Цветочки

Наступило седьмое ноября, и я должен был купить красных гвоздик: возложить цветы на могилу героев: большую охапку, чтобы каждому комсомольцу досталось по лепесточку.
Специально открыли большой универмаг, но там, конечно, было пусто: голые прилавки, зияющие полки и даже продавцов ни души, только качалась в стеклянной витрине табличка в строгом стиле: «Все ушли на демонстрацию».Тусклый кафель протяжно скрипел под моими ногами, лампы дневного света, - испорченные, - перемигивались друг с другом, - и вариантов не оставалось.
Но я все же нашел, отыскал, обнаружил единственный отдел, где торговали цветами. Но красных гвоздик там не было: сплошь белые – словно северный снег, словно питерская ночь, словно фата для тонкой брюнетки. Эта самая брюнетка – крашеная – стояла за кассой и никого, наверно, не ждала. Замечательная касса: ржавая, с царапинами… и какие-то бесконечные пуговицы на витрине… прищепки, молнии… прочая бижутерия, необходимая в хозяйстве.
Брюнетка, худая и высокая, щелкнула клавишами и протянула мне чек… Но вот чего совершенно не помню: когда я успел узнать ее имя: Алина. Конечно, ругали бы меня на бюро, то есть не то чтобы ругали… но стало бы неловко и пришлось бы краснеть: зачем революционерам белые лепестки ?
Но это все цветочки, а вот если бы узнали, что я весь букет подарил тут же, не сходя с места, худенькой брюнетке… Худенькой, стройной брюнетке по имени Алина. Потому что у нее был день рождения и праздничное колечко блестело… тонкие пальцы, узенькая ладошка…
И конечно, полное безобразие работать в праздник: хочется веселиться, гулять ясным вечером по городу и вдыхать свежий осенний воздух. К счастью, близилось пять часов, время свободы, и Алина разрешила подождать ее у входа. И когда она вышла, я вручил этот самый букет.
Я не умел дарить цветы – она неловко протянула руки – и гвоздики медленно осыпались к ее ногам… словно огромные снежинки. И когда мы склонялись над лепестками, пряди ее волос касались моей щеки, и все такое, и…
Я проводил Алину домой и увидел двухэтажное деревянное здание: старое, старинное, древнее, и яблоневый сад вокруг, и берег холодной реки, и ледяной родник. Мы пили из родника в этот вечер и гуляли по берегу много дней спустя. А кроме Алины, в доме не жил никто, только бабушка и дедушка, но даже с ними не захотела она меня знакомить. Родители... Алина была уверена, что их и не было никогда.
А уже через месяц мы поженились – и прежде промелькнула наша солнечная история, та что бывает всегда и что всегда одинакова. Потом почему-то лишь сон: томительный, сладкий; бесконечный, желанный, бессмысленный. Я не знаю, кто был неправ в нашем браке.
Нас, наверное, повенчали где-то далеко от этой земли, там, где все прозрачно и светло, повенчали еще до рождения. И случилось редкое счастье: мы встретили друг друга снова. Но проклятые цветочки всегда лежали между нами. Скользнувшая жизнь: бессмысленный бред забытья. И слова застревали где-то под ребрами, когда нужно было сказать, - и слова сыпались с языка, когда хотелось молчать. Мы поднимали один за одним упавшие к ногам лепестки: понедельник, вторник, среда – и сминали их в кулаке.
А потом наступала пустота, и я подходил к ней в полутьме… ведь мы умели любить друг друга. Мы знали это счастье, этот жар, когда становилось душно и стремительно, здесь, сейчас… Словно не с нами, с закрытыми глазами, с помутненным взором, с истерикой, ненавистью следующим утром. Словно таяло в ней что-то, исчезало по капле, со слезами.
…Алина стояла на фоне темнеющего окна: тонкая, прозрачная, неподвижная, будто замерзшая вода. Я прикасался к губам, но губы ничего не хотели, они были мертвы или еще не начинали жить. Лицо и глаза умирали без чего-то большего, без молчания. Без молчания.
Мы жили зимой. Мы ходили на выставку ледяных фигур и подолгу прятались друг от друга среди веселых разноцветных глыб. Алина не хотела уходить с этого карнавала, она прижималась щекою к какой-нибудь ледышке и смотрела на меня, на что-то другое, чем я, печальным призрачным взглядом. И солнце негреющими лучами пронзало эту феерию и, кажется, в болезненно-голубом небе отражались и неподвижные льдистые скульптуры, и моя девушка, моя жена, затерявшаяся среди них.
Она ненавидела фильм про Снегурочку. Бесилась, горячилась, вскипала, когда видела эту страшную сказку. И последнюю сцену.
Но Боже, как хотелось забыть, сорвать, словно колючую одежду, все эти наваждения. Злоба рабочей недели в понедельник. Незабвенная, кричащая любовь во вторник. Хмурое выяснение правды в среду.
Замереть рядом с ней в чистой ледяной неподвижности, так чтобы чувствовать щекою кончики ее волос – как они дрожат и взлетают на холодном ветерке. И не нужно слов, не потому, что все сказано, а потому что слова еще не родились. И даст Бог, не появятся.
Но надо было прыгать через костер, и жар опалял бедра с каждым разом все сильней и сильней. Но надо было прыгать снова и снова, потому что замерзнуть можно лишь там, далеко, бесконечно далеко, откуда Снегурочка родом. А здесь, где живут люди, нужно все время греться. Здесь нет белого инея. Здесь только веселье.
И еще она умирала без цветов. Они должны были жить в комнате каждый день, но только обязательно белые, как при нашей первой встрече: гвоздики, астры, гладиолусы, хризантемы – в чистой ледяной воде. Но я забывал приносить их, и Алина плакала, когда лепестки высыхали и опадали. Я много чего забывал, потому что не хватало времени. Потому что материки дрейфовали на юг, и вулканы выплескивали пламя. В стране тлели новые революции, и надо было успеть загрести жар. Москва сверкала огнями, в каждый из которых можно было влюбиться. Огни падали в тело и прожигали его навсегда.
И это все цветочки, но я вдруг перестал верить в ее любовь. Алина никогда не улыбалась –я не давал повода для радости. Она словно была заморожена, одурманена. И все же пыталась казаться живой. Когда тащила меня в бар или в театр, где давали модный спектакль. Или обсуждала варианты заработков… в процентном отношении выгодней выращивать животных юга. И вечером, в постели, она тоже казалась живой. Все это костры, чтобы растаяло сердце. Но она никогда не смотрела мне в глаза.
И то, что случилось, сделалось неизбежным: я вышел на площадку, захлопнул за собой дверь и зашагал по пыльным ступеням куда-то вниз.
Далеко вверху вздрогнуло и посыпалось стекло, и солнце осветило наши руки; Алина уже стояла рядом – словно сумела догнать меня. Она первый раз рассмотрела цвет моих зрачков, и я узнал ее лицо, единственные черты, в которых, словно льдинки, таяли прозрачные слезы. Мы были повенчаны навсегда и не могли расстаться. Нежные, хрупкие ресницы, дрожащие пальцы Алины трепетали от моих поцелуев. Но в моих объятиях лежали цветочки, всего лишь цветочки, и я касался жаркими губами тонких, белых, светящихся на ветру лепестков. Так что они умирали один за другим, падали вниз, исчезали.
Алина что-то сказала, наверное, про любовь. И вместо живого цветка, вместо раскрытого бутона в моих руках остался лишь тонкий, голый стебелек. Я разжал пальцы и вышел из подъезда: так началась моя нынешняя жизнь, человеческая жизнь. И это всё…