Ожерелье

  В крохотном датском городке эту женщину никто не называл госпожой, все звали ее просто старуха Хансен. Однако когда Анн-Мари Бьёрнсон, вдова небезызвестного здесь ювелира, протянула дочери котелок супу, завернутый в полотенце, чтобы не остыл, она сказала:
– Иди отнеси это госпоже Хансен, да быстрее возвращайся. Хотя… Если твои уроки готовы, можешь задержаться у нее на часик, ты это любишь, я знаю.
  И Динке, этот маленький темноволосый ангел с глазками-угольками, хватала тяжелый горячий сверток и мчалась по бесконечным серым лестницам, громыхая своими огромными старыми башмаками. Сначала арка, потом небольшая улочка, по которой никогда не ездили машины, сквер из трех вековых дубов, подъезд, вновь лестница и, наконец, знакомая обшарпанная дверь…
  Дверь госпожа Хансен никогда не запирала. Может быть оттого, что ворам в ее крохотной квартирке нечем было бы поживиться, а может быть, она просто никого не ждала. Ей было почти девяносто лет, она пережила своего мужа и детей, а внуки ее никогда не навещали. Старуха целыми днями сидела в своем кресле-качалке,  не уступающем ей по годам, и вязала, бесконечно вязала очень длинный чулок, который потом распускала и вновь принималась за работу. За свою долгую жизнь старуха Хансен практически ослепла, почти ничего не видела, и когда у нее падала спица, она долго шарила иссохшими пальцами по полу, пока не находила эту вещицу. Однако глаза у нее были ясные и светлые, и она постоянно что-то неслышно напевала себе под нос. Динке часто забегала к ней, чтобы принести еды или прибрать в квартире, а в дни школьных каникул даже оставалась вечерами и читала ей вслух. Но особенно старуха Хансен любила слушать старинную мелодию из старой музыкальной шкатулки, на внутренней крышке которой была вделана пожелтевшая фотография. На ней не составляло труда разглядеть саму Хансен в юности – какой же хорошенькой она была тогда! – под руку с красивым молодым человеком, одетым в элегантный и немного щеголеватый костюм.
– В каком я там платье? – как-то спросила старуха Динке.
– В белом, – вглядевшись в фотографию, ответила девочка.
– Нет, это на черно-белом изображении так кажется, на самом деле оно было бледно-розовым, я-то знаю. Когда-то я нашла на дороге завалявшийся журнал, где девушка на обложке была в таком же платье. На все деньги я купила нитки похожего цвета и почти целый год вязала – из обыкновенных-то ниток! Зато потом все подруги завидовали моему наряду, я была так счастлива, так горда… Какой же смешной я была когда-то.
  В этот день, пока старуха Хансен ела горячий суп из котелка, и ложка дрожала в ее слабых руках, Динке быстро помыла пол и вытерла пыль с книжных полок. На глаза ей снова попалась старая музыкальная шкатулка. Девочка открыла ее, и оттуда полилась странная, но красивая механическая мелодия.
– Менуэт, – едва слышно сказала старуха.
– Госпожа Хансен, а кто же это на фотографии рядом с вами? – вдруг спросила Динке. – Ваш муж, когда он был молодой?
  Руки старухи Хансен затряслись еще сильнее, но не от старости, а от волнения. Странно, но никто никогда не задавал ей этого вопроса. Она отставила в сторону котелок с недоеденным супом и протянула руки Динке.
– Иди сюда, моя девочка, – прошептала она. – Иди, сядь рядом со мной. Только ты одна заботишься о старой развалине… Какие же теплые у тебя ладошки… Да, сядь вот здесь, рядом, я тебе кое-что расскажу…
  Знаешь, были годы, когда я тоже была юной девочкой, правда, когда это произошло, я была все же немного старше тебя. Я жила в маленьком провинциальном городке, еще меньше нашего, мой отец был аптекарем, и я помогала ему все свободное время. Я была единственным ребенком в семье, и, следовательно, аптека должна была перейти мне в наследство. Но у меня, глупой наивной девчонки, в голове было совсем не то. Я мечтала стать актрисой и попасть в Париж, и все свои деньги откладывала только на билет. И, наконец, я собрала достаточно, тогда мне как раз исполнилось семнадцать. Билет уже лежал в ящике моего стола, и я честно собиралась рассказать обо всем родителям, но так и не решилась. Поэтому на следующее утро, пока они еще спали, я уже сидела со своим маленьким чемоданчиком в вагоне второго класса, так никому ничего и не сказав.
