Родинка над сердцем

  Жена разбудила меня где-то в пять часов утра и вывалила из ночной рубашки свои внушительные груди неопределенной формы.
– Засунь обратно, – сонно проворчал я и повернулся на другой бок. Она уже давно не интересовала меня как женщина.
– Ты не понимаешь! – взволнованно выпалила она и ткнула себя пальцем где-то в области сердца. – У меня здесь появилась родинка!
  Мне было такое же дело до ее родинки, как и до клеща под хвостом моей собаки.
  Конечно, с самого начала все было не так. Она была довольно хорошенькая, пока не стала моей женой, и даже сумела как-то продержать форму еще три месяца после свадьбы. Наверное, я тоже был виноват. Но с самого начала совместной жизни у нас была строгая договоренность: я в поте лица добываю мамонтов, а она их ощипывает, потрошит и жарит на вертеле к моему приходу. Она согласилась. Она любила писать стихи, довольно глупые, сентиментальные на мой взгляд, и свято верила в то, что когда-нибудь станет второй Анной Ахматовой или хотя бы Алоизой Пашкевич. Поэтому она не додумалась получить мало-мальски приличное и все надеялась на своего Муза – какого-нибудь крылатого хлюпика с жидкой бороденкой, лавровым венком и вечным гайморитом. Поэтому вина лишь частично лежит на мне. Жена стала домохозяйкой, или попросту клушей, высидела яичко, из которого вылупился старший Владик. Расплылась до невозможных размеров, обрюзгла, превратилась в законченную пессимистку и, что самое плохое, принялась навязчиво меня пилить. Каждый день, по любому поводу. Тупо и нудно. Сначала я хлопал дверьми, ночевал у своей «конференции», а потом попривык и стал лишь вяло огрызаться в ответ. Из-за этого я разрешил ей завести второго цыпленка, думая, что хоть тогда она от меня отстанет. Дочке уже семь лет. Первые три года я мог вздохнуть спокойно, но потом все опять началось по-новому. 
– Сначала я решила, что прыщик, – продолжала объяснять жена. – Вот, думала, зараза! И муж-скотина всю водку выхлебал – даже прижечь нечем! Одеколон взяла твой синий, с таким мерзким запахом, слышишь? Помазала, забыла, а этот прыщ, когда высох, взял и превратился в родинку! Ты понимаешь, о чем я? Почти у всех великих красавиц были родинки на груди! Раньше мушки лепили, теперь татуировки, а у меня здесь своя, настоящая!
  Я накрыл голову подушкой и заснул. Может, даже захрапел. Во сне я попытался схватить ниточки той картины, что виделась мне до новости с родинкой – солнце, море и горячий песок – но приснилась почему-то героиня любимого сериала моей жены, престарелая Хуанита, вся утыканная мушками и татуировками.
  Утром за завтраком жена была молчалива, обозвала меня всего раз двадцать, на что я честно пытался возразить сквозь гречневую кашу во рту. Потом так же молча собрала и отправила дочку в школу (сын учился за границей), задумчиво помыла посуду, не разбив ни одной тарелки. Проходя по своему обычному маршруту – кухня-телевизор, телевизор-кухня – жена посмотрела на себя в зеркало, висящее в прихожей. Робко так, неуверенно. Обычно она никогда такого не делала – обходила зеркала за километр, а если вдруг взглянет, так начнет материться: корова, уродина, ненавижу! А тут молчит. Медленно провела пальцами по волосам, щекам, шее, посчитала уже обозначившиеся морщинки. Потом распахнула халат и проверила родинку – на месте ли. Судя по тому, что счастливо вздохнула, на месте.
  Сериал еще не начался, по телевизору молоденькие красотки в ярких купальниках ритмично делали незамысловатые движения. Шейпинг, по-моему, называется. Или фитнесс, черт их знает. Жена как зачарованная смотрела на экран. Потом встала и неуклюже постаралась сделать несколько упражнений но потом, заметив, что я за ней наблюдаю, вспыхнула, слегка меня обматерила и плюхнулась обратно на диван.
  Я оделся, взял чемодан и ушел добывать на пропитание. Курс мамонта упал, что не очень-то меня обрадовало. Домой приплелся усталый, приготовился щерить клыки в ответ на нудные упреки, но жена молчала. Суп был слегка пересолен. «Ты что, влюбилась, мать?», – насмешливо спросил я. Молчание. Что-то в ней неуловимо изменилось. Я внимательно посмотрел на нее, что делал не так уж часто. Не могу понять, что. Ага, похоже, заштопала старый халат. И помада более яркая, какого-то шоколадно-вишневого цвета. Сдурела, что ли, в ее-то возрасте губы такой помадой красить? Молчание. Я тоже не стал особо придираться, через силу дохлебал суп и пошел спать.
  Именно с этого дня что-то в унылой семейной жизни сдвинулось с привычной колеи.
