В ночь с пятницы на пятницу

Если верить астрологическому прогнозу, эта моя пятница обещает быть сумасшедшей. Ну, не знаю, куда уж более, если вспомнить, какой была предыдущая или предпредыдущая! Собственно, я не для того читаю этот крошечный абзац в газете, чтобы что-то там узнать. Мне и так все ясно о самом себе. Просто вероятность несовпадения всегда существует, и в одну прекрасную пятницу из всех пятниц я могу не заснуть. И тогда… тогда…

Способность перевоплощаться из человека в зомби не является биологической. Теоретически все те изменения, что происходят в моем организме, не должны иметь места, но фактически все и есть так, как я ощущаю. Я становлюсь иным существом, как только закрываю глаза и проваливаюсь в небытие. Не могу назвать это сном. Ибо сон, с физиологической точки зрения, процесс неоднородный. А у меня все движется по одной линии с одинаковой интенсивностью, достигая лишь незначительного пика где-то во второй трети, который тут же спадает до критического уровня перед пробуждением. Самое ненавистное мое время – пробуждение. Это миг, когда две сущности внутри меня раздирают одна другую. Побеждает, в итоге, человеческая. Но лишь на пятницу, ровно от полуночи до полуночи…

Сколько же нужно успеть за одну пятницу! Столько, сколько миллиарды людей успевают сделать за неделю! Вот и представьте, как много мне нужно съесть завтраков, обедов, ужинов, сколько раз нужно поздороваться с соседями, засветиться в супермаркете, проверить почтовый ящик на наличие газет и т.д., и т. п. – словом, весь этот стандартный для человечества набор действий мне нужно реализовать в течение одного дня. Конечно, я утрирую многие вещи, но суть вы уловили, надеюсь. Кроме того, я не могу исполнять супружеский долг (из-за отсутствия подобных обязательств и субъекта, перед которым обязан), ходить в офис (не успеваю отослать резюме в приличные фирмы и узнать об их мнении), выгуливать домашних животных (помнится, собака у меня была, вот только где она сейчас?), обзванивать друзей (хотя есть конкретный круг лиц, имеющих доступ к моей телефонной сети). Впрочем, эти «привычки» уже вторичны…

Кстати, вы спросите, откуда же у меня деньги, если я не работаю в поте лица, как добропорядочный гражданин? Вот на этот вопрос и я пытаюсь найти ответ всякий раз перед тем, как принимаю таблетки, но так и не успеваю ответить…

Итак, время пошло. Я, как обычно, не знаю с чего начать после того, как кладу газету на журнальный столик. Вроде бы все обыденно, и, тем не менее, я в полном замешательстве. Бреду в ванную, чтобы привести себя в порядок, но вижу, что и так выгляжу неплохо. Кажется, я брился в прошлую пятницу, но щеки по-прежнему гладкие. Забавно, что я не удивляюсь этому. Но как я умудряюсь оставаться самим собой после всех тех дебошей в клубах, где я до костей разбиваю кулаки об голые черепа оппонентов? А после бешено проведенных часов с тремя или четырьмя девственницами в школьном саду? Или после мерзких прений с канализационными крысами, когда я, по колено в воде и дерьме, перетаскиваю никогда не гниющие трупы тех моих сородичей, которые так и не успели взобраться на вершину раньше меня?

Раз уж я заговорил об этом, то замечу, что на охоту мы обычно выходим, как минимум, вдвоем. На кого охотимся? Ясное дело, друг на друга. Такая вот игра, вроде пряток, только не один игрок ищет команду, а каждый ищет каждого. Убийство – самое невинное, что приходит нам в голову, когда мы все же находим друг друга. А это, к слову, не так уж сложно, если учесть, что ночь такая долгая, а сил у нас не убавляется.

Так вот, моя внешность неизменна, как фотография, несмотря на весь тот разгул, которому я предаюсь по ночам. Должно быть, я обязан быть в шоке, но, к счастью, я не смотрюсь в зеркало, когда сплю, поэтому мой ночной облик мне самому неизвестен. Говорят, он ужасен, но не настолько, чтобы доверчивые малолетки могли отказать мне в естественных желаниях…

Кстати, о малолетках. Подобная отвратительная… как бы ее лучше назвать… похоть стала проявлять себя не так уж давно – с тех пор, как я выиграл шестнадцатую подряд охоту. Я почувствовал себя богом и решил, будто такое вознаграждение есть именно то, что может меня удовлетворить. Честно скажу, это не так. Мне не хватает их ровно на тот последний рывок, который для меня станет высочайшим пиком наслаждения, но для них – смертью. К слову, я полагал, что извращение (любое!) присуще лишь пресытившимся ублюдкам вроде меня, но отнюдь не чистым юным душам. Каково же было мое удивление, когда я осознал, как сильно заблуждался, и их нежные тонкие руки, терзающие меня, их зубы, обгладывающие мою плоть, их глаза, пожирающие и питающие, подобны гнусным ядовитым змеям в яме, куда я неизбежно падаю всякий раз…

Мне тошно думать об этом, ибо человек во мне чересчур порядочный и совестливый. Самое неприятное, что я помню все так реально, как если бы монстр и я были одним целым. Позвольте мне все же противопоставлять эти понятия, так как я дойду до точки, если назовусь тем именем теперь, когда я не сплю. И всякий раз я разделяю нас чертой, хотя глаза охотника и глаза наблюдателя едины.

Однажды я слышал, что всякий охотник когда-нибудь станет жертвой. Для меня это будет четверг, в который я не проснусь. И убийство вновь станет самой приятной вещью, которая придет мне в голову в тот миг, когда чужие пасти начнут потрошить меня, – но убитым буду я. Боюсь, я не могу представить себе это так отчетливо, чтобы суметь передать вам все эти ощущения. Да и ни к чему это.

Мои глубокомысленные переживания заставляют меня вновь и вновь возвращаться в комнату к печатной машинке. Единственный мой поверенный, которому могу открыть я душу. Он свидетель моих немых истерик и терзаний, которые так и останутся ничем. Это ничтожно по сравнению с тем, что мог бы я сделать, чтобы предотвратить свою дальнейшую деградацию. Но вероятность несовпадения, хоть и существует, все равно слишком мала. И каждую пятницу ровно в 23.50 я принимаю три таблетки…

Думаете, дело в них? Нет. Они лишь помогают мне уснуть сразу же, в полночь, ибо человеческая способность думать мешает мне сделать это естественным способом, и утренней полуночью я просыпаюсь с кошмарными головными болями, словно то времечко, которое я краду у монстра на свои мысли, так драгоценно, что потеря его дает ему право тиранить меня всю мою жалкую пятницу!

Я напиваюсь до такого состояния, что уже не могу выть от тоски, как дикий зверь. В моем холодильнике всегда полным-полно пива. Откуда оно там? Тоже вопрос! Я беру пару бутылок, иду в туалет и сижу на унитазе, распивая их в кромешном одиночестве. Для меня это раннее утро, для всего города – глубокая ночь. Забавная вещь! Ведь то, что я привык считать ночью, это бурная неделя с буднями и выходными, а мне достается на жизнь лишь эта чертова пятница!

Сразу три телефонных аппарата действуют мне на нервы своими позывами. Но я не трогаюсь с места. Терпения хватает мне на долгий срок, к тому же, уже третья бутылка в моей руке. Один из телефонов оказывается самым настойчивым, и я начинаю хрипеть от волнения. Моей человеческой злости не хватает на то, чтобы запустить бутылку в стену и содрогнуться от стеклянного взрыва. Я просто опускаю ее на туалетную плитку и встаю, надевая штаны. Телефон продолжает домогаться, как жадная сука. Я бреду в темноте, дрожа от холода и уныния, хватаю трубку и слушаю тишину.

Молчание спертым звуком охватывает мою голову, словно стальной обруч. Я не дышу и все слушаю, будто не верю в происходящее, молюсь о возможном разговоре или нечаянном ругательстве с той стороны. Последнее как раз вырывается из щели между моими сонными губами, несмотря на всю человеческую порядочность, и я выкрикиваю его, прижав трубку ко рту.

