И Бог отвернулся...

       18+

       Она родилась в понедельник, в два часа дня. Через тридцать пять лет, в два часа дня во вторник на неё обратил внимание Бог. Надя пробежала мимо, торопясь в соседний отдел.  Бог подождал, пока она расплатилась, и велел вернуться. Она подалась к выходу.
       Бог вздохнул.
       Она споткнулась и остановилась. Почувствовала на себе чей-то пристальный взгляд. Оглянулась. За спиной оказалась стеклянная витрина: на тёмно-бордовом бархате поблёскивали крестики, иконки и цепочки, чуть дальше лежали молитвенники, иконы в деревянных рамах и распятия. Поддавшись внезапному импульсу, Надя указала продавщице на прилавок:
       – Подайте мне во-он то распятие, деушк!
       – У нас перерыв,– сказала «деушк», скривив губы. И добавила: «Сто пятнадцать рублей!» – таким тоном, будто отговаривала.
       – Ну и что! – Надя поспешно раскрыла кошелёк, опасаясь, что её выпроводят из магазина.
       Совсем ещё юная девица, откинув огненно-красную чёлку со лба, почему-то насмешливо посмотрела на Надю и пробила сумму. «О Гос-споди!» – подумала одна. «Марш, марш, бегом отсюда!» – внутри себя заметалась другая.
       Распятие было небольшим, но тяжёлым. Надя торопливо и неловко («как будто презервативы прячу!» – усмехнулась про себя) сунула его в карман и выскочила на улицу.
       Бог проводил её долгим взглядом.
       На улице заметно посвежело, Надя передёрнула плечами и вынула из сумочки перчатки. Подумала и переместила распятие из кармана в наружное, не застегивающееся отделение сумки. Пройдя несколько шагов, остановилась, достала бронзовый крест, со странным чувством осмотрела его и бережно переложила во внутренний отдел сумочки.
       Бог наблюдал.
       На остановке она долго ждала свой троллейбус, но ничего, кроме машин, не выезжало из-за поворота, и, мысленно чертыхнувшись, Надя поплелась домой пешком. Ветер усилился, сдвинул с неба облака, быстро согнал их в кучу и послал дождём вниз. Надя ускорила шаг, с плеча соскочила сумка, ударила по ногам. Нетерпеливым движением навернув длинную ручку, она вбежала под навес торговой палатки. Дождь разошёлся не на шутку, из ветра получился ураган. Очередным шквалом с палатки сорвало ненадёжно укреплённую крышу, раздался визг находившейся внутри пожилой женщины, и Надя увидела, как, описав в воздухе замысловатую кривую, жестяное покрытие грохнулось наземь в каких-то сантиметрах от неё. Увидела, равнодушно оценила явную угрозу своей жизни и снова вышла в непогоду.
       Бог её не оставлял.

