Поэты и поэтики

                (С)Бунякин В.Л., 2002

П О Э Т Ы     И    П О Э Т И К И
Трагикомедия в двух действиях

Действующие лица:
СКОТИНИН Леопольд Иванович – старый поэт, пьяница со скверным характером.
ФЕДОРОВ Федор Федорович –  пожилой  сосед и собутыльник Скотинина.
МОСЬКИН Леопольд  –  незаконнорожденный сын Скотинина,  молодой поэт и прохвост.
НАДЕНЬКА – милая интеллигентная девушка.
СУСАННА –  не очень интеллигентная девушка из богатой семьи.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ.
ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ.
Бедная грязная комната в коммунальной квартире. Тусклый свет от лампочки без абажура. Входная дверь в комнату расположена в боковой части сцены в «профиль» таким образом, что зритель одновременно может видеть и хозяина в комнате, и гостя – снаружи, за дверью. Посредине комнаты стол без скатерти, по комнате в беспорядке расставлены и опрокинуты несколько стульев, в углу – черно-белый телевизор.  На столе пустая бутылка из-под водки и пустой граненый стакан. На краешке стула в растерянности восседает сильно нетрезвый Скотинин в ватнике и тапочках на босу ногу. Скотинин берет бутылку, разглядывает ее на свету, нюхает, то же проделывает со стаканом, бесполезно трясет бутылку над стаканом, потом над высунутым языком.

СКОТИНИН. Ну… давай, родимая! Ну… ну еще хоть три капли… что тебе, жалко, что ли? Вот проклятая, не дает! М-да, правильно говорил этот… как его… а, Ходжа Насреддин: «Сколько ни произноси слово «сахар», все равно…». А что все равно? Тьфу ты, забыл. А-а, ну и ладно, вон Яшка Арафат еще лучше сказал: «Сколько ни произноси слово «Палестина», все равно евреи обдурят». Так это ж он еще тридцать лет назад ляпнул, на банкете по случаю месячника советско-арафатской дружбы, и как в воду глядел. Сказано, мудрый человек… хоть и террористом зовут.  А хоть бы и террористом! У Ленина вон брат тоже был террористом, а в целом какая порядочная семья. О Сталине я уж и не говорю. Да что Сталин… Посули мне кто сейчас бутылку водки, да даже простого советского портвейна для трудящихся по два семьдесят две, я бы с восторгом поднял знамя любой революции и охотно взял бы телеграф или, там, банк. Нет, лучше  магазин… или хотя бы киоск. Эх, Владимир Ильич, товарищ Сталин… (пьяно всхлипывает), на кого ж вы нас покинули, на проституток всяких, дерьмократов. На пособников, приспешников и отщепенцев. Это ж кому сказать: поэту – и не какому-то там поэтишке, а поэту, трижды лауреату Сталинской премии, ни одна сволочь и стопарь не поднесет. И так уже десять лет! А ведь это так просто: стопарик в день, да умножить на десять лет (считает в уме), итого получается 3650 стопариков… ну плюс минус парочка на високосные годы. Короче, меньше четырехсот литров.  Да разве ж это урон для нашей-то державы? К тому же, окружи они меня такой заботой, я бы уже и умер давно… от счастья. (Поет). Пятнадцать человек на сундук мертвеца, йо-хо-хо и бутылка водки! 

ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ.
Скотинин на том же месте. К его двери снаружи суетливо подходит Федоров,  стучит в дверь.

СКОТИНИН (раздраженно). Кого там черти несут?
ФЕДОРОВ. Ляпа, это я, открой.
СКОТИНИН. Какое еще «я»?
ФЕДОРОВ. Я, Федя, сосед твой.
СКОТИНИН. Ты, Федька, что ли?
ФЕДОРОВ. Я, Ляпа, открой. Ну очень надо.
СКОТИНИН. Тебе же надо – не мне. А выпить есть?   
ФЕДОРОВ. Е… (спохватываясь, затыкает себе рот ладонью). Нету!
СКОТИНИН (саркастически). А чо ж ты тогда пришел? Небось, чтобы я тебе стихи почитал?
ФЕДОРОВ (тихо, чтоб не слышал Скотинин, и крутя пальцем у виска). В гробу я видал твои стихи. (Громко). Открой, Ляпа, чо скажу…
СКОТИНИН (тоже крутя пальцем у виска). Конечно, нужны ему мои стихи… в гробу. (Передразнивает). Чо скажу… Конспиратор, блин. Тоже мне, Рихард Зорге.

Скотинин встает, идет к двери, приоткрывает ее. Федоров тут же протискивается в комнату и оказывается грудь в грудь со Скотининым.

СКОТИНИН. Ну чо скажешь?
ФЕДОРОВ. Дай сигаретку.
СКОТИНИН. И все?
ФЕДОРОВ. А можно еще? Тогда две.
СКОТИНИН. Ишь какой стрелок выискался. Прямо Анка-пулеметчица. А канделябром в харю не хочешь?
ФЕДОРОВ. Так ты ж его позавчера в ломбард снес, канделябр-то. Вот я и подумал: может, у тебя со вчера чего еще осталось.
СКОТИНИН. Осталось. Круги под глазами у меня остались. И смутные воспоминания. Ты что ж, это, зараза этакая, из-за двери мне сказать не мог, зачем пришел?
ФЕДОРОВ. Ага, а ты бы тогда не пустил.
СКОТИНИН. Догадливый! Точно, не пустил бы. И не пущу. Это ж надо, и у него еще хватает наглости стучаться в мою дверь. В дверь человека, канделябр которого он двое суток подряд пропивал…
ФЕДОРОВ (вставляет). Но мы же его вместе пропивали.
СКОТИНИН. Еще бы не вместе! Да ты знаешь, что это был за канделябр? Да это даже и не мой был канделябр,  а Вольтера или Робеспьера, черт их разберет. Он же трофейный, его ж еще маршал Жуков у фашистов в бою отбил, а потом Буденному в карты проиграл. За него, может, целый гвардейский полк положили, за этот канделябр. 
ФЕДОРОВ. А ты причем?
СКОТИНИН. Притом, меня тоже чуть не положили.  Меня им Буденный как-то по пьяной лавочке так навернул, что я чуть вслед за погибшим полком не отправился. А я-то и сам уже был… ну, классик не классик, но где-то рядом стоял: в газете «Правда» хвалили,  с Михалковым в обнимку фотографировался... Ну, с тем, старым, настоящим, который гимн написал… про дядю Степу. Так что маршал, когда меня по башке-то треснул, и сам испугался: а вдруг я коньки отброшу и его разжалуют… в генерал-полковники.  Меня, кстати, еле откачали: два литра «Посольской» влили, чтоб я в себя пришел. Ну а как я оклемался, так Буденный выпил со мной на брудершафт, а орудие убийства – канделябр, то есть, - подарил в качестве жеста примирения.
ФЕДОРОВ. Подумаешь, я вон вчера тоже пил с тобой на брудершафт.
СКОТИНИН. Да, история повторилась в виде фарса. Ты вообще улавливаешь, кто такой маршал Буденный и кто ты? И я еще растрачиваю на него драгоценные минуты русского поэта.
ФЕДОРОВ. Гы-ы, тоже мне, поэт. Да ты уже десять лет ничего кроме  водочных этикеток не читаешь.
СКОТИНИН. Идиот! Поэт не читает, он пишет. А читать он может вообще не уметь. (Задумывается). Да и писать, пожалуй, тоже – у нас в Союзе писателей половина таких была и ничего, выкручивались же как-то. Все! Надоел! А ну давай, выметайся!

Скотинин начинает теснить Федорова грудью на выход, Федоров сопротивляется. Пыхтя и обмениваясь оскорбительными репликами, они оказываются в дверном проеме, когда Скотинин вдруг спохватывается.

СКОТИНИН. Стой! А ну иди сюда! Что это у тебя там такое?

Скотинин хватает Федорова «за грудки», а затем ловко извлекает из-за пазухи у Федорова  флакон лосьона, после чего отпускает Федорова.

СКОТИНИН (возмущенно). Ах ты лицемер! Гидра! Троянский конь! И ты, со своими наглыми требованиями, ворвался в этот гостеприимный дом к ничего не подозревающему хозяину, пропив его канделябр Вольтера и утаив какой-то жалкий флакон лосьона. Может быть, в самые тяжкие минуты жизни поэта, когда ему… Да, может быть, меня ждут в Кремле, может быть, мне просто нужно надеть смокинг, побриться, и не хватает несчастного глотка лосьона. Ничтожество! А ведь я два дня поил тебя «Пшеничной», Федор. Нет, ты должен быть наказан…

Скотинин начинает откручивать пробку флакона с лосьоном.

ФЕДОРОВ (тянется за флаконом). Ляпа… Леопольд…
СКОТИНИН (уворачиваясь). Всего один глоточек, Федя…
ФЕДОРОВ (пытаясь отобрать флакон). Знаю я твои глоточки. Ты ж бутылку водки за один вдох выпиваешь. Я не для тебя его у зятя из-под носа упер.
СКОТИНИН (выскальзывая).  Твоему зятю рано опускаться до лосьона, он еще совсем молодой человек. И к тому же не поэт. Приятного аппетита!

Скотинин стремительно опрокидывает флакон в рот, на несколько секунд присосавшись к горлышку. Федоров застывает в растерянности. Наконец Скотинин ставит флакон на стол и начинает танцевать «Цыганочку». Федоров, с уже обреченной миной взяв флакон, убеждается, что он пуст, и автоматически прячет флакон в карман.

СКОТИНИН (в танце). Что, хочешь сдать посуду, дружок? Такую еще не принимают. Ну как, ромалэ-Фердинанд?  Я ли не хорош? (Приостанавливается, церемонно подходит к Федорову). Мадам, разрешите  пригласить вас на тур мазурки. Или вы предпочитаете краковяк?
ФЕДОРОВ (пятясь к двери). Ты, Скотинин, оправдываешь свою фамилию. И никакой ты не поэт, а самая настоящая сволочь. И алкоголик, к тому же.
СКОТИНИН (кружась в вальсе и напевая на мотив «На сопках Маньчжурии»). Ти-и-хо в лесу, от алкоголика слышу…
ФЕДОРОВ. Теперь-то хоть сигаретку дай, гад!
СКОТИНИН (продолжая кружиться и петь). А сигаре-ет у меня не-ет, мой  тебе, Федя, ответ. (Останавливается, кланяется Федорову).  Федор, а почему ты мне не аплодируешь. Где твои «браво», «бис», это.. как там у них сейчас… «я не вижу ваших рук»? Ты неблагодарный зритель. А между тем я страдаю, Федор. Твой лосьон выжигает мне все внутренности вплоть до мозгов. А ведь это я, поэт, должен глаголом жечь сердца людей. Но что я могу жечь такому толстокожему забулдыге, как ты, когда мое нежное сердце поэта жжет лишь твой вонючий лосьон?
ФЕДОРОВ (уходя). Ну, гад, накажет тебя Господь. О душе бы подумал, глагол хренов! Тебе же жить осталось с гулькин нос.
СКОТИНИН (вдогонку, с пафосом). Поэт смерти не боится! (Декламирует):

Мне праведной жизни и даром не надо,
Неважно, в раю иль  в аду меня ждут.
Ведь разницы нет между раем и адом,
А если и есть – эта разница тут.
                (Ст.В.Бунякина).


ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ.
Пьяный Скотинин возвращается к столу, садится.

СКОТИНИН. Вот ведь занятная штука жизнь! Сколько вождей я пережил – со счету сбиться можно. И где они (показывает пальцем вниз), а где я! (Рассматривает обстановку вокруг). М-да… пожалуй, примерно одно и то же. Но все-таки… нет, мне все-таки получше, мне хоть иногда поклонники наливают, вот взять хотя бы Федора, дьявол его побери. А вождям разве что бабушки вялых гвоздик к празднику на могилку поднесут, фу-у! А что такое гвоздика? Так, даже не закуска;  даже как приправа, перец гораздо лучше. А ведь я еще живого Ленина видел. (Задумывается, считает на пальцах). Не-е, вру, Ленина я уже в Мавзолее видел, это он просто сохранился хорошо. Но уж товарища Сталина, Иосиф Виссарионыча, я видел как живого. То есть живого как… в общем, живее всех живых. Я тогда, конечно, молодой был, сразу фишку-то не просек: и писал не то, и водился не с теми. Нет, понятно, Пушкин – великий поэт, хотя Пушкина тогда уже ни в чем и не обвиняли, он свое еще при Николае Первом оттянул. А вот Есенин или, там, Мандельштам… Каюсь, товарищ Сталин, не избежал… То ли дело Степка Щербачев или Демка Нищий. Вот это были корифеи… С одним классом церковно-приходской школы и партбилетом – и сразу в классики. Я уже и не помню, кто это из них написал – Степка, что ли, а может, оба: «Мы за Лениным пойдем, и за Ленина умрем». И все, такой вот пролетарский «Евгений Онегин». А его сразу бац! – и в школьный учебник: вот он, мол, наш ответ Чемберлену. Сталин, правда, - он же юморист был – как прочитал этот стишок году в тридцать шестом или седьмом, так сразу и пошутил: «Ви, - говорит, - за Лениным хотите, умереть, - говорит, - хотите, так я вам сейчас организую». И организовал, с товарищем Ежовым да с Лаврентием Палычем. Полстраны вдогонку за Лениным отправил. Но Степку с Демкой не тронул, оставил, так, сказать, на развод, еще  и квартиры обоим дал: одному – Бабеля, а другому – Мейерхольда. Или наоборот, Бабелю-то с Мейерхольдом уже все равно было. Потом – война. Степка быстренько подсуетился, поменял в своем стихотворении Ленина на Сталина и опять не прогадал: двадцать миллионов жизней одни только немцы перебили, вся страна чуть не березовую кору жрала, а он и кушал сытно, и дальше Арбата не воевал. Потом наши в Берлин вошли, а он в квартиру академика Вавилова переехал, тоже какая-никакая,  а победа. Потом, правда, когда жидов ловили да космополитов всяких, ему пришлось еще пару частушек написать, потому что та, классическая, никак в тему не попадала. А вот когда Сталин умер, тут он вообще маху дал, чуть было не проштрафился. Не на ту лошадь поставил. Он уже было и написал: «Мы за Берией пойдем и за Берию умрем», - и в набор сдал, и  даже самому Лаврентию Палычу доложился, и вдруг откуда ни возьмись, появился… Никита. Вот этот, действительно, чуть было Степку следом за Берией не отправил. Мы в Союзе писателей уже и квартиру Степкину поделили, и жену – она у него красивая была, киноактриса, - а он, сукин сын, такой финт отмочил, что весь Союз писателей в дураках оставил.   Ему два дня до ареста оставалось, а он успел рвануть на Украину, в творческую командировку, как-то наскреб там три или четыре строки про вареники да про сорочку-вышиванку и со всем этим гамузом к Никите на покаяние.  Ну, дорогой Никита Сергеевич как про вареники услыхал, так сразу оттаял, Степку простил, еще и взял его с собой в Америку – учить этих  тупорылых капиталистов, как надо стихи про вареники писать, они-то, убогие, и слова такого не знали. Так что в итоге Степка по Москве на «Шевроле» ездил, когда я еще по три раза на день под 403-м «Москвичом» лежал. Ну а потом… «Жаль только, жить в эту пору чудесную уж не придется ни мне, ни тебе». А кто же это написал? Тьфу, забыл, но уж точно не Степка. М-да… а потом наступил коммунизм. И ведь Леонид Ильич, какой скромный человек, даже и не сказал об этом ни слова, только намекал, а мы, дураки, и не догадались. Вот времена! Полное благолепие! Лижи что хочешь, кому хочешь, и получай за это по труду. Тут уж Степка – ну он тогда уже, понятно, был никакой не Степка, а Степан Петрович, Герой Соцтруда, депутат, лауреат, член всего, куда можно было влезть без мыла, - так вот тут он уже настолько обнаглел, что плюнул на все ямбы с хореями и прямо, честно написал: «Мы за дорогим Леонидом Ильичом пойдем и за дорогого Леонида Ильича умрем». И таки умер, бедняга. Так что Ленинскую премию ему уже посмертно дали.  В общем, все умерли. Ой! (Задумывается). Что это я все о смерти да о смерти? Не к добру. И Федька, старый дурень, такое напророчил… Эх, выпить бы еще граммов пятьдесят пять… нет, лучше шестьдесят восемь, и тогда мне никакой Нострадамус не страшен. Ну-ка, ну-ка…

Скотинин лазит по шкафчикам и уголкам комнаты, гремит посудой и наконец находит баллончик с  дихлофосом. Садится на стул, разглядывает баллончик.

СКОТИНИН. Да-а, лосьон поверх водки, дихлофос поверх лосьона… ну и смесь. Жидкое ракетное топливо! Хоть бы не взлететь. А, ну да ладно, тараканы же почему-то от этого не мрут. Может, водичкой развести? Да нет, пожалуй, не стоит, испорчу букет. Ну, Леопольд свет Иванович, твое здоровье!

Скотинин впрыскивает содержимое флакона в стакан и быстро выпивает. Глаза его лезут на лоб, он задыхается, рвет на себе ворот в течение нескольких секунд, потом начинает хохотать сатанинским смехом и приходит в состояние, близкое к невменяемости.

СКОТИНИН. Я… теперь я понимаю тараканов. Я сам сейчас чувствую себя тараканом. Ма-а-леньким, рыженьким. Нет, пожалуй, не таким уж и маленьким, я – старый матерый таракан, таракан-шатун! (Становится на четвереньки, ползает по полу). У-тю-тю-тю, где вы, мои рыжие братья? Я тоскую по вам… по вас… к черту! Вам же  плевать на русский язык, и мне сейчас тоже. Я  ваш, братья, меня тоже и топтали, и травили, теперь вот и вовсе извести хотят. (Садится на пол). Вы погибаете, если вам нечего пить. Представьте, я тоже. (Находит на полу таракана, берет его на ладонь). О, привет, братец, куда бежишь? Остановись, мгновенье… говорю, стой, мерзавец! Давай поглядим друг другу в глаза. Ты знаешь, какого цвета у меня глаза? Вот то-то, и я забыл.

Скотинин подносит руку с тараканом к лицу, разглядывает, после чего приходит в страшный испуг.

СКОТИНИН (кричит). А-а! Чур меня, чур! Уйди, костлявая! Я знаю, это ты, только ты можешь так смотреть! Врешь, не обманешь!

Скотинин вскакивает, начинает вертеться волчком, отряхиваться, отбиваться от кого-то, многократно топчет несчастного таракана, затем продолжает топтать предмет своих галлюцинаций по всей комнате. Музыкальным фоном по нарастающей идет какой-нибудь соответствующий моменту фрагмент, например, из Р.Вагнера, вперемежку с мистическим шумом, скрипом, воем.