  Поезд шел медленно, очень долго, шумно, громко гудел, все вокруг было серым от дыма… Я в первый раз оказалась в поезде, но это показалось мне вовсе не страшным. Но вот потом… Была зима, и в Париже впервые за много лет, да что там лет – десятилетий, шел сильный снег. Когда все начали выходить из поезда, собралось так много народу, началась ужасная давка, и я не могла ни шагу ступить и не понимала, что происходит. Когда, наконец, все это кончилось, я обнаружила, что потеряла перчатки и одну туфлю. Был небольшой мороз, а на мне красовалось то розовое платье, о котором я тебе говорила… С трудом ступая босой ногой по снегу (его было совсем мало, он лишь тонкой корочкой покрывал землю, но все равно это было ужасно неприятно), я кое-как доплелась до ближайшей скамейки и села туда, свернувшись калачиком и поджав ноги. Это произошло поздним вечером, вокруг не было ни души, я хотела спать, но одергивала себя, боялась замерзнуть. Но потом усталость окончательно сморила меня и я закрыла глаза, подумав: "Будь, что будет".
  И тут появился он. Молодой человек в высокой шляпе и черном плаще, с изящной тростью в руках. Он несколько раз обратился ко мне, ноя не понимала французского и еще сильнее съежилась, попыталась словно забиться в скамью. Я чувствовала себя ужасно глупо – одна, в незнакомом городе, без обуви и перчаток, ночую на скамейке в безлюдном парке. Вдруг этот человек подумает, что я бродяжка? Кто же мне поверит, что я девушка из небогатой, но благородной семьи?
  Вдруг незнакомец обратился ко мне на датском; язык он знал хорошо, хоть и говорил с забавным французским акцентом. Он сказал, что его зовут Жан-Пьер, и поцеловал мне руку. Мои щеки ярко вспыхнули то ли от смущения, то ли от мороза, не знаю. Я объяснила, что со мной произошло, а он в ответ сказал мне никуда не уходить (хотя как я могла уйти в одной-то туфле?) и исчез. По правде говоря, я не думала, что он вернется. Но Жан-Пьер вернулся. В руках он нес какой-то бумажный сверток. Когда он развернул его, то я увидела пару прекрасных замшевых туфель на высоких каблуках.
– Примерь, – сказал он мне. – Я сразу понял, что это твой размер.
  Я надела туфли и встала. В первый момент я едва не упала, потому что мне еще не приходилось ходить на каблуках, но обувь пришлась в самый раз. Я стала смущенно благодарить Жан-Пьера, но он лишь рассмеялся и сказал:
– Ну вот, туфельку для Золушки мы уже достали. Теперь нужно устроить бал в ее честь.
  Он жестом руки подозвал одного из бродячих скрипачей, которые неслышными тенями мелькали в парка, подошел и что-то шепнул ему. И тут же скрипач заиграл удивительно красивую мелодию, и впрямь годную лишь для балов. Мне захотелось убежать – ведь я почти не умела танцевать, но этот загадочный человек по имени Жан-Пьер взял меня за руки и закружил в танце. Я неловко повторяла за ним движения, все время спотыкалась на своих огромных каблуках и боялась из-за этого взглянуть на него, чтобы не видеть, как он надо мной смеется. Но Жан-Пьер не смеялся. Мы просто молча танцевали под звуки одинокой скрипки. Мне казалось, что эти минуты длились бесконечно, и я еще никогда не чувствовала себя такой счастливой, хоть и продрогла до костей. Потом танец кончился, Жан-Пьер заплатил скрипачу и спросил, можно ли проводить меня до дома. Я очень смутилась и рассказала ему все по порядку – о билете, о поезде и о том, что у меня практически нет денег на жилье. Тогда Жан-Пьер сказал, что отведет меня в гостиницу, и мы вместе пошли по ночному скверу. Было уже где-то около полуночи, я точно не знаю, а на небе было много звезд, таких ярких и холодных. Наверное, когда наступает зима, звезды тоже замерзают и поэтому стараются светить ярче, чтобы согреться. Сквер уже кончался, деревья стали редеть, и вдруг посреди дороги возникла небольшая лужа, которую при желании вполне можно было обойти. Но, ты не поверишь, дитя мое, он снял с себя плащ и положил его прямо на лужу, чтобы я не замочила ноги. Потом он нанял извозчика и довез меня до гостиницы, оплатил мой номер, улыбнулся, пожелал приятных снов и исчез.