       Домой она пришла усталая и мокрая, сбросила сумку в прихожей, со всё нарастающим раздражением разделась и, как куль, свалилась в кресло.
       В квартире было тихо и оттого неуютно. Надя жила одна. Она не страдала от одиночества, но иногда хотелось большего: чтоб было, на кого наорать, сорвать плохое настроение или, напротив, приласкать, поддержать, почувствовать себя, возможно, богом. Бог! Надя вскочила, заозиралась в поисках сумочки. Вот она. А вот и Бог, вернее, сын Божий. Надя никогда не могла понять, кто кому кем доводится в этом верховном, самом главном семействе. Чудней всего было то, что Он един аж в трёх лицах! С этим ещё предстояло разбираться, а пока довольно и того, что она с какой-то радости купила пусть красивый, тяжёленький, но такой дорогущий крест. Просто удивительно, насколько она импульсивна! Надя повертела покупку в руках. Сзади обнаружилась дырочка, значит, можно повесить на гвоздик… Куда только? Обычно – в кино – распятия висят над кроватью главной героини как символ спасения и Божьей благодати. Хорошо. Приколотит гвоздик над кроватью.
       Надя отложила крест. Постояла. А потом долго рылась в столах и ящичках в поисках хоть какого-то намёка на гвоздь или шуруп, но, так ничего и не найдя, расшатала и вынула искомое из стены на кухне: электрозажигалка для плиты всё равно сломалась. В починке электрических приборов Надя была не сильна, но уж в прибивании гвоздей ей не было равных! Потому и не водилось в её доме «этих железяк», что, стоило появиться хоть одной, она тут же находила для неё применение. Если бы кто-нибудь сказал Надежде, что у неё суперсовременная квартирка, она бы не поверила. Тем не менее, это было так! На «данный исторический момент» (как говаривал в своё время её папа) считалось хорошим тоном заменять ковры на стенах картинами. У Нади же была картинная галерея, а не дом.
       Распятие заняло своё место в изголовье двуспальной кровати, где Надя проводила одинокие ночи. Не всегда, правда, они были одинокими, но, возможно, Сын Божий не очень смутится, застав у незамужней женщины женатого мужчину? Или ещё кого… Похуже. Возбраняется ли это по Библии? Надо посмотреть где-нибудь, как правильно. Вот ведь забота появилась!
       Надя присела на край кровати и внимательно взглянула на распятого Христа. Его выточенное из бронзы тело выглядело тяжелобольным, выступающие рёбра говорили об истощении, склонённая набок голова – о бесконечной усталости и боли. Наде вдруг стало жаль того молодого человека, каким был Иисус, когда его казнили. Он был моложе её! Если был… Был ли он? Жил ли Иисус из Назарета на самом деле?! И если он – сын Божий, то почему она никогда не видела изображения Бога-Отца? Вот Деву Марию – пожалуйста, а Отца – ни разу.
        (Бог снисходительно покачал головой и окинул квартиру всевидящим оком).
       Надя жила в двухкомнатной. Она ей ни от кого не досталась: она её  с д е л а л а. Для этого потребовалось четыре года скитания по чужим углам, а затем пять лет фиктивного брака со смиренно угасающим мужчинкой: Надя ежедневно навещала его в хосписе последние два года, а до того пыталась составить счастье его духовной жизни. Невысокий, худенький «муж» походил на рано состарившегося подростка: в пятьдесят три года он всё ещё наивно верил, что средство от рака вот-вот найдут, и ему не придётся уходить до срока. Но наверху – там – постановили иначе. Когда мужчинки не стало, быстро нашедшиеся родственники квартиру отобрали, на что Надя вдруг возмутилась и подала в суд. Тяжба длилась долго, с переменным успехом. Надя с трудом, но победила: помогло составленное загодя завещание, оспорить которое скорбящим тёткам не удалось. Доставшиеся трёхкомнатные хоромы Надежда продала, на вырученные деньги приобрела небольшую «хрущёвку» и всю обстановку, что имелась на данный момент. Остаток суммы, достаточно большой, чтобы не оскорбить ничьего достоинства, она подарила отчаявшимся родственникам покойного. Те всё равно оскорбились, но деньги взяли. Надя потребовала расписку. На том и разошлись.
       Двухкомнатную квартирку она обустроила со вкусом. Картины сочетались не только друг с другом, но и с обоями, которыми были поклеены стены. Надя любила живопись с детства, возможность же удовлетворять эстетические потребности появилась лишь недавно. Помимо живописи Надя любила цветы. Они селились в красивых горшочках и прописывались на подоконниках, столах и телевизоре.
       А ещё Надя любила себя! На стеклянной полочке в ванной и на матовом подзеркальнике в прихожей располагалась целая коллекция дорогой косметики, кремов и парфюмерии. Надя всё это себе дарила. Обычно по праздникам, но случалось, что и просто так. Сегодня впервые за тридцать пять лет она купила нечто, имеющее отношение к религии. В Бога она… ну, не то, чтобы не верила, но как-то не очень доверяла всем этим россказням о Воскресении, о божественных чудесах, плачущих иконах и Втором пришествии. Надя была реалисткой. Не видела сама, значит, имеет право сомневаться. Так она считала. С другой стороны – вот вентилятор (сломанный): когда он работал, то его лопастей от большой скорости почти не было видно, да что там почти? – совсем видно не было! Только мутно-прозрачная пелена по кругу замечалась. Но это же не значит, что лопастей нет! Они очень даже есть. Может, и с Богом так же? Возможно, у него такая скорость перемещения, что нормальному человеку и не угнаться, и тем более уж не увидеть! А он когда захочет, тогда и остановится, и тогда…
       Надя рассмеялась: она знала, что рассуждает, как ребёнок, и подтрунивала  по этому поводу сама над собой.
       – Н-да! Ну и подарочек я выбрала! Ничего не скажешь! А если и скажешь, покрутят пальцем у виска и не поймут. А я-то хоть понимаю. Что делаю?
       Она часто задавала себе вопросы и не считала это признаком душевного нездоровья, однако сообщать о своих привычках никому не торопилась. Сегодня был её день: она родилась, можно сказать, всего сорок минут назад, когда стояла у прилавка в магазине. Это событие следовало отметить, но незваные гости вспоминать про чей-то праздник не торопились.

       Бог задумчиво посмотрел на неё и подошёл поближе.