  Завтракал я один – в принципе, не имею ничего против этого. Дочка, Алеська, еще спала, а жена чуть не довела до сердечного приступа, внезапно появившись на пороге кухни с зеленым лицом – огуречная маска, небрежно пояснила она и бухнула мне на тарелку две котлеты. В ее же мисочке была какая непонятная масса, залитая молоком. «Мюсли», прочитал я на красочной упаковке и, пока жена была в ванной, попробовал одну ложечку. Хорошо, что рядом было мусорное ведро, в которое можно было быстро сплюнуть без опасения запачкать пол. Овес! Моя супруга деградирует в лошадь! Я собирался спросить, не нужно ли записать ее на прием к психотерапевту, но жена вышла из ванны и направилась в зал, даже не взглянув на меня. У зеркала задержалась чуть дольше. Даже слегка приподняла краешки губ в улыбке. Проверила свою драгоценную родинку. Включила телевизор. Вместо привычных причитаний с испанским или бразильским акцентом из зала раздалась музыка. Я заглянул туда. Жена стояла перед голубым экраном и делала гимнастические упражнения с грацией самки гиппопотама. Я посмешил улизнуть прочь.
  Но, как оказалось, все это были только цветочки…
  В одно утро вместо привычного горячего завтрака жена плюхнула на стол две банки консервов, даже не потрудившись открыть их, и тут же кинулась в ванную – смывать лосьоном розовую маску у себя на лице.
– Опаздываю на работу, – бросила она в ответ на мой удивленно-возмущенно-негодующе-свирепый взгляд. – Нарежь батон, намажь это сверху, надеюсь, не умрешь с голоду. Здесь под крышкой бутерброды для Алеськи. Накорми ребенка, собери ей портфель и проведи до школы. По моим подсчетам, до работы ты все успеешь.
– Совсем крыша съехала, что ли? – взревел я, с размаху кинув консервную банку на пол. – Что у тебя за работа?
– Продаю в частном магазинчике фотопленку и оказываю услуги ксерокопии, – спокойно ответила жена. – В ближайшее время собираюсь устроиться на курсы секретарей – тогда, возможно, найду работу поприличней…
– Секретарша хренова! – Я бы готов убить ее. – В твоем-то возрасте?
– В каком таком возрасте? – дерзко, с вызовом спросила жена.
  От неожиданности я слегка поостыл. Действительно, сколько же ей лет? Свой дено рождения она отмечала редко, ссылаясь на занятость, я уже и забыл, когда следует чмокнуть ее в щечку, шепнуть поздравления и преподнести костлявую, купленную в дешевом магазинчике на углу, пеструю гвоздику. Я быстро стал перебирать в уме даты и обнаружил, что тоже ничего не могу вспомнить. Тогда я выпотрошил свой дипломат и достал паспорт, чтобы посмотреть, в каком году была наша свадьба.
  Тридцать семь. Моей жене сейчас тридцать семь лет. А мне всегда казалось, что ей гораздо больше.
  Отшвырнув от себя вторую банку консервов, я последовал за ней в спальню. Там жена уже нанесла боевую раскраску, сотворила нечто на голове и теперь цепляла к ушам длинные клипсы-висюльки.
– Ты собираешься идти в этом? – схватил я с кровати ее тряпку. – Догадываюсь, кем ты будешь работать, вон, у дороги по ночам тоже так работают! И потом, ты просто не влезешь в это! Посмотри на себя, корова!
– Это маленькое черное платье, образец стиля, – отрезала жена с нулевым вниманием на мои гневные выкрики. – Его придумала легендарная Коко Шанель.
– Плевать я хотел на твою Шинель Ко-ко-ко! Я хочу по утрам жрать, как настоящий мужик, а не смотреть на то, как моя жена отправляется по сомнительным делам в длинной майке, которую она выдает за платье!
– Не кричи так, а то разбудишь ребенка, – сказала драгоценная супруга. – Консервный нож в верхнем ящике стола.
  Она без особых усилий натянула это «маленькое черное платье» и – о, ужас! – на прощанье поцеловала меня в щеку. И я не без удивления заметил, что без бесформенного халата, в облегающей ткани ее фигура выглядит почти стройной.
  Поздно вечером, когда жена ложилась спать, я сквозь дрему заметил, что на ней соблазнительное нижнее белье, за красными кружевами которого виднелась небольшая родинка на груди.

  Теперь так повторялось день изо дня. Жена, похоже, зарабатывала не так уж плохо в своем магазинчике, потому что записалась в тренажерный зал и стала ходить в бассейн. Алеську после школы брала с собой. Та не скучала. Когда я приходил домой, меня ждала пустая квартира и остывший ужин. Я решил поговорить.
– Послушай, – начал я в те немногие часы, когда мог застать ее дома.
  И тут же запнулся. Я не сразу смог вспомнить, как ее зовут. Обычно я просто называл ее «жена» или «мать», как в старом анекдоте: «Мать, дай пожрать».
– Катя…
  Больше я не сказал ни слова. Я не знал, что сказать.
  Она пропадала все чаще. Я убеждал себя, что мне все равно.