СКОТИНИН. Вот тебе! А-а, ты и здесь? Вот тебе! И вот! Не уйдешь! Не возьмешь! Нет! Не подходи! Не смей прикасаться ко мне! Поэт не боится тебя! Эх, молитву бы прочитать, так ведь не знаю ни одной. А мы тебя сейчас стихами! Помоги, Сережа! Ты ж со смертью был на «ты»! (Громко, с вызовом, декламирует):

    Снова пьют здесь, дерутся и плачут
    Под гармоники желтую грусть.
    Проклинают свои неудачи,
    Вспоминают московскую Русь.

    И я сам, опустясь головою,
    Заливаю глаза вином,
    Чтоб не видеть лицо роковое,
    Чтоб подумать хоть миг об ином.

    Что-то всеми навек утрачено.
    Май мой синий! Июнь голубой!
    Не с того ль так чадит мертвячиной
    Над пропащею этой гульбой? 

       К двери комнаты Скотинина снаружи подходит Моськин с тяжелым чемоданом. Услышав стихи, он удовлетворенно хмыкает, прикладывает ухо к двери и слушает. Скотинин продолжает:
 
    Ах, сегодня так весело россам,                Самогонного спирта – река.
Гармонист с провалившимся носом
Им про Волгу поет и ЧК.
            
Что-то злое во взорах безумных,
Непокорное в громких речах.
Жалко им тех дурашливых, юных,
Что сгубили жизнь сгоряча.

Где ж вы – те, что ушли далече?
Ярко ль светят вам наши лучи?
Гармонист спиртом сифилис лечит,
Что в киргизских степях получил.

Нет! Таких не подмять, не рассеять!
Бесшабашность им гнилью дана.
Ты, Рассея моя… Рас-се-я…
Азиатская сторона!
                (Ст.С.А.Есенина)

Музыка и шум стихают, уставший и дрожащий, но не отрезвевший Скотинин снова садится на стул.

СКОТИНИН. Фу-ух, а ведь помогло! Спасибо тебе, Сергей Александрович, дорогой товарищ Есенин. Я, правда, так и не понял: то ли в самом деле смерть приходила, то ли дихлофос несвежий.


ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ.
Скотинин продолжает сидеть на стуле в комнате. Моськин робко стучит в дверь.

СКОТИНИН (пугаясь). А! Что? Кто? Опять? 
МОСЬКИН (робко). Извините за беспокойство, скажите, пожалуйста, не будете ли вы столь любезны…
СКОТИНИН (приходя в себя, перебивает). Чего?
МОСЬКИН. Я слышал, здесь читали стихи. Скажите, господин Скотинин тут проживает?
СКОТИНИН (грубо). Нет! Настоящих господ всех еще в семнадцатом перебили, а новых не наплодили пока. А нынешние господа - все из бывших товарищей, я и сам с ними из одного корыта кормился. Я б их всех…
МОСЬКИН (вежливо перебивает). Извините, я не понял… товарищ.  Так Скотинин, поэт, здесь живет?
СКОТИНИН. А кто ты мне, чтоб я с тобой товариществовал? С тобой я тоже на брудершафт  пил?
МОСЬКИН. Я сын ваш, товарищ Леопольд… извините, не знаю вашего отчества.
СКОТИНИН. Час от часу не легче. Хорош сынок… не знает папиного отчества. А фамилия твоя как?
МОСЬКИН. Моськин.
СКОТИНИН (удовлетворенно). Ага, слава Богу, не моя. Ну и какой же ты мне сын с такой фамилией?
МОСЬКИН (тихо, чтобы не слышал Скотинин). Кто бы говорил… (Громко, для Скотинина). Фамилия у меня мамина. А вы, когда приложили руку к моему появлению на свет – или что вы там прикладывали? – к сожалению, не потрудились узнать ее фамилию, но, к счастью, не смогли утаить свою.
СКОТИНИН. Хм, логично. Откуда же ты взялся такой?
МОСЬКИН. Из Ямало-Ненецкого автономного округа. Вы к нам двадцать лет назад на творческую встречу приезжали, на буровую вышку, вот, собственно…
СКОТИНИН. Ага, и набурил. Слушай, как тебя?
МОСЬКИН (радостно). Как вас – Леопольд.
СКОТИНИН (задумчиво). Угу. Приятно, конечно, но все-таки это не доказательство. Слушай, Леопольд, а ты ничего не напутал? Я, вроде, двадцать лет назад в этом виде спорта уже не выступал, перешел, понимаешь, на тренерскую работу. Мне ведь уже тогда за шесть десятков перевалило, а в таком возрасте это ж адский труд. Может, ты меня все-таки с кем-то путаешь – ну с Евтушенко, к примеру? Он и на это дело парень бойкий, и помоложе меня будет, и живет в Америке – он в самый раз подойдет.
МОСЬКИН. Не-е… Мне-то, в принципе, все равно, я бы и от Евтушенко не отказался, но мама однозначно указывает на вас. Так и сказала: «Поэт Леопольд Скотинин, - говорит, – моя единственная настоящая любовь и твой отец». Потом всплакнула и рассказала, как вы с ней в клубе буровиков, после банкета… в общем, как я получился.
СКОТИНИН. Ну, клубов и банкетов в моей жизни и без твоей матери хватало, так мне можно весь прирост населения приписать. Давай, дуй дальше, если есть что сказать.
МОСЬКИН. Так она мне и вашу фотокарточку дала, с дарственной надписью на обороте. (Достает из-за пазухи фото) Вы тут молодой такой, красивый.
СКОТИНИН. Значит, не я. Ну а что написано-то?
МОСЬКИН (читает). «Беззаветно любимой люсеньке от Поэта ее грез». «Поэта» – с большой буквы. 
СКОТИНИН. А «люсеньке» с какой?
МОСЬКИН. С маленькой.
СКОТИНИН. Хм… стиль мой. А ну-ка покажи, поднеси к замочной скважине.

Моськин подносит фото лицевой стороной к замочной скважине. Скотинин подходит к двери, глядит в скважину со своей стороны.

СКОТИНИН (раздраженно). Что ты мне тычешь?
МОСЬКИН. Как что? Вашу фотографию.
СКОТИНИН. Мою или не мою – это еще вопрос. На ней же тридцатилетний мужик. Что я, по-твоему, помню свою рожу пятьдесят лет назад? Ты мне оборот покажи.

Моськин показывает в замочную скважину оборот фотографии. Скотинин долго глядит, потом задумчиво возвращается к столу.

СКОТИНИН. Хм… и почерк мой… кажется. Или не мой? Поди разбери, я ведь и не писал уже лет десять. Ну, допустим, мой. Так чего тебе надобно-то, сынок? Соскучился, что ли, или, может, хотел, чтоб я тебе стихи почитал?
МОСЬКИН (тихо, чтоб не слышал Скотинин). В гробу я видал твои стихи. (Громко). Я погостить к вам приехал… папа. Точнее, пожить, если вы, конечно, не против.
СКОТИНИН. А-а, еще один, значит.
МОСЬКИН. Что вы имеете в виду, папа?
СКОТИНИН. Не что, а кого. Брата твоего. Приезжал тут ко мне лет пять назад один,  такой же, как ты, сын… лейтенанта Шмидта, из Республики Коми, тоже  все пел мне, как мы с его матерью в лесхозе после встречи с читателями новую жизнь зарождали. А я, старый дурень, проглотил это, расчувствовался: все-таки родная кровь приехала, думаю, не  халам-балам какой-то. Короче, как пустил его в ту квартиру – а я ж тогда еще в трехкомнатной жил, в центре Москвы, -  так  через год в этой коммуналке и оказался. (Моськин, чувствуя, что рассказ будет долгим, с унылым видом садится на чемодан). Но он, конечно, хитрый жулик был и терпеливый, да-а. Целый год поил меня так, что я вообще не просыхал. Потом, правда, выяснилось, что за мои же: пока я в отключке валялся, он повыносил все мое барахло – ну, там, скульптуры, картины, ордена, - которое я до этого пропить не успел. Но я ведь это распознал только через год, когда в первый раз протрезвел, а до этого успел возлюбить его, иуду, как… ну почти как родину… или водку. Да и как не полюбить, когда каждый день, только я глаза продеру, он уже с полным стаканом стоит: выпейте, мол, папочка, за здоровьице. И так по десять раз на дню, какое уж тут здоровьице. Он, видимо, рассчитывал, что я сдохну от таких дозировок, все охмурял меня завещание на него написать, но не на того напал: я как-то, пока еще был в сознании, пригрозил ему, что отпишу все свое движимое и недвижимое имущество кубинской революции и лично команданте Фиделю Кастро, а сынок-то уже знал к тому времени, какой у него папочка-придурок, так что утихомирился на пару дней. А потом таки придумал, чем меня окрутить: знал мое слабое место, подонок!  Предложил мне трехкомнатную обменять на однокомнатную, а разницу пропить. А мне что, мне ж это только в радость было – я и в трехкомнатной уже год как на кухне жил… потому что никак выйти из нее не получалось. Одним словом, провернул он все это дело - и нотариуса на дом привез, и меня довел до кондиции, как обычно… Хотя нет, я все же крепким орешком оказался, не сразу сдался. Только нотариус меня спрашивает этим своим противным голосом – ну, знаешь, как они все умеют: «Согласны ли вы заключить сделку?», - а сам уже ручку мне подсовывает – подписывать, а я ему как рявкну: «Нет! Не согласные мы!». Тут их обоих, аферистов,  чуть Кондратий не хватил. А я продолжаю, как ни в чем не бывало: «Вот кабы пару ящиков белой на стол, тогда мы, может быть…». В общем, я еще и договорить не успел, а сынок с нотариусом уже  из магазина с тремя ящиками бежали. Водку, правда, самую дешевую купили, сволочи, но зато впридачу к ней еще телевизор мне подарили, черно-белый. Вон стоит, в углу; жаль только, не работает с первого же дня. Такая вот, сынок, история.
МОСЬКИН. Так  чем все закончилось, папа?
СКОТИНИН. Эк какие вы там, в Ямало-Ненецком округе, недалекие! Ну ничего, поживешь в Москве – всего наберешься. Насчет ума, правда, не знаю, его и тут многим недостает, а вот подлости да коварству уж точно научишься.
МОСЬКИН. Но где теперь мой брат, папа? И, главное, деньги где? У вас же после размена должна была быть куча денег?
СКОТИНИН. Ишь, не дурак, оказывается, мои деньги лучше меня считаешь. И заметь, какой удачный оборот ты употребил: «должна была быть». Так говорят о чем-то отдаленном, неопределенном, неосуществимом. Даже коммунизм нам обещали конкретнее. А на твои вопросы отвечаю с конца. Мои деньги, надо полагать, там же, где и твой брат. А вот где твой брат – в этом, собственно, и состоит главная проблема  наших с ним взаимоотношений. Не видел я его с тех пор. Знать, не выучил мой новый адрес, сердешный, вот и потерялся в огромной Москве… с кучей моих баксов. А мораль сей басни, знаешь, какова? 
МОСЬКИН. Какова, папа?
СКОТИНИН. А такова, что я тебя, дорогой мой сынок, и на порог не пущу. Сын ты там мне или не сын – это история, подернутая мраком, да теперь уже и не в том суть.  Я тебе больше скажу: я ведь, пока в форме был, лет до пятидесяти, и в самом деле  погулял изрядно и, должно быть, столько братьев да сестер тебе настрогал, что если всем вам углы предоставлять - на целый микрорайон хватит. Так что если тебе, сынок, жилплощадь нужна – обращайся-ка ты в мэрию. А еще лучше – к этому… как его, дьявол! (имитируя Б.Н.Ельцина)… м-м-м, понимаешь, гаранту. (Возвращается к нормальному тону). Вот он уж точно даст тебе все, что надо, еще и сверх того накостыляет.
МОСЬКИН (взволнованно вскакивая). Но папа… Леопольд… да как же вас по отчеству, в конце концов?
СКОТИНИН. Ивановичи мы.
МОСЬКИН (моляще). Леопольд Иванович, господин… тьфу! товарищ Скотинин, ведь я же ненадолго, я ж по-родственному… так, погостить чуть-чуть, о маме рассказать…я ж ведь только из дому, с каникул… я ведь тоже поэт, как и вы…
СКОТИНИН. Да?
МОСЬКИН. Да-да, я в Литературном институте учусь. Родительские гены, так сказать…
СКОТИНИН (смягчаясь, но не сдаваясь). Ну-у… но это тоже не показатель!  Я, кстати, не учился в Литературном институте. И Пушкин, между прочим, тоже.
МОСЬКИН (чувствуя слабину в голосе Скотинина). А меня сегодня выгнали из общежития… Мне просто некуда идти.
СКОТИНИН (еще более смягчаясь). Да-а, меня тоже отовсюду выгоняли. Или вообще выкидывали.
МОСЬКИН. А еще мама передала вам гостинцев. (Открывает чемодан, начинает там что-то перебирать). Вот… свитер… носки вязаные… яблоки китайские… орехи…
СКОТИНИН (в предвкушении). А спирт есть?
МОСЬКИН (растерянно). Нет, спирта нету.
СКОТИНИН (взрываясь). Ну семейка, ну дал Господь родственничков… отмороженных. И мамаша твоя как была дурой двадцать лет назад, так дурой и осталась… хоть я ее и не помню. Это ж надо: прислать мне, считай, через всю страну из этого вашего Ханты-Мансийска, или что там у вас, орехи в носках. Да она подумала своей башкой, чем я буду эти ваши орехи грызть в восемьдесят-то лет? Или у нас в Москве носков не хватает?
МОСЬКИН (тихо, чтоб не слышал Скотинин). Мозгов у вас не хватает.
СКОТИНИН (продолжает). Да на этих ваших буровых отродясь кроме спирта ничего путного и не было, его и осваивали, этот ваш Север, только ради того, чтобы спирту на халяву попить.


ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ.
На сцену резво выскакивает Федоров с синяком под глазом и  подбегает к Моськину. Скотинин остается на прежнем месте.

ФЕДОРОВ. Спирт? У кого тут спирт на халяву? (Не стесняясь, разглядывает содержимое чемодана Моськина). У тебя, что ли? Я первый в очереди.
СКОТИНИН. О! Потянулись паразиты. Это ты, Федька? Ну угостись, угостись. Вот тебе наше угощение! (Тычет в сторону двери кукиш). Фу-у, что-то я устал от гостей. Сердце давит.

Скотинин укладывается на кушетке. Федоров и Моськин рассматривают друг друга.

ФЕДОРОВ (указывая на дверь комнаты Скотинина). Что это наш лауреат развопился? Видать, совсем с глузду съехал. (Моськину). А ты кто такой? Чтой-то я тебя тут раньше не видел, хотя рожа вроде знакомая.
МОСЬКИН. (тоже указывая на дверь). Да я сын его.
ФЕДОРОВ (сочувственно). А-а, не повезло. Но похож, физиономия такая же гнус…
МОСЬКИН (перебивает). Что?
ФЕДОРОВ. Да нет, ничего. Я говорю, симпатичный ты парень.  А ты чего приехал-то? Он вроде еще не помер, жилплощадь не освободилась.
МОСЬКИН. Да я погостить. Ну, типа по-сыновьи, с любовью.
ФЕДОРОВ. А-а, типа по-сыновьи, чисто конкретно с любовью… Это нам известно, мы же тоже сериалы по ящику смотрим. Вон, видишь, как меня зятек типа любит (указывает на синяк)… за то, что твой папаша его лосьон выпил. Давай теперь возмещай ущерб, могу взять спиртом.
МОСЬКИН. Ага, нашли спонсора: он меня в дом не пускает, а я буду за его преступления ущерб возмещать. Я же вам не ЮНЕСКО. Вы мне сначала помогите к нему в комнату попасть, а потом уже поговорим.
ФЕДОРОВ. Ща поможем. (Громко стучит в дверь). Леопольд, выходи!
МОСЬКИН. Выходи, подлый трус!
ФЕДОРОВ. Выходи, Леопольд, твоя смерть пришла!
СКОТИНИН (лежа на кушетке). Это ты, что ли, Федор, моя смерть? Что это в тебе воинственности прибавилось? Небось опять где-то по морде получил?
ФЕДОРОВ. Не твое собачье дело!
МОСЬКИН (теряя терпение). Ну откройте, Леопольд Иванович. Ну пожалуйста. По-хорошему просим… пока.
СКОТИНИН (философски). Да идите вы… в Сыктывкар. Решили напугать ежика голой… смертью. Я ее, Федор, между прочим, уже сегодня видел. Как раз аккурат после того как твоим лосьоном это самое (щелкает себя пальцем по кадыку)… надушился… ну, потом еще добавил чуть-чуть, тут она меня и посетила – рыженькая такая, с усиками, еще ладошку мне пощекотала. В общем, почти ничего страшного. Только когда в глаза глядит – неприятно.
ФЕДОРОВ. Дурак! Это вы с тараканом друг другу в глаза  глядели. Мне ли не знать, когда они у меня по квартире толпами бродят. Хорошо хоть, пока дорогу уступают. Таракан – это  еще что... Вот я по молодости как-то на скотоферме  заснул, и на меня коровы засмотрелись – вот это был ужас! Представляешь, просыпаюсь среди ночи, весь в коровьем дерьме, а на меня в темноте сто сорок пар глаз вылупилось, и каждый глаз размером со стакан. В общем, дерьма  в тот момент прибавилось. Слышь, Леопольд, в самом деле, открой по-хорошему, к тебе ж все-таки сын приехал, да и я для тебя не чужой человек – ведь сколько выпито, а сколько еще впереди.  Ну хочешь, я не буду тебя бить?
СКОТИНИН (задыхаясь). Нет, Федор, это слишком большая жертва для тебя, я недостоин ее. Ох,  да что ж это сердце так шалит, аж дышать невмоготу.
ФЕДОРОВ (Моськину). Во! Видишь? Ты прям как стервятник какой – знал, когда приехать. А я ведь предупреждал его, дурня старого, чтоб он не пил мой лосьон – вот оно и пришло, возмездие. Отольются Ляпке Федькины слезки. (Скотинину). Леопольд! Ляпа! Да хрен с ним, с мордобитием, успеем еще… Ты там хоть смотри, не помри.
СКОТИНИН. Плохо мне, Федор. Даже выпить не хочется.
ФЕДОРОВ (в ужасе). Точно помирает!
СКОТИНИН. Плохо мне… Я, пожалуй, вам открою…(Пытается встать с кушетки).
ФЕДОРОВ (кричит). Открой, Ляпа! Да плевать на лосьон, на всех плевать! Открой, родной! Не умирай, доползи! Ты же мне друг последний! Тьфу! Я хотел сказать: единственный.
СКОТИНИН (таки вставая с кушетки). Я… Плохо мне, Федя… (Грузно падает на пол).
ФЕДОРОВ. Ляпа, не умирай! Мы сейчас!