       Надя вдруг почувствовала на себе тот же пристальный взгляд, что помешал ей пройти мимо лотка с церковными принадлежностями. Она поёжилась и глубоко вздохнула.
       – Нет, ну кто меня просил брать отгул именно сегодня? «Ведь надо побыть одной!» А то я и так всё время не одна!
       В дверь позвонили. Надя не ожидала, что сразу после её своеобразной «проповеди для себя» кто-то может пожаловать, а потому вздрогнула. В «глазок» выпукло улыбалась Долька. Надя вспыхнула и, крикнув «Щас!», бросилась в комнату срывать намертво закреплённое распятие. Упрямый гвоздик его не отпускал. Звонок в дверь повторился. Нет, Дольку нельзя потерять из-за ерунды – уж лучше пусть смеётся! И Надя побежала открывать.
       На самом деле Дольку звали Долли, её отец был самый, что ни на есть настоящий ирландец, но жили они всем семейством, включая русскую маму, на южной окраине ВеликоБританского Белфаста. Когда Дольке исполнилось двадцать, ей взбрело в голову отправиться на историческую родину своей матери, где жила премилая бабушка, которую Долли слабо помнила по единственному визиту в Россию. Растерянная бабуля отбила дочке телеграмму: «Долли чувствует себя хорошо тчк возвращаться не хочет»,– и, получив в ответ краткое «Смотри сама!», велела Дольке поступить в институт. Долька подумала и – поступила. В медицинский. Там же, на экономическом, училась и Надя. Она была старше на пять лет и три курса, но в день знакомства ни одна, ни вторая об этом не вспомнили. Они нашли общий язык сразу и на десять лет вперёд; единственное, чего не понимала Надя, так это почему Долька, суперсовременная и раскованная, до умопомрачения верила в Бога. Причём, в своего – не в общего. Какой такой может быть свой Бог, светлокудрая Долли объяснить не могла или не хотела, но открыто смеялась над всякими символами веры и называла их не иначе как «мусор, засоряющий душу». У Нади душа оказалась не засоренной, что Долька очень ценила, но приобщить к своему Богу не торопилась. Надя не настаивала. Она наслаждалась. Долька была поклонницей нетрадиционной любви, иными словами, она тянулась к женщинам. Что удивительно – и Надя тоже. То, что должно было произойти рано или поздно, произошло рано, чему Долли откровенно радовалась, а Надя искренне изумлялась: она не думала, что всё может быть так естественно и красиво. Долька знала толк в любви.
       Долли стояла, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, и ждала, когда эта вечная копуша ей откроет. Она так и не привыкла к долгой раскачке провинциальных людей: на родине жилось хоть и строго, но стремительно и звёздно. Здесь же оказалось много суеты и тщеты и совсем чуть-чуть романтики, на которую состоятельная девочка, убегая от карьерного холода родителей, весьма рассчитывала. Русская бабушка, правда, была намного покладистей всех бабушек ирландских, вместе взятых, и разрешала вести образ жизни полуночной бабочки, который в Белфасте возбранялся, но по поводу значительной части знакомых Долли так и хотелось воскликнуть: «Ох, уж эти мне русские!» Себя Долли соотносила больше с отцом, чем с матерью. Что не мешало ей одинаково хорошо говорить на двух языках и разбираться в тонкостях культуры и религии обеих стран.
       Когда щёлкнул дверной замок, Долли улыбалась: на ум пришло воспоминание о незабываемом дне знакомства с Надей. Долька тогда сдавала первую в своей жизни сессию, страшно переживала и трусила, не зная, чего ожидать от ближайшего экзамена. Она убежала в университетский парк, где долго бродила, загребая ногами рыхлый, подтаявший снег и… молилась. Да! Обращалась к тому самому Отцу, который был для неё – всё. Она просила дать знак – любой, даже самый ничтожный – о том, что ждёт её впереди. Вернулась мало успокоенная, но с надеждой на чудо.
       В коридоре, перед дверью аудитории, где предстояло отвечать, толпились шумноватые однокурсники  и ещё кто-то, кого Долли не знала. Из них выделялась одна, более чем беспокойная особа: невысокая, светлоглазая, с короткой и скучноватой стрижкой «под мальчика». Она размахивала зачёткой и с воодушевлением говорила:
       – Экстернат – это что-то! Но я ж сдала! И всего один «трояк»! Думала, больше будет! Пошла зачёткой хвастаться.
       Она взяла курс на Дольку, которая внутренне охнула неожиданному совпадению, а внешне никак не выразила готовности к общению.
       – Я – Надежда,– ничуть не смущаясь, представилась студентка и сунула Дольке под нос свой «докУмент». – У меня третий курс «эконома». Закончен. А у тебя?
       Долли молчала, пытаясь собраться с мыслями. Надя спрятала «зачётку» в сумочку.
       – Не боись! Всё будет ладненько и у тебя!
       – Думаешь? – заворожённо вымолвила-таки Долька и неуверенно добавила: – Я… Хотелось бы!
       Так они познакомились. И так Долли ещё больше уверовала в своего Бога, который был снисходителен к её недостаткам и принимал такой, какой только она и могла быть. Идея не вседозволенности, но всепрощения мерцала в её легкомысленной, на первый взгляд, головке; прощения всех, за всё – уже совершённое и ещё не задуманное, за то, что всё равно подлежит осуждению, потому что человек, злой по своей природе, не творит добра для других, если оно не выгодно лично ему. Это была аксиома, принимаемая безоговорочно. Не вера, и не безверие – хаос, из которого – новый «порядок». «Страшный бог!» – иногда содрогалась и сама Долли.
