачивались звезды, и Петру почудилось, что они смеются над ним из Вечности.  Он задрал голову и пригрозил им кулаком: «Смеетесь, сволочи?» Таежный Волк и Рубероид, следуя за ним в обнимку с блаженными пьяными рожами, тоже подняли головы, зацепились за чье-то тело и упали. С трудом поднившись на ноги, друзья увидели распростертое на земле тело Рюмочки.
– На, змея! На! Получай! – злобно вскричал Таежный Волк, пиная носками модных тупорылых туфель безжизненное тело пьяной.
– П-палучай! В н-натуре... – вторил ему милый друг, кружа над падшей женщиной, как черный ворон, но впрочем, так и не сумевший попасть в нее ногой.
Петр умиленно воздел руки к небу:
– Тише! Ради бога, тише! Не тревожьте ее! Ведь она так сладко спит!
А Томка, запирая дверь, сказала:
– Она каждый божий день здесь валяется. Уже и милиция ее не берет.
Что было потом?
Сказать, что друзья больше не помнили ничего, было бы неверно.
Петр смутно припоминал, как толковал с Баной о чем-то весьма умном и возвышенном, и глухо намекал ему о своем высшем предназначении. И Бана уверял Петра, что он прекрасно его понимет, так как «шарики у него в голове крутятся, и котелок варит». При этом он высказывался в том смысле, что пить (и эта мысль проходила во всех его рассуждениях красной нитью) – можно! И даже – нужно! Но только с умом.
Керя повествовал Рубероиду о своей нелегкой судьбе и убеждал своего собеседника в том, что хуже его змеюки уже ни у кого нету. И Рубероид признавался своему милому другу, что ему больше нравятся полные женщины, и горько сожалел о том, что они его не любят. Он сетовал на то, что у него одно плечо выше другого и «морда кирпича просит». Не смотря на это, ему все же хотелось, чтобы в него влюбилась принцесса.
Время от времени новоиспеченные друзья останавливались, дабы пожать друг другу руки. Они обнимались, и милый друг осыпал лобзаниями Волка, и Волк вытирал потной ладонью обслюнявленные щеки.
Ноги Рубероида выписывали замысловатые кренделя, и он все чаще порывался прилечь отдохнуть где-нибудь под забором, а Бана, двигавшийся вслед за ним по весьма сложным траекториям, грозно покрикивал на него: «Всатавай, пьяная рожа, или в рог замочу!»
А потом Бана и Руберод куда-то откололись. Петр продолжал толковать о предметах возвышенных, вечных, таких как  любовь, женская верность и крушение наивных юношеских иллюзий в этой мерзкой комедии под названием человеческая жизнь. Он пытался объяснить Таежному Волку,  как нелегко быть молодым непризнанным художником, обремененным женой и детьми, в условиях нашей гнусной действительности; он обнажал перед другом самые сокровенные тайники своей души. Но, к сожалению, Керя оказался не в состоянии поддержать такой умной утонченной беседы. Или, на худой конец,  хотя бы почтительно внимать тому, что ему трактуют люди более высокого полета. Вместо этого он лишь радостно потирал руки и пошло гоготал, как надутый гусак
Чего он гогочет, эта дубина, эта мелкая самодовольная козявка? И чего ради он, Петр, распинается перед этим чурбаном?
Таежный Волк вдруг стал ему как-то особенно противен. Каждая складка его одежды, каждое его движение – все в нем стало вызывать отвращение.
Как-то сами собой стали оживать в памяти, казалось, совершенно забытые эпизоды из их детства. Ему вдруг вспомнилось, как однажды он с папой Шульцем поехал на рыбалку в отцовской лодке. И пока он, Петр, таскал в лодку весла, якорь и прочие снасти, Волк сидел в ней, как Красная Шапочка, ожидая, когда Петр все перенесет. А когда они наловили рыбы, и солнце поднялось уже высоко, Петр предложил Кере искупаться, но тот отказался. Разумеется, Петр искупался и сам, дело было не в том: главное, чувства локтя, чувства товарищества в Кере не было. Он так и остался сидеть в лодке, как мумия, даже штанов и рубахи не снял. Чуть позже, Петр пригласил папу Шульца пообедать, но Шульц заявил, что он, видите ли не хочет, а сам, спустя некоторое время, развернул свой сидор и стал уминать его в гордом одиночестве.
В детские годы Петр почему-то не придал этому слишком большого значения, но сейчас такое жлобское поведение приятеля вдруг начало ужасно оскорблять его. С какой-то пронзительной ясностью Петр  увидел (казалось, некая пелена спала у него с глаз), что его приятель глуп, упрям и эгоистичен. У Таежного Волка была мелкая, пошлая натура. Он не был способен пожертвовать собой ради друга. У него никогда не бывало высоких духовных запросов. Волк не умел ценить прекрасное. Он не мог восторгаться стихами, не понимал изящества полевого цветка и прелести осенних дождей.
Таежный Волк был туп и груб, как полено. И Петру захотелось сказать ему об этом, сказать напрямик, по-товарищески, чтобы он смог, наконец, взглянуть на себя трезвыми объективными глазами.
И Петр стал объяснять Таежному Волку, как он глуп, мелочен и эгоистичен; что он – слепой червяк, тупое жвачное животное, которое и само не знает, зачем живет на белом свете...
Но Таежный Волк ничего не понял и только озлился. (Да и чего еще было ожидать от такого надутого гусака?)               
– Ты всегда, всегда был тупым эгоистом,– горячо доказывал товарищу Петр. – Ты всегда жил только для себя, а на друзей тебе было наплевать!
– А ты? Ты для кого жил, га? – спорил Волк? – Тоже мне, великая цаца!            
– Я, по крайней мере, всегда стремился жить для других, а ты никогда не стремился. Водки выпил, брюхо набил – и доволен. Ты ничтожный, мелкий человек!
– А ты? Ты – крупный?
– Да! Я – крупный!
– Оно и видно...
Петру вдруг захотелось как-то уязвить эту самодовольную козявку.
– Ко-зел! – презрительно сказал он. – Козел в подтяжках!
– Что-о? – грозным тоном переспросил Таежный Волк.
– Что слышал.
– А ну, повтори-и…
– Козел в малиновых подтяжках!
– Смотри, Петек, допрыгаешься… –  предостерег Волк.
– Да ну!
– Я не шучу.