Молчание. Молчание. Молчание. И долгий протяжный гудок, словно оборванная струна.

Я тяжело опускаю трубку на ее место и смахиваю с аппарата пыль краешком свитера. Я улыбаюсь, словно наговорился от души со старым приятелем. На самом деле, я бы заплакал, но не перед кем выделываться. А в одиночестве рыдать тоскливо и бессмысленно.

Я пошел бы на кухню, чтобы поджарить себе пару-тройку яиц на сливочном масле, но с уверенностью не могу сказать, что продукты в холодильнике есть. Все равно, я иду просто, чтобы идти, так как стоять на одном месте в моем положении кощунственно! Ведь я с таким нетерпением ожидаю человеческого утра, чтобы бежать с людьми наперегонки в центр делового города и скитаться до вечера по кишащим улицам, задыхаясь от запаха жизни, которая так неблагосклонна ко мне.

Все, что я могу сообразить себе на завтрак, это два ржаных тоста и банка просроченных ананасов. Помню, я купил ее в одну из тех далеких пятниц, когда еще мог надеяться на субботу. Я хранил эту банку как память о веселых деньках, но голод решает убить это последнее воспоминание. Я с жадностью поглощаю ананасы кусочками, хотя надеялся, что это ананасы колечками. Я готов есть и есть, набивая рот, пока мой желудок не распрощается со всем этим барахлом и не вывернет меня с отвращением… Какой жуткий голод, словно ночью, когда я бегаю по переулкам, затасканный погоней и яростным сексом в перерывах между драками!

Я с болью проталкиваю сухие тосты по пищеводу и запиваю их приторной водой из ананасовой банки. Я сижу, как кучка хлама, на табурете за голым столом, в свете одинокой лампочки разглядывая серые стены, приоткрытые пустые шкафчики, грязную плиту, свои липкие пальцы с обкусанными ногтями. Я поглядываю на ночное небо сквозь мутное стекло, как ребенок, не спускающий глаз с камина, чтобы не пропустить появление Санта Клауса, – и все жую, жую, жую, словно это единственное приятное занятие на земле. А мне всерьез приятно!

После еды я совершенно не знаю, как убить время. Так странно я себя не ощущал уже давно. Я жду этих 24 часов, как воскрешения из мертвых, как вечной жизни в раю, и вот теперь я «убиваю время»! Какое несчастье! Я пребываю в новой волне меланхолии, которая швыряет меня по комнатам, заставляя зажигать везде свет, чтобы в темноте я не сошел с ума от одиночества. Неясные блики и тени создают ощущение компании, не столь дружеской, как тесная братия ананасов с тостами в моем желудке, но все же компании. Я в нетерпении и ожидании, я весь в агонии, которая вынуждает меня хныкать, забравшись с ногами в кресло, словно на полу меня подстерегает какая-то опасность. Я опускаю голову на спинку, чувствуя приступ дремоты, и знаю, что могу проспать всю пятницу без остатка и все равно останусь собой. Потому что это он, мой день, моя Пятница!

Но спать не могу. Обидно было бы, хотя подобное состояние, в котором я сейчас бодрствую, хуже смерти. Будь я хоть на десять лет моложе, я нашел бы себе занятие из того списка «Как убить время», придумал бы элементарное действие своим руками в штанах, или почитал бы книгу, что достаточно скучно. Однако я не умею принуждать себя. Я просто начинаю вспоминать. Нет, не ночь – мои пятницы, что-нибудь очень трогательное, душещипательное, слезовыдавительное. В конце концов я начинаю реветь, как трехлетний карапуз, утирая кулаками глаза. Это смехотворное мое состояние заставляет меня тут же хохотать до коликов, и я похож на жалкое суденышко, которое бурей швыряет из одного дикого настроения в другое, такое же дикое.

Я вытягиваю таким образом около четырех часов. На улице светает, и мне становится спокойнее. Я кутаюсь в свитер, натянув его на колени, поглядывая на редеющую темноту за окном, гаснущие звезды, все более явственные очертания домов и крыш. Я хочу петь, как обычный пьяный болван.

Спустя еще полчаса я вскакиваю к шкафу, чтобы выбрать наряд на сегодня. Забавно, я никогда не был щепетильным в этом деле, пока были субботы, понедельники, вторники, даже среды. Теперь, когда есть пятница, одна-единственная, выбор одежды становится священным ритуалом, который не отнять. Без этого пятница не пятница, и я уже не я. Я копаюсь в груде вешалок, большей частью пустых или завешанных ненужным тряпьем, и останавливаюсь на трех костюмах: светло-сером, как грязный снег, темно-синем в черную клетку (достаточно странная расцветка, скажу я) и красно-коричневом, как кирпичи в сумерках. Подумав немного, я выбираю серый, хотя состоянию души моей соответствует глубокий синий. Но я пробую делать что-то по-своему, а не по велению жалких пьяных эмоций.

Облачившись в новое чистое одеяние, расправив складки, завязав галстук и тщательно надраив туфли, я принимаюсь раскрашивать лицо тремя красками. Если вы думаете, что я не всерьез, то я всерьез. Нет, это не модный ныне мэйк-ап и не намек на мою ориентацию. Я не стою с пудреницей, как увядающая баба, которая «еще кое-что может». Я просто беру три цвета: белый – для моего лица, чтобы оно напоминало холодный мрамор; черный – для моих невзрачных глаз, чтобы сделать их горячими углями в снегу; алый – для моих тонких губ, чтобы их линия была соблазнительной на расстоянии. Соблазнительной не для поцелуев – для разговоров. Я напоминаю старого клоуна, который не может отучить себя постоянно быть клоуном, хотя цирк уже давно уехал. Так и живу.

Я в последний раз оглядываю себя в зеркале. Если быть честным, я выгляжу более чем хорошо. В меру упитанный, в меру обрюзгший респектабельный мужчина 40 лет, белый, брюнет, в костюме и чистой сорочке, чуть-чуть накрашенный (все равно, если этого «чуть-чуть» достаточно, чтобы вы заулыбались). И, черт подери, я в блестящей обуви! Ненавижу грязную обувь. Я беру в руки старый портфель, с которым сотрудничал еще мой отец. Портфель смотрится немного не родным на фоне дорогого (только сейчас сам заметил, что действительно дорогого) костюма, но мне плевать. Мои руки нуждаются в чем-то, иначе мне придется все время держать их в карманах, или за спиной, или на груди, или прикрывать ими что-то между ног. Я поворачиваюсь и так, и эдак, разглядывая себя во всех ракурсах, как девчонка перед выпускным балом. Я был бы сам не свой, если бы не выполнил эту обязанность, поймите вы меня!

Итак, я выхожу из дома. Я один, почти не голоден, совсем не хочу спать. Я вроде бы деловой человек, но слишком у меня бессмысленный взгляд. На улице еще мало людей. Где-то восемь утра. Солнце приподнимается на цыпочках над домами, я делаю то же самое на тротуаре, вглядываясь в поток машин. Я останавливаю такси, чтобы добраться до центра (во-первых, но не главное) и поболтать с таксистом (это гораздо более основная причина). Я очень щедр с таксистами, расплачиваюсь такими крупными купюрами, с которых они никогда не могут сдать и виновато улыбаются, хотя я прямо слышу, как внутри у них бушуют гимны и хвалебные песнопения. Я очень счастлив, если они принимают такие деньги. Честно говоря, у меня есть некоторые представления о том, каким именно образом эти деньги мне достаются, поэтому, быть может, так я искупаю вину перед обществом и Всевышним за поступки моего alter ego. Да простит меня Бог за подобную наивность!