       По прошествии лет Надя изменилась: отпустила волосы, перекрасила их в пепельно-русый цвет, научилась пользоваться косметикой, похудела и, как часто язвила Долли, окрутила больного мужика, который долго думал – быть или не быть, но, решив, что всё, что можно, он уже на земле «отбыл», по-тихому отправился в другую жизнь.
       Долли исподволь училась жить по-русски. Ей потребовалось не так уж много времени, чтобы забыть все свои заморские привычки, о чём она совершенно не жалела: была какая-то особенная прелесть в том, что можно без оглядки ругаться матом, каждый день «стограммиться» и любить всех без разбора. Её отец, безусловно, пришёл бы в ужас от одного вида своей некогда скромной гёлз: Долли носила суперкороткую юбочку, красила губы в чёрный цвет и грызла ногти. Но фигура у неё была потрясающая! Чем она и пользовалась.
       …Надя показалась ей смущённой: она как-то странно сморщила лоб и отвела глаза в сторону, точно пыталась о чём-то вспомнить. Но не могла.
       – Ты чего такая тюкнутая? – сходу вопросила Долька.  – Что-то случилось?
       – Что? Да нет! Кроме дня рожденья – ничего. – Надя встряхнулась и засуетилась: – Давай пальто! Пошли на кухню!
       – Кухня. Кухня! Вечно твоя цветочная кухня! Нет бы, сразу в спальню пригласила! На кухне только жрямкать можно, а ты чуть ли не спишь там!
       Долли щёлкнула зажигалкой, поднесла к фиолетовым губам, словно чародейка, извлекла из воздуха тонкую сигарету и, сотворив изящную затяжку, бесцеремонно отправилась в спальню. Надя скрылась в туалете.
       – О-о!!! – раздалось из комнаты. – Ну-ну! Ты где? Вылазь давай! Не съем же я тебя, в самом деле! – И, немного погодя: – Ну, не хочешь, как хочешь.
       Надя мышкой юркнула на кухню, бесшумно поставила чайник, достала из холодильника торт, аккуратно порезала на куски; осмелев, с громким хлопком выдернула пробку из фигурной бутылки застоявшегося в баре вина; зажгла свечи и, удивлённая неожиданным молчанием гостьи, решительно вошла в комнату.
       Долли, похожая на изваяние, сидела на коленях перед распятым Христом и очень внимательно его изучала. Изучала долго. Тишина уже напрягала. Надя подошла и присела рядом. Долли нехотя оторвала взгляд от распятия и невнятно, точно под наркозом, произнесла что-то на чужом языке. Надя с изумлением увидела её мутные и совершенно обессмысленные глаза и уже раскрыла рот, чтобы учинить допрос такому нездоровому интересу к «мусору, засоряющему душу», но в последний момент сдержалась. К тому же Долька начала приходить в себя: недовольно скривила губы, пошарила рукой по полу, подобрала потухшую сигарету, смяла её и зло сказала:
       – Повесила! Ну, и как мы теперь с тобой играть будем? Что – «пошли на кухню, я отдамся у плиты»?!
       Надя обескуражено молчала. Её задел резкий тон, обидела незаслуженная грубость, но ещё больше озадачила реакция Долли. В чём дело? На какую рану просыпалась соль, заключённая в распятии? Размышления прервались дребезжанием крышки вскипевшего чайника.
       – Ну! – как ни в чём ни бывало хмыкнула Долька. – Стоять долго будем? Или пойдём день варенья отмечать? Я тортика хочу! Жмока!
       – Кто-о?! – приняла мир враз повеселевшая Надя. – Ну, я те скажу, у вас и выраженьица, мадам!
       – Мисс! То есть миссис! – покатилась со смеху Долли, влетая в заставленную цветами небольшую, но весьма симпатичную кухоньку.
       – Ай, бутылка! Сшибёшь!
       – Славненько! Ты, я гляжу, раскошелилась! «Мадам Бовари»! Поди, рублей триста? А тортик, как обычно! Фантазии ни на грош. Привязалась ты к нему.
       – Я люблю кремовые, что делать? – начала оправдываться Надя, но Долли уже не слушала. Разлив по бокалам вино, она сделала глоток, сказала: «За тебя!» – и допила остаток. Тут же налила себе ещё, звонко чокнулась о край хрустального бокала слегка растерявшейся подруги и приготовилась говорить тост. Надя подумала и тоже решила выпить вино махом. Оно оказалось сладким до кислости, во рту остался нехороший привкус.
       – Да… Вино надо пить глоточками,– пришла она к выводу и подлила ещё.
       – Надэжда! – Долли выдержала паузу. – Я тебя поздравляю, конечно. День рожденья – это здорово, но… Согласись, что стареть год от года скучно; страшно; и неинтересно. Поэтому я предлагаю… Я предлагаю…
       Тут у неё в глазах промелькнуло такое – неуловимое – от чего Наде сделалось не по себе. Пауза – секунда, не долее, и Долька поставила незатейливую точку:
       – …больше не стареть! Как ты на это смотришь?
       Надя грустно улыбнулась.
       – Я не поняла, что ты хочешь сказать, если честно,– призналась она не без сожаления.
       У Дольки никогда не было плоских шуток, просто Надя всё чаще оказывалась тугодумкой: с годами живость восприятия для неё как-то испарилась и уступила место ленивому созерцанию действительности. «Старость» – выносила она тогда себе приговор и надолго мрачнела. Но сейчас Долька отобрала у неё возможность расстраиваться, заявив:
       – Я хочу сказать: раздеваемся на раз. Раз!!!
       Они устроили свалку на полу, каждая пытаясь оказаться сверху. Победила, конечно же, Долли: она всегда побеждала. Надя тяжело дышала: сегодняшняя игра возбуждала больше обычного. <......удалено по соображениям цензуры.......>
       – Хочу сладкого! – неожиданно выдохнула Долька и потянулась за тортом.
       Надя вздрогнула от прикосновения и, не в силах больше сдерживаться, почти закричала.
       – Что ж ты так орёшь-то? – изгибаясь, как змея, прошептала ей в ухо Долли. – Теперь твоя очередь! Ты не хочешь сладенького?..

