Девочка с собакой

Она встретила меня на пороге и даже чуть улыбнулась: совершенно неожиданная вещь, я думал, Майя печальна всегда и со всеми. Мы прошли по коридору мимо разоренных стен: ободранные обои, обнаженная штукатурка, свежие пятна ремонта. Под ногами была грязь, разуваться казалось нелепостью… и почему-то в этой квартире все выглядело естественным… Здесь, пожалуй, не могли жить люди; громоздились вокруг бардак и разруха.
«Обычный легкий ремонт», – объяснила Майя. «Что же, не мое дело; пусть все будет как есть», – подумал я.
В ее комнату, казалось, собрали мебель со всего дома. Мы протиснулись между шкафом и трюмо, перелезли с прибаутками через кровать и оказались в узком закутке возле окна. Я не знал, для чего пришел в эти гости, и я не был уверен, что Майя помнит еще, для чего меня пригласила. На позавчерашней тусовке я ухаживал за ее подругой – кстати, как звали ту девушку ? Обнимались танцуя, шептались игриво, обменялись телефонами. А с Майей я едва обмолвился несколькими словами, даже не припомню, о чем. И вот вчерашний звонок, и почти что незнакомый голос, и неуверенная просьба о помощи. Техника – наша всеобщая любовь, а у Майи сломался телефон. Почему она решила, что я могу что-то сделать, и почему я не разубедил ее сразу в своих способностях ?
Я поехал, хотя не видел в том особого смысла. И теперь, оказавшись за шкафом, оглянулся в поисках аппарата, но увидел лишь огромную собаку, дремавшую в мягком кресле. У этой лохматой красавицы было, как мне вскоре довелось узнать, сразу два имени: одно публичное, другое домашнее, интимное. Оба прозвища казались странными, и на оба собака могла плевать, если не хотела общаться.
- Инка, Инка, ах ты моя хорошая, скотинка любимая! – воскликнула Майя и, упав на колени, обняла свое пушистое чудище, поцеловала в нос, что-то прошептала на ухо. Потом поднялась с пола и потянула собаку за шкирку – прочь из кресла. Инка заворчала, но подчинилась.
«Садись», – небрежно кинула мне Майя – быстро взглянув исподлобья – а сама забралась на стол. Я шагнул к креслу, но собака мгновенно вскочила и громко залаяла. «Атман!» – проорала Майя. После недолгой борьбы Атман обиженно легла на пол рядом с креслом и отвернулась. Я, однако, предпочел разместиться на жесткой табуретке; кресло осталось пустовать.
Что было в этом эпизоде, я не знаю, но мы словно выпали из времени, забыли, что за окном расцветает весна и гладит щеки последним теплом заходящее солнце. А здесь, в забитой мебелью комнате, душными вихрями свернулся воздух и ясень, растущий рядом с окном, густыми ветвями заслонял небо. Мы сидели в зеленовато-сером полумраке и перекатывали необязательный разговор… как в ожидании чего-то большего.
И я предчувствовал, как побуду здесь еще часок, а потом испарюсь, отправлюсь на тусовку в галерею: там сегодня Ник и Боккаччо, а также наверняка сестренки Песочниковы. А завтра дозвонюсь наконец до Елены, и отправимся с ней, как собирались, в клуб. Или, может быть, Людочка…
А пока я сидел на табуретке рядом с пустым креслом, и собака у ног притворялась спящей, а я слушал Майю, и сам рассказывал что-то, и смотрел ее рисунки. Майя словно боялась, что я поспешу… искала интересных вещей в своем замкнутом жилище. Что показывают затворники новому человеку ? Она была, пожалуй, симпатичной, и в других обстоятельствах я пригласил бы ее в кино. Но здесь не было ничего похожего на обычный флирт… никаких двусмысленных оговорок, подчеркнутой симпатии, откровенных комплиментов, случайных будто бы прикосновений… Ничего. Майя и не смотрела почти на меня, лишь иногда… иногда вскидывала голову, заглядывала в глаза – и исчезала.
Эти быстрые скользящие взгляды ничего не значили… но где-то за стеной послышался грохот. Майя встала узнать, в чем дело, а я сказал, что мне, пожалуй, пора. И она быстро, очень быстро ответила, что, дескать, ладно… А потом шагнула к двери, и я задохнулся.
Черные круги перед глазами, и черное покрывало на лице, и тьма все ширится, несется бесконечным потоком. И в нем летят искры: далекие города и случайные станции, дорожные столбы, фары машин. Я без конца смотрел бы в эту черную пропасть, но я вновь повернулся к Майе.
Поезд тряхнуло; я молчал.
- Ну говори что-нибудь! – резко попросила моя любимая девушка. Но сама ведь полчаса безучастно глядела в двойное окно северного экспресса, не отвечала ни на какие вопросы. А теперь хотела говорить.
Я в изысканных выражениях предложил побеседовать о любви, но Майя прервала меня на втором поэтическом обороте.
- Почему люди не нужны друг другу ? – спросила она.
Я хотел пылко возразить, я хотел прижать ладони к сердцу, я хотел заплакать… но вовремя остановился. «Ты моя единственная», - сказал бы я ей – чтобы дать повод пожать плечами. И не раз это было уже: пустой вагон, и взгляды, устремленные в стороны друг от друга, в окна. И мимо тащатся за стеклом предметы внешнего мира. И хочется встряхнуть самого близкого человека, заставить смотреть в глаза, но не в детали. Страшнее смерти это равнодушное молчание.