Итак, я опускаюсь на мягкое сидение, поставив портфель на колени. Я улыбаюсь милейшей из улыбок, и таксист мрачно хмурится мне в ответ. Он что-то спрашивает и я киваю, хотя я не совсем понимаю, что делаю. Он пожимает плечами, и мы едем. Я смотрю в окно, как турист, разглядываю знакомые улицы и здания, как будто вижу их впервые. Я начинаю спрашивать таксиста о состоянии его здоровья. Он неохотно признается, что замучил радикулит. Я живо продолжаю его пытать, выдумывая какие-то фантастические средства против сего недуга. Выглядит это смешно. Но таксист не улыбается. Должно быть, он сердит на меня. Не важно. Я получаю удовольствие от общения, хотя ему, между нами, эта беседа не по душе. Тогда я плавно перепрыгиваю на семейную тему. Тут он оживляется. Оказывается, они с подругой недавно поженились. Я интересуюсь, с чего бы это, после стольких лет совместной жизни, все портить? Он хмыкает и замечает, что желание женщины – закон. Я повторяю эту фразу про себя, шевеля губами, и он, очевидно, думает, что я идиот.

Так мы едем достаточно долго. Я сегодня молчалив, и это кажется мне недобрым знаком. Ужасно, что и таксист попался неразговорчивый. Я достаю из портфеля деньги и вручаю их ему прежде, чем машина останавливается. Я покидаю салон, прикрываю дверь и, оглушенный выхлопными газами, стою и провожаю глазами желтое такси. Иногда мне кажется, что, если я отведу взгляд, машина врежется во что-нибудь или собьет пешехода. Кто дал мне эти мысли? Я не знаю. Моя голова так ясно затуманенна, что просто нелогично задавать подобные вопросы самому себе. Да и все нелогично здесь и сейчас.

Я стою на краю, откинув голову, слушаю звуки шагов вокруг меня и мечтательно взираю на небо. Одиночество пустынно даже тогда, когда рокочет толпа. Меня отделяет целая вечность от сотен людей, шныряющих там и тут, спешащих по своим делам. А мне некуда спешить. Разве что добраться до кровати, прежде чем пробьет полночь.

Я иду по многолюдной площади. Я смотрю не на лица. На ноги. Как правило, лица людей в утренний час-пик не выражают ничего, кроме ужасающей озабоченности. Меня это смущает, и я стараюсь не смотреть в их глаза. Ноги тоже говорят о людях очень многое. В центре все люди следят за состоянием своих туфель, только бездомные не имеют такой потребности. Но я не испытываю к ним неприязни. В какой-то мере, я тоже бездомен – здесь и сейчас я всего лишь странник, который ищет себе собеседника на недолгие несколько часов.

Однако я спокоен, как будто поиски мои благополучно завершились. Иногда я оглядываюсь по сторонам и вижу, что никому нет до меня дела. Все серьезно следуют невидимым линиям, начертанным на асфальте, на автопилоте огибая встречных прохожих, влекомые своими идеями и целями. Меня такая устремленность всегда поражала. Порой я вынужден был останавливаться среди толпы и просто стоять, чтобы впитывать их высокоскоростную стремительность.

Но не сегодня – сегодня я устал. Я ухожу прочь от скопления людей, присаживаюсь на скамейку, повесив портфель на руку между ног. Я скрючился, как напуганный подросток, и не смотрю ни на кого. Мне кажется, что таким меня тоже никто не видит. А если кто и поднимет взгляд, – то я всего лишь кучка хлама, слившаяся со скамьей.

Если прислушаться, то весь этот гул совсем теряется в пустом звуке. Этот пустой звук не похож на тишину. Тишина, которая естественна, всегда наполнена хоть чем-то. А пустой звук напоминает вакуум, какой-то глухой барьер. Вам страшно, когда вы слышите подобное явление. Я слышу его достаточно часто, поэтому могу дать вам некоторые рекомендации. Но не стоит. Это ни к чему. Полагаю, я опять сам себе на уме.

Я чувствую, что горько обижен отсутствием внимания к себе. Это происходит часто, почти каждую третью пятницу со мной мало кто заговаривает. Но сегодня я так нуждаюсь, как никогда ранее. Я поднимаю голову, чтобы встретить Взгляд…

И я его встречаю. На сотую долю секунды. Это женские глаза, и внутри моего тела что-то подпрыгивает, как мячик. Она идет дальше, а я поднимаюсь со скамьи. Я иду за ней. Я охочусь. Теперь наяву.

Я не вижу большего, чем то, что мне позволительно видеть. Она молода и привлекательна, для меня – в самый раз. Мысль о возможном сексе приходит прежде, чем я успеваю до конца разглядеть ее. Все мои пятницы проходят без секса. Я полагаю, его достаточно для моей жизни, он наполняет меня ночью, как непристойность, которая недостойна моего сознания. Секс днем, наяву – это нонсенс. Я так решил, так и будет. Поэтому я просто следую за ней. Я начинаю играть, и мне это не очень-то нравится. Но я не могу остановиться. Просто не могу.

Она стоит в двух шагах от меня, задумчивая, утомленная последним днем горячих будней. Я могу вытянуть руку и дотронуться до ее плеча. Я понимаю, как желаю этого. Но не шевелюсь. Если вы думаете, что это влечение преступно, то оно не преступно. Оно невинно, как желание ребенка потрогать шкурку щенка. Если вы считается, что прикосновение (любое!) несет в себе сексуальный мотив, то оно не несет. У меня нет никаких мотивов по пятницам. Я просто хочу дотронуться до нее. Меня возбуждает само желание, а не прикосновение. В этом вся игра… Я, кажется, что-то ломаю в своих убеждениях. Если я пойму, я объясню.

Мы переходим дорогу, она и я, а вместе с нами – десятки деловых людей. У нас с ней есть что-то общее, и после нескольких попыток приблизиться к ней я ощущаю, что она тоже идет без цели. То есть, не «тоже» – я-то уже имею конкретную цель! А она постоянно меняет траекторию, несколько раз сталкивается с прохожими, как-то нелогично огибает столбы и урны. Я мчусь за ней, чувствуя удушье. Ее походка так быстротечна, что мне тяжело следовать за ней. Но я хочу, чтобы она слышала мое дыхание за своей спиной. Я охотник. Она жертва.

Я ухмыляюсь, ибо жертвенность, с которой я сам покинул свою насиженную скамью на площади, повинуясь невероятному импульсу, становится очевидной для меня. Я попадаю в незнакомые кварталы, влекомый все более и все далее. Мне уже не кажется, что я вернусь назад. Она идет, не поднимая головы, но знает, что я следую за ней по пятам. Я жертва. Она охотник.

Она останавливается, чтобы купить газету в киоске. Я с разбегу едва не налетаю на нее и вынужден сделать крутой поворот, который сбивает с ног и меня, и толстую старушку. Я роняю портфель, он открывается, и из него сыплются банкноты. Я судорожно загребаю деньги обратно, я весь на виду, но она стоит ко мне спиной, отсчитывая свою мелочь. Я начинаю загребать все медленнее, не сводя с нее взгляда, пока она не поворачивается ко мне лицом. Она уткнулась в газету, и я с тихим вскриком падаю на колени, как будто только что споткнулся.

Она смотрит на меня с выражением удивления, таким милым на ее лице. О, я весь таю от волнения и вожделения, но вероятность чего-то там ничтожно мала… бла-бла-бла!

Я театрально укладываю деньги в портфель, словно родных детей – в их постельки. И она понимает, что все это – одна сплошная клоунада. Мне все равно. Я хихикаю, поглядывая на нее, и продолжаю свое дело. Кто-то шепчет мне на ухо, что ей давно следовало бы удалиться, потому что приличия, эти приличия, черт их подери!

Я начинаю говорить, что я служащий банка, тот самый, который на дом берет задание рисовать купюры, и, так как всю ночь мне не спалось, я перевыполнил норму. Я хватаю горсть банкнот и подбрасываю их в воздух. Они кружатся, падая, как осенние листья. Я начинаю танцевать, стоя на коленях, а бумажки все падают и падают…

Она молчит по-прежнему, но уже пристально наблюдает за моим откровенным дурачеством. Я смущаюсь ее смущением и поднимаюсь на ноги. Она разглядывает меня, как витрину магазина.

