Неутоленная жажда

Романтика

Мои подростковые годы (это не мемуары) совпали с последними годами пребывания Хрущева на посту руководителя государства. Для нас это было время симпатий и антипатий друг к другу, первых влюбленностей и первых разочарований. Жизнь крутилась вокруг школьных проблем, домашних стычек, уличных разборок.
Какие уроки мы любили? Наверное, те, которые срывались. И не было предела ликованию по поводу свободных 45 минут, словно мы неожиданно обретали сказочное богатство.
Долгое время у нас в шестом классе толком не было уроков русского языка и литературы. Не прибыла после распределения Ирина Георгиевна. Это после мы узнали, как ее зовут. За эти полтора-два месяца кто только ни брался учить нас литературе! Однажды после очередного урока физик Борис Моисеевич, маленький лысоватый еврей, предупредил, чтобы мы не расходились, так как литературу будет вести он.
Это была комедия! Мы смотрели, как Борис Моисеевич подслеповато открыл учебник, ткнул пальцем в какую-то страницу и объявил тему. А затем начал раскрывать перед нами хрестоматийный образ с применением физико-технических терминов:
- Итак, русский князь Олег, пытаясь преодолеть сопротивление собственной судьбы, призвал волхвов заглянуть в его будущее. Предсказание было удручающим: смерть от собственного коня. И нелепым до смехотворности: принять гибель от любимого существа, друга многочисленных походов, в которых он не раз выручал своего хозяина. Чародей по наитию определил причинно-следственную связь, прикрыв ее таинственностью и неопределенностью во времени. Гениальность Пушкина в том, что он образно определил сумму сил добра и зла и выразил ее формулой предвидения. Змея, затаившаяся в черепе коня, - кто мог подумать именно о такой форме стечения обстоятельств(?) – это непроизвольный выбор человеком собственной судьбы. Мы одновременно являемся и ее хозяином, и ее рабом. Это все тот же философский спор (нередко и теологический при обсуждении религиозных догм) о границах дозволенной человеку власти над собой и миром.
Борис Моисеевич был умным и эрудированным человеком, но каждому из нас надо было еще пройти свой путь, чтобы его словесная, как нам казалось тогда, абракадабра дошла до нашего сознания. Но, выговорив эти слова и взглянув на наши скучающие лица, учитель почему-то хлопком закрыл учебник, схватил журнал и, не дожидаясь звонка, ушел.
Ирина Георгиевна появилась в нашей железнодорожной школе неожиданно и прекрасно. Словно богиню ввел ее к нам тот же Борис Моисеевич как заведующий учебной частью. Что нас поразило? Ее красота и изящество, с которым она прошла от двери до стола. Уложенная прическа (оказывается, в нашем городишке были парикмахеры - настоящие мастера своего дела) на греческий манер, пухленькие с ямочками щечки. Но их розоватая припухлость меркла рядом с ярко вычерченными губами, которые, казалось, горели призывным огнем тлеющей в глубине ее существа страсти. Над серыми крупными глазами взметнулись в удивленном изгибе тонкие черные брови. Девчонки зашушукались, а мы, пацаны, остолбенели. Вечный второгодник Эдик Пасько с Алимом Назаровым - известная в нашей уличной округе пара, державшая уже тогда всю школу в страхе, смачно вздохнули, оценив безукоризненные пропорции тела, сплюнули, как это делают мужики у пивной, завидев мамзель, выдали протяжно и нарочито выразительно: «Ну и сучка!».
Борис Моисеевич встрепенулся и немужицким голосом пронзительно крикнул:
- Пасько, вон отсюда! Жди в предбаннике моего кабинета.
Эдик по-обычному, шумно стал собираться, хлопнул крышкой парты и, не скрывая радости, двинулся к двери. За ним солидно вскочил Алим и, поравнявшись с новой учительницей, дурашливо обронил: “Пардон-с, мадам!”
- Мадемуазель, - поправила его Ирина Георгиевна и добавила длинную фразу на французском языке, - L'objet, qui peut permettre de se dtendre aux dames, ne peut pas compter sur leur attention
- Это значит, - сказала она, обводя взглядом нашу соплячью мужскую половину класса, - что объект, который может себе позволить расслабиться при дамах, недостоин их внимания.
Но вот это “объект” прозвучало так насмешливо и презрительно, что все изречение было только формальным довеском к этому слову.
Эдик и Алим, непробиваемые ни в кабинете директора, ни вздрагивающие от отцовских ремней, не выдержали спокойного достоинства новой учительницы. Помаявшись от безделья и зудливого интереса к новой личности, прямо скажем, небывалого для них явления, вскоре перестали кривлять¬ся на ее уроках. Спустя несколько месяцев молодой учитель черчения, позволивший себе в частной беседе недвусмысленный намек на прелести Ирины Георгиевны, был жестоко избит неизвестными лицами в одном из темных пришкольных проулков. Говорили, что главным действующим лицом был Пасько, этот детина, сидевший на шее отца, известного в городе машиниста. Вскоре Эдик бесславно закончил свою жизнь: был насажен на «финку» в какой-то сваре между дворовыми кланами нашего небольшого городка.
