Поэзия пальто

Поэзия пальто

      Было несколько странно и неуютно от чёткого понимания того, что жизнь прошла хоть и рядом, но мимо, и даже, когда обгоняла, никак меня не задела: лишь промаячила сбоку смутным пятном и вскоре слилась со спиной горизонта.
      Ещё недавно всё было просто. Утро, кофе, пачка сигарет… И на работу. В раз и навсегда заведённом порядке там – на работе – сложностей тоже не возникало. Даже повседневный нагоняй начальства за срыв нормативный тишины (я любила изредка голосовые встряски) прочно вошёл в атрибутику смены. Всё изменилось в одночасье – как ни банально это звучит. Мне приснился сон. Ну да! Сон! Лев Толстой назначил меня своей ученицей! Так и сказал: "Приходи, и я буду тебя учить!" Вот только куда приходить? Он же умер… Давно и… Что за ерунда мне снится?! Лев Толстой! Я ему кто? Наследница по прямой, что ли?
      Через неделю я успокоилась: Толстой в моих снах больше не появлялся. Однако! Я стала замечать за собой тягу к… письму. Хотелось сесть за стол, взять ручку и перенести на бумагу те странные идеи, что посещали меня часто и не всегда ко времени. Однажды ко мне пришла совсем уж абсурдная мысль: если бы можно было с ш и т ь произведение: тонкое, красивое, изящное, – наподобие тех невесомых белых платьев, в которых счастливые их обладательницы выходят замуж за принцев земли. А что? Для оформления потребуется всего лишь более крупное и… мелкое свадебное кружево – современный русский язык.
      Не знаю, что на меня нашло, но с того момента я потеряла покой. Я просто заболела "поэзией пальто"! Это непонятное сочетание слов преследовало меня по ночам, пока я не запечатлела его на бумаге. Через некоторое время я затеяла в прихожей генеральную уборку: вытряхивала половики, убирала ненужную обувь, наводила порядок в одежде. И уже достаточно утомилась, когда вздумала перевесить пальто на место курток. Зачем – неизвестно; возможно, я решила несколько развлечься, ибо, поменяв одежду местами, я весьма странным образом пристроила её рукава: левые спрятала в карманы, а правые распределила в разных направлениях. Потом отошла на пару шагов и вдруг… увидела стихи! Позже я их так и назвала: "поэзия пальто", – но тогда просто впечатала в память "прочитанные" строки, потому что ручки под руками не оказалось.
           "Я соберу букет из звёзд
           И увенчаю верх луной…
            Я сотворю из неба мост,
            Чтобы ты мог пойти за мной!"
      Я не знала, хорошо это или плохо – то, что сочинило пальто – но взяла на себя смелость заявить всем, что э т о придумала я! Было странно, но – поверили, хотя раньше я стихов не писала. И даже похвалили! И посоветовали "оттачивать перо" на таких вот "коротышках". Что я и делала вполне добросовестно, но не слишком удачно на протяжении последнего года жизни. Нет-нет, мысли о суициде не посещали, несмотря на то, что мне было плохо, пусто и тоскливо: дело в другом. Я вдруг перестала видеть сны – источник всех моих внезапных озарений. И сразу же выяснилось, что писать я совершенно не умею. Да и не стремилась к этому никогда. Просто жила себе да жила, а жизнь, которая вокруг и около – бурлила, меня обходила явно стороной. Вплоть до того, что вся творящаяся на моих глазах История, и та не задела, не потревожила. Генсеки-президенты… Да хоть императоры-цари, только бы зарплату платили! За работу… За безделье… За невмешательство в дела: страны, политики, работы. Не скажу, что мне очень уж хотелось подчиниться обтекающему потоку Жизни, скорее, было желание свернуть в другую сторону или вырваться вперёд, в конце концов – просто резко обернуться.
      Я купила машину. И начала писать прозу. Колёсами. Наверно, это выглядело странно: взад-вперёд, ещё вперёд, поворот налево, точка. Понятия не имею, как это получалось, только фразы у меня в голове складывались именно в процессе такого вот спонтанного движения. Потом я хватала ручку, пулей выстреливалась из машины и, используя капот в качестве опоры, торопливо стряхивала на бумагу капли быстро испаряющихся мыслей.

            "…А он был всё ещё живой… И всё ещё надеялся. Хотя понимал, конечно, что в его случае надежда на спасение должна умереть первой. Только тогда – не раньше! – разожмутся приговорённые к неподвижности руки, и пальцы, застывшие в онемелом отчаянии, соскользнут с перекладины в ледяной покой воды…"

      Что сие означало, могло очень долго оставаться загадкой. Но в последнее время всё чаще стало случаться, что таинственным образом рождённые строки находили вдруг своё место в живой истории, текущей где-то рядом. Я поняла, что вторглась в сферу запрещённого знания и обречена понести наказание, но остановиться уже не могла. Мне стало тесно в рамках "поэзии пальто" и "прозы колёс": захотелось чего-то большего. Возможно, прочувствовать изнутри состояние героев, которых я же и создала…
      В последнюю ночь перед у х о д о м мне приснился Лев Толстой: он ждал меня на выходе из сна, скрываясь за зелёными кустами, и протягивал незаконченные мои, на половине брошенные рассказы. Я оторопело остановилась, поняв, что уже просыпаюсь, и… не услышала, что он сказал. Перед глазами мелькнуло белое кружево, сжатые губы просыпали слова… И вот уже волосы мои сплетаются фразами и, продетые сквозь игольное ушко литеры, виртуозно сшивают, формируют роман. Тот самый – тонкий… красивый… изящный. Такой, какой была я сама – до того, как стала… абзацем.
            * * *