Кажется, она что-то сказала. Я переспрашиваю. Она говорит, что у меня кровь на губе. Я вытираюсь послушно. Действительно, кровь. Я улыбаюсь и добавляю, что иногда крашу губы. Она кивает и протягивает мне платок.

Большего мне не удается от нее добиться. Она идет дальше, положив газету под мышку, а руки упаковав в карманы пальто. Я смотрю ей вслед, прижав драгоценный платок ко рту… Вероятность несовпадения желаний существует, да, но она так мала, черт возьми! Я подхватываю портфель и иду за ней.

В какой-то момент я понимаю, что она тоже играет со мной. Пару раз она замечает меня, отраженного на стеклах автомобилей, стоящих на обочинах. Я настолько очевиден, что проклинаю свой светлый костюм. Однако, дело тут не в костюме. Она идет медленнее, чем раньше, и я ступаю осторожно, прячась за прохожими, как если бы всерьез играл. Все это кажется глупостью, подумаете вы. Но меня это развлекло. И ее, смею заметить, тоже! Так мы постепенно и выходим на ту же площадь, с которой я начал свою погоню. Я несколько удивлен ее маршрутом, но думаю тут же, что она пакостит мне. Очевидно, я ее до сих пор не утомил.

Она садится на скамью, к ней тут же слетаются голуби, прося подачку, а я останавливаюсь в нерешительности и озираюсь по сторонам. Я начинаю истерично кусать пальцы и подпрыгивать на месте, пока она не оборачивается на меня. Я замираю и снова кривляюсь, подходя мелкими шажками все ближе. Наконец, я присаживаюсь рядом, как всегда установив портфель на коленях.

«Что же вы, мистер, делаете? – спокойно произносит она, поглядывая на меня. – Такой серьезный мужчина, а ведете себя, как насмешливый мальчишка, которому нечем заняться».

«У мистера, в самом деле, нет никакого занятия».

Она строго рассматривает мои глаза, брови, белый лоб, волосы – всю верхнюю часть моей головы, словно мои вскользь накрашенные губы смущают ее. А ведь я почти съел всю помаду.

«А те деньги, они настоящие?» – спрашивает она, лукаво прищурившись.

«Конечно. – улыбаюсь я. – Хотите убедиться?»

«Хочу».

Я раскрываю портфель и наклоняю его, чтобы ей удобнее было заглянуть, а потом захлопываю его у нее перед носом. Она смеется, ткнув меня в плечо.

«Там очень большая сумма!»

«Я знаю».

«Зачем вам столько, если вы ничем не занимаетесь?»

«Платить за такси и раздавать бедным».

Она хмурится и гордо отворачивает лицо.

«Я никогда не видела столько денег сразу».

«Взгляните еще раз!»

Я снова раскрываю портфель.

«Да ну вас к черту! Вы смеетесь надо мной, мистер!»

«Ничуть».

«Зачем вы преследуете меня?»

«Я думал, это вы преследуете. Вы поймали меня где-то здесь, как рыбку на живца».

«Нелепое сравнение! Я шла по своим делам, а вы меня отвлекли. Это нечестно. Ведь вы-то ничем не занимаетесь!»

«А вы, позвольте спросить?»

Она молчит и не смотрит на меня.

«Есть вещи, о которых я не могу вам рассказать. Это тайна».

«Я очень люблю тайны. Вы состоите в каком-то сообществе?»

Она пожимает плечами.

«Полагаю, таких, как я, очень много. Но я могу и не догадываться об этом».

«Я могу быть таким, как вы?»

Она улыбается, разглядывая меня насмешливо.

«Нет. Вы не той категории».

«Отчего же?»

«Не спрашивайте меня о таких вещах! Что я вам, эксперт?»

«А что мне нужно сделать, чтобы стать таким, как вы?»

«Это предопределено не нами. – она самодовольно поджимает губы. – Есть вещи, которые не зависят от нашей воли или желания».

Внезапно она перестает мне нравится, и я сажусь прямо, тогда как секунду назад нависал над ней, как похотливый расфуфыренный петух. Похоже, ей эта перемена не особо по душе, и я чувствую, как она занервничала. Я злорадно ухмыляюсь про себя. Я охотник. Она жертва.

«И все же, – говорит она с напускной загадочностью, – есть нечто такое, что связывает нас с вами, мистер».

«Что же?»

«Я почувствовала это в какой-то миг, еще не видя вас, но слыша ваше дыхание за своей спиной».

Я хмуро смотрю ей в глаза. Ее выпад кажется фальшивым, хотя она попала, в некотором роде, в точку. Эта ее фраза про дыхание. Но что с того? Я-то играл искренне! Мне становится обидно. Ей что-то нужно от меня, а мне от нее – ничего. Мысль о возможном сексе с ней теперь кажется отвратительной. Я упираю локти в портфель, ладонями подпираю лицо и смотрю вниз, на свои блестящие лакированные туфли, почувствовав жжение в глазах и потребность похныкать. Новая волна меланхолии!

«Я расстроила вас, мистер? – она заглядывает в мое лицо и поднимается. – Пойдемте, погуляем! Мне понравилось ходить с вами, только теперь позвольте держать вас за руку, как друга!»

Я поднимаю на нее глаза с видом полного пренебрежения.

«Расскажите что-нибудь о себе, тогда, быть может, я вам поверю».

«Конечно! Идемте!»

Она протягивает мне руку по-мужски, и мне приходится подняться, чтобы не смущать других людей ее нелепым жестом. Ну вот! Я жертва. Она охотница.

Она ведет меня по площади с величественным видом светской львицы. Я чувствую себя неловко и скованно, но после некоторых колебаний решаю быть достаточно доброжелательным. В любом случае, мне не из чего выбирать, а время мое идет.

Она начинает рассказывать какие-то небылицы вроде тех, что я обычно придумываю для таксистов. Я ощущаю себя так странно, как если бы вновь превратился в наблюдателя. Теперь я вижу, что меня влекут и подталкивают. Это не нравится мне, но я не сопротивляюсь. Я просто слушаю, не вникая в суть ее болтовни. Какой-то полный абсурд, решаю я, забавно, что я так терпелив. Мне бы сесть передохнуть. Я готов даже насладиться пустым звуком, лишь бы только не слышать ее голос. Это говорит о том, что я легкомысленный человек? Подумайте сами. Вам было бы неловко оттого, что вы так страстно желали чего-то и исполнение этого желания разочаровывает вас. Так вот, это происходит сейчас со мной. Но мысль о неизбежном сексе вынуждает меня идти на компромисс с моей собеседницей, и я даже пробую отвечать на ее вопросы.

Она восторженно щебечет о каких-то далеких берегах и крылатых насекомых, заполонивших все поднебесье. Я поднимаю голову, содрогаясь от отвращения, ибо вид всего, способного затмить голубизну неба, повергает меня в ужас. К счастью, кроме небоскребов, тут ничего нет. Я вновь опускаюсь на землю, исследовав взглядом очертания крыш.

«Некоторые туземцы до сих пор употребляют саранчу в пищу!» – декламирует она с таким видом, словно эта истина является самой наиважнейшей из всех имеющихся истин.

Я киваю, насколько можно более понимающе.

Внезапно, – а конкретно, не так уж и внезапно, ведь я предчувствовал с самого начала что-то нехорошее, – она вскрикивает и виснет на моей руке.

«Каблук! – хнычет она, тыкая пальцем вниз. – Поломался! Проклятье!»

Я послушно опускаю голову и убеждаюсь, что, в самом деле, несчастный каблук не выдержал этих миль нашей дружеской прогулки по кромке асфальта.

«Что же делать?» – я беспомощно закусываю губу.

«Может, нам удастся прилепить его чем-нибудь… О! Конечно же! Нам нужны гвозди и молоточек. У вас дома есть какие-нибудь инструменты?»

«Мы поедем на такси?» – задумчиво спрашиваю я, вспомнив кислую физиономию новоиспеченного мужа с радикулитом («Желание женщины – закон!»).