  Странно, но в своем номере, на огромной мягкой кровати, я спала плохо. Дома, на жестком матрасе, меня пушечным выстрелом не разбудить, а здесь я лежала, как на облаке, и не могла сомкнуть глаз. Заснула я только под утро, и меня разбудил громкий стук в дверь – это горничная принесла мне завтрак. Поев, я оделась и вышла из гостиницы в полной решимости пойти на пробы в парижскую киностудию, которая искала актеров для нового фильма. Но только я ступила за порог, как увидела Жан-Пьера. Заметив меня, он подошел ко мне и протянул огромную охапку белых роз…
  Весь день мы гуляли по городу, и Жан-Пьер показывал мне самые удивительные места Парижа. А я держала в руках эти розы, прижимая к груди, вся исколотая их шипами, с кружащейся от их запаха головой… Позже я даже засушила одну из этих роз, она до сих пор лежит где-то среди старых книг… Потом мы сделали фотографию, где были вдвоем, у фотографа на площади, ели воздушную сладкую вату… В общем, было столько всего нового, столько впечатлений, что я почти ничего не запомнила из того, что он мне показывал и говорил. Несколько раз Жан-Пьер приглашал меня в ресторан или кафе, а я все отказывалась, но не потому, что не хотела есть – я была ужасно голодна – а потому что боялась показать ему отсутствие манер, тогда я даже толком не умела держать в руках нож и вилку. Вскоре наступил вечер, стемнело, и вот тут-то началось самое чудесное. Он взял напрокат лодку, и мы отправились в ночное путешествие по Сене. Там было много таких же парочек, как и мы. Жан-Пьер рассказывал мне разные истории, но я опять же ничего не запомнила, хотя слушала так внимательно…Когда лодка проскользнула под мостом, он меня поцеловал, и это был первый поцелуй в моей жизни… Потом он перестал налегать на весла, и наша лодка просто медленно плыла по течению в темной, кое-где затянутой тончайшим льдом водой, а мы смотрели на звезды. Было удивительное время – время звездопада – и каждые пять минут с неба срывалась какая-нибудь звезда.
– Посчитай, сколько звезд упало, – сказал мне Жан-Пьер. – Тогда я отправлюсь в путь и стану искать их по всей земле, чтобы потом подарить тебе.
  Я засмеялась и принялась считать падающие звезды. Все это время мы сидели рядом и держались за руки. К тому времени, как он проводил меня до гостиницы, я насчитала тридцать семь звезд. Жан-Пьер улыбнулся и сказал:
– Видишь, как я угадал, – затем протянул мне маленький черный мешочек, в котором лежало маленькое ожерелье, и добавил: – Удивительная штука Судьба. Там ровно тридцать семь бриллиантов.
  Эту ночь я уже спала хорошо, ничто не тревожило меня. Я чувствовала себя усталой и счастливой, словно Золушка после бала.
  А на следующий день… А на следующий день приехала моя мать. Одному Богу известно, как она меня нашла. Позже оказалось, что ее кузина убирала комнаты в этой гостинице и узнала меня, но это было уже не столь важно…
  Нет, она не кричала на меня и не награждала пощечинами. Она просто схватила меня за руку и поволокла на вокзал. Когда я садилась в коляску извозчика, то увидела Жан-Пьера, стоявшего неподалеку и с тревогой наблюдавшего за мной. Уже там на вокзале, когда мать отошла купить билеты, я вдруг заметила его. Быстрым шагом он подошел ко мне и сунул в руку какую-то маленькую коробочку.
– Ханни, – прошептал он. – Я буду тебе писать. Мы еще обязательно встретимся.
  На каком-то клочке бумаги я написала ему свой адрес и поспешила на зов матери. Только уже тогда, когда очутилась дома, я открыла эту коробочку. Там была резная музыкальная шкатулка. Я подняла крышку и увидела вделанную фотографию, где были запечатлены мы с Пьером, и услышала ту самую мелодию, под которую мы танцевали тогда, в парке. Часто по ночам, чтобы не услышали родители, я открывала шкатулку, ложила под подушку, слушала ее и плакала…
  Писем он мне так и не прислал. Вскоре я вышла замуж за сына давнего друга отца. Не скажу, чтобы я его любила, но он был хорошим человеком, умным, образованным, и я относилась к нему с большим уважением. Потом у нас появились дети…Спустя лет двадцать, когда мама была неизлечимо больна, перед смертью она призналась мне, что сожгла все письма, которые написал мне Жан-Пьер. Тогда уже поздно было что-то менять. Единственное, что я могла сделать для своего Жан-Пьера, так это упоминать его каждый день в своей вечерней молитве. Годы шли… Мой муж вскоре умер, дети выросли, постарели и тоже отправились вслед за ним… я пережила их всех. Чувствую, что вскоре мы с ними вновь встретимся, а может быть, там я увижу и его…Но ведь я не зря прожила жизнь. Все-таки истинная любовь была, и от этого никуда не деться, не отмахнуться, не забыть… Иди сюда, детка, послушай, что я тебе скажу… – Старуха Хансен наклонилась к девочке и что-то прошептала ей на ухо. Потом снова взяла в трясущиеся руки котелок с остывшим супом и принялась медленно доедать его, погрузившись в раздумья. А Динке, спохватившись, глянула на часы, и уже через мгновение на лестнице послышался грохот ее огромных башмаков – она задержалась у старухи намного дольше, чем полагалось, и сейчас боялась получить оплеуху от матери.