       Бог долго смотрел сквозь пальцы, а потом тяжело вздохнул и на ~это~ закрыл глаза.

       Он вообще на многое закрывал глаза… Людей – как света божьего, а Он – один. И Он не любил отворачиваться от созданий своих, Он пытался помочь им: обращал внимание на избранных, направлял их на путь истинный и отпускал, не оставляя. Была лишь одна малость, способная заставить Его отвернуться: Он не терпел…<…>

        «Игра» закончилась так же внезапно, как началась. Долли не слишком вежливо сбросила с себя подругу и молча проследовала в ванную. Надя привыкла к подобным выходкам, поэтому и не обиделась. Ей стало неуютно по другой причине: она буквально съёжилась под чьим-то невидимым, но явно всё видящим оком. Казалось, сам Бог наблюдал за ней. И оттого дрожь сотрясла её тело. Надя схватила валявшийся на полу халат и с лихорадочной поспешностью его надела; потом подбежала к двери, за которой плескалась Долли, и забарабанила в неё что было сил.
       Долли не торопилась. Ей было очень хорошо, хорошо так, как если бы она очнулась от сладкого-сладкого сна и принимала душ во власти впечатлений. После бесконечно долгих поисков она, наконец, обрела образ своего Бога – Бога, который закрывал глаза на её нескромные деяния. Она узнала его по множеству мелких деталей внешнего, но главное – внутреннего плана. Распятий Долли видела немало, но ни одно из них не вызывало в ней такого отклика, ни одно не потрясало душу. Ни православие, ни католицизм не давали её душе то, чего она так жаждала – веры. Долли почти бессознательно выдумала для себя личного бога: ни Отца, ни Сына, но Святого духа, который обязан был подчиняться её представлениям о мире. То его воплощение, что произведёт на неё неизгладимое впечатление, послужит сигналом к немедленному и добровольному с Ним воссоединению,– решила она однажды. Теперь необходимо проверить, права ли она. Господь давно жил внутри неё, он принадлежал только ей, и Надька не имела к нему никакого отношения. Долли уже знала, как именно проверит всепрощение выдуманного бога, и подруге в этом отводила главную роль. Сойдёт ли с рук преступление? И если да… «Не стареть, Наденька. Больше не стареть! Возможно, и на тебя бы ниспало когда-нибудь откровение, и ты бы сама пошла за Ним, но – не сегодня, милочка! Это ясно. А коли всё получится, то и никогда. Зачем ждать?..»
       – Да! – сказала она, как поставила точку, и рывком открыла дверь.
       Надя давно перестала стучать и стояла, прижавшись к стене, бледная и испуганная. Долли  же, напротив, вся вспыхнула: она моментально поняла, вернее, почуяла, кто мог так напугать. «Как?! И она – тоже?!» – царапнула фанатичная ревность, сковывая решимость. Но внутренне принятое решение принуждало к действию, она схватила подругу за руку и грубо втащила в ванную.
       Надя не сопротивлялась: в какую-то долю секунды ей открылась истина, вспомнился странный Долькин взгляд – зыбкий, засасывающий – и она… смирилась.

       Хочешь рассмешить Бога? Расскажи ему о своих планах.
       Долли рассказала. И Бог заплакал...

       Она не ждала нападения: только-только взметнула руку, намериваясь выдернуть пояс из халата намеченной жертвы, как Надя уже перехватила задуманное и, резким движением развернув её, стремительно перехлестнула шею той самой, шёлковой, с обжигающим свистом выхваченной из широких петель халата, невольной удавкой. Произошло это почти бездумно, на уровне инстинкта. Долли дёрнулась, потянулась к горлу, засучила по полу ногами… и обвисла. Наде показалось, что она услышала хруст позвонков; как-то отстранённо – со стены – поразилась этому. Пребывая на краю сознания, приказала разжаться намертво сжатым пальцам; пояс выскользнул, и задушенная Долька упала на пол.
       Какое-то время Надя не двигалась. Пробежавшая по членам судорога заставила её опустить взгляд на ладони. Откуда?.. Откуда в них взялась такая сила?! Ведь у неё нет сил. И никогда не было… «Спасибо тебе, Господи… – прошептала она, пропустив к разуму единственную мысль, выбранную сердцем. – ТЫ знаешь – я не хотела».
       Она не взглянула на лежавшую ничком Долли; осторожно, словно боялась разбудить её, прикрыла за собой дверь, без промедления оделась и ушла, не сказав ни слова. Кому? Никому. Даже себе. Она пошла сдаваться.
       Был ли Бог на её стороне?..

       Уже на улице к ней вернулась способность думать. Поняла, что уходить не стоило, можно было – и нужно! – позвонить по телефону и вызвать милицию. Милицию?.. Идти назад?! Нет! Волна страха подкатила совсем уж неожиданно: Надя со всей отчётливостью осознала,  ч т о  она сделала и  к а к  это выглядит со стороны. Их было двое, и нет доказательств, что Долли хотела убить её. Никто не поверит в самооборону. Её посадят!
       – Простите! Эй… Женщина! Да-да, я вам!
       Надя не сразу соотнесла с собой посторонний голос, настойчиво кого-то звавший. Её догоняла незнакомая светловолосая девушка в ярко-красной лаковой куртке. Надя насторожённо остановилась. Девушка подошла к ней вплотную и тихо, почти на ушко, сказала:
       – Я всё-таки решила догнать! У вас «молния» разошлась на брюках, а пиджак на распашку. Извините…
       Надя растерянно посмотрела вниз, вспыхнула, поспешно застегнулась: замок не был сломан, она просто забыла о нём. Эта небольшая заминка дала возможность передохнуть и оглядеться. Следуя по пути хаоса мыслей, она зашла слишком далеко, местность была почти незнакома. Смутно припоминалось, что когда-то давно она была в этой части города – с Дмитрием. Дмитрий – изредка приходящий любовник, женатый и развязный, полагавший, что своими набегами делает великое одолжение «вдове», а потому и не слишком любимый,– где-то в этом районе работал. Надя попыталась вспомнить где. Пошла на авось, абы куда бы. Несмотря на непогоду (дождевой был день, ветреный), народ на улице прибывал. Рабочее время кончилось.