«Конечно, если только вы не соизволите нести меня на руках, мистер!»

«Нет, нет! У меня же много денег. Почему бы не купить вам новую пару? Наша беседа еще не исчерпала себя. Мне так важно узнать, что же дальше случилось с бедной саранчой».

Она очаровательно улыбается.

«О, как это мило, мистер, с вашей стороны. Я выберу самую дешевую и уж точно верну вам деньги!»

«Тогда нет никакой необходимости выбирать по цене, если вы собираетесь вернуть сумму. – бормочу я, потирая щеку. – Однако я намерен сделать вам подарок».

«О! О! Мистер!» – ее восторгу нет предела, и я вынужден поскорее вести ее в ближайший бутик.

Я сижу на маленьком пуфике и наблюдаю рассеянно, как она меряет пару за парой. Портфель подпрыгивает на моих коленях, и я только сейчас замечаю, как разит от меня алкоголем. Она скачет по полу, притоптывая новыми каблучками, и никак не может сделать выбор, словно от него зависит вся ее жизнь. Я начинаю терять терпение и смотрю на часы. К счастью, моя новая подруга оказалась более проницательной, чем я опасался, и остается в тех травянисто-зеленых босоножках, которые понравились мне меньше всего. Я расплачиваюсь наличными, и молодые девушки смотрят на меня с беспокойством. Я поправляю галстук и вытираю пот со лба, ощутив на своих пальцах белую пудру. Она подбегает, бросив прощальный взгляд на вереницу платьев и остальные пары туфель, что не удалось заграбастать, и благодарно целует меня в щеку. Я морщусь и прощаюсь с девушками. Кажется, они думают, что мы женаты с этой болтливой жадной потаскушкой.

Я всерьез начинаю сердиться. Дело даже не в деньгах, которые она вытрясла из меня, хотя у меня правило платить только таксистам. Тут что-то другое. Меня беспокоит потеря той мечтательной задумчивости и сексуального возбуждения в обмен на это клокочущее яростное недоумение, которое все усиливается. Я вдыхаю несколько раз, как учит популярная книга по автотренингу, теплый воздух, пропитанный газами и удушливым запахом асфальта. И мы идем дальше: я, такой суровый и мрачный, и она, вихляющая задом от удачного шоппинга за чужой счет.

Она снимает пальто, так как заметно потеплело, и я тоже мечтаю скинуть пиджак. Должно быть, она уловила ход моих мыслей, ибо бросила такой проницательный взгляд на мою грудь, что мне стало неловко. Я предлагаю зайти и выпить чего-нибудь.

«К вам домой?» – невинно спрашивает она.

«Нет. – невинно отвечаю я. – Туда мы пойдем после».

Мое замечание остается без вопросов, и мысль о предстоящем сексе, на которую бурно реагируют ананасы в моем желудке, повреждает еще одну защитную пленку моего терпения.

Мы садимся за столик летнего ресторанчика на воздухе, в тени пальмы, которая растет из огромной кадки. Моя дама терпеливо ожидает, когда принесут меню, а я, зажав портфель между коленей, изучаю ее лицо, подперев подбородок рукой. Пальцами я ощущаю свою растущую щетину и тут же резко опускаю взгляд на свои туфли. Так я и думал, они запылились! Это обстоятельство вынуждает меня рыться в портфеле, что привлекает внимательный взгляд ее голубых глаз. Я достаю щеточку и демонстративно начинаю чистить носки обуви, устанавливая то одну ногу на край пальмовой кадки, то вторую. Она смотрит на меня с легким любопытством, улыбаясь. Потом долго и тщательно изучает меню, тогда как я прошу официанта принести меня лишь стакан воды. Я готов вылить его себе на голову, но вместо этого выпиваю залпом.

Надув манерно губки и слегка причмокнув ими, она откладывает меню на стол. Я, проследив за этим ее движением, смотрю на ее рот, застыв со стаканом в руке, чувствуя, как яростное негодование постепенно уменьшается в сторону сексуального возбуждения. Но не намного. Просто забавно, что я это почувствовал. Кажется, хорошее расположение духа возвращается ко мне. Я улыбаюсь еще больше, когда она удивленно глядит на меня.

Мы уходим, потому что она так и не смогла ничего заказать. Она еще долго охает и вздыхает, не говоря ни слова. Полагаю, это молчаливое сетование на ее жадность и мое тупоумие. «Ах, старый болван, мог бы оказаться более проницательным и угостить честную девушку чем-нибудь эдаким по своему усмотрению!» Ей-богу, я бы психанул, если б она вслух назвала меня старым! Даже «болван» звучит не так язвительно и жестоко.

Мы гуляем по паркам, утомленным растущей жарой. Протяжный шелест деревьев успокаивает меня. Уходит и недоумение, и возбуждение. Возвращается мечтательность и задумчивость. Я кажусь вам идиотом? Полагаю, она тоже так думает. Она явно заскучала со мной, а мне вновь хочется петь, но теперь я трезв, как чистое стеклышко.

Ностальгия и архаичный романтизм опутывают мое сознание. Однако разговор не клеится, и ее шаркающая походка, и эти противные босоножки, которые невозможно даже толком почистить, вынуждают меня что-то предпринять. Я готов был бы предложить ей покормить лебедей в пруду или сам сползал бы за водяными лилиями, вручив ей на хранение мои туфли и свежие носки, но мельком брошенный взгляд на ее лицо почему-то стирает эти мысли в пыль, и я просто, без намеков, приглашаю ее к себе. Потом думаю, что время-то еще дневное, и столько секса мне всерьез не нужно. Но она не дает себя долго уговаривать (или отговаривать) и сразу соглашается, как будто этого и ждала. Я хмурюсь и тащу ее сначала к автомобилям, а потом нагло заявляю, что пойдем пешком.

Вот мы и идем, медленно и скучно. Можно сказать, шатаемся по улицам. Я молчу, молчит она. Я начинаю насвистывать, и она морщится. Потом морщусь я, вспомнив каких-то грязных портовых рабочих, и прекращаю свистеть. Я размахиваю портфелем в такт своим шагам, почти пританцовываю, и она вынуждена следовать моим странным телодвижениям, ибо настолько прочно приросла к моей руке. Я улыбаюсь встречным и поперечным прохожим. Любопытно, что они тоже улыбаются. Не знаю, что именно они думают, но я полагаю, это приятные мысли. Могу я хоть сколько-то польстить себе? В пятницу – о да!

Я трижды обвожу ее вокруг своего дома, и она, естественно, этого не замечает. На третьем кругу я начинаю пощипывать ее за неожиданно пухлый бок, и она хихикает, краснея. Зачем это притворное смущение? Как будто я веду ее печеньем лакомиться! Я не злюсь, просто отмечаю про себя ее хорошие актерские способности. Я пропускаю ее вперед и прикрываю дверь, по привычке оглядев крыльцо. Кто-то оставил симпатичный зонт, и я, подумав немного, хватаю его, несу в квартиру.

Беспорядок, который ранее был не столь заметен, приводит меня в некоторое замешательство. Лампы во всех комнатах по-прежнему горят, словно нас ждут радушные хозяева. Я вспоминаю, что хозяин-то я, и неловко принимаю ее пальто, вешая его в холле. Она с любопытством оглядывает помещения, подходя к открытым дверям, и я тоскливо слежу за ней взглядом, избавляясь от своего пиджака. Я быстро смотрю на себя в зеркало и вновь отмечаю, как хорош собой, только еще более усталый, чем утром. И уверенности я почему-то не чувствую.

Она подбегает к белоснежной (вообще-то, молочно-белой) софе и прыгает на нее, раскинув руки. Я улыбаюсь, погрузив кулаки в карманы брюк, и наблюдаю за ней, прижавшись к косяку, как будто смотрю на полотно именитого мастера в музее, боясь приблизиться и спугнуть эту красоту. Ее живость и непосредственность меня впечатляют, и я уже не могу понять, где игра, а где нет фальши.