– Да ну не может быть! – развеселился Воробьев. – И что ж ты сделаешь? А? Интересно знать.
– А вот потом увидишь... 
– И что ж такого я увижу?
– Потом узнаешь,– сказал Волк, гневно насупившись.
– Ой-ой, как страшно! Ну, ты и напугал меня, старик... Я просто весь трясусь от страха.
– Ты меня  еще плохо знаешь,– снова предостерег Керя. – И мой тебе совет. Лучше отцепись подобру-поздорову. А не то хуже будет.
– Ась? – Петр приставил руку к уху. – Не слышу. Ты, кажется, что-то там вякаешь?
– Да, вякаю!    
– Ка-зел... – с глубоким презрением сказал Петр. – Ну, ты, козлина... Ты зачем нацепил эти дурацкие подтяжки, а?
– Да пошел ты!
– И как такие козлы ва-абще рождаются на белый свет? – лишь подивился Петр. – Ты можешь объяснить мне этот феномен природы?
– На,– Керя показал Петру дулю.
– А знаешь,– со снисходительной улыбкой заметил ему на это Петр,– у тебя очень красивый выпуклый лоб. Тебе никто не говорил об этом?
– И что дальше?
– А то, что по такому лобешнику мне будет очень трудно промахнуться. А у меня кулак,– Петр сунул Кере кулак под нос,– вот, понюхай, чем пахнет.
– Ну, так давай! Давай! За чем же дело встало? – запальчиво вскричал Таежный Волк. – Ну, дай мне в лоб!      
– Да если я тебя разочек заметелю – тебя ж потом ни один доктор не склеит,– усмехнулся Воробьев.
– Ну, хорошо! Я тебя оч-чень прошу: заметель, заметель мне разок в мой выпуклый лоб!
– Да? В самом деле?
– Ну, я тебя просто умоляю! – Таежный Волк умоляюще сложил у груди руки и, изогнувшись, подставил лоб под удар. – Ну, бей!
– Ну, что ж... раз ты так настаиваешь... Но только учти,– предупредил Петр, тыча Кере в нос кулаком,– я бью два раза. Один раз – в твой козлиный лоб. Второй – по крышке гроба.
– Отлично! – обрадованно вскричал Керя. – Это же как раз то, что мне и надо! Ну, бей же! Бей меня в мой козлиный лоб! А там поглядим...
– Что – поглядим?
– А то! Ты видишь эти руки?
– Ну, вижу,– Петр внимательно посмотрел на протянутые к его лицу руки. – И что же?
– А то! Сперва ты дашь мне в лоб,– Волк радостно загоготал. – Отлично! Но я все равно устою на ногах! А потом я схвачу тебя за горло вот этими стальными руками, брошу на землю и начну топтать ногами!
 – Ой-ей! – воскликнул Петр с притворным испугом. – Да что ты говоришь? Меня – топтать ногами? Да неужели?
– Вот именно! Ха-ха-ха-ха! Тебя! Сейчас я буду топтать тебя ногами! – Волк самодовольно потирал руки. –  Главное – это чтоб ты меня ударил первым. Больше мне от тебя ничего не надо. А уж там я тебе покажу кузькину мать!
 – Ну, хорошо! – вскричал Петр, наливаясь гневным румянцем. – Раз ты такой деловой – давай отойдем немного в сторонку.
– Давай! – возбужденно вскричал Волк. – Давай отойдем немного в сторонку!
– И поговорим, как мужина с мужчиной!
– Вот именно! Идем! Потолкуем, как мужчина с мужчиной!
Провал в памяти. Пустота. И затем — слабое мерцание мысли: вроде бы они все петляют по каким-то улицам, подыскивая удобное местечко, где бы схлестнуться, но ни одно из них им так и не подходит. Наконец, они взбираются по крутой деревянной лестнице на высокую гору и занимают боевые позиции на краю обрыва. Здесь друзья исполняют нечто вроде ритуального танца индейского племени Ирокезов, выходящего на тропу войны. Воинственно выпятив грудь и отведя руки за спину, они наскакивают друг на друга, как петухи.
– Ну, дай же, дай мне в лоб! – доносится задиристый голос Таежного Волка. – Я тебя оч-чень прошу! Ну, что ж ты меня не ударишь?
– Козел! — презрительно отзывается Петр. – Утри сопли, козлина!
Один раз – и эта деталь особенно врезалась ему в память – Петра качнуло так сильно, что он едва не свалился с горы.
Он так и не поднял руки на Керю – все-таки это был его старинный школьный товарищ. Таежный Волк тоже не пожелал брать грех на душу и бить первым. Как ни пьяны были приятели, но что-то, светившееся в их сердцах еще с далекой детской поры, удерживало их от бессмысленной драки.
Сколько времени друзья кружили по горе, обмениваясь угрозами? Кто из них оказался благоразумней и прекратил ссору?
Следующая сценка из их похождений, удержавшаяся в памяти Петра Воробьева, была сценкой его братания с Таежным Волком.
Тускло светит луна; мутным светом горят уличные фонари. Друзья стоят у телефона-автомата. Искореженный кабель с оборванной трубкой безжизненно свисает с телефонной коробки  – отсюда уже никому нельзя позвонить.
– Ты мне друг? – спрашивает Петр, крепко сжимая руку Таежного Волка.
– Друг,– отвечает Волк дрожащим голосом. – Я твой самый лучший друг!
– И я тебе друг! – уверяет Петр. – Я твой друг до самого гроба! Если тебя кто-нибудь тронет – ты только скажи мне: я ему за тебя глотку перегрызу!
Таежный Волк с глубоким чувством трясет руку друга. Глаза Волка увлажняются и он похлопывает приятеля по плечу. Петр безмолвно приникает головой к братской груди папы Шульца и обнимает его за шею. По щекам друзей катятся скупые мужские слезы...
Свое примирение приятели намереваются ознаменовать еще одной бутылкой какой-нибудь бормотухи, но в связи с тем, что ближайшие магазины уже закрыты, ими принимается альтернативное решение: идти к бабе Тоне.
На улочках сонного городка раздается громкое пение:
Если друг оказался вдруг,
И не друг и не враг, а так...

Затем в исполнении верных товарищей звучит еще несколько популярных песен Высоцкого, после чего друзья приступают к лирической тематике: «Любовь нечаянно нагрянет»,– «Ой ты рожь!», – «Пропала собака по кличке Дружок». Оканчивают свой концерт певцы довольно фривольной песенкой:
Один усатый старый хрыч
Разлегся на дроге
И всем показывал он нам
Свои хуждые ноги,
И кое-что еще...