Федоров бьет плечом в дверь раз, другой, дверь не поддается. Моськин равнодушно садится на чемодан.

ФЕДОРОВ. Сын! А ты что сидишь? Ну-ка помогай мне дверь ломать!
МОСЬКИН. Ага, разбежался… Мы его откачаем, а он нам потом счет за взломанную дверь предъявит или ментов вызовет. А у меня сейчас и прописки московской нету.
ФЕДОРОВ. Урод ты, а не сын. Ну ничего, твоя еще не взяла. Ляпа, не умирай! Я уже… почти…

Федоров, заметно устав, снова бьет плечом в дверь. Наконец разбегается и из последних сил вышибает дверь, падает уже в комнате Скотинина и ползет к Скотинину на четвереньках. Моськин с чемоданом входит в комнату и начинает спокойно выкладывать и разбирать содержимое  чемодана. Федоров суетится, хватает Скотинина за руки, бьет его по щекам,  неумело пытается делать искусственное дыхание.

ФЕДОРОВ (чуть не плача). Что же делать-то? Ляпа, ну я же не врач, я сантехник. Ежели б тебе прокладку поменять или, там, колено прочистить – тогда другое дело, а так… Давай, родной, оживай… (Звереет, обращаясь к Моськину). Урод, я тебя спрашиваю: что делать?
МОСЬКИН (пожимая плечами). Ну он же живой, дышит… кажется. Может, «Скорую» вызвать?
ФЕДОРОВ. Правильно! Что ж ты молчал, гад? Я сейчас… Позвоню от соседей…

Федоров выбегает из комнаты и скрывается за сценой.


ЯВЛЕНИЕ ШЕСТОЕ.
Скотинин лежит на том же месте, Моськин продолжает разбирать вещи. На сцену выходят Наденька и Сусанна, разговаривая вполголоса, подходят к двери в комнату Скотинина.

НАДЕНЬКА. Кажется, здесь.
СУСАННА. Что за голимая хата? А шмек какой!
НАДЕНЬКА. Но это же коммуналка, здесь каждый пахнет своим. И, потом, у твоего папы на прежней работе еще хуже воняло.
СУСАННА. Ну ты сказанула! У папы на старой работе пахло деньгами.
НАДЕНЬКА. А на новой? Святым духом, что ли?
СУСАННА. А на новой – большими деньгами. Глупая ты, Надька! Ничего не шаришь в экономике.

Девушки оказываются у дверного проема комнаты Скотинина.

НАДЕНЬКА. Ой, гляди, дверь выбита. Воры, что ли, залезли? Давай посмотрим. Может, кому помощь нужна?

Моськин, слыша эти слова, пугливо прячется под стол.

СУСАННА (Наденьке). Ворам, что ли? Ты чо, френдуха, оборзела? Ща как настучат по чайникам! А если еще и разденут? На мне ж одних тряпок на пять штук баксов, не считая брюликов.
НАДЕНЬКА (иронизируя). Ну да! Настучат, разденут, скажи еще: изнасилуют.
СУСАННА. Вот этого-то я как раз и не боюсь. Я клятв верности никому не давала. Но лучше давай смываться!
НАДЕНЬКА. Я сейчас, одним глазком.

Наденька осторожно заглядывает в комнату и видит лежащего на полу Скотинина, спрятавшегося под столом Моськина не видит. В этот момент Скотинин, постепенно возвращаясь в сознание, начинает тихо стонать.

НАДЕНЬКА. Ой, Сусанна, там человеку плохо!

Наденька вбегает в комнату, бросается к лежащему Скотинину, приподнимает ему голову. Сусанна с кислым, скептическим выражением лица, бормоча что-то вроде «совсем очумела чувиха», не торопясь, входит в комнату следом.

НАДЕНЬКА. Дедушка, вам плохо?

Скотинин приоткрывает глаза и, видя девушек, расплывается в улыбке.

СКОТИНИН. Не-е, уже хорошо. Я что, в раю? А вы, наверное, ангелы?
СУСАННА (Наденьке, громко, не стесняясь). Ну чо, спасла, мать Тереза? Какой-то старый хрен нажрался, как скотина, прилег глюков половить, а она полезла спасать. Отойди, провоняешься! От него же дихлофосом на три метра прет!
СКОТИНИН. Не-е, я еще на матушке-земле. Это наши ангелы, расейские. На том свете даже в аду так не выражаются.
НАДЕНЬКА (смущаясь). Ой, извините ее… то есть нас. Мы тут случайно проходили…
СУСАННА (иронически). Ага! Мы сами не местные…

(Наденька аккуратно кладет голову Скотинина на пол, хочет отнять руки, но Скотинин перехватывает ее руки своими).

СКОТИНИН. Нет! Не убирайте ручки… только не сейчас. (Декламирует несильным голосом):               
    Я помню чудное мгновенье:
    Передо мной явилась ты,
    Как мимолетное виденье,
    Как гений чистой красоты…
               
СУСАННА (Наденьке). Ну что я  тебе говорила? Видишь, дед таких глюков наловил, что на ходу стихи сочиняет.
НАДЕНЬКА. Ты что? Это же Пушкина стихи!
СУСАННА. Да? Ну откуда же мне знать? У нас в университете этому не учат.               
НАДЕНЬКА. А ты там бываешь, в университете-то? Ты же туда ходишь только на дискотеки.
СУСАННА. Ну а чо не поколбаситься? Зато в кайф! Где мы с тобой Ляпку подцепили? Отвязный пацан, да? Хоть и лимита. Не то, что наши малахольные ма-асквичи (жеманно изображает кого-то): «Сусанночка, я не могу тебя па-ца-ла-вать, я влюблен в Колю Баксова. До гроба!».  До чьего гроба, спрашивается? Наверное, до моего! Я их что, ревную, что ли, к этому их Коле Баксову?  Да пусть поет что хочет и с кем хочет, но мне-то тоже надо что-то делать с моим этим… как его… и слово же такое дурацкое… либидо, вот! А что ним можно сделать, если в Москве половина мужиков влюблена в Колю Баксова, а другая – в этого… «Зайку мою»? Хоть самой становись мужиком! Что за город эта наша Москва? Суеты – валом, а жизни нет. А Леопольд – супер! И стишки у него – чума! Не то, что у этого твоего Пушкина. Кстати, мы с тобой, по-моему, куда-то шли… Где этот чертов Леопольд?
СКОТИНИН. Я здесь.
СУСАННА. Заткнись, хрыч! Надька! Брось этого токсикомана и…

Сусанна, Наденька и Скотинин одновременно видят под столом Моськина. Моськин, будучи обнаруженным, делает вид, что что-то ищет под столом на полу.

СУСАННА. Семе-ен Семеныч… твою мать! Ляпа, хорошо же ты нас встречаешь.
МОСЬКИН (из-под стола). Я… мы… в общем, ищу тут…
СУСАННА. Что, счастье потерял? Не там ищешь! Мы чо, так и будем на карачках разговаривать? Не, Надька, ну я тащусь с него, прикинь? (Моськину). Тебя чо, сплющило? Тоже, что ли, дихлофосу нанюхался? Вы, наверное, на пару со старым отлетали?
МОСЬКИН. Одну минутку…

Моськин, лицом вперед, начинает выползать на четвереньках из-под стола. Скотинин встает с угрожающим видом.

СКОТИНИН. Отлетали, говоришь? Сейчас он у меня отлетается… Лжедмитрий!
МОСЬКИН (застывая на месте). Леопольд Иванович… я сейчас все объясню…
СУСАННА (Наденьке). Мы чо, попали на всероссийский съезд Леопольдов?

Скотинин наступает, Моськин на четвереньках сдает задом обратно под стол. Девушки остаются у Скотинина за спиной.

СКОТИНИН (Моськину). Гиена! На падаль потянуло?
СУСАННА. Да, дед, запашок у тебя тут в самом деле…
СКОТИНИН (не оборачиваясь). Это запах русского народа!. (Моськину). Да как ты смел, свинья, своим нечистым рылом здесь чистое мутить питье мое?
МОСЬКИН. Чего-чего?
СКОТИНИН. Ты что с дверью сделал, собака?
МОСЬКИН. Я… это не я… это… (судорожно вертит головой).

На пороге комнаты появляется Федоров.

МОСЬКИН (указывая на Федорова). Это он!


ЯВЛЕНИЕ СЕДЬМОЕ.
Наденька усаживается на кушетку, Сусанна стоит у кушетки, разгневанный Скотинин – у стола, Моськин на четвереньках – под столом, обрадованный Федоров застыл в дверном проеме.

ФЕДОРОВ (в восторге). Леопольд! Живой!
СКОТИНИН. О! Еще один шакал! Проходи мимо – сегодня здесь не наливают. Поминки отменяются!
ФЕДОРОВ. Что ты, Ляпа? Я так рад!
СКОТИНИН. Да уж представляю… Это крокодилова радость, Федор. Ты зачем дверь ломал? Не терпелось вселиться? Так у меня вон  (указывает на Моськина)… наследничек объявился.  Все, плакало для тебя расширение жилплощади.
ФЕДОРОВ. Да я ж тебя спасал,  болвана старого! Дверь выбивал, «Скорую» вот вызывал: полчаса дозванивался, полчаса о тебе допрашивали… Только  когда там твой возраст узнали, сказали, что не приедут.
СКОТИНИН. Слава Богу! Еще их тут не хватало! Погоди, а  почему это они отказались ехать к умирающему? Бензина, что ли, нет, как всегда?
ФЕДОРОВ. Нет, бензин уже есть. К тому же им, на всякий случай, велосипеды выдали… с прицепами в форме гробов.
СКОТИНИН. А-а, врачи в стране закончились?
ФЕДОРОВ. Нет, врачей как грязи, даже больше, чем надо. Даже лекарства есть! Не те, правда, и уже просроченные, но есть. От чумки, там, от бешенства. Над ними взяла шефство американская ветеринарная клиника. А насчет тебя они сказали, что при средней продолжительности жизни в нашей стране ты уже превзошел предусмотренный госбюджетом ресурс в полтора раза, поэтому поддерживать тебя на этом свете государству экономически невыгодно.
СКОТИНИН. А на том, значит, выгодно? Ух, страна рабов, страна господ!
НАДЕНЬКА (Скотинину). Извините, мы с подругой так некстати здесь очутились… Так это вы – поэт Скотинин, папа Ляпы… то есть Леопольда?
СКОТИНИН (зло). Да… возможно поэт… тьфу! то есть папа. (Наконец до него снова доходит, что в комнате находятся молодые красивые девушки, он оборачивается и мгновенно преображается в воплощение добра и великодушия). Бог ты мой, сударыни! Как я счастлив вашему чудесному появлению в моей келье затворника! Вы осияли ее  блеском своих прекрасных очей.
СУСАННА. Во чешет!  (Скотинину). Дедушка, вы не снимались в сериале «Дворцовые перевороты»?
СКОТИНИН. Нет, милая. А что?
СУСАННА. Да просто больше так нигде не разговаривают.
МОСЬКИН (из-под стола). Но папа же поэт!
СКОТИНИН. А ты давай, вылазь, подхалим! Девочки, так вы подруги этого прохвоста?
НАДЕНЬКА. Да. А почему «прохвоста»?
МОСЬКИН (вылезая из-под стола). Девчонки, не обращайте внимания. Папа так шутит.
СКОТИНИН. Угу, папа отшутил свое еще двадцать лет назад, на буровой, с твоей мамой.
МОСЬКИН (тараторит). Понимаете, девчонки… У папы с мамой не сложилась семейная жизнь. Только они родили меня и… (Разводит руками).
СКОТИНИН. Даже  до того.
МОСЬКИН (тараторит, перебивая Скотинина). Неважно! Короче, расстались они довольно-таки быстро. Так вообще-то принято у всех больших поэтов – им же постоянно нужны новые впечатления, свежие  ощущения, глаза, там, руки, ноги, грудь и так далее. Я это по себе знаю! Так что семья тебя, папа, ни в чем не винит.  Ну я, понятно, остался и жил с мамой – это и естественно, и экология у нас там хорошая, и заработок у нее стабильный. Но мы никогда не забывали о папе! (С нажимом). А ты, папа, о нас, правда? Особенно обо мне!
СКОТИНИН (мнется). Ну… пожалуй. Разве что временами я…
МОСЬКИН (перебивает). Ну, временами можно. Конечно, папа не мог окружить нас постоянной заботой, конечно, как и положено поэту, он иногда сбивался на влечения, увлечения, развлечения, м-м-м… секундочку… (Задумывается, подбирая слова).
СУСАННА (восхищенно указывая на Моськина).  Во умный! Сколько слов знает! У них там, на Севере, что, другой язык?
СКОТИНИН. Да, Ямало-Ненецкий.
СУСАННА. Да? Скажите пожалуйста, а как похож на русский!
МОСЬКИН. Ну вот, сбили с мысли! Так о чем я говорил?
НАДЕНЬКА и СУСАННА (хором). О папе!
МОСЬКИН. А-а, конечно! Так вот мой папа самых честных правил…
СКОТИНИН (перебивает) …когда не в шутку занемог, своей семейке хрен оставил, и лучше выдумать не мог. Его пример – другим наука… Извините, девочки, навеяло.
СУСАННА. Во дает! Ну сочиняет!
НАДЕНЬКА. Да ты что, Сусанка? Это же тоже Пушкин написал… в основном.
СУСАННА. Я, типа, не поняла: у нас в России что, все стихи Пушкин пишет? Что, больше поэтов нет? А-а, догнала: еще ж ты, Ляпа, есть и батя твой. Ну и группа «Руки вверх»,  стопудово.
СКОТИНИН (Моськину). Так ты не врал? Ты в самом деле пишешь?
СУСАННА (пораженно). А вы не зна-али?
СКОТИНИН. Да нет, не читал нигде.
СУСАННА. Ну я тоже не читала. Кто ж в тусовке щас читает? Разве какие-нибудь голимые лохи… 
НАДЕНЬКА. …навроде меня.
СУСАННА. Ну, тебя приходится  терпеть, ты ж подруга моя. Так вы, дедушка, в самом деле не слыхали, чего Ляпка с пацанами слабал?
СКОТИНИН. А-а, это коллективное творчество…
СУСАННА. Вот деревня! А вроде в Москве живете, хоть и в клопятнике. Эту ж песню кругом крутят, сутками! Потому что классная песня, прям как из жизни, про всех про нас. (Фальшиво поет). И целуй меня везде, восемнадцать мне уже! И целуй меня везде, восемнадцать мне уже! Круто?
СКОТИНИН. Это все?
СУСАННА (удивленно). Все. А что еще надо?
СКОТИНИН. М-да, действительно, этого, пожалуй, хватает с головой… (крутит пальцем у виска) и на всю голову. (Моськину). Так это ты написал?
МОСЬКИН. Ну не один, конечно. С пацанами. Вот лично я сочинил «целуй», «везде» и «уже».
СУСАННА. Так это ж самые главные слова в песне! (Поет, выделяя). И целуй меня везде, восемнадцать мне уже.
СКОТИНИН (саркастически). Угу, главные слова, а в них еще и главные буквы. (Размышляет вслух). Да-а, а ведь применительно к нонешнему времени Степка Щербачев с Демкой Нищим, оказывается, в самом деле были гениями.
МОСЬКИН. Кто?
СКОТИНИН. Да, в принципе, никто. Но даже  у них рифмы были получше твоих. Извини, ваших. Кстати, у меня, как у любого человека, знающего хотя бы три главных русских слова, напрашивается другая рифма. Ну, например: и целуй меня везде – хоть в затылке, хоть в… нет, думаю, не стоит продолжать при девушках.
СУСАННА (радостно). Подождите, я угадаю! (Бормочет). И целуй меня везде – хоть в затылке, хоть…  хоть… Ну, я не знаю… в руку… или ногу… а, нет, в ногу! Так? (Поет). И целуй меня везде – хоть в затылке, хоть в ногу… Не-е, не подходит. А-а, догнала! Нужно поменять слово «целуй» на, например, «чеши». Тогда получается (поет): И чеши меня везде - хоть в затылке, хоть в ноге… Круто! Теперь я тоже поэт! Обожаю поэтов! (У Моськина гримаса раздражения).
НАДЕНЬКА. Теперь получается какая-то песня про педикулез.
СКОТИНИН (Моськину, кивая на Сусанну). Что кривишься? Она ничуть не испортила твою песню - такое  невозможно испортить.
МОСЬКИН. Папа, я что, по-твоему, тупой? У меня та, твоя, рифма тоже напрашивалась, но на телевидении, когда ребята клип снимали,  сказали, что с твоей, нормальной, рифмой дальше подворотни не пропустят, даже в подземном переходе выступать не дадут. Так что пацаны теперь, когда в Москве выступают, с одной рифмой поют, а только за кольцевую дорогу на гастроли выезжают, сразу меняют ее на твою, нормальную. Представляешь, из-за одного слова сборы в три раза  вырастают! Вот она, сила печатного слова!
СКОТИНИН. Непечатного, сынок.
МОСЬКИН (умело делая вид, что он расстроган  таким обращением). «Сынок»… Как это трогательно, папа…

Моськин подходит к Скотинину, приобнимает того за плечи, действительно расстроганный Скотинин смахивает слезу.

НАДЕНЬКА. Ой, как славно! Вы так похожи друг на друга!
СКОТИНИН (восхищенно глядя на Наденьку). Дивная!
МОСЬКИН (почувствовав благоприятность ситуации). Па, ну я поживу у тебя… пока? Ты же не против, я надеюсь?
СКОТИНИН (не отрывая взгляда от Наденьки). А? Что? Да чего уж там… живи. (Наденьке). А вы будете приходить к нам, дивная. Правда?
МОСЬКИН (перебивая). Ф-фу! Ну теперь не грех и отпраздновать воссоединение семьи!  (Деловито). Так-так-так… Закуска есть, хотя и еще б докупить не мешало… народу много. А вот с выпивкой совсем… Па, как у тебя с…? (Театрально). Ах, да, как же я мог забыть, тебе же еще не выплатили последний гонорар.  (Скотинин с изумлением глядит на Моськина, тот вопросительно - на Сусанну).  Вы как, девочки? (Щелкает пальцем по кадыку). Только вот я на мели…
СУСАННА. Какие вопросы, Ляпа? Нам чо, привыкать? (Скотинину). Дедушка, где тут у вас ближайший круглосуточный супермаркет?
СКОТИНИН. Не знаю, я все как-то больше по киоскам да по пунктам приема стеклотары. Федор, ты не знаешь?
ФЕДОРОВ. Сейчас у зятя спрошу! Подождите, я мигом! (Убегает за кулисы).
СКОТИНИН (вдогонку). Береги лицо, Федор! Скажи зятю, что на этот раз  я верну долг.