Она, в ответ, разглядывает меня. Кажется, ее глаза мной восхищаются, и я все больше подтаиваю. Она хлопает себя по коленям, как если бы я был кошечкой, для которой это вполне привычный призыв пойти поласкаться. Я не трогаюсь с места, ибо я человек.

«Наконец-то вы освободились от своего драгоценного чемоданчика, мистер!»

«Портфельчика, будьте так любезны, мисс».

«Ах да, конечно».

Она крутит головой в разные стороны, разглядывая пейзажы на моих стенах, и удовлетворенно кивает.

«Ну вы, мистер, ценитель… Подлинники?»

Я улыбаюсь краем ненакрашенных губ. Черт возьми, откуда мне знать?

«Что же, вы так и будете там стоять, мистер?»

«Отчего же? Нет. – я вытягиваю руку из кармана, тыкая в воздух позади себя. – Спальня там».

«А я хочу здесь… Культурно!»

Она смотрит на меня и внезапно раздвигает колени, чуть приподняв подол платья с оборками, напоминающими мне раскрашенные японские веера. Я замираю, ошпаренный своей молниеносной реакцией, и продолжаю бездумно наблюдать, как она проводит ладонями по внутренностям своих бедер все выше. Рука моя по-прежнему указывает на спальню. Я прикидываю в уме, сколько может стоить софа (словно собираюсь выписать ей чек), если уж всерьез придется делать здесь, ибо, истеричный или возбужденный (или и тот, и другой одновременно), я становлюсь неуправляемым изувером.

Она медленно расстегивает пуговицы на платье, которые спереди преграждают доступ к ее прелестной груди. Я отрываюсь от косяка и прикрываю дверь, словно кто-то может войти и помешать нам. Потом я скольжу вдоль стены и останавливаюсь прямо перед ней, сидящей в сладострастной позе, глядя ей в глаза. Я намеренно суров и спокоен. Она жаждет моих рук, раздевающих ее, но я не делаю шагов навстречу.

Я приказываю ей. Это уже не охота. Это убийство.

Она сползает по софе на пол, растекаясь, как лужа крови, и вновь собирается в тело, приближающееся к моим ногам, как жалкий вожделеющий милостыни раб. Что ж, я милосерден. Я гляжу на нее сверху вниз, как повелитель, и мой сияющий лик для нее подобен солнцу суровым зимним утром. Я протягиваю руку к ее волосам, и она ластится к моим пальцам, как прирученное животное. Потом, жадно оскалившись, она поднимается по моим ногам, желая моментально и без усилий заполучить меня. Но я коротким отрицанием препятствую ей. Послушная, она начинает с моих блестящих лакированных туфель…

* * *
Я лежу на похолодевшем полу под ней, удрученно расправляя складки моей некогда целой и чистой сорочки, валяющейся от меня на таком расстоянии, что мне не приходится тянуться до боли. Вечернее солнце бьет по стеклу и отражается обратно на улицу, почти не попадая в комнату. Софа осталась невинной, ибо человеческая практичность возымела верх над животной страстью, но и твердый паркет сумел удовлетворить нас.

Я хочу курить и поговорить немного, но ее тяжелая голова давит мне на грудь, ее тело мешает дышать глубоко, да и вялость, пришедшая на смену моей гиперактивности, окончательно все портит. Мне всерьез скучно. Прошло то время, когда я был близок к концу, еще не начав, когда одни лишь мысли могли воплотиться в теплую нежную любовницу. Теперь, как бы тепла и нежна она ни была, живая, она не находит отражения в моей голове. В моих глазах тихо плещутся свет, контуры мебели и пейзажи, которые, на самом деле, подлинны. Я был бы рад связать себя короткой веревкой и позволить чьим-то рукам водить меня по кругу, теперь, когда я обнажен и излит, но она, похоже, не хочет пользоваться этой возможностью. Ублажившись, она практически спит на моей груди… Странно, она даже не спросила, как меня зовут!

Мне грустно, хотя повода быть не должно. Опять меланхолия? Я чувствую, когда это напускное. Сейчас я опечален всерьез и так глубоко, как если бы кто-то близкий умер на моих руках. Я видел лица умирающих не раз в своих ночных кошмарах, я слышал их предсмертные хрипы, но моих эмоций хватало лишь на coup de grce, окончательно и безжалостно проталкивающий их души в ворота вечной пустоты. Теперь же, когда смерти нет, я плачу от сожаления, как преступник, утративший чью-то благосклонность, как отец, отправивший детей на войну, как муж, похоронивший единственную подругу…

Я поднимаю голову, услышав шаги за закрытой дверью. Конечно, там никого не может быть. Какой-то безумный страх наполняет меня. Я вновь ударяюсь затылком об пол. Она открывает глаза, ее ресницы мягко движутся по моей груди.

«Что мы теперь?..»

Ее ленивый сытый голос спрашивает о каких-то обыденных вещах, должно быть, требуя еще одной мелкой ласки или богатого ужина. Но сей вопрос – что мы теперь? – горячо вливается в мою голову, и я чувствую, как закоченело мое тело в ее объятиях.

Я пожимаю плечами. Что я могу ответить? Она, похоже, особо и не ждала моих слов. Приподнявшись на мне, она коротко и серьезно смотрит в мое лицо сквозь сгущающийся сумрак.

«Хочу пить!»

«Моей крови?» – спокойно спрашиваю я.

«Что вы, мистер! Хотя бы воды…»

«Я должен принести?»

«Нет, ты можешь…»

Я улавливаю в ее голосе какие-то доселе не знакомые нотки и, пусть мне ужасно лень идти, я поднимаюсь, собираю брюки с пола и медленно одеваюсь. Она вытягивается на полу, светясь белой кожей, и смотрит на меня из-под длинных распущенных волос. Ее взгляд в темноте почти бесцветен, но я внезапно смущаюсь и, стараясь стать незаметнее, вдоль стены выхожу в холл. Мне немного жутко по поводу состояния, в котором я нахожусь. К тому же, эти едва слышимые шаги… Я полагаю, они доносятся из квартиры сверху, – хотя я знаю, что там никто не живет.

Я возвращаюсь со стаканом воды в руке, заглянув предварительно в спальню, чтобы надеть на голую кожу мой черный волосатый свитер. Мои босые ноги прохладно шлепают по полу, там и тут, и я вновь останавливаюсь в холле, прислушиваясь, но чужих шагов не слышно. Я вхожу и замираю, увидев ее вдруг одетой, расчесывающей волосы.

«Ты уходишь?» – я обращаюсь к ней, как к родной.

«Да, мистер. Я все-таки не такая уж свободная женщина, как вам могло показаться, мистер».

Она подходит ко мне за стаканом, а я, повинуясь странной младенческой обиде, уворачиваюсь и сам жадно выпиваю его до дна, давясь и глядя ей в глаза. Она хмурится.

«Ну и козел же вы, мистер».

Она отходит прочь, а я чувствую себя так, как если бы мне плюнули в лицо. В чем дело? Кажется, я задаю этот вопрос вслух.

«Куда ты поставил портфель?» – словно между прочим спрашивает она, застегивая босоножки, повернувшись ко мне пухлым задом.

Я делаю несколько шагов по комнате, чтобы поставить стакан на пустую подставку для телевизора, но на самом деле я тянусь к полочке на стене, где лежит пистолет.

«Он не заряжен, старый дурак. Я уже проверила».

Я оглядываюсь и вижу, как она спокойно идет в холл. Она нацелилась на набитый деньгами портфель, который скромно прижался к деревянным панелям гардероба.

«Они фальшивые! – выкрикиваю я внезапно. – Все, до единой бумажки! Думаешь, я совсем идиот, чтобы носить все мои деньги в одном задрипанном портфеле?»

«А где же остальные? – она резко оборачивается, подняв его. – Счет в швейцарском банке, мистер? Ну же, что вы молчите? Или сейф за одной из этих картин? Кстати! – она входит обратно в комнату, поглядывая на пейзажы. – Вот я сглупила. Это я тоже забираю. Давай, снимай их!»