В песенке не менее десяти куплетов и, вполне возможно, друзьям удалось бы пропеть ее до конца, если бы путь им не преградила траншея. Но обе стороны ее возвышались гребни свежевырытой земли, метрах в пяти виднелся деревянный мостик, и по нему можно без всяких затруднений перейти на другую сторону. Но друзья не пожелали воспользоваться мостиком. Они решили взять препятствие с ходу.
Первым взял старт Петр. Он разогнался, взбежал на гребень и, с силой оттолкнувшись от земли, перелетел на вершину противоположного гребня.
Вторым номером шел Таежный Волк. Разбег у него был несколько тяжеловат: спортсмен бежал широкими грузными шагами, сильно наклонив корпус и размахивая длинными руками, как конькобежец. Впрочем, ему тоже удалось неплохо сигануть, и он долетел почти до той же отметки, что и его приятель, но у вершины гребня потерял равновесие, всплеснул руками и с проклятиями скатился по склону. Логическим завершением этого смелого прыжка явилось громкое бульканье, вызванное падением прыгуна в траншею с водой.
Следующий фрагмент их одиссеи, осевший в памяти поэта, уже совсем мистического свойства.
Петру все чудится, словно они стучат в калитку бабы Тони, и собаки в соседских дворах сатанеют от злобного лая. Слышен скрип открываемой калитки и грубый голос хозяйки:
– Хто тама?
– Свои! – кричит Петр. – Открывай!
Баба Тоня отворяет калитку. На ней белая ночная рубаха, волосы распущены, как у ведьмы; лицо сонное,  измятое.
– Баба Тоня,– громким заплетающимся языком толкует ей Петр, вынимая из кармана рубль. – Вот. Налей нам бухнуть.
– Тише вы, придурки,– строго говорит баба Тоня. – Чего разорались?
Еще ему запомнился толстый палец торговки самогоном, который она загнула в стакан, наливая свое зелье. Петр сурово заметил ей:
– Баба Тоня, вынь палец из стакана!
Она ответила:
– Смотри, паразит, с какими фокусами. Давай пей, не умничай!
А потом они снова бродили по вечерним улицам. И Серегу порядочно развезло, и он блевал у какого-то забора, схватившись за грудь. В память врезалось красное лицо друга с выпученными глазами, налитыми кровью и слезами, и вздувшиеся вены на его шее. И как какая-то старушка, опасливо обходя молодых людей, крестилась и бормотала: «Господи, спаси их и помилуй!»
Что было потом? Куда подевался Таежный Волк? Этого Петр уже не помнил.         


Глава тринадцатая 
ПЕТЬКИНА ЛЮБОВЬ
Чертежный кабинет караблестроительного института…
Петр Воробьев стоит за кульманом, вычерчивая на листе ватмана шестерни редуктора. Бросив поверх чертежа скучающий взгляд, молодой человек увидел женские ножки в коротких сапожках.
Они были так изящны, так стройны! В жизни своей Петр Васильевич не видывал таких стройных ног!
Осторожно, точно не доверяя собственным глазам, он поднял взгляд выше. У стола преподавателя стояла девушка с рулоном чертежей. Какой-то парень, проходя мимо нее, сказал:
– Настя, привет!
Девушка приподняла ладонь и ответила:
– Чао!
Следующей парой был сопромат. Петр отрешенно глядел в конспект с эпюрами и чуть заметно улыбался, а на лицо его словно падал отблеск далекой звезды.
С тех пор он стал подстерегать ее везде, где только мог.   
Минуты радости, которые испытывал Петр, увидев Настю, все чаще сменялись печалью: ведь эти минуты были так редки!   
Надеясь встретиться с девушкой, влюбленный юноша часами бродил по вечернему городу, прочесывал танцплощадки – но все было тщетно... и ему становилось так грустно, так одиноко на душе!
 Настя была подобна огромному солнцу, а он был лишь ее маленькой планеткой. Что же удивительного, если планетка вращается вокруг своей звезды?
  Как-то Петр поджидал девушку в раздевалке, затесавшись в бурлящей толпе студентов. Неожиданно Настя оказалась прямо перед ним. В руках она держала зеленое пальто с узким коричневым воротником. Она подняла голову и... взгляды их встретились. Как хороша была она в ту минуту! Ее лицо было печально, на тугих, розовых щечках, казалось, застыли слезы. Сочные губы полуоткрылись, и ему так захотелось приблизиться к ней, привлечь за гибкий девичий стан и поцеловать, что голова пошла кругом. В смущении потупившись, Петр вильнул в сторону, точно застигнутый на месте преступления вор.
В другой раз Настя шла с подругой по улице после занятий, а Петр плелся за ней в отдалении робкой тенью. И, когда девушки остановились у перекрестка, он трусливо заскочил в какой-то двор.
Свою нерешительность молодой человек оправдывал тем, что у него не было подходящего повода для знакомства. Но вскоре такой повод представился: приближался первомайский вечер.
На этот вечер Петр возлагал большие надежды. В непринужденной обстановке, среди всеобщего веселья, он пригласит ее на танец и... мало ли что может произойти?
Одна-две фразы, небрежно сорвавшиеся с его уст, несколько остроумных замечаний – и вот уже знакомство завязано! Что же удивительного, если после такого блестящего дебюта Настя согласится прогуляться с ним по городу, а потом и проводить себя домой?
На вечер Петр явился в строгом темном костюме, со свежим порезом от лезвия бритвы на левой щеке. Начались танцы. Петр стоял у стены и смотрел на Настю. С каждым новым танцем он говорил себе: «Сейчас, вот сейчас я подойду к ней и приглашу ее». Но время шло, а он оставался на месте. И тогда он говорил себе: «Поздно. Теперь уже слишком поздно. Но следующий танец будет непременно за мной».
Он так и не пригласил ее на танец в тот вечер, а когда пришел домой, то почувствовал, как дурманящий запах весны будоражит кровь; в груди поднималось что-то восторженное, глупое, нежное. Петр в волнении мерил шагами комнату, наконец он вырвал из ученической тетради листок и размашисто начертал на нем такие стихи:
Настя моя милая,
Ты самая красивая!