ЯВЛЕНИЕ ВОСЬМОЕ.
Скотинин, Моськин, Наденька и Сусанна в комнате Скотинина.

СКОТИНИН (Сусанне). Сударыня, мне крайне неудобно вас беспокоить по такому ничтожному поводу…
СУСАННА. Валяйте, дедушка, не стесняйтеся, мне для вас, поэтов, ничего не жалко. Я вас ух как люблю! Особенно одного такого (подходит к Моськину) молоденького поэтика. (Не стесняясь, щипает Моськина за зад). Не обижайся, Надька! Я ж знаю, что ты его тоже любишь, ну пощипаешь его где-нибудь в другом месте… когда меня рядом не будет. У нас же демократическая страна. Так вам чего, дедушка?
СКОТИНИН. Я, видите ли, вынужден попросить вас о небольшом одолжении…
СУСАННА (перебивая). Вам денег дать? Нема базара. Сколько? (Лезет в сумочку за кошельком, Моськин хватает ее за руки, не давая достать кошелек).
СКОТИНИН. Нет, что вы? Как можно? Я ведь не альфонс, я вас о мелочи прошу. Не могли бы вы купить для присутствовавшего здесь Федора Федоровича флакон лосьона, желательно огуречного?  А то я как-то занял у него, да все недосуг вернуть, а он теперь терпит лишения. Кстати, одеколон «Тройной» тоже подойдет. 
СУСАННА. Интересные тут у вас парфумы! Ни в одном бутике таких не видела! (Догадывается). А-а, так вы их того…? (Щелкает пальцем по шее). Ха-ха-ха! Ну поэты, ну приколисты! Это ж надо: в стране столько выпивки – и «Хенесси», и «Камю», и «Мартини», а они по одеколону выступают! Ляпа, и ты такой? (Снова щипает Моськина за зад). Обожаю поэтов! Верно ты, Надька, говорила: наш поэт - это… ну, типа… тьфу, черт, забыла! Ну про поэтов, помнишь?
НАДЕНЬКА. Поэт в России больше, чем поэт?
СУСАННА. Ну да!  Конкретно больше!
НАДЕНЬКА. Это не я сказала, а Евтушенко.
СУСАННА. А он тоже поэт?
НАДЕНЬКА. Да.
СУСАННА. Ха! Нашего полку прибыло. Ну он-то, наверное, знает, что говорит.
СКОТИНИН. Конечно! Поэт у нас больше, чем поэт, слесарь больше, чем слесарь, дворник больше, чем дворник. А порядка как не было, так и нет!

Входит Федоров, держась за скулу и волоча ногу.


ЯВЛЕНИЕ ДЕВЯТОЕ.
Скотинин, Моськин, Наденька и Сусанна на тех же местах, Федоров у порога.

ФЕДОРОВ (услышав последние слова Скотинина). Это потому, что у нас воры больше, чем воры.
СКОТИНИН. А вот и наш Мальчиш-Кибальчиш со своей военной тайной. (Присмотревшись к Федорову). О, да он ранен! Не просто ранен – бандитские пули изрешетили его всего. Что такое, Федор? Тебя пытали враги?
ФЕДОРОВ. Да! Зять!
СКОТИНИН. О да! Это враг пострашнее проклятых буржуинов. Погоди, но я ж сказал тебе… А ты сказал ему, что я верну долг?
ФЕДОРОВ. Сначала не успел, и он отбил мне ногу. А когда сказал, он сразу заехал мне в рыл…  в челюсть. Он говорит, что не верит нам с тобой после того, как мы выпили все содержимое его туалетной полки.
СКОТИНИН. Ой-ой-ой! Сколько там той полки! Нет, ну какие злые люди! (Сусанне). Вот видите, сударыня, как Федор Федорович нуждается в вашей помощи. Вы уж спасите его ради Бога, а то ведь, не ровен час, так и прибьет его мерзавец-зять. (Федорову). Ну а задание-то  ты выполнил, Федор? Раздобыл дислокацию этих… как их… супермаркетов, черт их дери?
ФЕДОРОВ (вытягиваясь в струну). Так точно, раздобыл! Значит, надо пройти через стройку, потом через пустырь, потом на автобусе доехать до метро, а там…
СУСАННА (перебивая). Все ясно! Поедем на такси!
СКОТИНИН и ФЕДОРОВ (в изумлении). На такси? 
ФЕДОРОВ. Да за такие деньги я бы сам мигом смотался, еще бы по пенсионному и на автобусном билете сэкономил… А на сэкономленное водки купил бы.
СКОТИНИН. Во экономист! Куда там тому Чубайсу!
СУСАННА (не слушая, достав из сумочки мобильный телефон и набрав номер). Алло! Такси? У вас тридцать шестой свободен? Клево! Пусть дует сюда! Куда? (Оторвавшись от трубки, присутствующим в комнате) Ну тупая девка на приеме сидит! (Снова в трубку). Я ж сказала: сюда! А-а, адрес? Откуда ж я знаю? Ща спрошу. (Скотинину). Какой адрес?
СКОТИНИН. Улица императора Бокассы, дом…
СУСАННА (в трубку). Улица императора Бо… (Скотинину) Как-как? (Сует ему трубку). На, говори сам… император.
СКОТИНИН (с опаской беря незнакомую ему трубку, говорит в нее). Девушка, адрес: улица императора Бокассы… По буквам? Борис… Ольга… Константин… Анна… Семен… снова Семен… а на «ы» я знаю слова только на чукотском языке, называть? Не надо? Да, Бо-кас-сы, дом четыре, квартира шесть, звонить три раза. Повторяю: звонить три раза! А-а, по телефону? Извините, сразу не понял. А телефон у нас у соседей, сейчас узнаю.
СУСАННА (отнимая у него трубку). Какие соседи? А мобила тебе на что? (В трубку). Эй, на том конце? Мобила номер… а, у вас на определителе высветилось? Ну типа так. Мы уже идем. Покендос! (Прячет мобильный телефон в сумочку, тянет Моськина за руку). Ляпа, пошли! Таксист будет через пять минут. Надька, ты с нами?
НАДЕНЬКА. Да нет, я, пожалуй, здесь обожду. Вы же скоро?
СУСАННА. Не боись - не свалим. Ты ж моя лучшая подруга, разве я тебя брошу в этом, прости Господи…
НАДЕНЬКА (перебивает). Не надо, Сусанна, здесь люди живут. Они ведь не только в Барвихе живут и не только в правительственных домах.
СКОТИНИН. А-а, вот с кем пересекся мой жизненный путь после маршала-то Буденного. (Сусанне). А кто у вас живет в Барвихе, сударыня?
СУСАННА. Известно кто – пахан мой.
СКОТИНИН. Паханы – на «зонах».
СУСАННА. Не-е, с зоны он уже лет восемь как откинулся. А теперь в Барвихе живет, на вилле.
СКОТИНИН. Он, часом, не бывший президент России?
СУСАННА. Не-е, он не бывший, он нынешний президент. Только не России, а круче - благотворительного фонда помощи российским базарам. Ну, типа рынкам.
СКОТИНИН. А им еще нужно помогать? Скажите пожалуйста! А кем он был раньше – я имею в виду, до всей этой… демократии?
СУСАННА. Да там же и был! Этим… как его… и учил же меня папин этот… как его… а-а, имиджмейкер, как оно называется, а я ни в зуб ногой! А, вспомнила! Он - ну папа мой - был менеджером по деинтеграции крупных рогатых скотов на Тушинском рынке.
ФЕДОРОВ. Чего?
СКОТИНИН. Кого?
МОСЬКИН. Каких скотов?
СУСАННА. Короче, мясником.
СКОТИНИН. А-а, ну тогда, конечно, можно и в президенты. Это ж прямо по Ленину: ежели страной может управлять кухарка, то уж мяснику сам Бог велит.
СУСАННА. Ладно, мы пошли. Ляпа! (властно кивает Моськину, и вместе с ним идет к выходу из комнаты, но задерживается в дверном проеме). А, дед, все хотела спросить: а что это у вас тут за улица такая – императора Бо… ну, типа Бориса? Он чей был император – наш? Родственник Ельцина, наверное?
СКОТИНИН. Нет, хотя у нас в истории своих таких хватало. Он был императором одной африканской республики лет двадцать назад. Еще другом советской страны. А еще в некотором роде – мясником, как ваш, сударыня, папа. Вернее, людоедом – любил сожрать на обед кого-нибудь из своих сограждан. Писали, что он обожал человечину примерно как Брежнев – целоваться. Кстати, где-то еще писали, что Бокасса мечтал съесть Леонида Ильича, но тот был не дурак и так к нему в Африку и не наведался. А я думаю, что Леонид Ильич, в свою очередь, мечтал зацеловать Бокассу до смерти. Вообще интересная представлялась дуэль. Вот, собственно, и все. А потом  - знаете, как обычно бывает у них в Африке – послезали с пальм другие людоеды и прогнали Бокассу к чертовой матери.
СУСАННА. Съели?
СКОТИНИН. Нет, что вы – как можно съесть целого императора? Он был довольно крупный мужчина.
СУСАННА. Ну пусть не целого, хотя бы кусочек,  хотя бы ногу ему откусили, что ли – ради справедливости.
СКОТИНИН. Вы еще имеете понятие о справедливости? Ах, молодость, молодость! Но ничего – это скоро пройдет. Нет, он умер своей смертью, во Франции, в своей усадьбе.
МОСЬКИН. Хорошо же они его прогнали - меня бы кто так прогнал!
СУСАННА. Я тебе прогонюсь! Будешь  хорошо себя вести – будет тебе и Франция, и усадьба. Папа только свистнет - его базары скинутся, и мы с тобой всю эту ихнюю Францию купим вместе со всеми ее потрохами и императорами.
НАДЕНЬКА. Подождите, Леопольд Иванович: а как в республике мог быть император? Это же неправильно – нас в университете учили, что в республике такого быть не может.
СКОТИНИН. Милые мои, к сожалению, Бокасса этого не знал, он же не обучался в вашем университете. А то, что он ел людей, вас, как я понимаю, не удивляет? Тому, что это дурно, в нынешних университетах не учат?
СУСАННА (уходя). А их и у нас всю жизнь едят – только так, чтобы они при этом могли еще и работать. (Моськину). Ляпа, ко мне! (Остальным). Мы скоро. Ух! Обожаю поэтов!

Сусанна и Моськин уходят за кулисы.


ЯВЛЕНИЕ ДЕСЯТОЕ.
В комнате остаются Скотинин, Федоров и Наденька.

СКОТИНИН (Наденьке). А ваша подруга хоть и вульгарна, но неглупа – должно быть, папины гены.
НАДЕНЬКА. Вашему сыну, кажется, тоже повезло с генами.
СКОТИНИН (удивленно). Кому? Ах, этому… Извините, все время забываю, что я снова отец.
НАДЕНЬКА. Как это «снова»?
СКОТИНИН. Ой, это такая сложная проблема, милочка, задайте мне что-нибудь попроще. Или лучше я…  Вот как вас зовут, дивная?
НАДЕНЬКА. Надя.
СКОТИНИН (церемонно встает перед Наденькой, целует ей ручку).  Очень приятно, Наденька. А я – Леопольд Иванович.
НАДЕНЬКА. Очень приятно,  я уже знаю.
СКОТИНИН (указывая на Федорова). А вот это мой сосед… да что там, мой друг – Федор Федорович.
ФЕДОРОВ. Очень рад! (Звучно целует Наденьку в щечку).
СКОТИНИН. Вот старый паразит! Присосался, понимаешь, к  розе…
ФЕДОРОВ. Ты чо, Федор, не оклемался еще? Роза – это ж еврейка из третьей квартиры.
СКОТИНИН. Молчи, серость! Лучше возьми вон, в углу…  там у меня, кажется, еще картошка оставалась… дуй на кухню, почисть да свари – у нас гости все-таки.
НАДЕНЬКА. Давайте я…
СКОТИНИН (перебивает). Нет! Вы, Наденька, сотканы из эфира, из нежнейших флюидов. Вы рождаете вдохновение. Вы – муза, а музам не пристало чистить картошку.
НАДЕНЬКА. Эх, Леопольд Иванович. Если наши русские музы перестанут чистить картошку,  нашим русским творцам придется есть ее с кожурой.
ФЕДОРОВ. Да нам и не привыкать…
СКОТИНИН (Федорову). На кухню… тоже мне, творец! Будешь дискутировать – по праву хозяина лишу тебя пайки.
ФЕДОРОВ. Понял-понял, считайте, что я уже на кухне.

Федоров, взяв в углу комнаты «авоську» с картошкой, быстро уходит за кулисы.


ЯВЛЕНИЕ ОДИННАДЦАТОЕ.
В комнате остаются Скотинин и Наденька.

СКОТИНИН (смущенно). Вы… простите меня… пожалуйста.
НАДЕНЬКА. За что?
СКОТИНИН. Да за все. За эту убогую комнату, за эту убогую обстановку, за мой убогий вид. Я ведь вижу, что вам нравится этот архаровец - ну, мой сын, но что я могу оставить ему, вам  в наш меркантильный век – запущенную, провонявшую табаком и перегаром конуру в коммуналке?
НАДЕНЬКА. Да что вы, Леопольд Иванович? Какое же я имею право вас прощать или не прощать? Кто я, глупая девчонка, по сравнению с вами…
СКОТИНИН (резко перебивает). …глупым, вздорным, спившимся стариком! Молчите, не перебивайте меня! Вы имеете право! Вы – муза! Видит Бог, я хотел бы, чтобы вы стали моей музой, но, наверное, уже поздно… и смешно! Да и я, наверное, смешон.
НАДЕНЬКА. Не смейте! Не унижайте себя! (Пауза). И меня. Вы… вы не смешны. И не можете быть смешны, потому что никогда не будет смешным воспеть женщину.  Никогда не будет смешным полюбить! Разве это может быть смешным? (Декламирует):

  Мело, мело по всей земле
  Во все пределы.
  Свеча горела на столе,
  Свеча горела.

  Как летом роем мошкара
  Летит на пламя,
  Слетались хлопья со двора
  К оконной раме.

  Метель лепила на стекле
  Кружки и стрелы.
  Свеча горела на столе,
  Свеча горела.

  На озаренный потолок
  Ложились тени,
  Скрещенья рук, скрещенья ног,
  Судьбы скрещенья.

 
  И падали два башмачка
  Со стуком на пол,
  И воск слезами с ночника
  На платье капал.
                И все терялось в снежной мгле,
  Седой и белой.
  Свеча горела на столе,
  Свеча горела.

  На свечку дуло из угла,
  И жар соблазна
  Вздымал, как ангел, два крыла
  Крестообразно.

  Мело весь вечер в феврале,
  И то и дело
  Свеча горела на столе,
  Свеча горела.
                (Ст.Б.Л.Пастернака)

Кто-кто, а уж вы знаете, что такое страсть, нежность, любовь, должны знать! Вы же поэт, вы наверняка любили! Ведь так?
СКОТИНИН. Я? Любил ли я? (Пауза). Вам будет тяжело в этом мире, Наденька. Тяжелее, чем мне, чем вашей подруге,  ясное дело, сложнее, чем моему новоявленному отпрыску – тот уж точно нигде не пропадет… даже в Союзе писателей.
НАДЕНЬКА. К сожалению, другого мира для меня не создали. Вы не ответили на мой вопрос, Леопольд Иванович.
СКОТИНИН. Дайте время, Наденька. Я… Я отвечу, клянусь.  Дайте время…

Скотинин нежно берет Наденьку за руку и на несколько секунд припадает губами к ее руке.
Музыкальным фоном идет что-то лирическое, например, тема Ф.Лея из кинофильма «История любви».

КОНЕЦ ПЕРВОГО ДЕЙСТВИЯ.


ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ.
ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ.
Та же комната, но в ней прибрано, на столе – скатерть, на лампе – абажур, на предметах мебели – салфетки. За столом сидит скромно, но чисто одетый, очень серьезный Скотинин и что-то пишет, читает про себя, зачеркивает, снова пишет, ставит точку, перечитывает. Потом надписывает лежащий тут же, на столе, конверт. Входит Федоров, явно с похмелья, и сначала не замечает изменений в обстановке комнаты. Скотинин смущается, быстро прячет исписанный листок в конверт, а конверт - себе за пазуху.

СКОТИНИН. Воспитанные люди сначала стучат.
ФЕДОРОВ. Стучат на Лубянке. Слышь, Ля…

Наконец заметив новизну в облике комнаты и Скотинина, Федоров столбенеет.

СКОТИНИН. Ты чего, Федор?
ФЕДОРОВ. М-м-м… я-м-м… Извините, я, наверное, ошибся адресом. (Разворачивается выходить). Стоп! Как же я мог ошибиться, если это наша квартира, и за столом сидит Леопольд? (Разворачивается обратно). Леопольд, это ты? Или белая горячка?
СКОТИНИН. Фу-у, как грубо! Сколько тебя учить, Федор, что у интеллигентных людей белая горячка называется «алкогольный делирий»?
ФЕДОРОВ (раздраженно). Да плевать мне на твоих интеллигентных людей! Они ж никогда не понимали нужд пролетариата! Ты мне скажи, это ты или не ты?
СКОТИНИН. Это я.
ФЕДОРОВ. Это хорошо. Черти-то ко мне уже как к себе домой приходят, только тебя и не хватало. Выпить, конечно, нету?
СКОТИНИН. Ну почему же – есть.

Федоров снова столбенеет. Скотинин достает из буфета бутылку водки, рюмку, ставит все это на стол, открывает бутылку, наливает водку в рюмку. Федоров стоит болванчиком, следя за перемещениями Скотинина одними глазами.

СКОТИНИН. Чего уставился? Мало, что ли?
ФЕДОРОВ. М-м-м… (Чуть не плача). А-а, ну конечно! (Бьет себя кулаком по голове). Допился, сволочь старая! Алкоголик! Такие искушения мерещатся! (Отмахивается). Чур меня, чур! (Разворачивается уходить).
СКОТИНИН. Да я это, Федор, я! Ну хочешь – на, дотронься до меня. Или нет, лучше до рюмки – тогда тебе точно полегчает.

Федоров медленно, молча, шумно сглатывая слюну, вытянув руку вперед, приближается к столу.

СКОТИНИН. Ой, погоди!
ФЕДОРОВ (испуганно). Что? Нет? Померещилось?
СКОТИНИН. Я же тебе закусить не дал. Сейчас найдем что-нибудь.