Я чувствуя закипающую ярость, истерзанную хладнокровной властью надо мной.

«Это же не деньги. – я начинаю шипеть. – Это искусство!»

«В самом деле? – она прищуривается, рассматривая полотна, словно увидела их впервые; потом глядит на меня тем же взглядом. – А то, что ты вытворял со мной на полу, тоже искусство?»

Я мотаю головой от недоумения и гнева и подхожу к торшеру, дотрагиваясь до него рукой.

«Ха! – она вскидывает брови, когда я беру его крепче, чем просто для того, чтобы подвинуть или включить. – Собираетесь убить меня? А труп закопать в садике под окнами? Как банально, мистер!»

«Я не хочу никого убивать! – выкрикиваю я. – Как же вы можете… после всего, что было!»

Она смеется нагло, мне в лицо. Я леденею, сжимая торшер до боли…

Внезапно меня осеняет светлая мысль.

«Я понял! – вскрикиваю я едва ли не облегченно, хватая себя за голову. – Ну конечно же! Ваша ночь… Она поглотила и пятницу тоже, верно ведь? Моя ночь длится с пятницы по четверг, ровно от полуночи до полуночи через шесть суток».

Она хмурится, отступая на шаг.

«Ей-богу, вы еще и псих, мистер… Давай-ка, живее, снимай картины и заворачивай их!»

«Да нет же, ты не понимаешь. Послушай, что я тебе скажу! – я весь дрожу от напряжения, чувствуя, как холодеет мое сердце. – Я вне игры. Я не сплю. Все, что ты видишь, это твой кошмар. Я не призываю тебя очнуться! Просто пойми, что я не участвую в этом. Я случайный потерпевший! Я не тот, за кем ты охотишься!»

Она молча раскрывает портфель, проверяя наличие денег.

«Сколько тут примерно, а? Мистер псих!»

«Да послушай же ты меня! – вскрикиваю я нервно. – Я не тот, за кого ты принимаешь меня! Не тот! Я здесь живу, это моя пятница…»

«Сегодня среда, придурок». – она вытаскивает из портфеля пистолет, рассматривая его, как некую любопытную вещицу.

Убийство – это самая невинная, самая приятная вещь…

«Проклятье! – я возношу руки к потолку и с ужасом смотрю на нее, установившую на меня зияющий ствол. – О боже, боже! Разве тебе мало того, что ты уже получила? Уймись! Я дал тебе больше, чем то, что лежит здесь! Это не деньги! Ты получила весь мой день, мою пятницу!»

«Заткнись! Я бы с радостью сохранила вам жизнь, мистер, но вижу, что с вами особо не договоришься!»

«Он не заряжен?» – спрашиваю я, когда пистолет указывает на мою голову.

Она хитро улыбается.

«Вы ведь сами кладете оружие во все возможные места, мистер. Это ваш пистолет – вам ли спрашивать о том, сколько пуль в нем? И кстати, зачем вам столько пистолетов? Кого вы хотите убить, мистер? Может, вы киллер?»

Она ухмыляется, преследуя меня, мнущегося вдоль стены, черной дырой в своих руках. Я долго соображаю, пытаясь тянуть время, хотя его тянет она.

«Сегодня не тот день. И я не тот, кто тебе нужен. Ты должна уйти. Мы не убиваем из корысти… У этой охоты иная суть! – выкрикиваю я, сжимая руки в кулаки. – Ты все портишь! Разве ты целишься в монстра? Посмотри мне в глаза! Разве я чудовище?»

Она замирает на миг, недоверчиво моргая. Ее туповатое лицо кажется мне маской в тусклом свете, и только глаза ее могут быть живыми. Едва ли! Я вглядываюсь снова и замечаю, что в них нет блеска.

«Ты сказала, что сегодня среда. – до меня внезапно доходит смысл ее слов. – Как это возможно? Я проснулся в пятницу. Была полночь, я это точно помню».

«Очень просто, болван! Сегодня не пятница! Среда!»

«Это ложь».

«Чудовищно иметь такие деньги! – она яростно трясет потфелем, не слушая меня, и пистолет также пляшет в ее пальцах, глядящий на меня своим единственным глазом. – Такая квартира, пейзажы, софа… Так много тебе одному, старый козел!»

«Это не стоит моей жизни… И кто дал тебе право судить, когда и как мне умирать? Забирай все! Уходи прочь!»

«Я заберу! И уйду из твоей гнилой берлоги! – она почти плачет, и голос ее звучит отвратительно визгливо. – Но твоя жизнь будет кончена, негодяй. Именно сегодня – в пятницу ли, в среду ли – прямо сейчас! Ты сдохнешь, как многие из тех, кто расплатился со мной! – она перехватывает пистолет в другую руку, крутя его в дрожащих пальцах, как герой вестерна, и дуло указывает то на меня, то на нее, то на меня, то на нее. – Что знаешь ты о моих правах? В твоих глазах я лишь шлюха, которую следует вышвырнуть вон, как только кончится день! Но каждой шлюхе нужно платить… Я та, которой ты заплатишь жизнью, пускай она и не стоит ничего!»

Я смотрю на пистолет, жадный до крови и криков. Ее истеричная речь не находит никакого сочувствия в моей душе. Я, прикрытый страхом, ощупываю стену позади себя, пытаясь найти хоть какое-то спасение. Мозг мой усиленно работает, тогда как она позволяет себе хныкать, проклиная мою якобы черствость. Я смотрю ей в глаза сквозь воздух, раскаленный добела, и вижу ее чувства, как подтаявшие куски замороженного мяса, плавающие в липкой жиже блефа…

Я решаюсь и делаю шаг вперед. Она судорожно жмет на курок, но выстрела нет. Испугавшись, она жмет снова, и снова, пока я резко – тяжелым торшером – не проламываю ее череп. Она падает на пол, грузная и бесформенная, тут же с грохотом летит вниз и торшер. Я быстро наклоняюсь и хватаю пистолет из ее руки, как если бы она была еще жива. Я хватаю его и становлюсь над ее телом, целясь в голову.

Я гляжу, как черная кровь ползет ленивой лужей по паркету, пропитывая деньги из портфеля и ее длинные чудесные волосы. Я стреляю раз, потом второй, потом третий. Все пули, что были, достались моим рукам. Я продолжаю стоять в такой позе еще пару минут, пока не затекает спина и глазам не становится больно. Лишь затем я прикрываю свои веки…



* * *
Какое-то время я просто сижу на корточках, прислонившись к стене, в свете ламп из холла разглядывая труп женщины передо мной. Я знаю, что следует делать, но кровь уже пропитала дерево, поэтому суетиться больше не имеет смысла. Однако я встаю и прохаживаюсь по комнате, кутаясь в свитер. Я несколько раз оборачиваюсь, но тело лежит неподвижно, хотя я отчетливо слышу чье-то дыхание. Позднее я понимаю, что дышу сам.

Я щелкаю пальцами, что-то вспомнив, иду в холл, пробираюсь к кладовке и проникаю в это пыльное пространство. Среди старых вещей, многие из которых кажутся мне смутно знакомыми, я нащупываю вместительные черные мешки для мусора. Я хватаю их все, бросив взгляд на предметы женской одежды, аккуратно сложенные на полочке. Среди них – темно-фиолетовое боа, словно хвост драной кошки, вяло свисающее до пола. Я дотрагиваюсь до меха рукой, мгновенно вспомнив какую-то полоумную вечеринку, блеск и звон бокалов, чьи-то теплые руки и губы, ласкающие меня, легкий вальс или ноктюрн… О да, Шопен! Я вновь прокручиваю в голове эти звуки, окунаясь в головокружительную мечтательную мелодию. На порхающих ногах я выметаюсь из кладовки, бедром захлопывая дверь.

Я тащусь на кухню, чтобы отыскать в шкафчике приличное полотенце. Я выбираю вафельное, темно-розовое, потому что все остальные светлые и марать их кровью как-то не по себе. Я, пританцовывая, вхожу в гостиную вновь, подбегаю к белой софе, чтобы смахнуть с нее ниточку от моего свитера. Потом ставлю торшер на его законное место, включаю его, протерев от пыли ладонью, и поворачиваюсь к трупу.