 Больше в голову ничего не приходило. Но и этих слов оказалось довольно, чтобы волна нежности, поднявшись из недр его души, повисла на ресницах светлыми мальчишескими слезами.
Хранить в себе так много нежности Петр не смог, и однажды (разумеется, под строжайшим секретом) он поведал о своей тайне лучшему другу. Им был его бывший одноклассник, самоуверенный молодой человек с широкими атлетическими плечами и рыжими бровями. Друг был грубоват, прямолинеен, и когда играл и футбол, пер к воротам противника без финтов и затей, как паровоз. Уважение Петра Паровоз снискал, главным образом, благодаря своим тугим бицепсам, волевому характеру и хлесткому удару ни мячу.
Выслушав сбивчивое признание друга, Паровоз безапелляционно изрек: «Довольно вздыхать! Запомни, парень: женщины любят грубую мужскую силу. Ты должен пойти и завоевать ее».
 Теперь объяснение с Настей стало уже делом чести: отступить, смалодушничать – означало уронить себя в Паровозовых глазах.
Друзья разработали план – как мы сейчас увидим, не слишком-то оригинальный.
Итак, в один прекрасный день, ничего не подозревавшая Настя возвращалась домой после занятий. За ней, на некотором отдалении, следовали два парня. Настя подошла к тележке с мороженым, и Паровоз, толкнув Петра в спину, шепнул: «Пошел!»
Девушка протянула руку за мороженным и услышала за спиной сдавленный возглас:
– Настя!
Она обернулась и сразу все поняла: перед ней стоял парень, так часто смотревший на нее печальными глазами. Сердце ее радостно встрепенулось: наконец-то он решился подойти к ней!
Она приветливо улыбнулась ему и сказала:
– О, вы знаете мое имя?
– Да,– пролепетал Петр. – Мы учимся с вами в одном институте.
– Неужели? – девушка кокетливо повела плечами. –  Что-то я вас не припомню... Впрочем, у нас в институте так много ребят...
Петр был уничтожен. Он был сокрушен и раздавлен ее словами.
– Так что вы хотите? – спросила Настя, прекрасно видя его смятение и в глубине души наслаждаясь им.
Влбленный юноша метнул заговорщицкий взгляд на продавщицу мороженым.
– Поговорить с вами.
– Что ж, говорите.
Петр замялся.
– Я слушаю вас.
– Здесь неудобно,– промычал Воробьев, потупляя взор и чувствуя, как пылают его щеки. – Давайте отойдем в сторонку.
– Ну, что ж, давайте отойдем в сторонку,– согласилась Настя.
Она откусила мороженое и плавной походкой двинулась по тротуару.  Петр плелся рядом. Они молчали. Ему было ужасно неловко. Он чувствовал, что с каждым новым шагом его смелость иссякает. Еще немного – и он больше не сможет выдавить из себя ни слова. Бедный влюбленный уже начал подумывать о том, как он глуп и смешон, когда девушка сказала:
– Что же вы молчите? Ведь вы же, кажется, хотели мне что-то сказать?
– Да,– сказал Петр.
– Что-нибудь важное?
– Да,– сказал Петр, густо краснея.
Сегодня он решил сгореть в ее лучах!
– Настя, я люблю вас!
Губы девушки на мгновение полуоткрылись, и ее лицо озарила улыбка, но она тут же постаралась притушить ее.  Ему стало легче, намного легче: ведь он ей признался! Теперь оставалось лишь ждать ее приговор. Но девушка молчала.
– Настя, я люблю вас,– уже смелее сказал Петр и увидел, что на этот раз порозовели даже мочки ее ушей.
Под одним из каштанов он приметил скамейку.
– Посидим? – стараясь казаться беспечным, предложил Петр.
Девушка равнодушно пожала плечами, но к скамейке пошла и послушно села рядом с ним.
 – Настя, это правда,– снова заговорил Петр. – Я вас люблю.
 Странно: он повторил ей все ту же фразу – старую как мир, избитую фразу. Но девушка не проявила ни малейших признаков неудовольствия. Больше того: казалось, она готова была выслушать ее еще много, много раз.
Она повернула к нему свое прекрасное лицо, и он почувствовал, что не в силах отвести от нее взгляда. Он смотрел на нее, как зачарованный; он готов был смотреть и смотреть на ее губы, на нежный изгиб подбородка, на милые щечки. И, особенно, в ее блестящие, чистые девичьи глаза. Эти глаза смотрели на него с наивностью и улыбались.
– Кто вы? – тихо спросила девушка.
– Я?
– Ну, да. Кто вы такой?
– Я –  Петя.
– И давно вы влюбились в меня, Петя?
– Давно,– вздохнул Петр. – с этой весны.
         
Глава четырнадцатая
В ПОИСКАХ ПРИКЛЮЧЕНИЙ
Итак, тормоза отпущены, рассудок отключен – Петр плутал по городу, весь во власти слепых инстинктов.
Из затемненных глубин его существа все настойчивее пробивалось одно желание: он хотел Женщину.
Неважно, какой она  будет – рыжей или серо-буро-малиновой. Главное – чтобы у этого существа были женские ноги, лицо, грудь. Главное – вырваться из колеса этой рутинной, монотонной жизни, закружиться в хмельном угаре, дойти до крайней точки, до ручки, позабыв обо всем на свете. А там – будь что будет. Эх, гуляй, Петя!
Поначалу дело не клеилось, и он никак не мог завести изящного знакомства.  Однако Петр не терял надежды. Он не сомневался, что такой видный мужчина – пусть даже и вдребезги пьяный – непременно добьется своего.
Долго ли шатался он по улицам, отпугивая своим видом представительниц прекрасного пола? Какие черные силы бушевали в его груди? Наконец он вышел на Краснознаменную. На троллейбусной остановке стояли две женщин. Одна была пухленькой, лет сорока, другая – постарше: настоящая баба-яга, костяная нога, какими пугают маленьких детей. Петр приблизился к ним.
– Здравствуй, красавица,– сказал  он пухленькой. – Давно автобуса не было?
Женщина повела плечами. Петр взял ее за руку и посмотрел ей в глаза долгим нежным взглядом.
– Послушай, девочка,– мягко проворковал Петр, не сводя с нее призывного взора. – Ты далеко едешь?
– Далеко.
– Куда, если не секрет?
– Домой.
– А где твой дом?
 Женщина промолчала.
– Ты сильно спешишь?
– Да.
– А это кто? Твоя подруга?
– А в чем дело?