       Он узнал её сразу. Удивился: здесь? одна? В такое время и в таком виде?! Должно произойти что-то из ряда вон, если она решилась искать его сама. Надежда не из тех, кто бегает за… Хотя, возможно, за те два месяца, что он у неё не был, она изменилась? Дмитрий лениво раздумывал, стоит ли обнаружить своё присутствие или уйти по-тихому? Не хотелось проблем. А они назревали…
       Он сделал последнюю – не имеющую уже вкуса – затяжку и бросил сигарету под ноги.
       – Радость моя! Ты каким ветром сюда?
       Надя нервно обернулась. Как не была она растеряна, а всё же отметила: Дмитрий стоит – руки в брюки. К ней не торопится. Куртка модная, голова без шапки, волосы вьются, от ветра лохматятся, морось им нипочём… На запястье правой руки покачивается сумка-визитница. «Все люди как люди, а он… Красавец!» Стоит и ждёт, ждёт! – в глазах насмешка – когда подойдёт она. Нехорошо укололо в сердце. «Не помощник он! Одни неприятности».
       Ноги то ли замёрзли, то ли от страха одеревенели, идти не хотели.
       Дмитрий ждал. С места не двигался. Визитница на руке уже не раскачивалась. Надя шла, вглядываясь в эту маленькую и пухлую чёрную сумочку, и каждый шаг отзывался болью: «…десять. Чёрная… Одиннадцать. Кожаная… Двенадцать… Чёрная. Тринад…»
       – …цать.
       – Чего? – колыхнулась сумка.
       – Ко-ж-жаная,– попробовала улыбнуться Надя, но только скривила рот. – До тебя тринадцать шагов.
       – Тебе что, делать нечего? Почему не на работе? Случилось что?
       Как же ему, такому успешному и хорошо устроившемуся семьянину, не хотелось вешать на себя её проблемы! Надя ощутила, как со дна души взбаламученным илом завихряется злоба. Она тоже не хотела. Не хотела смерти мужа и склоки за квартиру, не хотела спать одна, и не хотела быть разлучницей, не собиралась мужиков менять – лучше постоянного; не хотела убивать, а вот взяла и…
       –...убила!!!
       Дмитрий отшатнулся. Надя оторвала взгляд от его сумки и, собрав всё мужество, что ещё осталось, посмотрела ему в глаза. Глаза безмолвствовали. Ничего не говорили и не выражали. Такого не могло быть, но – было. Обладатель немых глаз впитывал информацию; быстро переполнился ею; сделал движение, толкнул, не заметив, и – словно сквозь сердце прошёл. Не обернулся ни разу.
       Надя невольно проследила за ним, растерявшим по дороге всю значительность и красивые волны на волосах: изморось своё взяла. Почему-то стало жаль для него такого красивого слова – любовник. Почему-то вообще стало жаль, что он так долго этим словом звался. Захотелось немедленно разорвать опошлившуюся связь, разодрать её на куски… «Вообще, надо позвонить его жене! Пусть знает»,– неожиданно подумала Надя и поискала глазами телефонную будку.
       Дмитрий как раз проходил мимо стеклянной кабинки с таксофоном. Замедлил шаг. Но не остановился, пошёл дальше. «В милицию, что ли, хотел?..» – усмехнулась Надя и, подождав, пока он удалится, заняла телефонную нишу. Вышла через пять минут, хмыкнув: "Её счастье, что нет дома. Но Дима – козёл, и своё получит". О том, что всего час назад она убила человека и собралась сдаваться, Надя в этот миг забыла. Неожиданная встреча и стремительное бегство бывшего хахаля вызвали в ней чувства противоречивые: было противно, досадно и стыдно. Хотелось изо всех сил кого-нибудь ударить, или заорать, или вырвать волосы. Оторвать вместе с ушами. Чтобы не слышать этот мерзкий стук внутри себя. Стучит и долбится сердце, у неё, бессердечной!
      Надя сорвала с волос резинку, растрепала и намотала пряди на уши. Плюнула в чью-то рожу, которая испуганно шарахнулась в сторону, но тут же сменилась другой. В эту другую плюнуть уже не успела: что-то смачно влепилось ей в левую щёку и опрокинуло наземь.