Я несколько секунд изучаю кровавое месиво, бывшее некогда лицом молодой женщины. Задумчиво откинув свои волосы со лба, я наклоняюсь и брезгливо отодвигаю ее белокурые кудри. Я заметил еще во время секса, кусая ее за ухо, достаточно приличные золотые серьги. Я снимаю их, наморщив лоб от напряжения, хотя ее глаза уже не могут следить за моим неловким мародерством. Я кладу полотенце на ее лицо, выпрямляюсь и иду автоматически к старинному комоду из темного дерева. Отодвигаю один из ящичков, обнаруживаю за ним еще один, секретный, и нахожу в последнем довольно значительную коллекцию ювелирных украшений. Подумав немного о том, что эти вещи уж точно мне не принадлежат, ибо они женские, кроме одного перстня внушительных размеров, я опускаю туда только что снятые серьги и поспешно закрываю ящики.

Ох, придется же мне помаяться, решаю я, разглядывая ее пышное тело, еще недавно казавшееся таким соблазнительным и изящным, а теперь представляющее собой бесформенную массу тяжелых костей и мышц. Однако мои руки, берущие черные мешки, действуют так привычно, что это даже забавляет меня. Немного подумав снова, я решаю оставить босоножки и платье, хотя это уже не ради наживы. Впрочем, что же я сделал ради наживы? По сути, ничего. Даже золото – это лишь дань чьим-то усилиям и затратам! Я имею в виду ювелира, а не себя!

Прикусив язык от удовольствия, ибо всякий труд приносит радость, я раздеваю мертвое тело, стараясь не касаться тех мест, куда потянул бы руки непременно, будь она живая. Потом я натягиваю мешок на ноги трупа, на бывшую голову, тщательно заматывая волосы и полотенце вокруг нее, затем орудую липким скотчем, щедро латая все щели и отверстия, все более приходя в восторженное исступление, любуясь своей хорошей работой.

Вытерев пот со лба краем свитера, я выпрямляюсь, установив руки в бока, и думаю дальше. Можно сказать, я что-то припоминаю. Потом вновь щелкаю пальцами, хихикая по поводу своей сообразительности, берусь за ноги трупа и тащу его в холл, проследив, что не оставляю дорожку крови.

В холле, в темном углу, стоит черный пустой футляр для контрабаса. Черт знает, играл ли я на контрабасе, но то, что в футляр этот, как в гроб, прекрасно ляжет хрупкое (метафора такая) женское тело, я, после некоторых элементарных рассчетов, принимаю как дважды два четыре. Тут же я хмыкаю, вспомнив, как долго маялся с одной долговязой мадемуазелью, что знала не больше трех слов по-английски при жизни, а позднее, став трупом, превратилась в нелепую проблему со своими длиннющими модельными ногами, которые мне, в силу своей медлительности, пришлось рубить и складывать отдельно от тела… Ой! Я останавливаюсь на некоторое время, смакуя это воспоминание. Потом выкапываю из сознания тот факт, что француженкой она оказалась фальшивой, к тому же, еще и восемнадцатилетней, как выяснилось из ее паспорта.

Я смотрю на свое усталое отражение в зеркале, размышляя о каких-то посторонних вещах. Потом предвкушаю холодный вкус пива во рту и продолжаю тащить упакованный труп к футляру. С усилием запихнув его туда и захлопнув крышку, я сажусь передохнуть, обмахиваясь длинным рукавом, как веером.

Оправив свои заляпанные светлые брюки, которым пришел полный конец, я думаю тут же, что, даже заложив последние серьги, я смогу купить новый костюм, получше этого. Я киваю и иду на кухню, чтобы набрать ведро воды, высыпать туда немного чудного порошка, который отбеливает любые пятна, взять щетку и вернуться обратно в гостиную со всем этим добром.

Пнув пропитанные кровью банкноты, я запихиваю остальные деньги в портфель, пихаю туда же пустой пистолет, тщательно протерев его свитером, и несу все это в холл. Вновь бережно прислоняю портфель к гардеробу, пускаю им обоим воздушный поцелуйчик, разворачиваюсь на пятках и прыжками возвращаюсь в гостиную. Затем сгребаю в кучу одежду и обувь новоиспеченного трупа в футляре, скачу с этой кучей в кладовку, скачу без нее обратно, падаю на колени, с наслаждением вытаскивая из ведра щетку.

Я напоминаю себе юного матроса, драющего палубу на роскошном судне – так усердно я тру кровавое пятно на паркете, насвистывая легкий мотивчик, который, кажется, слышал вчера, шатаясь по дождливому городу… Я снова замираю на миг, думая о том, что же было вчера. Да, лил сказочный дождь, такой теплый и журчащий, что я, как дитя, прыгал по лужам в резиновых сапогах, забыв про зонтик на крыльце и про недоуменно выглядывающих из окон соседей. Точно, это был вторник, потому что я помню сводку новостей по телевизору в забегаловке на углу, где я ужинал. Школьный автобус упал в реку, а где-то в Испании продолжается наводнение…

Я оцениваю эти события, как будто все было во сне. Да, должно быть, так и есть. Что же, я совсем не разбираюсь в себе, что ли? Не думайте, что я спятил. Я отдаю себе отчет в таких вещах, как…

Я запинаюсь, потому что щетка в моих руках уже напоминает фермерские усы, а пятно на старом паркете не исчезает. С досадой швыряя щетку в ведро, я думаю о том, что завтра следует купить ковер и скрыть под ним всю эту упрямую грязь.

Я, чувствуя себя вконец разбитым и опустошенным, бреду в кухню, достаю три бутылки и выхожу на балкон. Темное свежее небо притягивает сиянием звезд, блекнущим еще на фоне огней города. О, как я люблю мечтать в тишине неба, где-то после полуночи, качаться на качелях, специально сделанных для меня знакомым мастером прямо на балконе, попивать что-нибудь не крепкое и слушать призрачные звуки моря, записанные на CD. Я обожаю пребывать в подобном состоянии, наслаждаясь полетами своей фантазии, отрекаясь от реальности и времени, и только мысли, чувства, желания овладевают мной в такие минуты…

К несчастью, этой ночью я вынужден шататься с футляром по темным переулкам, влекомый естественной целью никем не пойманного убийцы. Никто не ловит меня, не идет по моим следам, никто просто не догадывается, что такой милый красивый человек в изысканном пальто несет вместо классического инструмента им же убитое тело. Ах, как наивны люди! А ночь так нежна, так бережлива со своими нечастыми гостями! Ведь я, в самом деле, дневная пташка. Я люблю свет и радость, горячий шоколад по утрам и ворчливых таксистов, приятных девушек в супермаркетах и серьезных дам в книжных магазинах; я обожаю шикарных женщин, выходящих на ковровые дорожки из лимузинов под вспышки фотокамер, и просто наивных красоток, готовых исполнить со мной мой смертельный аттракцион…

Я наблюдатель. Я охотник. Я жертва.

Я смеюсь, заливая в глотку холодное пиво, влекомый желанием потерять сознание раньше, чем мне придется принимать таблетки. Потому что ненавижу я этот процесс! Конкретно, каждый день я и напиваюсь с этой целью, лишь бы не глотать лекарство. Троицы таблеток множатся на дне ящика тумбочки, хотя упаковка пустеет, удовлетворяя мое сознание не очень примерного пациента.

Я медленно раскачиваюсь, обняв бутылки на коленях. Небо чернеет над моей головой. Я наблюдаю, как красиво мерцают огни, сквозь тяжелеющие веки достигающие моего сознания. Мне так хорошо, как если бы монстр и я никогда не были едины, никогда не были вместе в этом теле под черным волосатым свитером. Я закрываю глаза, слушая ветер и легкое поскрипывание половиц в квартире, где никто не живет…

Вероятность несовпадения, дорогие мои, существует, – о да! – но она так ничтожно мала…