 Петр обнял женщину за плечи. Губы его дрогнули, изогнулись скептической полуулыбке:
– А ты не понимаешь?
– Нет.
– А если я скажу тебе, в чем дело? Сказать?
–  Ну, скажи.
– Ты мне нравишься,– сознался Петр с обворожительной улыбкой. – Идем, погуляем, моя радость. Смотри, какая ночь звездная.
Женщина мягко улыбнулась:
– Стара я уже, с тобой гулять.
– Как это стара? – изумился Петр. – Глупости. Ты говоришь глупости. Из нас выйдет чудесная парочка. Ну-ка, идем к фонарю, я рассмотрю тебя получше.
Он потянул женщину к фонарю.
– О,– с восхищением проговорил Петр, рассматривая ее на свету. – Как же ты говоришь, что стара? Да ты просто прелесть! Ну, прямо персик! Тебе, наверное, еще нет и девятнадцати? И смотри, какая пышечка! Щечки кругленькие, губки свежие, как вишенки! Так и хочется поцеловать. Блондиночка, кажется? Ну, да, блондиночка. Смотри, какая удача! А я как раз люблю блондинок.
Он потрепал женщину по щеке.
– Ты чудо как хороша! Поверь, моя милочка, я влюбился в тебя с первого взгляда. Ты веришь в любовь с первого взгляда?
– Нет,– сказала блондинка.
– И напрасно. В тебя же просто невозможно не влюбиться!  – заливался соловьем Воробьев.– Ах, девочка моя, если бы ты знала, как ты хороша! Какое у тебя красивое лицо! Какая шейка! Какие глазки! Какая великолепная фигур-ра! У тебя чудесные формы, поверь мне. Ты вся такая пышная, роскошная, как пирожок в духовке. И, знаешь, ты мне чем-то  напоминаешь Аллу Пугачеву. Ты, часом, не ее сестра?
– Нет.
– И не племянница?
Она с улыбкой покачала головой.
– А, может быть, ты ее внучка? А? Нет?  Но ты поешь? Наверняка поешь! Мне кажется, что у тебя чудесный голос. Ты знаешь, мне так хочется послушать твое пение...
– А больше ничего?
– Ну, почему же – ничего? – со сладкою улыбкой промурлыкал Петр. – Ведь мы с тобой не дети... Ты знаешь, в тебе есть что-то необыкновенное, какая-то изюминка. У тебя оч-чень, оч-чень красивые ноги, поверь мне. Ах, какие у тебя ножки! Бог ты мой! Ты знаешь, кажется, где-то у Пушкина на этот счет здорово сказано. Погоди, дай припомнить, как же там… Ага! Вот, слушай:

Мелькают ножки...
Тра-та-та-там...
По их следам
Летают пламенные взоры.

Ну, или что-то в этом роде. И, кажется, что-то насчет того, что во всей Руси он никак не может найти пары приличных женских ног, а кончает тем, что вот он, дескать, лежит на берегу моря и держит в руке отличную женскую ногу! В общем, очень свежо и оригинально... Ты знаешь, я не особенно большого мнения о Пушкине, как о поэте, и все никак не могу взять в толк, за что его все так хвалят, но местами он бывает неплох. И насчет ног он верно подметил: для женщины ноги – это главное. Фасад, конечно, тоже имеет значение, ну, и душа там и вся прочая атрибутика, но ноги – это в женщине основное. Нет, серьезно, настоящий мужчина ради красивых женских ног на все, на все пойдет! Не веришь? А хочешь, я понесу тебя на руках к звездам? Не? Не хочешь? Ну, ладно. Дело не в том. Главное – я парень хороший...  Пошли, пошли погуляем, моя прелесть! Мы будем бродить с тобой, взявшись за руки, под ночным звездным небом и слушать, как стрекочут кузнечики. Ты слышала когда-нибудь, как стрекочут кузнечики? Нет? О, ты должна непременно послушать их стрекот!
Петр взял блондинку под руку и потянул за собой. Та слабо упиралась.
– Ну, что ты как маленькая? – засмеялся Петр.– Или ты мне не веришь? Посмотри на меня: взгляни в мое открытое, честное лицо. Разве я похож на обманщика? Пошли, пошли со мной, моя милая. Я подарю тебе море, море блаженства!
– Нет, не могу,– вздыхала блондинка.
– Но почему, почему?
– Нам надо ехать.
– Глупости,– возразил Петр. – Ты говоришь глупости. Куда тебе спешить? Домой? К мужу? Неужели тебе никогда не хотелось вырваться из этого замкнутого круга? Но вот минута настала! Поверь, твое счастье близко. Зачем же тебе ехать домой, когда рядом с тобой – такой классный мужчина! А ты – так молода, так обворожительна, и хороша!
Не удержавшись, Петр поцеловал женщину в щеку. Она неуверенно оттолкнула его от себя.
– Лида, не дури,– раздался хриплый каркающий голос.
Они обернулись.
– Прямо не знаю, как быть,– с какой-то детской полуулыбкой сказала блондинка. – Смотри, какой кавалер подвернулся.
Петр обнял Лиду, прижался щекой к ее щеке.
– Уйди, не мешай нашему счастью,– с пафосом произнес он. – Ты видишь, как мы счастливы, как нам хорошо вместе!
– Ты что, сума сошла? – сказала костяная нога. – Нам надо ехать.
– Ехать? Куда ехать! – вскричал Петр.– Я не пущу ее! Она останется со мной! Уйди, разлучница! Прочь с дороги! Учти, я смету все преграды на своем пути. И, не в твоих силах, помешать нашему счастью!
– Лида! – каркнула подруга.
– Но ты послушай его! Он говорит, как сумасшедший!
– Он и есть сумасшедший. Пошли!
Она взяла ее за руку.
– Да,– неуверенно проговорила блондинка. – Мне надо идти... Как вас зовут?
Петр отступил от женщины, картинно расшаркался, и с величайшей галантностью поцеловал ей руку.
– Петр Васильевич Орлов,– представился он. – В душе своей поэт, однако, в силу некоторых прозаических обстоятельств вынужден заниматься изнурительной умственной работой на благо отечественной индустрии. В чем именно состоит моя работа – я, к сожалению, сказать не могу. Это – государственная тайна! Впрочем, поговорим о чем-нибудь возвышенном... Лида, милая, у тебя прекрасные волосы...