      – Девушка! Откройте глаза! Ну-ну, приходим в себя, на меня смотрите. Сколько пальцев я показываю?
      – Два.
      – Вот и прекрасно. Вставайте.
      Надя удивлённо вглядывалась в круглое безбровое лицо, на котором шевелились яркие чувственные губы, громко произносившие резкие слова.
      – Вы кто? – спросила, приходя в себя.
      – Я врач. И в этом твоё счастье. Встаём-встаём. Моя машина во-он там, и, надеюсь, вы не побежите в другую сторону?
      – Н-нет. Пойдёмте.
      Отчего-то ей поверилось, что плохого от этого доктора не будет, и даже если расскажет она ему про... – запнулась в мыслях – ...то самое, он не позвонит в полицию. Она подняла руки, скрутила волосы в жгут, соорудив небрежный пучок, который от первого же шага расслабился, а от второго рассыпался по плечам, но было уже не важно, что там и как – добрый человек открывал дверцу, и Надя пригнулась, чтобы быстро скользнуть на переднее сиденье.
      В салоне пахло апельсином. Он лежал на панели полуочищенный, лужица сока вот-вот грозилась стечь на пол. Надя удивлённо смотрела на неожиданный, почти неуместный здесь цитрус, а её спутник сел рядом, закрыл дверцу и, щелчком сдвинув апельсин к стеклу, бросил на пахучие капли махровую тряпку. Промокнул и растёр.
      – Будет же липко,– неуверенно произнесла Надя.
      – Будет,– коротко согласился странный человек. – Пристегнитесь.
      Она послушно вытянула ремень безопасности, начала искать, куда его вщёлкнуть, и вдруг обнаружила, что у неё трясутся руки. Едва справилась с замком,  смущённо сунула руки под зад. Отвернулась в окно и стала смотреть, как набирает скорость улица. Водитель молчал, деревья бежали, солнце играло бликом на стекле. Надя приходила в себя. Произошедшее казалось сном. В памяти стояло лицо Дольки и – почему-то – бронзового распятия на стене.
      – Бог наблюдает? – спросила хрипло, не поворачивая головы.
      – А?
      – Бог всё видит? Он знает, кто что сделал? И почему. Он прощает?
      – Я не верю в бога, девушка. Поэтому как может простить тот, кого нет?
      Его голос был спокойным, ненавязчивым, почти безучастным. Надя не согласилась:
      – Мне всё время кажется, что за мной кто-то подглядывает. Ну, не подглядывает, конечно, скорее - приглядывает,– сделала она ударение на "при". – Я недавно купила крест, точнее, крестик, бронзовый, на стену. Он красивый и какой-то... настоящий, что ли. На нём Бог измученный. Как живой.
      – Х-хы. Вы себя слышите? На стене, бронзовый, измученный, но живой.
      – Да нет, вы не поняли. Я бы не сказала, что верю в Бога, я об этом никогда не думала. Но вот распятие это, оно меня затормозило. Я купила его почти в обед, там, у них обед. Было стыдно даже. Та девка в отделе так на меня смотрела... Словно я голая перед ней стою.
      – И с той поры ты стала верить в бога? Вот то есть так: купила крест и появилась вера?
      – Нет, не так. Я не верю в Бога, мне кажется, он просто есть и наблюдает за людьми. Как мы наблюдаем за рыбками в аквариуме.
      Это была странная беседа. Доктор смотрел чётко вперёд, Надя не выпускала из виду бегущую сбоку улицу, каждый что-то говорил, но как будто сам себе. Диалог  выходил случайным, к чему он приведёт, было непонятно. Надя знала, зачем разговор  ей, но зачем всё это доктору?!
      – Куда мы едем? – она вынула руки из-под себя и повернулась к спутнику.
      – Ко мне,– коротко бросил тот и на секунду тоже оторвал взгляд от дороги. – Я не кусаюсь, не бойся.
      Он улыбнулся, и крупные его, мягкие на вид губы растянулись в широкую алую полоску. Надю передёрнуло: "Маньяк какой-то". И она требовательно произнесла:
      – Остановитесь, я выйду.
      – Здесь нельзя. Большой поток машин. – Голос ровный, без намёка на эмоции. – Да, меня Влад зовут. – Он запнулся. – Я люблю "Влад", но все зовут Владимир. А тебя?
      – Почему мы уже на "ты"? – Она с минуту ждала ответа, и не дождавшись, добавила: – Надя.
      – Надежда, значит? Ну, мне теперь для полного счастья не хватает только Любви.
      – Любви или Любови? А Вера уже есть? И кто она? – Надя с интересом разглядывала профиль нового знакомого.
      – Вера моя дочь. Живёт в другом городе с матерью.
      – Вашей матерью?
      – Нет, конечно, с её. С моей бывшей женой. Мы в разводе двенадцать лет.
      – Вы так точно помните? Считали?
      – Да. Было дело. Поначалу. А потом просто по привычке каждый год в день развода покупал пиво, кальмаров и снова праздновал свободу.
      – То есть не жалеешь?! И ни разу не жалел? А как же дочь? И алименты?
      – Жить одному полезно. Денег мне хватает. А дочь уже взрослая. Никаких алиментов.
      Они обменивались репликами, как попутчики в поезде. Ни к чему не обязывающий разговор. Но смутное и не очень приятное чувство всё больше охватывало Надю. Доктор этот... Весь какой-то нелогичный. Внешность никак не вяжется с манерами. Лицо мягкое, речь жёсткая. И едут они слишком долго – уже за городом. Шумное шоссе не кончается, припарковаться негде. В её квартире лежит мёртвая женщина, бывший любовник уже позвонил в полицию: она помнила его взгляд,  проблемы ему не нужны. Непонятный доктор. С непонятными намерениями. Непонятно куда её везёт. Всё не так. Всё. Не так.
       – Останови! Я хочу выйти! – крикнула она так злобно, что Владимир дёрнул руль, машина вильнула влево, вылетела на встречку, по касательной задела пронёсшуюся мимо фуру и завертелась вокруг себя, разметав по сторонам летевшие к ней на скорости авто. Пристёгнутая Надя вцепилась взглядом в белое лицо доктора и не выпускала из виду его обескровленных губ до тех пор, пока машину крутящимся юзом не вынесло на обочину.
       Едва замолчал двигатель, Надя удивительно ловко отстегнула ремень безопасности, уверенным и точным движением потянула на себя ручку дверцы и тотчас, как она открылась, выскочила из салона автомобиля. Владимир оцепенело сидел на месте, не делая ни единой попытки остановить её и не пытаясь выбраться из машины сам.
       – Ну вот. А ты говоришь, припарковаться негде. Было бы желание – место найдётся.
       Сказала и быстро спустилась вниз, удерживая в поле зрения реденькую чащу из смешанных деревьев. Ей не просто хотелось, ей необходимо было как можно скорее скрыться. А доктор этот непрошеный пусть разбирается с полицией. Сам, без неё.

       Бог всё видел...