Скотинин снова роется в буфете, нарезает там закуску, Федоров между тем с убитым видом присаживается к столу.

ФЕДОРОВ (сокрушенно). Он сказал «закусить»… Кто? Кому? Скотинин предложил закусить мне! Нет, конечно же я сошел с ума. А ведь дочь с зятем предупреждали… (Безразлично выпивает водку и тут же просветляется). Хм… но ведь водка настоящая. Да что там говорить – превосходная вкусная водка!
СКОТИНИН (ставит на стол закуску). А вот и закусочка!
ФЕДОРОВ. А-а-а, понятно. Ну конечно! Это не я сошел с ума, это он сошел с ума. Это ты, Леопольд,  сошел с ума!
СКОТИНИН (спокойно). Ну почему же сразу так? Я просто начал новую жизнь.
ФЕДОРОВ. Ага… начал… новую… Тебе сколько лет, юноша?
СКОТИНИН. Ну ты же знаешь – скоро восемьдесят два.
ФЕДОРОВ. В таком возрасте начало новой жизни обычно совпадает с концом старой…
СКОТИНИН. Именно так.
ФЕДОРОВ. …и с началом жизни загробной. Которой, как учили нас партия и правительство… того. (Выразительно разводит руки). Нет, ты свихнулся. Но, надо признать,  довольно удачно.
СКОТИНИН. Тебе еще налить?
ФЕДОРОВ. Спрашиваешь… (Скотинин снова наливает). А себе?
СКОТИНИН. Я сейчас не хочу.
ФЕДОРОВ (изумляясь). Ты бросил пить?
СКОТИНИН. Федор, даже если я сошел с ума, то не настолько же! Как ты представляешь себе непьющего поэта?
ФЕДОРОВ. Никак. Я и непьющего сантехника представить не могу, не то что поэта.
СКОТИНИН. Я тоже. Нет, я не бросил пить, просто перестал напиваться.
ФЕДОРОВ (морща лоб в раздумьи). М-м… так-так-так… нет, для моего ума слишком сложно, не понимаю. Получается дурная трата времени и водки.  Погоди, но это – скатерть, салфетки – откуда все это?
СКОТИНИН. Я получил пенсию, Федор. И в первый раз в жизни не пропил ее, представляешь?
ФЕДОРОВ. Честно? Не представляю. Но за это грех не выпить! (Уже сам наливает себе рюмку водки). Ляпа, за твою… нет, за нашу пенсию! (Вдохновенно выпивает).
СКОТИНИН. О! Чуть не забыл! (Возвращается к буфету, достает оттуда пару флаконов парфюмерии). Вот! Это передашь своему зятю… на туалетную полку. Остальное отдам со следующей пенсии. Только умоляю – донеси!
ФЕДОРОВ. Ляпа, да как же можно…
СКОТИНИН (строго перебивает). До-не-си! Обещаешь? А то лишу пайки!
ФЕДОРОВ (грустно). Ну… донесу.
СКОТИНИН. Не так. Клянись!
ФЕДОРОВ. Честное пионерское!
СКОТИНИН. Ты что, смеешься надо мной, пионер хренов?
ФЕДОРОВ. А чем тебе клясться – клятвой Гиппократа? Ну… честное благородное слово сантехника. Устроит?
СКОТИНИН. Ладно, черт с тобой.

Скотинин наливает и дает ему рюмку водки, Федоров выпивает, и Скотинин вручает ему флаконы.

СКОТИНИН. Теперь шагай к зятю. Передашь ему от меня искреннюю благодарность и слова извинения. И береги лицо.
ФЕДОРОВ. Ага. (Уходя). Нет, все-таки ты сошел с ума… (Уходит за кулисы).


ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ.
Скотинин начинает убирать со стола. Входит хорошо одетый Моськин. Скотинин невозмутим.

МОСЬКИН (раздраженно). Что, развязал?
СКОТИНИН. А кто тебе сказал, что я завязывал? А это (указывает на стол) Федор заходил полечиться.
МОСЬКИН. Здесь не аптека! А ты не врач!
СКОТИНИН. Это уж кому как. Кому и палач врач.
МОСЬКИН. И вообще… с чего этот забулдыга Федор лазит тут, как у себя дома?
СКОТИНИН. Ну, для тебя-то он как минимум дядя Федор.
МОСЬКИН. Так вот если он дядя Федор, то пусть и чешет похмеляться куда-нибудь в Простоквашино. А у меня дома таким не место!
СКОТИНИН (присаживается к столу). Так он же не у тебя дома был, а у меня.
МОСЬКИН (взрываясь). Ах вот как? (Соображает, что ведет себя неправильно, и лицемерно смягчается). Ну папа, неужели ты не понимаешь, что сейчас такие вот федоры портят наш с тобой имидж. Да они нам просто не к лицу.
СКОТИНИН. Имидж, говоришь? Это в смысле «морды»? Подлецу все к лицу.
МОСЬКИН. Ты о ком? Ах, ладно, все шутишь. А между тем при моей нынешней раскрутке у меня все должно быть стильным – и прикид, и хата, и телки…
СКОТИНИН (перебивая). А это ты, должно быть, в смысле: «В человеке все должно быть прекрасно…»?.
МОСЬКИН. Знаю, читал. Уже немодно. Старье! Сколько можно жить по этим вашим Чехову, Толстому, Достоевскому?
СКОТИНИН. Так мы ведь по ним и не жили никогда. Мы жили по Ленину, Сталину, Брежневу…
МОСЬКИН (вставляет). Тоже хлам!
СКОТИНИН. Но, как показывает наша история, даже это лучше, чем жить ни по кому. Потому что лучше молиться одному идолу, чем терпеть, что на роль идола будет претендовать любая мразь, имеющая мешок денег или кулаки побольше. А третьего нам, в отличие от многих других стран и народов, почему-то никогда не дано. Ты же проходил у еще одного такого вот старья,  у Тютчева Федор Иваныча: «Умом Россию не понять, аршином общим не измерить…».
МОСЬКИН. Да знаю, знаю! Но где он, твой Тютчев, а где мы с тобой? Кто его сейчас читает, твоего Тютчева? Ему же в обед сто лет!
СКОТИНИН. Скоро двести, сынок.
МОСЬКИН. Тем более! А лет через пятьдесят его и вовсе позабудут. Да что там Тютчев – ты вот возьми, к примеру, себя, ты все ж таки посвежее будешь… А кто тебя помнит? Кому ты нужен со всеми своими лауреатствами и Сталинскими премиями?
СКОТИНИН. Я, к сожалению, не Тютчев, сынок, хоть он и не был лауреатом Сталинской премии.
МОСЬКИН. Ну да. Я думаю, при Сталине он бы недолго протянул со своей сопливой лирикой. И правильно! Нет, я, конечно, против Сталина, я за демократию…
СКОТИНИН (перебивая). За что?
МОСЬКИН. За демократию. Ну что ты смотришь на меня так, будто в первый раз услышал это слово? Ты что, не знаешь? Демократия – это «демос» и «кратос», что в переводе с греческого - «власть народа».
СКОТИНИН. Над кем?
МОСЬКИН. Ну… ну  я не знаю… это уж пусть там, наверху, думают. В общем, я за то, чтоб было как сейчас. Только чтоб еще денег было побольше да квартира, там,  машина, дача…
СКОТИНИН. У кого?
МОСЬКИН. Да ты чо? У меня, конечно!
СКОТИНИН. Во! Правильно! Еще добавь: «любой ценой», и это и будет полная картина нашей демократии. А вот я думаю, что не  «демоса» этот твой «кратос», а демона. Его это власть! Уж больно все сходится – и по созвучию, и по сути.
МОСЬКИН (примирительно). Ладно, мы не на митинге, а тебе все равно бесполезно прививать демократические принципы. И я, как истинный демократ, даже не против  твоего убогого Федора. Но представь, что его увидят у нас известные продюсеры, промоутеры, звезды эстрады…
СКОТИНИН (недоуменно). С чего это вдруг? Вот только Федора им на эстраде и недоставало! Хотя… пожалуй, ты прав, на нашей эстраде он бы смотрелся не хуже других… да и пел, я думаю, тоже.
МОСЬКИН. Какой Федор, папа? На какой эстраде? Это эстрада в любой момент может  прийти к нам. Вся! Вернее, почти вся. Даже… (наклоняется к уху Скотинина и что-то шепчет ему, потом хвастливо во весь голос). Между прочим, я ей очень понравился.
СКОТИНИН. Это та, что ли… крикливая… мадам Брошкина?
МОСЬКИН. Да! Представляешь? Только тс-с… - никому!
СКОТИНИН. Ну она-то в нашем брате, в мужике, толк знает. Примерно, как я в ихнем. Погоди, а как же этот ее… как его… ну здоровый такой, на бабу похожий… Мышка? Зайка? Тьфу! Не храм искусства, а передача «В мире животных».
МОСЬКИН. Все, папа, с Зайкой покончено. Вышел в тираж погашения! Ну… почти. И дорога к ее сердцу - да пусть даже и не к сердцу, а туда, куда она хочет, - почти открыта.
СКОТИНИН. Больно много «почти». Пролетишь ты, Ляпа, как фанера над Кобзоном. Только сгоришь на свету. У нее ж таких, как ты, мотыльков… (Машет рукой). А-а, да что там говорить!  Да и с Зайкой тебе пока слабо тягаться – я же вижу.
МОСЬКИН. Отец, ты, как всегда, меня недооцениваешь. А ведь я сейчас на подъеме, мои стихи входят в моду – да-да, не удивляйся! – позавчера меня записывали на мордовском радио, в субботу у меня творческий вечер в Хрюкинске…
СКОТИНИН. Да-а, в таких дырах даже я не выступал. Это где?
МОСЬКИН. Я еще не знаю. Ах, да какая разница? Важна тенденция – то, что я попал в ту-сов-ку. И тусовка признала меня своим.
СКОТИНИН (иронически). Извините, что я при вас сижу – я ж не знал, что общаюсь с примой мордовского радио.
МОСЬКИН (не понимая иронии). Не с примой, папа. Прима – это уже не стильно. Со звездой. Ну, почти.
СКОТИНИН. Слышь, почти звезда, а что же ты будешь молоть на этом своем творческом вечере? Там же надо хоть часа полтора какую-нибудь чушь нести, даже в Хрюкинске. А то ведь в таких местах народ простой: не понравится - могут тебе и портрет попортить. И не посмотрят, что ты звезда Мордовии.
МОСЬКИН. Я все продумал, папа. Сначала выступят музыканты - мои соавторы, все в черном! - с песней «И целуй меня везде, я ведь…».
СКОТИНИН (перебивает). Хватит, она уже, наверное, на сносях - от частого употребления.
МОСЬКИН. Во-от! Потом ребята исполнят еще парочку ремиксов этой песни – ну, это, в принципе, то же самое, только ритм на компьютере поменяют, но модно! А потом выйду я…
СКОТИНИН. Весь в белом?
МОСЬКИН. Не знаю. Если продюсер выпросит у кого-нибудь на вечер. Хорошо бы, конечно. Вот, пожалуй, и все.
СКОТИНИН. Как все? А читать-то что будешь?
МОСЬКИН. Ну, что есть, то и почитаю. Откровенно говоря, выбирать особо не из чего. Но вообще-то я не пишу все эти ваши древние застывшие формы – поэмы, там, стихи на десять строф, песни на пять куплетов. Одностишие – вот что сейчас стильно и круто! Вот моя «фишка»!
СКОТИНИН. Что-что? Какая «фишка»?
МОСЬКИН. Одностишие! То есть одна строка. Ну, максимум две… если рифма попрет. А вообще еще Чехов говорил: «Краткость – сестра таланта». Мне-то на него чихать, но ты же Чехова уважаешь?
СКОТИНИН. Чехова я всегда уважал, даже трезвый. А краткость, может быть, и сестра таланта, только в нашей жизни сестры зачастую живут отдельно от братьев. А эти твои одностишия, между прочим, тоже не вчера придумали. Еще у Валерия Брюсова, почти сто лет назад, было: «О, закрой свои бледные ноги!». Но он же и нормальные стихи писал, и  хорошие, и замечательные.
МОСЬКИН. Ну подумаешь… Он писал, а я не пишу! Где он, твой Брюсов? Там же, где и Тютчев. А вот я – уже на мордовском радио.
СКОТИНИН. Да-а, так глядишь - через десяток лет дорастешь и до пензенского телевидения.
МОСЬКИН. Какие десять лет, папа? Какая Пенза? Лондон, Париж, Нью-Йорк – вот моя цель! И она близка. Ну, почти.
СКОТИНИН. Знаешь, а ты не одинок в своем убеждении. Я… то есть один мой знакомый, как-то написал по этому поводу:
  Жизнь русского творца – сплошной безумный торг:
  Мы здесь, а деньги – там, фортуна – иностранка…
  Но можно покорить и Лондон, и Нью-Йорк!
  В строю… под красным знаменем… на танках.
                Ст.В.Бунякина)

МОСЬКИН. Ай, папа! Какое там красное знамя? Скоро весь мир построят под зеленое знамя ислама.  И куда нам воевать? У нас же вечно или снарядов не подвезут, или танки на металлолом сдадут.
СКОТИНИН. А мы врага обычно шапками закидываем. Или трупами… преимущественно собственными. Ладно, почитай-ка мне что-нибудь из своего, так сказать, творческого наследия. Ешкин кот, мой сын - звезда Мордовии, тьфу!
МОСЬКИН. Ну, например, вот (принимает позу декламатора):
                Борясь с запором, умер от инфаркта.
СКОТИНИН. Все?
МОСЬКИН. По этому поводу все.
СКОТИНИН. Угу. Нет, ничего, остроумно. А главное, актуально, на злобу дня. А еще что-нибудь?
МОСЬКИН (ободренный). Пожалуйста!
                Для психиатра вы здоровы слишком.
Или вот еще:               
                Будильник вам починит Кашпировский.
СКОТИНИН. Что-то у тебя все какая-то медицинская тематика, патологии какие-то. Ты часом не болен?
МОСЬКИН. Ну почему только медицинская? У меня тоже есть любовная лирика. Вот, например:
                Я что-то твой оргазм не догоняю.
Правда, круто? Круче, чем у Вишневского!
СКОТИНИН. Это который мазь Вишневского изобрел?
МОСЬКИН. Да ты чо, па? Это ж поэт такой классный, из тусовки.
СКОТИНИН (задумывается). Нет, не знаю. Баратынского знаю, Вяземского, Рождественского знаю, Роберта. Вишневского  - нет, точно не знаю.
МОСЬКИН. Правильно Сусанночка о тебе говорила: в Москве живешь, а такая деревня!
СКОТИНИН. Ишь ты, «Сусанночка»… Что, клинья подбиваешь? Или она к тебе? А как же Наденька? Ведь ты же ей нравишься.
МОСЬКИН. Подумаешь, нравлюсь… Она мне, может быть, тоже. Но у Наденьки мать – училка, а отца вообще нет – вернее, есть какой-то, типа тебя, тоже дезертир с семейного фронта. А у Суськи…  в общем, ты помнишь. И кто из них, по-твоему, более матери-истории ценен? Кто для меня более перспективная невеста?
СКОТИНИН. Тебе жить. Кому и кобыла  невеста.

Входят Сусанна и Наденька.


ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ.
В комнате Скотинин, Моськин,  Сусанна и Наденька.