В то время, как Петр занимал свою даму подобными разговорами, баба-яга увидела на дороге зеленый огонек такси, выбежала на обочину и остановила машину.
– Лида! – каркнула она. – Поехали!
– Ничего не поделаешь,– женщина повела плечами, с сожалением глядя на Петра ласковыми глазами. – Надо ехать.
Она двинулась к такси. Петр последовал за ней.
– Да, да,– приговаривал он. – Ехать... Надо ехать... Как же я это сразу не сообразил? Нам надо немедленно ехать!
Баба-яга заняла место в машине рядом с шофером. Петр, как и подобает галантному кавалеру, любезно распахнул перед Лидой заднюю дверцу и, как только она уселась, ввалился в такси.
– Поехали,– захлопнув дверцу, сказал он и тронул шофера за плечо.
– Что? – отозвалась баба-яга. – А ну, вылазь!
– Это моя тетя,– с приятной улыбкой пояснил шоферу Петр.–  Вечно возникает. Ну, поехали, дорогой. Мы спешим.
– Нахал,– буркнула баба-яга.
Шофер тронул машину с места. Петр обнял блондинку и горячо поцеловал в шею.
– Куда мы едем? – спросил он.
– Домой.
– Не валяй дурака,– сказал Петр. – Это ночь наша. Твоя и  моя. Ты поняла? Второй такой случай тебе может уже не подвернуться. Учти, такие элегантные кавалеры, как я, не каждый день встречаются на пути. Сейчас ты откажешь мне, а потом всю жизнь будешь себя казнить! Ты станешь старой, беззубой бабушкой, и шамкая старческими губами, размазывая слезы по морщинистым щекам, бессильно думать: «Зачем, ах, зачем я не уступила ему тогда!»  Но будет поздно... Слишком поздно... Но нет! Нет! – вскричал Петр. – Я не допущу этого, моя прелесть! Можешь довериться мне!
Он начал осыпать женщину страстными поцелуями. Лида сидела,  как пьяная, откинув голову на спинку сиденья и полузакрыв глаза.
Голос бабы-яги вывел их из сладкого забытия.
– Приехали,– протрубила костяная нога. – А ну вставайте.
 Петр с блондинкой разомкнули объятия. Такси стояло. Баба-яга расплачивалась с ухмыляющимся шофером. Они вылезли из машины. Петр обнял блондинку и пошел с ней по улице. Баба-яга настигла парочку.
– Пусти ее,– каркнула она, хватая подругу за руку.
– Не пущу, – ответил ей Петр. – Кто ты такая, и по какому праву вмешиваешься в нашу жизнь? Она хоть и молода, но уже достигла совершеннолетия и не нуждается в твоей опеке.
– Ей надо домой.
– Она сама знает, куда ей надо. Да что это такое? – вдруг возмутился Петр. – Что ты все время путаешься у нас под ногами? Ты видишь, как мы хотим побыть вместе? Какая дикость – становиться на пути у влюбленных.
– Лида, брось ты этого идиота,– сказала баба-яга.
Блондинка нерешительно улыбнулась.
– Да,– произнесла она. – Нам надо идти.
Взгляд ее говорил совсем о другом.
– Что? – вскричал Петр. – Идиота? А ну повтори! Да знаешь ли ты, что совершила? Ты оскорбила Че-ло-ве-ка! А ты... – Петр, казалось, был так взбешен, что просто не находил нужных слов. – Иди... Иди, если твоя мамочка для тебя дороже нашего счастья. А я пойду один... Я пойду в горы, в пустыню... Я приду к синему морю, повешу камень на шею, спрыгну со скалы и утоплюсь... Ты этого хочешь? Ты этого добиваешься? Ну, хорошо! Пусть будет так! Пусть будет по-твоему!
Петр нервно зашагал взад-вперед.
– Я ухожу! – восклицал Воробьев. – Ухожу навсегда. В пучину небытия! В мир иной, где нет ни зависти, ни злобы, ни печали! Но сперва, перед своею кончиною, я хотел бы сказать тебе несколько слов. Надеюсь, вы не откажете в этом человеку, стоящему одной ногой в могиле? – с язвительною усмешкою обратился он к бабе-яге.
С этими словами Петр вырвал блондинку из ее рук.
 – Идем, моя радость, мое сокровище. Два слова – и все будет кончено. Навеки!
Он обнял женщину за талию и зашагал с ней по улице.
– Лида, не делай глупостей! – каркнула костяная нога.
 Петр свернул в переулок.
– Куда мы идем? – спросила Лида.
– Неважно. Нам надо оторваться от твоей пришибленной подруги. Бог мой, какая дура! А ты тоже хороша: «Нам надо идти!»
– Но ты же видел, как она привязалась!
– Значит, надо было сразу отшить ее. Кстати, кто она такая?
– Сестра.
– А ведет себя так, словно она твоя свекровь... Нет, я просто не нахожу слов,– Петр с недоумением развел руки. – Какая бестактность! Таких наглых людей надо учить... Поцелуй меня.
Женщина потупилась.
– Ну, поцелуй же. Или я тебе не нравлюсь? Давай не будем играть в кошки-мышки.
Женщина промолчала, и тогда Петр сам жадно припал к ее губам.
– Теперь ты,– насладившись долгим поцелуем, предложил он.
– Нет...
– Ну?!
Блондинка легонько поцеловала его в губы.
– Сильнее,– потребовал Петр. – Я хочу, чтобы ты целовала меня как любовника, а не как мужа.
Женщина повиновалась.
– Ну вот,– довольно улыбнулся Петр.– Другое дело... Скажи, ведь я тебе нравлюсь?
– Нравишься.
– И ты мне тоже. Не, серьезно... А вон и скамейка. Посидим?
Вблизи, под акацией, действительно виднелась скамейка. Они сели на нее и стали целоваться.
– Ты чудо как хороша,– горячо шептал женщине на ушко Петр. – Милая моя, у меня никогда, никогда не было таких шикарных женщин. Ты так волнуешь меня! Я просто не могу. Мне кажется, что я сошел сума. Ты даже не представляешь, что делаешь со мной! Я так хочу тебя! Не говори мне нет! Все равно ты будешь моей сегодня ночью!
Петр зажал женщине рот поцелуем.
 – Не говори, нет! – оторвавшись от ее губ,  прошептал ей на ухо Петр. – Ты такая красивая, такая роскошная женщина. Ну почему, почему мы не встретились раньше?