  Потом Динке заболела и не могла больше навещать старуху Хансен. Вместо нее еду носила ее мать. Однажды девочка не выдержала и пересказала матери услышанную историю, на что Анн-Мари лишь горько рассмеялась.
– Пойми, – сказала она дочери, – госпожа Хансен просто одинокая несчастная женщина, жизнь ее не сложилась, вот она и выдумала себе сказочного французского принца. Похоже, она и сама успела поверить в то, что говорит, но все же эта история слишком романтична и красива, чтобы быть настоящей. Ханни Хансен была бедной девушкой, заурядной провинциалкой, скорее всего, эта фотография просто ее кузена или кого-нибудь еще в этом духе… Возможно, в ее жизни и имело место это ожерелье – какой-нибудь деревенский поклонник подарил ей нить из стеклянного бисера, а ее воображение дорисовало все до настоящих бриллиантов. Она бы не жила сейчас в нищете, если бы они у нее действительно были… Вот ты могла бы отличить настоящие бриллианты от подделок, да, моя крошка? Я ведь говорила тебе, что ты появилась на свет в ювелирной лавке твоего отца? Что за штука эта жизнь – родилась среди золота и драгоценностей, как принцесса, а теперь живешь в бедности…
  Динке не дослушала конец. Она уже уснула, сквозь сон различая стрекотание швейной машинки, за которую села ее мать.
  Через несколько дней Динке совсем поправилась и свободно ходила по комнате, обернув шею большим колючим шарфом. Но Анн-Мари в этот день была какая-то странная, хмуро ходила взад-вперед по квартире, искоса бросая взгляды на дочь. Наконец она подошла к девочке и тихим голосом сказала:
– Старуха Хансен умерла.
  Динке не стала плакать, хоть ей и очень хотелось это сделать, а лишь промолчала в ответ.
– Там приехали ее внуки, – продолжила мать. – Они хотят поговорить с тобой. Похоже, что-то срочное…
  Девочка все так же молча вышла из комнаты.
  Квартирка старухи Хансен после визита внуков напоминала лес после нашествия саранчи. Эти уже совершенно взрослые равнодушные люди забрали всю мебель, кухонную утварь, ковры и диванные подушки, открутили лампочки с потолка, кое-где даже отодрали со стен обои. Все матрасы были вспороты в поисках каких-нибудь спрятанных денег. Когда туда вошла Динке, на нее уставился почти десяток неприязненных взглядов, словно она была им давним кровным врагом.
– Ты… Динке Бьёрнсон? – осторожно спросила одна из внучек, тяжелая тучная женщина в больших роговых очках.
  Та кивнула. В квартире сразу послышался шум и шепот, среди которых явственно прозвучало "та самая" и "бабка ей что-то отписала". Женщина нервно кашлянула и деланно любезным голосом продолжила:
– Я слышала, что ты ухаживала за бабушкой Ханни, когда мы были… немного заняты и не могли навестить ее, верно? Так вот, в своем завещании она упомянула и тебя. Написала, что ты должна забрать отсюда какую-то вещь…
  Динке вновь кивнула.
– Да, – ответила она. – Госпожа Хансен попросила после ее смерти забрать старую музыкальную шкатулку с ее фотографией.
  У внучки вырвался вздох облегчения. На самом деле она боялась, что девочка возьмет себе нечто более ценное.
– Только шкатулку? Ах, да, бабушка очень любила ее, все время слушала. Хорошо, что ты вовремя пришла, а то я уже собиралась ее выбрасывать. Конечно, бери, бери ее. Ты уверена, что она ничего тебе не сказала взять кроме шкатулки?
  Динке покачала головой, схватила шкатулку и кинулась вон из квартиры, от этих скупых людей, из комнаты, где все еще так напоминало о старой Ханни Хансен…
  На улице крупными хлопьями шел снег и было довольно холодно, хоть для Дании это была не такая уж редкость, как для Парижа. Динке быстро шла по заснеженной дороге, а по ее щекам замерзшими струйками блестели слезы. Она села на ближайшую скамейку и открыла шкатулку, вслушиваясь в странную механическую музыку. Но неожиданно внутри как будто оборвалась струна, лопнула пружина, и музыка прекратилась. Девочка в испуге сильно встряхнула шкатулку, и вдруг что-то упало ей прямо в ладонь. Это было чудесное ожерелье, и ей не составило труда удостовериться в подлинности этих прозрачных камней, которых насчитывалось ровно тридцать семь. Музыка заиграла вновь, и Динке показалось, что где-то там, за падающим снегом, кружатся в танце два призрачных старомодных силуэта…
  Динке сжала ожерелье в ладони и быстро пошла домой, не проронив за всю дорогу ни единого слова.


сентябрь, 2002