А за те полгода, что мы были вместе, случалось всякое. Мне казалось, что Майя любит меня, и не существовало никого за пределами наших глаз. А потом наша поездка в Петербург и дальше, на Валаам. Мы вместе заходили в музейные комнаты, и шли через анфилады, чуть-чуть касаясь друг друга ладонями, и каждое движение пальцев говорило больше, чем все слова. Это было. И невский воздух застывал на наших губах, и просыпаясь я видел ее безмятежное, словно вычерченное острым пером, прозрачной тушью лицо. И мы бежали скорей на бесконечные, незнакомые улицы, держась друг за друга, словно в ожидании пропасти… словно земля могла исчезнуть под нашими ногами.
Но вот поезд замедляет ход, и мерзнут под скатами подмосковные деревни, и нам осталось не больше часа. И глядя безнадежно в ее усталое лицо, я снова и снова повторяю те же слова о любви и верности, об одиночестве и пустоте. Я вновь объясняю, почему так дорого то, что мы нашли и что она и мой мир – слепые близнецы. Но Майя отвечает, что ни во что не верит, а в вагоне нашем скучно, и где-то в районе ресторане уже веселятся. «Чего я не понимаю ?» – пытаюсь спросить я. «Ты не понимаешь ничего», – отрезает она. «Что там мелькает в деревьях ? – Ты не видишь меня, не слышишь, не чувствуешь, не молчишь. Я с тобой одна. – Но ведь было иначе ? – Не помню. – Что я должен сделать ? Я хочу быть с тобой. – Ничего».
И мне кажется, Майя думает о другом и о других, о новых знакомствах, об интересной жизни… Но я знаю, как ей плохо… Майя хочет обо всем рассказать – мне… я пойму эту скрытую боль, и мы растаем, растаем вместе… Я беру, я грею эти руки, целую прозрачные пальцы… слезы у нее в глазах, значит, все хорошо… но Майя  вырывает ладонь и отворачивается к окну. И тогда крыша вагона раскрывается, словно гроб, осколки летят в космос. А небо падает вниз, и звезды осыпают мое лицо, размазываясь по щекам.
А дальше я помню плохо. На вокзале мы стояли близко-близко… Майя прижалась ко мне, закрыла глаза, уткнулась лицом в мое плечо… Жалеть – значит любить. Никогда прежде я не чувствовал такой трепетной боли. Ее прозрачные, легкие волосы закрывали мне лицо, лежали на глазах, и я ничего не видел за этой солнечной льняной завесой, а только вдыхал яблоневый аромат. Но Майя сказала, что ей жарко, поморщилась, отступила… Побежала искать телефон и сразу затерялась в толпе, а над вокзальной суетой, над головами бесприютных скитальцев витал запах каменных откосов и звон бесконечных проводов. И потом из толпы вынырнул Юрик; его вороньи волосы метались по ветру; Майя не отрываясь смотрела ему в глаза. Но чемоданы увлекли нового друга к перронам, и Майя, самый дорогой для меня человек, осталась одна.
А девушки уже завели хоровод; ах пастушки! Широкие сарафаны, русые косы, васильковые глаза. Пустите к себе Майю. Ты такая же, – сказал я, – ты любима, – добавил шепотом. Слышишь   ли ? Я хочу видеть тебя с цветами и в белом платье. Я хочу видеть тебя одну среди них.
Но Майя ударила самую красивую в лицо. Пусть все рвется в клочья, нельзя жить на вокзале. Майя, у меня нет никого, кроме тебя! Я бил их ногами… девчонки падали в кровь… нельзя…
Я проснулся, очнулся от кошмара, а за окошком веселилось июньское солнце. Занавески были раздернуты, и на полу дачной комнаты дрожали оранжевые зайчики. Все это лишь страшное видение, и я никогда не ударю женщину. Это лишь ночной ужас, и я никогда не расколюсь надвое. Я зову маму, и она входит, садится на кровать, гладит меня по голове. Майя, у тебя очень нежные руки, – говорю я. Она целует меня и называет любимкой. Ее пальцы касаются моей щеки, и мне хорошо, и это вечность. Но Майя, все случится, что приснилось. Черный поезд, и невозможность высказать боль, и невозможность дышать одним воздухом. И слезы на глазах, а хочется рыдать в голос, и я дышу чаще, чаще, а воздуха не хватает; не хватает сил вытолкнуть наружу крик; я задыхаюсь и давлюсь… и просыпаюсь, просыпаюсь…
Я не мог понять, как меня сморило. Поезд все так же пробирался к конечной станции, и Майя сидела на своем месте, отделенная от меня столом, похожая на жестокого, светлого ангела. И я подумал, что не бывает так, что все это тоже лишь сон, а иначе не может случиться. Не может потеряться мир, и небо никогда не падает на землю. Не может человек, к которому рвешься навстречу, отступать прочь и прочь, растворяться в зеркале, исчезать. Но та же тьма за окном, и круги перед глазами. Надо проснуться, и тогда моя половинка по-прежнему будет со мной.
И я пришел в себя: все видения покинули сердце. Все та же неуютная комната оставалась вокруг, только, кажется, синеватая дымка витала в воздухе. «Ну конечно: изоляция, ремонт, замыкание», – подумал я. Майя вошла – я спросил, все ли в порядке. Она ответила, что да, – я поспешил прочь.
Словно не было ничего в эти полчаса. Я покинул ее квартиру, все такой же свободный… в выборе своих путей… такой же свободный… от чужих несчастий. Чтобы изредка вспоминать угрюмую девушку. Которая зачем-то звала меня к себе и с которой мы не успели толком поговорить…
Я вышел на улицу; была зима. Снег скрипел у меня под ногами и ложился на щеки, и покрывал голову белым…