НАДЕНЬКА. Здравствуйте.
СУСАННА. Привет, поэтики!
СКОТИНИН. О! Легка на помине!
СУСАННА. О ком это вы тут трепались? О нас, что ли?
СКОТИНИН. А о ком же нам еще трепаться? Герцогиня Виндзорская к нам не ходит… уже.
СУСАННА. Кто-кто? Вин… какая? А чо, ходила? Сюда?
СКОТИНИН. Да, забегала хлебнуть одеколону. Шучу, конечно, но я же не всю жизнь прозябал в этой комнатушке. Все-таки сорок стран объездил, за коммунизм агитируя, – мелочь, а приятно. (Сусанне). А вот вы, дочь величайшего из мясников,  в скольких странах были?
СУСАННА. Ну, в шести… или в семи, не помню. Они ж там, в Европе, такие маленькие. Едешь на машине по какой-нибудь Голландии, пока бутылку пива выпьешь – глядь: а это уже и не Голландия вовсе, а Люксемштейн какой-то.
СКОТИНИН. Люксембург?
СУСАННА. Ну Люксембург. Или Лихтенбург.
СКОТИНИН. Лихтенштейн?
СУСАННА. Вот задолбал! Да разве ж я упомню, как они все называются? У них же у всех названия, как фамилии адвокатов моего папика! Кругом одни евреи!
СКОТИНИН. Это точно. У нас в Союзе писателей тоже так было. То-то их и не выпускали дальше пограничного столба. Ну представьте, к примеру: писатель Лихтенштейн приехал в Лихтенштейн – это ж смех один, какая уж тут, к черту, борьба идеологий!
МОСЬКИН. Так они же все пишут под псевдонимами Арканов или, там, Бакланов.
СКОТИНИН. Так это же он на обложке Бакланов или Петров, а в паспорте все равно остается Лихтенштейном.
СУСАННА. А кстати, папаша, давно хотела у вас спросить – так, на всякий случай, а то вдруг породичаемся, а мне потом позориться всю жизнь… вы где себе такую фамилию взяли? Вы что же это, и печатались под ней? Не могли, что ли, сменить на что-нибудь поприличнее?
СКОТИНИН. Например?
СУСАННА. Ну я не знаю… Николаев, например, или Крутой… Вот было бы круто! Или Витас. А-а, нет, Витас – это ж не фамилия, а имя… или отчество? Хм… (задумывается).
СКОТИНИН. Мне, милые мои, своей фамилии стесняться нечего. Фамилия у меня русская, крестьянская, для советского поэта вполне подходящая. Попробовал бы кто-то посмеяться над ней году этак в сороковом…  Вот у вас, Наденька, какая фамилия?
НАДЕНЬКА. Голицына.
СКОТИНИН. М-да-а, вам бы тогда несладко пришлось. А у вас, Сусанна?
СУСАННА. А у меня – Дубина.
СКОТИНИН. Ударение на какой слог? Да, пожалуй, и не важно, в любом случае фамилия вас не портит. А меня не портила моя… если, конечно, учесть, какую лабуду я писал. Знаете, когда десятилетиями пишешь что-то навроде: «Это молот, это серп, а это наш советский герб, трактор в поле дыр-дыр-дыр, с красным флагом бригадир…», - под этим как-то неудобно ставить фамилию Голицын или Волконский, даже если она придуманная, псевдоним.
НАДЕНЬКА. Зачем вы возводите на себя напраслину, Леопольд Иванович? Вы же прекрасный поэт!
СКОТИНИН. Вы не можете этого знать. В моих собраниях сочинений почти нет хороших стихов – одна конъюнктурщина. Знаете, как сейчас принято говорить – социальный заказ.
СУСАННА. Ну, кто кого заказывает, дедушка, не вам мне рассказывать. У меня ж папик только пару дней как заказал одного… Ой, чуть не проболталась!     А   папик как раз его за болтовню и заказал. Может, теперь меня закажет, хи-хи? Вот будет прикольно! Надька, только чур скажешь, чтобы меня похоронили в свадебном платье: мне идет белое.   А свои стишки вы, папаша, зря ругаете. Вот мне понравилось, особенно это: «Дыр-дыр-дыр». Ляп, скажи своим пацанам, чтоб музычку на него слепили. Ух, обожаю поэтов!
МОСЬКИН. А что, па, сейчас ведь действительно есть «фишка» писать на стихи древних – ну этих, твоих корефанов: Барто, Михалкова, Вознесенского…
СКОТИНИН. Вознесенский рядом со мной – мальчишка. Я имею в виду возраст.
МОСЬКИН. Ну для нас-то вы все на одно лицо. Так давай, я и тебя под это дело подпрягу: черкнешь десяток строк, пацаны их на компьютере разложат под «хип-хоп» - глядишь, и слепим какой-нибудь сингл. То есть хит. В общем, ты меня понял.
СКОТИНИН. Так ведь стыдно – на вашу музыку стихи писать.
МОСЬКИН. Стыдно, у кого видно. Раньше, значит, про «дыр-дыр-дыр»,  не было стыдно?
СКОТИНИН. Раньше я был такой, как ты. Мягко выражаясь, молодой. И у меня было все… кроме стыда. А теперь я старик, и у меня ничего, кроме стыда, нет. Я не могу позволить себе потерять последнее, что у меня осталось.
МОСЬКИН. Тогда ты напиши, а я подпишусь и выдам это за свое.
НАДЕНЬКА. Ляпа, да ты что?
МОСЬКИН. А что? Подумаешь! Вон за Шекспира писали, за Дюма писали, за Шолохова писали…
СКОТИНИН (жестко обрывает). Шолохова не тронь! Насчет Шекспира с Дюма не знаю, а Шолохов один стоит целого Союза писателей вместе с критиками и сценаристами.
МОСЬКИН (испугавшись). Кхм… Хорошо, Шолохова не буду. Но на нынешних-то «негры» пашут, как на плантациях.
СКОТИНИН. Какие еще негры?
МОСЬКИН. Литературные, папа! А как еще можно по десять романов в год писать?
СКОТИНИН. Ну, таких, как сейчас, можно и по двадцать писать… в месяц. Они ж их под копирку пишут, еще и передирают друг у друга – самому даже сочинять не надо, только бы с фамилией героя определиться. Да и романы нынче – не романы. Что это за роман, если автор еле-еле на сто страниц наскреб? Иное из того, что они пишут, раньше и рассказом бы не решились назвать, а теперь, как же, - роман, никак не меньше. Хотя, конечно, не в названии дело. И не в объеме.
МОСЬКИН (гордо). А я что сказал? Краткость – сестра таланта!
СКОТИНИН. Во-первых, давай все-таки вернемся к тому, что это сказал не ты, а Чехов, а все мы, включая тебя, к месту или не к месту, по любому поводу тычем любую цитату любого известного человека, вероятно, от скудости собственного разума. А во-вторых, насчет краткости… Вот ты пишешь эти свои одностишия, и даже они, вернее, ты через них,  иногда в состоянии сказать что-то нужное, важное, интересное. Ну да Бог с ними, с одностишиями, там все-таки особо не развернешься. Зато возьми, к примеру, Омара Хайяма – сколько мудрости он мог вложить в четыре строки! Или знаменитые шесть строчек Твардовского, Александра Трифоновича, о войне. Великая война, великий поэт, великие строки… В них и горечь, и боль, и покаяние –  и не только его собственные, а всей страны, нескольких поколений, переживших войну.
МОСЬКИН. Да хватит мне лекции читать - в  институте наслушался! Ты в шесть строк впихнул больше идей, чем Пушкин в «Евгения Онегина».
СКОТИНИН. Не я, а Твардовский.
МОСЬКИН. Проходил я твоего Твардовского… Ничего особенного. Ты думаешь, размер для своей песни мы с пацанами откуда слизали? (Напевает): Тра-ля-ля-ля-ля-ля-ля… Из  его «Василия Теркина»! Можешь сравнить!
СКОТИНИН. Да нет уж, лучше ты сравни… с этим (декламирует):

Я знаю. Никакой моей вины
В том, что другие не пришли с войны.
В том, что они – кто старше, кто моложе –
Остались там, и не о том же речь,
Что я их мог, но не сумел сберечь, -
Речь не о том, но все же, все же, все же…
                (Ст.А.Т.Твардовского)

Пауза, молодежь молчаливо потупила головы.

СУСАННА (взволнованно). Крут… то есть здорово! Я чуть не заревела. У меня ж дед в Псковской области, фронтовик, без ног. Мы к нему уж лет пять не ездили, даже не знаю, живой ли…
СКОТИНИН. Так поедьте.
СУСАННА. Точно! И поедем… прямо сейчас! (Моськину). Да, Ляпка?
МОСЬКИН (явно нехотя). Ну, я не знаю… Да и на чем?
СУСАННА. Как на чем? На джипе моем! А на чем мы здесь ездим?
МОСЬКИН. Да жалко джип… куда-то на Псковщину… в деревню…
СКОТИНИН (издевательски). Ах, какие мы стали привередливые… после мордовского-то радио. Уж Псковщина-то не хуже, чем твой Ямало-Ненецкий округ… или тем более Хрюкинск. (Сусанне). Езжай, девочка, езжай.
МОСЬКИН (боязливо глядя на Сусанну). Нет, Сусенька, что ты, я не против… но как же… мне ведь завтра в институт…
СУСАННА. Мне тоже. Ничего, обойдутся без тебя. (Скотинину). Вот этот ваш… как его… ну, от которого я чуть не обревелась…
СКОТИНИН. Твардовский?
СУСАННА. Да. Вот этот ваш Твардовский учился в Литературном институте?
СКОТИНИН. Не знаю.
СУСАННА. А я знаю! Нет, он, наверное, мог там  учиться… сейчас даже я могу там учиться - за «бабки», конечно… как и в любом другом месте… Но зачем? По-моему, если талант есть, то он есть, даже если ты азбуки не знаешь. А если нету таланта, то стань ты хоть академиком – кстати, если кому надо, мой пахан может пособить, и обойдется недорого – так вот стань ты хоть пупом земли, а если на лбу написано «болван», как у меня, то так эта надпись и останется. Ее ж не сотрешь, разве что буквы можно золотом покрыть или попросить Церетели, чтоб отлил покрупнее…
МОСЬКИН. Ну что ты, Суся…
СУСАННА. Не перебивай! Тебе слова не давали! Да я и не в обиде за то, что тупая. Ну и что, что тупая? У нас, у тупых, свои шансы есть… и свои методы. Вон папа мой каждый день это доказывает, всей своей жизнью! И, по-моему, доказал, хотя он, как и я, до сих пор не знает, сколько букв в нашем алфавите – двадцать семь или двадцать восемь. Ему по жизни и пятнадцати букв с головой хватает.
МОСЬКИН. Сусанночка…
СУСАННА. Но все-таки хоть чуть-чуть, капельку, но обидно! Ведь знаю, что букв не пятнадцать, и даже, кажется, не двадцать семь… Правда?
СКОТИНИН, МОСЬКИН и НАДЕНЬКА (хором). Правда!
СУСАННА. Вот! А сколько ж их на самом деле, проклятых, - ну не могу запомнить, хоть плачь! Иногда ночью лежу, заснуть не могу, ворочаюсь, начинаю считать: А-Б-В-Г… добираюсь до какой-нибудь Х… ну, в смысле, буквы, и все – тупик! Или вот с вами, поэтами… Как же я вас всех люблю, и стихи ваши - иногда, как стаканчик текилы накачу или косячок курну, так хочется выдать что-нибудь этакое… ну, что вы мне рассказывали… не для кого-то, хотя бы просто для себя… тужусь, пучусь, как при запоре, а кроме «и целуй меня везде» ничего наружу не лезет. Вот, блин, беда какая!
СКОТИНИН. Это еще не беда, милая. Стихи – не главное в жизни. И поэт в России не больше чем поэт… хотя, к счастью, и не меньше… пока. А из вас, слава Богу, еще лезет хорошее, пусть это и не стихи.

В дверном проеме появляется Федоров.

ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ.
Скотинин, Моськин, Наденька и Сусанна остаются в комнате, взволнованный Федоров – у двери, не входя в комнату. Федоров жестами зовет Скотинина к себе.

СКОТИНИН. О! Федор! (Федорову). Ты чего? Так набрался, что уже не говоришь?
ФЕДОРОВ. Наоборот – протрезвел! Иди сюда быстро!

Скотинин, недоуменно пожимая плечами, выходит к нему, Федоров с заговорщицким видом отводит Скотинина подальше от двери.

ФЕДОРОВ (шепотом). Там это… тебе звонили… по телефону.
СКОТИНИН. Кто это обо мне вспомнил? И чего ты шепотом?
ФЕДОРОВ. Тише! (Снова шепотом). Кругом враги! А звонили из этого… как его… из журнала… ну как его… из «Нового мира».  По поводу публикации. Поздравляли. Сказали, чтоб ты пришел за этим... как его… за гонораром.
СКОТИНИН. Да ты что?! (Переходя на шепот). Я не думал, что так быстро. Ты не представляешь, что это для меня значит. Только никому не говори.
ФЕДОРОВ (шепотом). Что я, не понимаю? Это ж финансовый вопрос. (Выразительно щелкает пальцем по шее). Могила! А что, много денег нам… то есть тебе дадут? На закуску еще хватит?
СКОТИНИН (шепотом, ласково). Дурачина! Да причем тут деньги? Я снова начал писать, понимаешь?
ФЕДОРОВ (разочарованно). А-а-а… Погоди, ну а денег-то дадут или не дадут?
СКОТИНИН. Успокойся, дадут. Но мало.
ФЕДОРОВ. (растерянно). Ну а хоть на бутылку водки хватит?
СКОТИНИН. Хватит. И еще на огурец.
ФЕДОРОВ. Ну так вам, поэтам, оказывается, неплохо платят. А ты все ныл.
СКОТИНИН. Когда я ныл, я не был поэтом, Федя.
СУСАННА (из комнаты). Эй, старички, вы где? Идите к нам, нам без вас скучно.
МОСЬКИН (дамам). Извините, девочки.  (Выходит из комнаты к Скотинину и Федорову, настороженно обращается к ним). О чем это вы тут шепчетесь?
СКОТИНИН. Обсуждаем сорта одеколона. Вот Федор Федорович предпочитает «Шипр», а мне больше по душе «Ландыш серебристый».
МОСЬКИН. Что за чушь! Хоть бы девчонок постеснялись, они же вам во внучки годятся.
СКОТИНИН. Мне - в правнучки.
ФЕДОРОВ. А мы им не наливаем. Пусть себе лакают свое «мартини».
СКОТИНИН (возвращаясь в комнату). Так, мальчики, девочки, мне тут нужно ненадолго отойти…
МОСЬКИН. Не в мир иной?
НАДЕНЬКА. Ляпа!
СУСАННА. Идиот! И шутки у тебя идиотские!
СКОТИНИН. Ну что вы, милые… Какое время, такие и шутки. Так, я побежал. Я ненадолго. Не прощаюсь. Да, девочки?
НАДЕНЬКА. Да! Мы дождемся вас!

Скотинин, выходя из комнаты, сгибается пополам от сердечной боли.

НАДЕНЬКА (бросаясь к нему). Леопольд Иванович!
ФЕДОРОВ. Ляпа!
СКОТИНИН (шепотом). Сердце…
НАДЕНЬКА (поддерживая Скотинина). Вам нельзя никуда идти! Держитесь за меня. Прилягте на диван, мы сейчас вызовем «скорую». Сусанна, что ты сидишь? Доставай свой мобильный!
СКОТИНИН (медленно распрямляясь). Все, отпускает. Не волнуйтесь, это от радости… я не умру… мне сейчас нельзя умирать.
НАДЕНЬКА. Леопольд Иванович! Ну что вы как ребенок!
СКОТИНИН. А я сейчас и есть как ребенок. И знаете, это так здорово! Спасибо, дивная.

Скотинин целует Наденьке руку и уходит за кулисы.

ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ.
Сияющий Федоров на пороге комнаты Скотинина, в которой продолжают оставаться Моськин, Наденька и Сусанна.

НАДЕНЬКА. Федор Федорович, вы такой сияющий, как майская…
ФЕДОРОВ (перебивает). Не надо! Вот уж совсем я на них не похож, на этих… прости, Господи…
НАДЕНЬКА. Я хотела сказать «как майская роза».
ФЕДОРОВ. Ах, роза-а… Ну, на розу, может, и похож… чуть-чуть… когда выпью. Но вы, милая, больше.
НАДЕНЬКА. Что «больше»? Пью?
ФЕДОРОВ (улыбаясь). Да что вы, это трудно. Я имею в виду, на розу больше похожи. Это и Леопольд Иванович говорил.
НАДЕНЬКА. Я помню. А что за радостную весть вы принесли Леопольду Ивановичу?
СУСАННА. В натуре, дед от вас вернулся помолодевшим лет на пятьдесят.
ФЕДОРОВ. (входя в комнату). Да нет, ничего особенного. Просто жизнь налаживается.
МОСЬКИН (неприязненно). Чего пришел? Выпить нету.
ФЕДОРОВ. А ты мне не тычь, я тебе не Иван Кузьмич. И не стервятник – на запах мертвечины слетаться.
СУСАННА. Да вы чо, Федорыч? Тут уже давно не воняет. Дед же помешался на чистоте. Прикиньте, убирает каждый день. Я бы уже, наверное, сдохла пахать в таком режиме. Тут иногда зубы почистить западло, не то что с тряпкой ползать. А вы о каких-то стервятниках…
ФЕДОРОВ (кивая на Моськина). Он знает, о чем я говорю.
МОСЬКИН (лицемерно улыбаясь). Ох уж эти наши шуточки… Федор Федорович, да ладно вам… Я пошутил, вы пошутили. Пойдемте в уголок, мне с вами тоже пошептаться надо. Извините, девочки.
СУСАННА. Только вы там недолго… шептуны.

Моськин нежно, под руку уводит Федорова из комнаты в угол сцены. Там от его нежности не остается и следа. Дальнейший разговор происходит шепотом.

МОСЬКИН. О чем вы говорили с отцом? Ну!
ФЕДОРОВ. (флегматично). О колбасных обрезках.
МОСЬКИН. У отца появились деньги?
ФЕДОРОВ. Когда это у поэтов водились деньги? Тебе ли не знать – ты же сам… поэтик, прости Господи.
МОСЬКИН. А что это ты на меня так смотришь? А-а, издеваешься… Я знаю: у отца… или, может, у тебя, но это вряд ли… нет, конечно, убежал он – значит, у него… откуда-то появились деньги, и он даже не сказал об этом мне, своему сыну. А тебе, собутыльнику, сказал. Так вот слушай, ты, старый козел… да и он такой же, но с ним я еще разберусь. Если я узнаю, что тебе от него перепала хоть копейка, хоть грамм, или что вы с ним что-то финтите насчет этой комнаты – моей комнаты, ты понял? – я не знаю, что я с тобой сделаю. Ваше время старых козлов прошло, вы уже по грудь  в могиле стоите, дайте наконец пожить молодым.
ФЕДОРОВ. Молодым козлам? Да разве ж вам помешаешь…

Моськин бросается на него, хватает «за грудки». Федоров спокойно отрывает Моськина от себя и без всяких борцовских приемов заламывает ему руку.

МОСЬКИН. Ай, больно! Руку сломаешь!
СУСАННА (из комнаты). Что вы там колбаситесь?
МОСЬКИН. Ничего, Сусанночка. Это мы тут м-м-м… армрестлингом занимаемся. (Федорову, жалобно, шепотом). Ну пожалуйста, отпусти… те.
ФЕДОРОВ (отпуская). Ты, сынок, не гляди, что я старый. Я же сантехник, а не поэт. А как пол-литра на грудь приму, и сейчас еще водопроводные трубы руками гну. Так что ты меня, пожалуйста, не пугай. Я человек простой, бедный, властью и зятем обиженный, но уж такому дерьму, как ты, могу и не спустить.
МОСЬКИН (меняя линию своего поведения). Хорошо-хорошо. Тогда давайте поговорим как деловые люди. Сколько вы получаете от моего отца? Ну пусть за неделю набегает бутылка водки да десяток сигарет, так при этом ведь и он «стреляет» у вас столько же…
ФЕДОРОВ. Он уже неделю не «стреляет».
МОСЬКИН. Хотите сказать, отстрелялся? Не думаю. Мы, поэты,  люди со сложной душевной организацией. Так что еще через неделю он может начать «стрелять» у вас пачками и литрами. А я гарантирую – слышите, гарантирую вам в день стакан водки и полпачки сигарет… без фильтра.
ФЕДОРОВ. За что?
МОСЬКИН. О! Это уже разговор делового человека. За то, что вы прекращаете эту вашу дружбу с моим отцом и не лезете в его… в нашу жизнь. Если еще и поругаетесь с ним погромче, я доплачу.
ФЕДОРОВ. Да мы с ним и без твоих подсказок ругаемся через два дня на третий. А потом выпьем мировую и еще лучше дружим.
МОСЬКИН. Такое меня не устраивает. Мне нужен результат! И платить… то есть наливать я буду только за результат.
ФЕДОРОВ. Стакан, значит?
МОСЬКИН. Да. Но возможен еще бонус. Призовые, так сказать. Или, если хотите, премиальные.
ФЕДОРОВ. Значит, стакан водки ежедневно? Вкусно, что говорить. Заманчиво. И полпачки сигарет?
МОСЬКИН. Да. Без фильтра.
ФЕДОРОВ. Ну по такому случаю мог бы раскрутить свою кобылку (показывает рукой в сторону комнаты) и на с фильтром. Я ж видел, какие она смолит. У нее же блок сигарет стоит как эта комната.
МОСЬКИН. Вы просите невозможного, Федор Федорович… но я подумаю и над этим. Может быть, и копеечкой помогу… немного, конечно. Все в ваших руках.
ФЕДОРОВ. А как же Ляпа… Леопольд Иванович? Ведь у него же никого нет, кроме меня.
МОСЬКИН. У него есть я! И потом, в его возрасте уже пора подумать о душе.
ФЕДОРОВ. Ишь ты! О душе заговорил. Не звучат у тебя, сынок, слова о душе. Не идут они тому, у кого ее нет.
МОСЬКИН. В жестокости меня обвиняете, Федор Федорович? Осуждаете? Не осуждайте. Это не я портил девушек и плодил детей по всей стране, а потом даже не удосуживался узнать об их судьбе. Это не я подписывал подметные письма и хаял других поэтов. Это не я восхвалял тиранов и обогащался на их восхвалении. В конце концов это не я пропил и прогулял все нажитое, что могло бы пригодиться тем же брошенным женам и детям.
ФЕДОРОВ. У тебя еще все впереди. И, судя по всему, у тебя многое получится. Многих еще переплюнешь. В смысле, заплюешь.
МОСЬКИН. Я не виноват. Мир, жизнь сделали меня таким. И ваш друг - своим отсутствием в моей прежней жизни. А теперь я и не вижу смысла меняться. Да уже  и не смогу, наверное. Короче, согласны на мои условия?
ФЕДОРОВ. Эх! Решать так решать! Ну… (пауза).