Петр в волнении устремил на нее огненный взгляд.
– Богиня! – вскричал он. – Ты богиня!
И вдруг рухнул перед блондинкой на колени, с мольбою протянул к ней руки и надрывно продекламировал.
Я к тебе пришел
Из далеких стран.
Я тобою был
До зари пьян.
В свои сети меня
Заманила ты.
Мою молодость
Загубила ты.
Он всхлипнул и уткнулся женщине лицом в подол платья, как маленький мальчик. Плечи его вздрагивали от рыданий. Блондинка погладила его по голове.
– Что с тобой, Петя? – спросила она.
– Она не любит меня! – в отчаянии прорычал Петр.
– Кто?
– Жена,– горько заплакал он. – Жена! Кто же еще?
– Ну, успокойся.
Женщина подняла его на ноги, усадила рядом с собой.
– Успокойся, Петя,– говорила она, прижимая его к своей груди и целуя в мокрые щеки.
– Нет! – плакал Петр. – Она меня не любит! Я никогда, никогда не был с ней счастлив! Ты понимаешь? Я ей не нужен! Нет, ты не понимаешь. Ты ничего, ничего не можешь понять! Я не могу так больше жить!
– Но почему? Почему?
Женщина взъерошила его волосы. Ей нравилась роль утешительницы молодого красивого мужчины.
– Мой милый мальчик,– прошептала она. – Ну, не плачь. Все пройдет. Все будет хорошо... Пойдем ко мне?
– Куда?
– Ко мне домой.
– А как же муж?
– Глупенький,– улыбнулась женщина. – Мой глупенький, маленький мальчик... И ты мне поверил? Успокойся: у меня мужа нет.
Глава пятнадцатая
ПОКАЯНИЕ
За ночь небо заволокло грозовыми тучами, и к четырем часам утра хлынул ливень.
Потоки воды забарабанили по крышам домов, загудели в водосточных трубах и покатились по улицам нашего городка, смывая всю грязь, скопившуюся в самых различных его закоулках за долгие дни июльской жары.
На Советской, Подпольной, Рабочей и других улицах уровень воды достиг 30–40 сантиметров, а по Колодезной дождевые потоки неслись уже настоящей рекой. Этот ливень сопровождался молниями и шквальным ветром, вырвавшем с корнем множетсво старых деревьев. Впрочем, по времени он не был таким уж продолжительным – буйство стихий длилось не более 4 часов.
Петр Воробьев явился в родные пенаты в самый разгар ливня. Домашние тапочки, в которых он вышел из дому на дружескую прогулку с папой Шульцем, были унесены потоками мутной дождевой воды, штанины мокрых брюк закатаны выше колен, поскольку нашему незадачливому поэту пришлось форсировать множество улиц, вдруг превратившихся в бурлящие ручьи, и на босых ногах гуляки налипли комья грязи.
Тихо, словно вор, «ни Гоголь и ни Пушкин» приоткрыл входную дверь и принялся вытирать натруженные ноги о коврик. Затем на цыпочках прокрался в комнату.
Настя лежала на кровати, глядя в потолок. Ее лицо было холодным и отчужденным. Услышав, как вошел муж, она не шелохнулась. С первого взгляда на жену Петр понял, что она не спала всю ночь – даже постель не была разобрана.
Он подошел к кровати с низко опущенной головой. На душе было гадко. Гадко и противно.
 – Настенька, солнышко,– с каким-то чужим, хриплым и заискивающим голосом произнес он. – Прости меня.
 Она не ответила.
 – Ну, прости...
Он протянул к ней руку, жалко улыбаясь. Жена взглянула на него с презрением, и его рука, как плеть, повисла в воздухе. На лице жены он вдруг увидел мелкие морщинки; они  лежали у нее под глазами и вокруг рта; он увидел также, что кожа ее пожелтела, утратила свежесть, и что шея была тонкая и хрупкая, а глаза – опустошенные. Как же он раньше этого не замечал!
– Я знаю, что был не прав,– покорно склонив голову, выдавил из себя Петр. – Так получилось... Я перебрал... Ну, пожалуйста, прости... в последний раз, а? Я больше не буду. Честное слово, никогда больше не буду. Вот ты увидишь, ты сама потом увидишь...
За окном ослепительно блеснула молния, послышались раскаты грома. Из распоротого чрева небес с новой силой хлынули потоки дождевой воды.
Из глаз мужа потекли грючие слезы.
О, как противен, как гадок сам себе был он в эту минуту!
– Ну, я подлец,– со слезами раскаяния на глазах, проговорил Петр. – Согласен. Ну, что ж... А ты прости? Ведь не совсем же я пропащий человек? Ты только дай мне возможность исправиться.
Теперь он превратился из разъяренного быка в мокрую курицу. Жена отвернулась от него.
Губы Петра жалостливо задрожали – красоваться было уже не перед кем.
– Ну, хочешь, я встану перед тобой на колени, а? – предложил Петр, глотая слезы. – Хочешь? Я знаю, что виноват перед тобой. Но ведь я тебя люблю!
 Он остро чувствовал всю фальшь своих слов. Он предал свою любовь. И знал об этом.
Петр опустился на колени.
– Настенька, родная моя, поверь, в последний раз. Ты сама увидишь, я больше не возьму в рот ни капли спиртного. Я исправлюсь... Буду помогать тебе... мыть полы, читать детям книжки... Помогать во всем, сама увидишь. Ты только улыбнись.
Ему так хотелось, чтобы жена побранила его, поплакала у него на груди, как бывало когда-то, а потом и простила... Но она, казалось, не слышала, не хотела слышать больше ничего.

ВМЕСТО ЭПИЛОГА
Эта встреча, как думалось ему, была чистейшей случайностью. Но не была ли она, в своем роде, неким испытанием? Неким экзаменом на право называться мужчиной, который он был обязан выдержать ради себя самого, ради жены и детей, ради своей любви? Не устраивает ли Жизнь каждому из нас свои экзамены? И как часто бываем мы похожи на нерадивых учеников: срезываемся на самых элементарных вопросах, вновь идем на переэкзаменовку, вытаскиваем все те же билеты, и с каждым новым заходом сдавать экзамен нам становится все трудней. А когда Жизнь выставляет нам свои оценки – болезни, несчастья, разбитые судьбы, скорби и одиночество – мы все думаем: не судьба! Роковое стечение обстоятельств!