  Однажды жена пришла очень поздно, часик провозилась с дочкой, уложила ее спать, потом долго любовалась на какую-то вещицу и прижимала ее к груди. Когда она заснула, совершенно счастливая, я вывалил все содержимое ящика ее туалетного столика. Вот эта вещица. Тоненький сборник стихов. Наверняка подарок от чересчур сентиментального любовника. Я собирался презрительно сплюнуть на пол, как вдруг замер, глядя на обложку. Книжица называлась «Кокон», автор – Кэт Орлова, на задней стороне красовалась маленькая фотография моей жены.
  Меня не столько поразило то, что кому-то вздумалось издать эти дурацкие стишки, сколько то,  что для подписи она взяла свою девичью фамилию – Орлова.
  Я включил ночник и посмотрел на нее. Катя крепко спала. На ее лице была улыбка. Теперь я уже не видел ее угрюмости ни ночью, ни днем, как это было раньше. Она похорошела, похудела, покрасила волосы в рыжевато-золотистый цвет. Я лег рядом с ней. Странное чувство – захотелось обнять ее. Я заснул, так и не выключив ночник.
  Прошло всего две недели. Тот день сложно забыть. Я пришел домой, ужин был вполне свежим (в последнее время едой служили не обычные котлеты, макароны или пельмени, а всякие вычурные блюда вроде кукурузы с креветками или салата из чернослива). На Кате было потрясающее бордовое платье без бретелек. На столе стояло шампанское и два бокала. А на кровати… собранные чемоданы.
– Я ухожу, – сообщила она. – Уезжаю в Венгрию. Мои стихи там неплохо издаются, да и жить намного легче. Ну же, открой шампанское, это надо отпраздновать. Я заберу Алесю с собой – так будет лучше для нее, ты ведь целыми днями на работе, а там она будет жить, как маленькая принцесса. Не возражай мне. Открывай шампанское, что ты стоишь фонарным столбом?
– Катя, – выдохнул я. – Ты в своем уме?
– Ты же всегда хотел этого, – пожала плечами жена. – Все время сравнивал меня то со своей мамой, то с Лидкой из квартиры напротив – разумеется, не в мою пользу. Вот теперь и сможешь приударить за Лидкой, она от тебя просто без ума. Пойми, я предлагаю выгодную сделку: я тебе квартиру, ты мне – дочку.   
– Не уезжай. Катя, прошу тебя, не уезжай. Я… – Ну не мог же я сказать ей, что, кажется, снова люблю ее! Я же мужик, а не размазня. – Работай, где хочешь, пиши свои стихи, я тебе слова в упрек не скажу, только не уезжай!
– Не могу! Эта квартира, вещи, воспоминания – кокон, и ты тоже кокон. Раньше я нуждалась во всем этом, но теперь я другая, свободная, кокон мне больше не нужен. А крылья выросли, чтобы улететь. Понимаешь, я почти свыклась с тем, что я – серость, расплывшаяся женщина средних лет с мужем и двумя детьми, которая не выходит из дома и ненавидит весь мир. И вдруг – эта родинка! Я уже говорила тебе, что родинка на груди – знак женственности, сексуальности, признак женщины, которая уверена в себе и любит свое тело. Я поняла, что это послано свыше, чтобы изменить мою жизнь. И я ее изменила! Иначе все великие женщины с родинками на груди, когда-либо жившие в этом мире, устроили бы мне на том свете серьезную разборку за то, что я предала их соблазнительный образ…
  Я притянул ее к себе, подхватил на руки и отнес в спальню.
  У нас была чудесная ночь.
  А наутро, когда я проснулся, вторая половинка постели была пуста. Чемоданы исчезли. Дочь тоже не посапывала в своей кроватке. После полудня они обе попрощались со мной по телефону. Спустя день я нашел заметку в газете, в которой сообщалось, что модная белорусская поэтесса Кэт Орлова уехала жить за границу. Оказывается, в нее без памяти влюбился венгерский дипломат, который переводил ее стихи на родной язык, стал нежно ухаживать и в конце концов сделал предложение. На родине в его распоряжении имелась небольшая фабрика изделий из стекла, два загородных дома и три машины, среди который был старенький коллекционный «феррари».
  Сейчас я живу с Лидкой из квартиры напротив. Мы объединили наши комнаты, которых в общей сложности оказалось три, так что жилплощади у нас прибавилось. Лидка – почти полная противоположность моей бывшей жены. Маленькая, сухая, костлявая, с редкими волосами, изуродованными перекисью, химией и бигудями.  Но это только внешне. С ней моя жизнь вернулась в привычное русло. Каждый день по требованию – горячий мамонт, пиво и вобла, газета и тапочки, изредка рюмка водки. Она восхищенно смотрит мне в рот, когда я говорю, и пока не осмеливается меня пилить. Слава Богу, речь о детях уже не идет.
  Лидка не догадывается, кто такая Кэт Орлова и почему я так бережно храню все газетные вырезки о ней в тумбочке у своей кровати. И, хоть в известном плане она меня не особо интересует, каждый вечер я неизменно заглядываю в вырез ее старой ночной рубашки.
  Вдруг эти проклятые родинки заразны?



12-13.07.04