Федоров заносит правую руку вроде как для того, чтобы «ударить по рукам», Моськин ведется на этот жест, радостно подставляет свою правую руку.

ФЕДОРОВ. …нет! (Лихо рубит правой рукой воздух, пронося ее мимо протянутой руки Моськина).
МОСЬКИН (разочарованно). Глупо.
ФЕДОРОВ. Мне, сынок, ведь тоже уже пора о душе вспоминать. А у гроба карманов нет. Да и не пьют там, как я слыхал.
СУСАННА (капризно). Эй вы там, сколько можно? Мы соскучились. Ляпка, иди повесели нас. Расскажи что-нибудь или почитай.
МОСЬКИН. Иду, Сусанночка! Лечу! (Размахивая руками, как крыльями, «влетает» в комнату).
ФЕДОРОВ (вдогонку). Тьфу! Клоун хренов! (Входит в комнату следом за Моськиным).
МОСЬКИН (громко, пафосно). Кхм! Кхм! (Принимает позу оратора). Стихи!
СУСАННА. О любви чего-нибудь!
МОСЬКИН. Хорошо! О любви! Исполняет… в общем, я. (Декламирует громогласно, с трагическим пафосом):

Я помню, женщину любил                Назад лет этак двадцать,
Но у нее был муж – дебил,
И нам пришлось расстаться…

СУСАННА. Круто! Я в шоке! Обожаю поэтов! Это ты придумал?
МОСЬКИН. А кто же еще?
НАДЕНЬКА. Так это же Игоря Иртеньева стихи!
МОСЬКИН (не смущаясь). Ну да! Я  и говорю: а кто же их еще придумал, как не  Иртеньев?
ФЕДОРОВ (Моськину). Вот-вот,  и у отца твоего так бывало. Он мне сам рассказывал.
НАДЕНЬКА. Он что, тоже чужие стихи крал?
ФЕДОРОВ. Насчет стихов не знаю, а вот баб… а вам что, интересно?
СУСАННА. Еще как!
НАДЕНЬКА. Да что ты, Сусанка, как можно - в отсутствие Леопольда Ивановича? Ведь неприлично, стыдно.
СУСАННА. Стыдно, у кого видно!
МОСЬКИН. В самом деле, Сусанночка, там нет ничего интересного…
СУСАННА. А ты что, уже знаешь? А мне, значит, ни-ни. Та-ак, суду все ясно. Ну конечно, яблоко от яблони недалеко падает, ты ж наверняка такой же. (Федорову). А ну давай, дед, трави на полную катушку, сейчас узнаем, что меня ждет в семейной жизни.
ФЕДОРОВ (с удовольствием). Во-от… про дебилов, значит. Вы ж тут стишки про них читали, так я как раз в тему. Влюбился, значит, Ляпа, то есть (кивает на Моськина) твой отец, в одну знаменитую заслуженную артистку – краса-авицу…  Ну а кто у знаменитых актрис в мужьях?
СУСАННА. Дебилы, что ли?
ФЕДОРОВ (передразнивает). Дебилы… (Нормальным тоном). Нет, всякое бывает, конечно. Но в наше время мужьями знаменитых актрис обычно были генералы. Они же все войны повыигрывали, Гитлера изничтожили,  полстраны своих перебили, так что им стоило какую-то артисточку в плен взять. В общем, взял один такой одну такую, а зачем взял, наверное, и сам не допер – я-то думаю, что это и не он брал, а она сама пришла, да так и осталась… поближе к завещанию. Ну как кое-кто из наших общих знакомых (с намеком на Моськина).  Он ведь, генерал этот, уже и старый был, и больной, причем дурной болезнью: еще где-то на гражданской или на комсомольской стройке в Воркуте подхватил – он же от НКВД был генерал, вовремя не залечил, все недосуг было,  пока врагов народа давил… В общем, когда он на ней женился, толку от него уже было как с козла молока: не мог исполнять ни воинский долг, ни супружеский, к тому же от застарелой дурной болезни и на мозги стал слаб – только и делал, что круглые сутки вопил «ура!» да в своей квартире на Котельнической набережной шашкой махал. Но уж вопил да махал будь здоров, лучше чем в молодости. Вы же знаете: идиоты – очень сильные люди. А Ляпа влюбился в его актрису по уши, жить без нее не мог. Ну, и она тоже…
НАДЕНЬКА (тихо). Я ее понимаю…
СУСАННА. Ой-ой-ой, тоже мне, понятливая, а я чо, не понимаю, что ли? Давай, дед, дальше!
ФЕДОРОВ. И вот как-то Ляпа выследил, как денщик – или адъютант, поди в них разберись! - повел генерала  гулять по набережной – тот всегда после ужина выгуливал лошадь…
НАДЕНЬКА. Какую лошадь?
СУСАННА. Он жил с лошадью? В многоквартирном доме? В центре Москвы? Ну крутой!
ФЕДОРОВ. Это была не настоящая лошадь, а из воспоминаний, из гражданской войны.
СУСАННА. А-а, эта… как ее… типа виртуальная.
ФЕДОРОВ. И вот генерал пошел выгуливать лошадь,  а Ляпа с артисткой бегом в спальню. Только разделись, тут в прихожей: «Ура-а!». Оказывается, генерал свою боевую шашку дома забыл, а какая же конная прогулка без шашки - вот и вернулся за ней.  Ну и она ему тут же и пригодилась. Он, значит, как Ляпу увидал, опять: «Ура-а!», - шашку из ножен и за ним. Артистка орет: «Муженек, родной, спасай, насилуют!» - ей же тоже как-то выкручиваться надо, Ляпа в чем мать родила – прыг с балкона на балкон этажом ниже, а там тоже дверь в спальню открыта, ночник горит… Он туда, глядь! – а там в постели другая актриса, еще знаменитей – правда, и постарше, - которая замужем за маршалом. Лежит себе, дремлет, облизывается во сне, в ванной комнате вода шумит – сам, значит, маршал плещется, «Песню о Сталине» поет.  Ну Ляпа посмотрел на актрису, видит – тоже ничего себе женщина, к тому же народная артистка. Он и подумал: «А чего ей, бедной, облизываться впустую?». Да и прохладно в октябре на сквозняке голяком  стоять. Короче, прилег на маршальскую постель, погладил народную артистку в нужных местах, чмокнул… пониже спины, она ему, не открывая глаз: «Смелее, милый…». Ну а дальше он уж времени даром не терял. И что интересно, глаза-то она только потом открыла, когда все уж закончилось. Но не испугалась, нет – такие крепкие были наши советские люди! Ляпка еще говорил, что его друг Тихонов – это тоже поэт такой хороший был – именно об этом случае написал стихи: «Гвозди бы делать из этих людей, не было б крепче в мире гвоздей!». Но я думаю, что брехня это -  у Тихонова ж наверняка своих таких случаев хватало. Во-от…
СУСАННА. Ну? А ушел-то он как? Голяком, что ли?
ФЕДОРОВ. Почему голяком? Нет, от этой, от народной, конечно голяком – она же не одолжит ему маршальский мундир мужа, когда тот рядом, в пяти метрах. Но он же вернулся обратно к заслуженной, к любимой. А там уже генерал всю мебель шашкой порубал, устал, понятно, и лег спать. А идиоты – они знаете, как крепко спят? У дятла же голова не болит. Так что Ляпу уже ждали – ему сразу одеваться и ни к чему было. Правда, потом эти артистки – заслуженная с народной – ревновали его друг к другу сильно. Но он ничего, справлялся.
МОСЬКИН. А откуда вы все это знаете? Вы что, тогда ему помогали?
ФЕДОРОВ. Нет, конечно, мы ж знакомы-то недавно, с тех пор, как лет пять назад очередной сынок его сюда спровадил. (Моськину). Да ты знаешь эту историю…  Вот столько я ему и помогаю – в трудные минуты, дни и месяцы. То есть постоянно. А он мне. Такая вот смычка пролетариата с народной интеллигенцией.
МОСЬКИН. Ага! На почве совместного злоупотребления алкоголем.
ФЕДОРОВ. Это здоровая почва. Вон вы, молодежь, вообще через одного наркотики жрете килограммами, химию всякую, а водка – она все-таки из хлеба сделанная. Да она и есть для русского человека второй хлеб. А кому и первый.


ЯВЛЕНИЕ ШЕСТОЕ.
В комнату входит радостный Скотинин.

СКОТИНИН. О! А я думал, что кое-кто уже подъезжает к Пскову. А ты, Федор, что за байки травишь? О моих подвигах сплетничаешь?
ФЕДОРОВ (стыдливо). Кхм…
СКОТИНИН. Значит, я угадал. Своих приключений, что ли, не хватает? Ну ничего, я еще воздам тебе троекратно. Я, при всем богатстве своей  биографии, в городской канализации не тонул и с застрявшим на руке унитазом по Москве не расхаживал.
ФЕДОРОВ. Кхм… Ну… я, наверное, пойду.
СКОТИНИН. Да уж будь добр… сказитель.

Федоров, выходя из комнаты, задерживается в дверях.

ФЕДОРОВ. Ляпа, а как же…
СКОТИНИН. После! Вам будет сообщено дополнительно.
ФЕДОРОВ. Вот за что я тебя люблю, Ляпа, - это за твою человечность!
СКОТИНИН. Иди-иди… лизоблюд. Привет зятю!

Федоров уходит.


ЯВЛЕНИЕ СЕДЬМОЕ.
В комнате остаются Скотинин, Моськин, Сусанна и Наденька.

СУСАННА. Леопольд Иванович, я, пожалуй, в самом деле сейчас махну к деду на Псковщину… пока  решилась, не остыла. А то ведь вечер скоро, а там если завеюсь по ночным клубам да нажрусь экстази -  уже не вырвусь. Это ж хуже концлагеря!
СКОТИНИН. Бедные вы наши узники доллара. Езжай, девочка, езжай. Не поедешь – может быть, потом до конца жизни себе не простишь. Я по себе знаю - сам в аду гореть буду не за стихи написанные и не за речи сказанные, и не за ночи любви, и не за детей рожденных – это  ни перед каким Богом не грех, а за то, что не написал, не сказал, хотя мог, недолюбил, не вырастил, не воспитал, хотя обязан был. Да что говорить: родителей, отца с матерью, и тех не я хоронил, чужие люди – а я все по заграницам разъезжал, то дружбу крепил черт знает с кем, то за мир боролся… в конференц-залах да кабаках. А они все ждали, родители-то. Так и уходили, не дождавшись… Езжай, девочка.
СУСАННА (Моськину). Ляпка, ты едешь со мной?
МОСЬКИН. Яволь, майн либен фройляйн!
СУСАННА. Чо ты лезешь со своим французским? Умный, что ли? Ну догнала, ну типа едешь. Ща мы только пожрать прикупим в дорогу и порулим.
МОСЬКИН. Суся, ты бы не могла скупиться с Наденькой, а потом уже прихватить меня отсюда? Мне позарез нужно пообщаться с папой. Так сказать, как художнику с художником.
СУСАННА. А кто харчи таскать будет? Надька, что ли? Ишь, соскучился по папочке! Как надумали ехать, ему засвербило! Успеешь еще, когда вернемся. Хоть отдохнет от нас твой Иваныч.
СКОТИНИН. От вас, милая, я не устал.
СУСАННА. Еще устанете, уж я-то себя знаю. Да и сынка вашего, кажется, начинаю просекать. Надюха, ты с нами? Я имею в виду, в магазин.
НАДЕНЬКА. Леопольд Иванович, я поеду с ребятами, а то ведь в самом деле толчемся у вас каждый день, не даем вам никакого покоя.
СКОТИНИН. Я не хочу покоя, Наденька! Я столько лет находился в состоянии покоя… как  в могиле. Нет, хуже: как живой в могиле. Это ужасно! Останьтесь, не уходите, прошу вас!
НАДЕНЬКА. Конечно я останусь!
СУСАННА. Я в шоке! Вы были бы такой прикольной парочкой. Не, ну не шучу, классно смотритесь, сейчас же модно, когда старый с молодой. Старперы из тусовки – они ж просто помешались на этом, меня саму уже сколько раз народные артисты клеили.
МОСЬКИН. Да?
СУСАННА. Не боись, не склеили, я верна одному тебе… хоть и знаю, что дура.  А тебя мы еще сделаем народным артистом. Или академиком каким-нибудь. Папе все равно, что покупать. И кого. Иваныч, а вы были народным артистом? Или по деньгам не потянули?
СКОТИНИН. Народным артистом не был. Но в молодости я был народным поэтом Чукотки. Правда, тогда это не продавалось, а раздавалось при несколько иных обстоятельствах. Но стоило, пожалуй, подороже.
СУСАННА. Ладно, вернемся с Псковщины – почитаете мне чо-нибудь на чукотском. Знаете, какая самая крутая чукотская фамилия? Абрамович. Ну, пока. Надька, смотри, не доставай моего возможного свекра, он мне нравится.
НАДЕНЬКА (улыбаясь). Мне тоже.
СУСАННА. Хм, странно: только в двух предметах наши мнения и совпадают.
НАДЕНЬКА. Можешь быть спокойна, Сусанна: уже только в одном.
СКОТИНИН. Я тронут.
МОСЬКИН (понурив голову). Кхм…
СУСАННА. Что хмыкаешь? Радовался бы, что без боя отдают – целее будешь. Ну пошли, мой предмет!

Сусанна выходит из комнаты первой. За ней, семеня, выходит Моськин.


ЯВЛЕНИЕ ВОСЬМОЕ.
В комнате Скотинин и Наденька. По очереди глядят друг на друга и по очереди же стыдливо опускают взгляды. Томительная пауза в разговоре.

НАДЕНЬКА. Леоп…
СКОТИНИН (перебивая). Что?
НАДЕНЬКА (торопливо). Нет, ничего.

Снова пауза.

СКОТИНИН. Вы…
НАДЕНЬКА (перебивает). Да! Что? Ой, извините.
СКОТИНИН. Нет-нет, это я так…

Пауза.

НАДЕНЬКА. Леопольд Иванович…
СКОТИНИН. Что?
НАДЕНЬКА. Я… А почему Федор Федорович вас побаивается? Или мне показалось?
СКОТИНИН. Правильно показалось. Это у него на уровне подсознания. Я ведь покрикиваю на него часто, а он окриков боится.
НАДЕНЬКА. У него, наверное, была тяжелая жизнь.
СКОТИНИН. А у кого в нашей стране была легкая жизнь? Если царей - и тех перестреляли как зайцев, так что говорить обо мне или том же Феде. Ну посидел мужичок лет пять или шесть по малолетству – так это же не двадцать. К тому же он уже после войны сидел, когда и стреляли поменьше, и измывались не так, как над нами.
НАДЕНЬКА. Над кем?
СКОТИНИН. Ну, мы все сидели понемногу… за что-нибудь и где-нибудь.
НАДЕНЬКА. И вы?
СКОТИНИН. А как же - и я, конечно.
НАДЕНЬКА. За что?
СКОТИНИН. Ну, не так писал. И не о том.  Как и еще уйма писателей, художников, артистов. Да вы наверняка знаете – за последние лет десять об этом только ленивый не трепался. Мне-то еще подфартило, что в парагвайские шпионы не определили – видимо, по молодости пожалели. Так что мне только десять лет дали и отправили на Чукотку – строить город-сад. А как война началась,  сразу и освободили… в штрафбат. Но после войны я все равно сначала на Чукотку вернулся – ну вроде как в дом родной. Оттуда и двинул в обратном направлении, в сторону Москвы. А вообще у нас в творческой интеллигенции тогда только композиторам более-менее повезло – никого не посадили, не расстреляли. Уж как там Тиша Хренников, самый главный наш композитор, их от прокуроров отбивал, я не знаю, но, как по мне,  ему весь Союз композиторов по сей день должен в ножки кланяться.   
НАДЕНЬКА. А я думала, что председателем Союза композиторов в то время был Прокофьев… или Шостакович. По творческим  заслугам.
СКОТИНИН. Нет, милая. Гений и карьера – две вещи несовместные.
НАДЕНЬКА. А талант и карьера?
СКОТИНИН. Это возможно. Но тогда талант никогда не разовьется до гениальности.
НАДЕНЬКА. А разве гениальность – не врожденное качество? Разве ее можно выработать, как почерк, или натренировать, как цирковой трюк?
СКОТИНИН. Я тоже долго думал, что нельзя. Пушкин, Грибоедов, Лермонтов, Есенин, Маяковский были сумасшедше одарены смолоду, да что там смолоду – с детства, и их примеры сразу отбивали желание искать антиподы, опровержение такой, врожденной, гениальности.  Но когда сам взрослеешь, переваливаешь за тридцать, за сорок, за пятьдесят… ну и так далее, то вольно или невольно начинаешь искать обоснование собственной нужности и состоятельности как художника - да в конце концов просто как профессионала. И если своих заслуг для этого не хватает, то ничего другого не остается кроме как надеяться на долголетие, в том числе и творческое. А вот тут-то на ум и приходят другие имена: Толстой написал «Воскресение» уже пожилым человеком, до старости плодотворно работали Вольтер, Бунин, Гете. Согласитесь, тоже далеко не худшие примеры. Да, я давно уже понял:  в молодости пишется легче. Но лишь теперь начинаю осознавать: ведь легче - не всегда лучше, не так ли? По крайней мере, хочется надеяться… (Грустно смеется). Вот старый дурак: стоило прогулять по земле восемь десятков лет, чтобы дойти до такой простой мысли!
НАДЕНЬКА. Но, наверное, в прошлом вам все равно было лучше.
СКОТИНИН. Наверное. Зато в старости начинаешь ценить маленькие радости. И запоздалые, которыми в прошлом мог бы просто пренебречь. И неосуществленные, которые мог бы познать, испытать, да не успел или не захотел. Прошлое – сложная штука. И сомнительная. Было оно или не было, жили мы в нем или не жили, что в нем ценно, а что нет – и в конце жизни не всегда ответишь. Хотя… должно быть, ценно как раз самое простое и искреннее. Любовь и верность, к примеру. И память… только честная. Лучше всего детская подходит. Об этом когда-то Генка Шпаликов замечательно сказал…
НАДЕНЬКА. Кто?
СКОТИНИН. Вот видите, ваше поколение его уже и не знает. Вот оно, коварство прошлого.
НАДЕНЬКА. Или настоящего.
СКОТИНИН. Он талантливый был человек. Из молодых. Так молодым и остался. Сгорел, оборвался, как струна. И все равно кое-что успел сделать. Мне, ей-богу, завидно -  по-хорошему, конечно. И его нужно помнить… ну нельзя таких забывать! Воровать, убивать – преступление, а забывать таких людей – это ведь то же убийство! Да и воровство это – у самих себя, у детей, у внуков своих.
НАДЕНЬКА. А что он написал?
СКОТИНИН. Он немало написал. А вот это всех моих собраний сочинений стоит. Да нет, подороже, пожалуй. (Декламирует):

                По несчастью или к счастью
                Истина проста:
                Никогда не возвращайся
                В прежние места.