Школа наша была окружена рабочими поселками, выдавая не только будущих машинистов, путейцев, связистов, но и наполняла тюремные камеры. Мрачные истории рассудачивались в наших больших коммунальных дворах. Во всех концах города почти моментально узнавали о пьяных драках, побоях, облавах милиции, судах, супружеских изменах, не говоря о смертях. Не проходило недели, чтобы через улицы нашей части городка, граничащей с кладбищем, не проходили бы длинные и унылые похоронные процессии, сопровождаемые траурной музыкой, рвущей сердце, и горестным плачем, вызывающим слезы сопереживания.
В то же время на уроках Ирины Георгиевны нам открывался новый светлый мир с возвышенными страстями и непередаваемой тоской и тягой к неведомой ранее жизни. С приходом новой учительницы в классе стало как-то просторнее, ярче. Словно, над нами витали образы прекрасных и сильных людей.
Сама Ирина Георгиевна не признавала учебников, ограничивалась небольшим листком из ученической тетрадки с записями, сделанными мелким и не очень разборчивым почерком. Сначала шел как бы обычный опрос, проверка домашнего задания, при котором учительница умудрялась каждого из нас сделать в какой-то степени писателем или поэтом. Может быть, это было и не совсем так, и некоторые просто молчаливо созерцали суету сует, но наши затрепанные дворовыми пересудами души вырывались на простор новой жизни. Мы изучали Лермонтова, и Ирина Георгиевна ставила двух учеников у классной доски и предлагала сыграть фрагмент из произведения: “Ты, Самойлов (это ко мне), будешь опричником, а ты, Грунина, (при этом все сначала смеялись: Ольга Грунина была высокой и гладко прилизанной девицей), - купцом Калашниковым. Начали...”
И мы входили в свои роли, в ту атмосферу опричного беспредела, который разлил по всей Руси Иван Грозный. Он как бы стоял за нашими спинами и хмурил брови. Еще была толпа с быстро меняющимся настроением: от негодования, до сочувствия, от презрения до скорбной сердечности. Выкрики, гиканье, вздохи, брань. Не тот мат дворовых склок из уст измученных наших матерей, а ругательства, наполненные мощной силой азартного сопереживания.
Что она делала с нами, Ирина Георгиевна! Она заражала нас сценическим пониманием искусства, чего никогда не сделает ни одно кино, ни один телевизор (которые, кстати, только появлялись – КВН с маленькими экранами в виде окошечек). Она заразила нас грустью и мечтаниями о принцах и принцессах, о необыкновенных поступках и смелых чувствах. Она истончила стену грубого созерцания мира послевоенных лет до сказочной прозрачности - тонкой пленки, за которой угадывались силуэты любимых книжных образов. Еще чуть-чуть, и ты преодолеешь ее и окажешься в прекрасном мире неустрашимых героев, бросающих вызов черному, завистливому, мерзкому...
Русский язык. Ненавистные нудные параграфы о склонениях, окончаниях, формах. И здесь Ирина Георгиевна приоткрыла для нас могучее таинство постоянно меняющейся жизни языка. Мы увидели гармонию и борьбу между собой различных частей речи и слова. Оказалось, что все переходит друг в друга: глаголы в имена существительные, имена существительные - в прилагательные и наречия. Мы узнали, что действие может вдруг застыть и приобрести признаки подлежащего. Суффиксы, окончания, приставки вмешиваются во время и пространство. Словно рычажки какой-то машины времени. Увидеть язык в движении - это потрясение. Оно сродни тому, как если вдруг через окуляр микроскопа взглянуть на срез свежего луковичного ломтика и узреть жизнь в других измерениях.
Божьей милостью Учитель. Недолго, года два, водила нас по бурному морю лучшей из наук Ирина Георгиевна. После были у нас другие учителя русского языка и литературы. Но их уроки, да простится или, может, никогда не простится им это, были блеклыми и невыразительными. Мы были “испорчены” Ириной Георгиевной и не могли понять причины ее ухода из школы. Это была, говоря языком взрослого человека, любовная связь, неожиданно и нелепо оборвавшаяся. Внесшая пустоту и смятение в наши души.
...Лет через пятнадцать после памятных уроков я оказался в тех краях, где жила Ирина Георгиевна. В городе на берегу Азовского моря. Она узнала меня, а я увидел ее такой же, какой и была она в школе. Я принес свои первые произведения и... забыл о них. Увлекла иная жизнь. И только сейчас начинает доходить смысл тех разговоров, что вели тогда в ее однокомнатной квартире в Мариуполе, где на книжных полках лежали такие же невостребованные, а может, просто подаренные навечно рукописи ее учеников - восторженных мальчишек и девчонок.
Ирина Георгиевна была из семьи реабилитированного “врага народа”. А дед
ее, известный инженер Альшевский, еще в царское время построил самый длинный мост в Средней Азии через Амударью, который и до сих пор является уникальным по прочности и ажурности инженерным сооружением. Стали пониматься истоки ее редчайшего дарования, которое при другом стечении обстоятельств могло привести ее на театральную сцену или в мир кино. Но в личной жизни была одинока, не найдя рыцаря и утешителя. Странно, непостижимо. При такой-то внешней и душевной красоте...
Господи, отчаянно прорвалась молитва, дай ей в награду наше вечное почитание и восхищение! Не дай забыть ее уроков красоты и восхищения жизнью! Пусть литературной, но дающей нам трепетное ощущение безграничных возможностей нашей собственной души, которая однажды приникла к живительному роднику, но так и не утолила жажду красоты...