       Она быстро добежала до рощицы, ни разу не оглянувшись, ни на секунду не допустив в себя жалость или сомнение. Что там, как – после неё на дороге – не её ума дело. Ей бы справиться со страхом, исподволь парализующим душу, а за ним и тело. Ноги дрожали, когда она остановилась перевести дух, спрятавшись за толстой берёзой. Автострада глухо шумела далеко позади, в лесочке на все голоса чвиркали птицы. Солнце нервно освещало землю, дрожало пугливыми пятнами на стволах деревьев.
       Надя поддалась импульсу и села в траву. Недолгое мгновение ей казалось, что она в деревне, у бабушки Тоси, вместе с ней собирает землянику, и бабушка где-то там, за деревьями, а Надя – ей лет пять – присела отдохнуть, а заодно и спряталась. Бабушка вот-вот позовёт, а она не откликнется, будет сидеть тихо-тихо, укрывшись большим лопухом, чтоб бабуля ни за что не заметила, ни за что! И когда не найдёт баба Тося свою Надюшку, побежит с криком в деревню, и все люди, много-премного людей, бросятся в лес искать её – пригожую непоседу Наденьку.
     Нашли к вечеру, потому что она-потеряшка заснула, но баба Тося уже никогда не узнала об этом: не справилось сердце с напастью, упала бабуля в лесу и больше не встала. Через три дня ревущую взахлёб Надю допустили на секундочку взглянуть в белое, строгое и совсем чужое лицо бабы Тоси, лежащей в кружевном каком-то ящике, который поставили в середине главной комнаты на два старых табурета.
     "Прости меня, бабушка. Ради бога, прости!" – прошептала Надя, открыв глаза и осознав, что провалилась во времени. Память – вот она, настоящая машина времени. Перенесёт в прошлое, не спросив позволения, и вернёт обратно с чувством вины и бессильного горя. Исправляй! Если сможешь. Ан нет. Ничего уже не исправить. Нельзя. А всё, что можно, в твоих силах: не совершай нового зла, не делай того, о чём пожалеешь. "Поздно,– беззвучно шевельнула губами Надя. – Всё уже сделано. Зло... уже сделано. Снова".
     Она резко выдохнула, сбросив движением никчёмные мысли, поднялась с земли и посмотрела на автостраду. Беспрерывное движение там не прекращалось, но стало медленнее: усталое шоссе отдавало дань внезапной ране на себе. Надя отряхнулась и пошла выбираться из чащи с другой стороны.

      Влад долго разбирался с полицейскими службами. В сбежавшую женщину им верилось с трудом. И лишь когда один из очевидцев вспомнил, что да, было дело: кто-то выскочил из салона и побежал вниз по склону,– внесли это в протокол.
      – Как, говорите, её зовут? – молодой дэпээсник, заполняя документы, высунулся из машины и, прищурившись от солнца, выжидательно посмотрел на Влада. Тот стоял рядом, как провинившийся школьник.
      – Сказала, что Надя,– не сдержавшись, он сплюнул под колесо: – Мразь обколотая.
      – Почему обколотая? Наркуша, что ли? – парень в погонах нырнул обратно в салон. – А зачем подвозил? – спросил уже изнутри.
      – Да нет, это я так. На наркоманку не похожа. Но чокнутая она, это точно. Истеричка. Орала на всю улицу. Я врач, успокоил, забрал с собой, вёз домой.
      Он занервничал. Чёрт его дёрнул с ней связаться. И чёрт его дёрнул о ней сказать!
      – К ней домой? – уцепился за слово дэпээсник и вновь выглянул из машины, в светлых глазах промелькнул интерес. – Адрес знаете?
      – Н-нет. Просто ехали. Я вёз, она молчала, иногда кивала, куда свернуть.
      – Понятно. Распишитесь.
      Влад с досадой черканул роспись.
      – Свободен?
      – Да, всё. Можете ехать.
     Патрульная машина уже скрылась из виду, а Влад всё стоял на обочине, не в силах оторвать взгляд от той рощицы, куда сбежала попутчица. Ему надо её найти. Он не тот человек, от которого вот так просто сбегают, да ещё с подставой перед ментами. Он совсем не тот человек, каким может показаться первому и даже сто первому встречному. В тишине и одиночестве Влад говорил о себе: «Я – человек? Нет. Я вообще не человек».
     И это было правдой.
     В восемь лет он убил свою ровесницу. Разумеется, случайно, и даже не ведая того сам. Долгие месяцы спустя его мать обнаружила в старой сарайке с сеном пропавшую летом приезжую девочку. Точнее, то, что от неё осталось. Искали городского ребёнка всей деревней, вызывали водолазов, обшарили чуть не всю речку – всё безрезультатно. Последним, кто её видел, был он, Вовка. «Мы играли в пряталки,– рыдал он. – А до этого она бегала в лес. Я правда не знаю, куда она подевалась». Мать увела его тогда в дом, уложила спать, сидела с ним до самой ночи, пока он не заснул. И не придала значения тому, что из его шорт, которые она повесила на спинку стула, выпал ключ от сеновала.
     Почему именно об этом ему вспомнилось сейчас? Возможно потому, что глубоко внутри он знал, чем закончатся для сбежавшей женщины её внезапные «пряталки» от него. Разумеется, случайно. И даже – «не ведая того сам»…

     Невозможно лежать, когда подушка касается уха. Когда что угодно касается уха!
     Подушку можно подоткнуть. Вот так – с одного бока, и вот так – с другого. Но что-то снова касается верхнего края уха! Это невыносимо! Подоткнуть ещё раз. И снова. Теперь хорошо. Да.
     Влад растянулся на кровати. Его голова покоилась на двух пуховых подушках, которые он мог формировать по своему хотению. Он не выносил, когда ткань касалась его уха. Это раздражало и выводило из себя. А ему нельзя выходить из себя. Не сейчас. Ещё рано. Ещё не забылось то... событие – на остановке. Никто не узнал, прошло полгода, но всё равно – очень рано. И поэтому подушки должны лежать так, как требует его ухо. Левое ухо. И правое ухо. Наволочки пора сменить. Снова надеть те, латексные. Что облегают подушки плотно, сообразно их причудливой форме. Которую придаёт им он, Влад, хозяин белья и этого дома.

   





      
      


       Продолжение следует…