На этот раз его экзаменатор стоял в очереди у бочки с пивом, переминаясь с ноги на ногу и почесывая голову. Увидев проходящего мимо товарища, он приветливо взмахнул рукой:
– О, Петек! Греби сюда!
Петр нехотя подошел к Таежному Волку.
Каждая черточка в нем была ему невыносимо противна.
– Привет!
– Здорово...
Они пожали руки.
Как и в прошлую их встречу, вечер был чудесен –  солнце уже клонилось к горизонту, окрашивая край неба в нежно-багряные тона.
– Сколько тебе? – деловито осведомился Волк.
Петр вздохнул, переступив с ноги на ногу.
Давно ли он не смел смотреть в глаза жене?
«Смотри, Петя, в последний раз,– сказала ему тогда жена. – Или водка – или я. Выбирай».
– Так сколько тебе? – нетерпеливо спросил Керя.
– Я не буду.
– Да ты чо? – остолбенел Волк.
Теперь он стоял уже у самого крана. Продавщица подгоняла:
– Давайте быстрее. Не задерживайте.
– Так сколько тебе брать?
– Я не буду,– хмуро повторил Петр, силясь придать своему голосу необходимую твердость.
В очереди заволновались.
– Да что вы там телитесь? Давайте, рожайте уже скорее! 
– Шесть бокалов,– решил Сергей и крикнул: – Вова!
Подошел Вова. У Вовы – мясистое лицо с отвислым подбородком и маленькими заплывшими глазками; волосы русые, редкие, ниспадающие на узкий лоб, а уши — большие и слегка оттопыренные. Одет Вова в просторную клетчатую рубаху навыпуск, под которой вырисовывался округлый, как у беременной женщины, животик. Брюки он носил тоже просторные, светло-кремового тона, живописно украшенные пятнами винного цвета. На ногах Кериного приятеля болтались искривленные шлепанцы, а на лице играла безмятежная улыбка – похоже, этот человек был вполне доволен своей жизнью, и него не было никаких проблем.
Троица отошла в сторонку и пристроила свои кружки на крыле над колесом бочки.
 – Знакомься,– представил Керя своего приятеля. – Вова.
Петр нехотя пожал протянутую руку.
– Петр,– сказал Волк. – Мой лучший кент!
Этими словами церемония представления была окончена, и мужчины стали пить пиво.
– Да... Хороша,– высказался Вова с блаженной улыбкой, отпив с полбокала. – Особенно после вчерашнего бодуна...
– Ну,– кивнул Керя, сдувая пену с верхней губы. – Недурственно...
– Туда бы еще добавить по пятьдесят грамм водяры,– мечтательно заметил Вова,– и ваабще было б нищак.
Мужчины допили по первой кружке и пошли по второму кругу.
– Так какие будут предложения, а, братва? – поинтересовался Вова. – Может, сообразим на троих?
– Я не пью,– сухо отказался Петр.
– Что так? – участливо спросил Вова. – Печень?
– Нет, почки!
– Слушай ты его,– засмеялся Волк. – На прошлой неделе мы с ним так загудели!
– Так что ж ты тут нам мозги компостируешь? – добродушно удивился Вова. – Я же вижу: свой чувак!
Лицо Таежного Волка расплылось в довольно глупой улыбке:
– Сколько ж это мы с тобой тогда мекнули, а? – спросил он у Петра и стал подсчитывать количестов поглощенного ими спиртного.  Воспоминания папы Шульца были сбивчивыми.
– Послушай, Петек, а я чо, действительно плавал в какой-то канаве, или мне это только приснилось? — решил освежить свои вопоминания Волк
– Плавал,– подтвердил Петр.
– Как? – искренне удивлися Волк.
– Вольным стилем.
– Да ну!
Похоже, это было для Кери полной неожиданностью.
– А куда ж ты потом подевался? – поинтересовался он. – Помню, мы с тобой бухали в ганделике, а потом, кажется, добавляли еще у Бабы Тони.. И, вроде бы, из-за чего-то поцапались? Ну, ты и шебутной, когда выпьешь, скажу я тебе! Молодец! Люблю таких.
В немногих словах Керя попытался воскресить в памяти дальнейшие события.
Из его слов выходило, что он ходил под окнами женского общежития, и все свистел, намереваясь познакомиться с какой-нибудь девчонкой. Одна из них, действительно, выглянула и сказала ему, чтобы он не мешал спать. Но Керя все не унимался, и тогда девушка, вновь выйдя на балкон, вылила ему на голову ведро помоев.
– В общем, погулял от души! – заключил свой рассказ папа Шульц. – Правда, потом пришлось погрызться со своей коброй... Прихожу домой где-то часа в три ночи, а она кричит с порога: «Где был, гуляка!» И качалку наготове держит. Я ей: «Не твое дело. Где был – там уже нету!» А она: «Как это не мое дело? Как это не мое дело? С какой это ты шлюхой таскался?» Эх, я как вспыхну – ты, Петек, мою натуру знаешь! – как понесу ее по кочкам! «Какая шлюха! Ты чо мелешь, дура?» А она: «Не такая я  дура, как ты думаешь!» Побежала в комнату, зеркало тащит. На, кричит, погляди на свою рожу, кобель поганый! И без справки ко мне больше не подходи! Я зырк в зеркало – а и точно: морда такая, словно по ней трактором «Беларусь» проехали. И вся шея в синяках. А откуда они взялись – понятия не имею.
– Вот видишь,– сказал Вова, благостно улыбаясь. Водка – это зло. А зло надо уничтожить. И подумайте сами, парни: если не мы – то кто?
– Действительно,– сказал Волк. – Кто?
 Приятели выжидающие посмотрели на Петра.
– Так что? – наседал Вова,– пропустим по стаканчику сухаря – и в разбежную? Чисто символически? За наше знакомство?
«Или водка – или я,– так сказала тогда жена. – Выбирай».
«Да ты мужик – или баба?» – насмешливо шепнул Петру на ухо злобный чертик
«А, может, действительно, выпить сто грамм, чтоб поддержать компанию? – засомневался Петр. – А то, ведь, правда, как-то неудобно. И – сразу же домой. 

***
В сером небе выдавился бледный рог месяца. Мужчины стоят на полутемной улице. Петр держит Вову за пуговицу на рубахе и вдохновенно читает ему свои стихи:
Лошадь в стойле стояла,
Сено жевала, фырчала,
И тихо хвостом мотыляла…