Реальность

Я написал это гораздо позднее событий, которые опровергают многое из того, что я считал святым и не подлежащим пересмотру. Увы.
Лучшим учителем в своей жизни я считаю Анну Владимировну в начальной школе. Она была доброй и по-своему требовательной. Ей также хотелось, чтобы мы не только и столько получали хорошие отметки, но и были по отношению к школе добрыми. И ей это удалось.
Просматривая сейчас общий снимок после первых четырёх лет с ней, я вижу нас вихрастых, притихших перед объективом, со своими характерами и желаниями. Сразу скажу, что желание у нас было общее – быстрее вырасти и стать помощниками своим родителям. И все наши проказы отходят назад, в прошлое, как дань беззаботному детству.
Но вот мы окончили общую школу. Я отслужил в армии и вернулся в родной город. Конечно, потянуло к школьным друзьям и подругам. С товарищами было хождение по их домам и долгие застолья. С подругами, к которым хотелось зайти после опохмеления в 11 часов.  Так я пропал на два дня у Татьяны. Ничего между нами в школе не было, а здесь в её дворике под виноградником мы дали волю чувствам. Нет, не любви, а давнишнему желанию узнать, а как это с ней (или с ним)?  Получилось неплохо, в каком-то забвении и, в то же время, отмщении прошлому с его запретами и предрассудками. Мама Татьяны нас понимала, не гнала, но и не держала меня, когда я вспомнил о своих обязанностях перед своей мамой.
На следующий день после похода за дешевым вином в наш небольшой магазинчик-палатку, продавщица которого как-то ещё школьникам посоветовала пить кефир через мясорубку, я утолил жажду организма обрести покой, и пошёл в школу. Первая смена заканчивалась, и я попал к Анне Владимировне к концу урока. Учительница очень обрадовалась мне, но тут же заметила, что мне необходимо уйти, намекнув на запах перегара. Я ушёл, конечно, поняв, что своим появлением ещё и огорчил её. Хотя что она могла сделать с человеком, которого учила уму-разуму, но этот человек проходил ещё одну школу, в которой учили скрывать свои чувства совсем не педагогическими средствами?

А когда я оказался на Украине в одной из районных газет, то вспомнил, что поблизости, в Жданове, живёт Ирина Георгиевна. Город был на берегу Азовского моря. И по делам газеты, она печаталась в Жданове, я познакомился с этим прекрасным металлургическим центром области. Особенно мне понравилось название одного учреждения «Мисцехарчторг», что я воспринял как удачно определявшее предназначение сочетание слов – миска, еда, торговля.
Посетил я учительницу со своей первой женой. Мы посидели у Ирины Георгиевны, выпили вина, чай с тортиком, рассказали о себе. Ей понравилось, что я, заведующий отделом сельского хозяйства газеты, не знал, что и где растут синенькие. В Туркмении баклажаны так не назывались. И ещё Ирина Георгиевна сказала, что мы с женой совершенно разные люди. Как «лёд и пламень». В этом она оказалась права.
И уже в более поздние годы, когда я жил в России с другой женой, мы стали переписываться. Я послал ей несколько своих произведений, далёких от совершенства. Вместо их оценки Ирина Георгиевна похвалила российского писателя Бориса Акунина.
Только сейчас я корю себя за то, что в своё почтовое отправление я не вложил что-нибудь из сладостей. Наверное, ей на мизерной пенсии не очень сладко жилось…
Через некоторое время ко мне пришёл отказ украинской почты: адресат умер.
Была ли вина моих учителей в том, что я вырос невнимательным к окружающим людям? Нет, конечно. Баловнем сделал я себя сам, купаясь в любви родственников. Самолюбование было утолено, а вот любви к людям у меня не случилось. Или это не так?