                Даже если пепелище
                Выглядит вполне,
                Не найти того, что ищем,
                Ни тебе, ни мне.

                Путешествия в обратно
                Я бы  запретил.
                И скажу тебе, как брату:
                Душу не мути.

                А не то рвану по следу –
                Кто меня вернет?
                И на валенках уеду
                В сорок пятый год.

                В сорок пятом угадаю
                Там, где, Боже мой,
                Будет мама молодая
                И отец живой.
                (Ст.Г.Ф.Шпаликова)

Здорово, правда? А я так не смог.
НАДЕНЬКА. Не стоит расстраиваться, Леопольд Иванович. Вы и без того очень интересный человек!
СКОТИНИН. Хм… Интересный человек – не профессия и не достижение. А ведь знаете, Наденька, в молодости я был еще интереснее – такое трепло!  Но глубже, чем сейчас, не был никогда. И за это спасибо вам и, как это ни парадоксально, смерти. Все-таки нет худа без добра: ее близость здорово подстегивает.
НАДЕНЬКА. Не смейте даже произносить это слово! Какая смерть? Да вы… вы просто не имеете права, вы не представляете, как много значите в жизни… в жизни вашего сы… Господи, да что я несу? В моей жизни, Леопольд Иванович! Помните, вы боялись показаться мне смешным? Теперь я боюсь показаться смешной вам – жалкая, глупая девчонка, сама не знающая, чего хочет. Я ведь действительно даже не могу  выразить свои желания, свои устремления – я просто хочу, как мотылек, лететь на свет ваших окон, на свет ваших глаз,  видеть вас каждый день, слышать ваш голос. Это так странно: я не представляю вас ни своим мужем, ни любовником, ни отцом, и тем не менее уже не могу обходиться без вас. Если бы вы знали, как я была счастлива, когда вы попросили меня остаться!

Пауза.

СКОТИНИН (со слезой в голосе). Наденька, славная вы моя девочка… Помните, в нашу первую встречу вы спросили меня, любил ли я?
НАДЕНЬКА. Да. Вы тогда не ответили.
СКОТИНИН. Я не знал, что ответить. А теперь знаю. Я любил, Наденька. Вернее, полюбил. Простите меня… 

Наденька делает робкие, медленные шаги навстречу Скотинину,  но не успевает дойти до него. Вбегает Моськин.


ЯВЛЕНИЕ ДЕВЯТОЕ.
В комнате Скотинин, Наденька и Моськин. Моськин подбегает к Наденьке.

МОСЬКИН. Надюха, выйди-ка, перекури на пять минут!
НАДЕНЬКА. Да я же не курю.
МОСЬКИН. Ну воздухом подыши… я не знаю… или спустись с Сусанкой попрощаться. В общем, оставь нас наедине - нам с отцом поговорить нужно. Я еле-еле у Суськи отпросился, она же меня прибьет за задержку.
СКОТИНИН. Ничего. Битие определяет сознание. (Видя, что Наденька собирается уходить). Наденька, милая, не оставляйте меня надолго, возвращайтесь поскорее.
МОСЬКИН. Мне нужно пять… Нет! Десять минут!
СКОТИНИН (не обращая на Моськина внимания). Наденька, я прошу вас!
НАДЕНЬКА (вернувшись, нежно берет Скотинина за руку). Я не хочу уходить от вас, Леопольд Иванович. И я обязательно вернусь…через десять минут. (Порывисто уходит).


ЯВЛЕНИЕ ДЕСЯТОЕ.
В комнате Скотинин и Моськин.

МОСЬКИН (нервно). Ну?
СКОТИНИН. Баранки гну. А что, нельзя?
МОСЬКИН. Нет, я знал, я чувствовал! Или, может, ты все же хочешь меня порадовать?
СКОТИНИН. Это всегда пожалуйста, ты ж мой самый близкий родственник… единокровный. Только чем? Хочешь, ужин приготовлю?
МОСЬКИН. Да нужен мне твой ужин! Что ж, темнить нет смысла, придется раскрыть карты. Нет, не зря я предполагал… Так вот: в гипермаркете я встретил соседку из квартиры напротив…
СКОТИНИН (паясничая). Я рад за вас!
МОСЬКИН. …и она сказала мне, что совсем недавно видела тебя входящим в нотариальную контору.
СКОТИНИН. А что тут такого, противозаконного? Я живу, как ты любишь выражаться, в демократической стране, так что могу в ней ходить где угодно и куда угодно: хочу – в сортир, хочу – в нотариальную контору.
МОСЬКИН. Что ты там делал?
СКОТИНИН. Где? В демократической стране? В сортире?
МОСЬКИН. Не прикидывайся идиотом! В твои-то годы… Что ты делал в нотариальной конторе?
СКОТИНИН. О-о… Это неприлично с твоей стороны – напоминать мне о годах.
МОСЬКИН. Ты не женщина.
СКОТИНИН. Только между нами – как поэт поэту, мы же с тобой, кажется, так называемся – наш брат ведь ранимей многих женщин. А ты все давишь меня, сынок. И сердце давит, и ты – даже и не знаю, кто больше. Не пойму, все мстишь, что ли, за грехи мои или это я  натуру свою гадскую тебе с генами передал. Да, я  просил у тебя прощения за мое прошлое, за твое детство, прошедшее без меня – и знаю, вижу, что все равно не простишь, и понимаю это, и не виню тебя. Но даже при всех моих пороках и прегрешениях кто дал тебе право каждый день, каждым твоим словом гнать меня в могилу? Сколько мы знакомы – три месяца?  И какая тема, с твоей подачи, является единственной в нашем общении? Что ты твердишь мне ежедневно и многократно? Ради чего закатываешь мне скандалы и истерики, как маленький, избалованный ребенок?
МОСЬКИН. А-а, значит, ты был в нотариальной конторе по поводу завещания?
СКОТИНИН. Да, все-таки твой возможный брат из Сыктывкара, лишивший меня трехкомнатной квартиры, вел себя потактичнее – видимо, он был жулик  поопытнее. Да, правда, и я тогда был другим… к сожалению.
МОСЬКИН (в нетерпении). Стой, не томи! Так ты написал завещание?
СКОТИНИН. Да, написал. Ой, что ж это сердце снова так прихватило… (Скрюченный, держась за грудь, садится на стул). Дай-ка мне нитроглицерин – он там, в серванте, на верхней полке.
МОСЬКИН. Погоди-погоди… Так что ты написал, папочка? Ну не мучай меня, скажи! Я тебе тогда что хочешь дам, и «Скорую» вызову, и навещать буду каждый день.
СКОТИНИН. В морге, что ли?
МОСЬКИН. Ну вот видишь, на шутки здоровье еще есть. А ты все жалуешься: «Сердце…». Так что ты написал в завещании, папочка? А, Леопольд Иванович? (Подозревая, мрачнеет). Или, может, тебя таки охмурил этот хмырь Федоров, а? Признавайся!
СКОТИНИН (страдая от боли). Ну что ты прессуешь, как на допросе? И почему «хмырь»? Федя – хороший человек. Он дверь ломал, чтобы меня спасти, а ты вон таблетку подать не можешь. Да, я указал его в завещании – телевизор ему отписал, радиолу, пару стульев, а то у него совсем охромели.
МОСЬКИН. Да черт с ними, со стульями! Квартиру… тьфу! комнату ты кому завещал? Тоже этому хмы… Федорову?
СКОТИНИН. Комнату? Да что ты – нет, конечно. Зачем ему? У него своя есть.
МОСЬКИН (удовлетворенно). Фу-у, слава Богу! Ну я надеюсь, что и не государству? Или, там, Союзу писателей. А то вы,  сталинисты, можете и такой номер выкинуть.
СКОТИНИН. Да ты что? Скажешь тоже, государству… а тем более, Союзу писателей. Тогда уж лучше Московскому зоопарку. Я, конечно, и старый, и больной, но  еще не  сумасшедший. 
МОСЬКИН (довольно). Ага-а… Значит, кроме меня, больше некому. И стоило городить огород, ломаться, как девочка? Ты же старый хры… человек, Леопольд Иванович. Неужели не мог сразу сказать: «Сынок, родной, я отписал тебе свою… нет, мою… ну, то есть, твою комнату. Живи да радуйся». А я бы тебе сразу р-раз! – и нитроглицеринчика… на блюдечке с голубой каемочкой.
СКОТИНИН (медленно склоняясь со стула). Да не будь же ты извергом… плохо мне, плохо…
МОСЬКИН (не слушая, мечтательно, обернувшись спиной к Скотинину и присев на край стола). Да, отныне я буду жених с приданым – комнатой в Москве. А, может, и не жених, а свободный молодой человек – мы ведь теперь еще подумаем. Или взвинтим цену за брачные оковы - а, Сусанна Петровна? Жаль, с сыктывкарским братцем ты стратил, папочка: в трехкомнатной квартире я бы смотрелся еще лучше. Ну да и так неплохо получилось.

Скотинин пытается встать, чтобы дойти до серванта, и, сделав шаг, падает на пол без сознания.  Моськин оборачивается к нему, подходит.

МОСЬКИН (равнодушно). О-о, что-то ты зачастил – третий раз за месяц. Странно: и кормил ты меня, и поил, и прощения просил, и теперь вот откупился, а я тебя так и не полюбил. Видно, не успел. Ладно, давай-ка глянем, что ты там накалякал у нотариуса, а потом уж будем исполнять сыновний долг – надо же тебя откачивать, отец как-никак.

Моськин, подойдя к Скотинину и присев на корточки, роется у отца в карманах, достает оттуда несколько сложенных листов бумаги, записную книжку, конверт, несколько купюр. Купюры тут же сует себе в карман. На пороге комнаты появляется Наденька.

ЯВЛЕНИЕ ОДИННАДЦАТОЕ.
Скотинин продолжает лежать без движения. Наденька, увидев его неподвижным, на секунду застывает в дверном проеме, Моськин, не ожидавший появления Наденьки, также на мгновение опешил, застыв на корточках с бумагами в руках.

НАДЕНЬКА. Леопольд Иванович! Боже! (Моськину). Что с ним? Опять сердце? (Бросается к Скотинину).
МОСЬКИН (вставая и быстро отходя к столу). Вот-вот, что-то плохо старику. Давай, Надька, займись-ка им, ты же знаешь как, у тебя ж мать сердечница. Может, «Скорую» надо вызвать? (Выкладывает бумаги Скотинина на стол и начинает их разворачивать и перебирать, бормоча себе под нос: «Так, это ерунда… это тоже мусор… это… ага, ломбардная квитанция за канделябр. Хм, откуда у него канделябр? Это… нет, тоже макулатура. Господи,  откуда у человека столько хлама, если у него ничего нет? О! Сберкнижка! Ну-ка посмотрим, что там: так-так-так… м-да-а…». Брезгливо бросает сберкнижку  в кучу ненужных бумаг и продолжает копаться в неисследованных листах).
НАДЕНЬКА (склонившись над Скотининым, одновременно с бормотанием Моськина). Леопольд Иванович, очнитесь! (Шлепает Скотинина по щекам, прижимается ухом к его груди). Пожалуйста, не умирайте! (Моськину). Ты дал ему нитроглицерин? Он в серванте, на полке.
МОСЬКИН (прервав бормотание). А? Да… то есть нет, не успел. (Продолжает перебирать бумаги).
НАДЕНЬКА (Моськину). Сволочь! Подонок! (Стремглав бросается к серванту, достает оттуда нитроглицерин, снова бегом возвращается к Скотинину, пытается запихнуть ему в рот таблетку, начинает рыдать, но не сдается, пытается делать искусственное дыхание). Леопольд Иванович! Ну пожалуйста! Ну ради меня! Боже, у него синеют губы!

В комнату входит разъяренная Сусанна, следом за ней вбегает Федоров в кепке.


ЯВЛЕНИЕ ДВЕНАДЦАТОЕ.
Скотинин, Наденька и Моськин на тех же местах, Сусанна и Федоров приостанавливаются в комнате у порога.

ФЕДОРОВ (из-за спины Сусанны). Что за крики?
СУСАННА (ледяным голосом). Сколько можно ждать? Я…
НАДЕНЬКА (перебивает). Сусанночка, милая, звони в «Скорую»!
СУСАННА. А…
НАДЕНЬКА (истерически перебивает). Быстрее, слышишь? Леопольд Иванович умирает!
ФЕДОРОВ. Как? Ляпа, дружище! Это еще что за шутки?

Федоров бросается к Скотинину, садится на корточки рядом с Наденькой, трясет Скотинина, пробует его пульс, пытается приподнять Скотинина.  Сусанна, отойдя в сторону, по мобильному телефону звонит в «Скорую помощь».

ФЕДОРОВ. Ляпа, старик! Не смей! Не дури, слышишь? 
МОСЬКИН (наконец найдя завещание). Вот оно, слава Богу! Сейчас почитаем… А это еще что за конверт (Разглядывает запечатанный конверт, лежавший рядом с завещанием, читает на конверте). «Ее светлости госпоже Надежде Голицыной». Это что еще за переписка Энгельса с Каутским? Надюха, тут твоей светлости послание. (Бросает на грудь Скотинину конверт).  А это уж (берет завещание в руки), извини, моему высочеству. (Читает). Та-ак, нотариус такой-то… понятно… я, Скотинин Леопольд Иванович… эге… завещаю Федорову… понятно… стулья мастера Гамбса, хе-хе… Моськину Леопольду Леопольдовичу… ну то есть мне… та-ак, авторские права на мои стихи… Вот клоун! Да кому сейчас нужны твои стихи? Кто их печатать будет? Та-ак… О! Вот оно! А свою квартиру по адресу… ага… понятно… завещаю… Что? Не понял…

Наденька и Федоров все это время пытались привести в чувство Скотинина. Наконец Федоров, понявший, что произошло непоправимое, одновременно с последними словами Моськина снимает кепку, и все, кроме Моськина, который, уставившись в завещание, ничего не видит, понимают, что Скотинин умер. Наденька тихо плачет, уткнувшись в кулачки. Пауза. 

МОСЬКИН (продолжая недоумевать по поводу завещания). Как?
СУСАННА. Ляпа… Ты это… прими соболезнования. И ты, Надюша. Я ведь понимаю…
МОСЬКИН. Что? (Наконец замечает, что произошло). Погодите, вы что, хотите сказать, что он умер? (Придя в бешенство, кидается к телу Скотинина, хватает покойника «за грудки»). Ты… Как же ты посмел, гад? Даже сдохнуть не смог как отец - и тут увильнул!
СУСАННА. Ляпа, ты что? Белены объелся?
МОСЬКИН (Сусанне). Заткнись, быдло базарное! (Наденьке). А ты, княжна ободранная… Что пялишься? Охмурила старого придурка… и как же я сразу не догадался, кого на порог пускать нельзя было?
НАДЕНЬКА (не понимая). Федор Федорович, Сусанна, что с ним?
МОСЬКИН. «Что с ним?». А-а, ну конечно, он же хотел сделать тебе сюрприз… Твой экземпляр в конвертик запечатал, с «сердечком», «ее светлости». Ишь, мою комнату она захотела. Ничего, я сделаю тебе комнату! Я… я через суд… я адвокатов найму…
СУСАННА (жестко). Облезешь!
НАДЕНЬКА. Господи, ребята, какую комнату, о чем речь? Я ничего не понимаю. Леопольд Иванович умер, вы это понимаете?

Сусанна подходит к Моськину, отбирает у него завещание, быстро просматривает текст.

СУСАННА. А-а, понятно, я так и думала. (Наденьке). Открой конверт, у тебя должно быть такое же.

Наденька дрожащими руками вскрывает конверт, достает оттуда сложенный лист бумаги, разворачивает его.

СУСАННА. Ну что, завещание?
НАДЕНЬКА. Какое завещание? Это стихи.
МОСЬКИН. Что? (Подбегает к Наденьке, заглядывает у нее из-за спины в этот лист, хватается за голову). Идиот! Зачем я сказал?
СУСАННА (Моськину). Заткнись!

Наденька выходит на середину сцены и дрожащим, срывающимся голосом читает:
               
Я знаю: умирать – не страшно, но печально.
Не тьма ведь будит страх, печаль же любит тьму.
Банальных истин нет, и эта не банальна:
Начало и конец на свете есть всему.
Я слишком долго жил, не думая об этом.
Я суетился, лгал и даже предавал.
Поэтом мня себя, я был плохим поэтом,
А человеком быть и вовсе забывал.
Я был плохим отцом. Или вообще им не был.
Я променял семью на суматоху дел.
Но я умел любить рассвет, шум моря, небо
И женщину. Одну. Недолго, но умел.
Вся жизнь коту под хвост - что может быть страшнее?
Уже не обладать единственною той.
Я смог бы, я хочу, да только не успею –
Меня другая ждет, дарящая покой.
Она устала ждать, уж на пороге мнется,
Она вот-вот войдет расплатой за грехи,
И стану я ничем. Но верю: мне зачтется,
Что я порой писал хорошие стихи.
                (Ст.В.Бунякина)         

Музыкальным фоном идет песня И.Талькова «Памяти Виктора Цоя»: «Поэты не рождаются случайно, они летят на землю с высоты…».

ЗАНАВЕС