Сулейман - Гора

1.
В юго-восточной части Ферганской долины, на перекрестке древних торговых путей, раскинулся город Ош. Еще не переваливали войска Александра Македонского через заснеженные перевалы Гиндукуша, еще набирала силу Римская империя, а здесь уже вовсю шла бойкая торговля, и многочисленные караван-сараи оглашались криками ишаков и верблюдов.
Ош стоит на Великом Шелковом пути. В середине города воздымается крутая, с острым гребнем, гора, издавна называемая Сулейман – Горою. Она определяет облик города и является такой же неотъемлемой его частью, как Эйфелева башня в Париже или Собор Святого Вита в Праге. Примерно лет четыреста назад на вершине этой горы поселился султан Бабур, основатель знаменитой династии Великих Моголов, которая на Востоке не менее значима, чем династия Романовых в России. Он построил здесь дом, разбил сад и возвел мечеть, в которой, по преданию, молился перед походом на Индию. С тех пор эта гора стала местной Меккой. К мечети ведет тропа, по которой поднимаются паломники и сочувствующие. А деревья вдоль тропы и на вершине горы увешаны пестрыми полосками материи – у мусульман это принято в святых местах.
В 60-е годы прошлого века мечеть взорвали, поскольку считалось, что религии в стране уже нет. Спустя три десятилетия мечеть была восстановлена – оказалось, религия все-таки существует.

2.
До обеда мы просмотрели все отчеты, которые нам нужны были для очередной экспедиции. Жара и пустынное, с высокими потолками и лениво жужжащими мухами, аккуратно побеленное помещение «секретки» наводили скуку и уныние. Вторая половина дня у нас была свободна и мы с Павлом Витальевичем решили посвятить ее восхождению на Сулейманку – так называет ее преимущественно русскоязычное население. От подножия горы серпантином петляла тропа, у начала которой сидел старик в чалме, словно перенесённый из«1001 ночи» и собирал деньги за приобщение к святыне. Мы отдали ему два квадратных цветных листочка достоинством по 50 тыйин*, служивших местной разменной монетой, если так можно назвать бумажные тыйинки. Столько стоила лепешка на базаре. Старик гортанным языком, помогая жестами, попросил донести наверх ведро воды. Мы сделали вид, что не поняли. Может, мы были не правы, но тащить на трехсотметровую высоту ведро воды, да еще по жаре – не хотелось. Сзади шли двое  местных ребят и мы указали аксакалу на них – дескать, они вот, все поймут и донесут.
Мы добрались до восстановленной мечети. Она была выложена из плоских длинных кирпичей, имитируя весьма древний способ кладки. Поодаль развевался флаг независимой республики. За мечетью, по крутому склону тянулся отполированный до блеска желоб, что-то наподобие детской трехметровой горки. Здесь мы наблюдали весьма забавную картину. Наверх забралась восточная женщина в ярких нарядах, весьма обширного телосложения, и с криком восторга, словно малолетний ребенок, скатилась по горке. За ней проехала еще одна. Потом мы узнали, что такая процедура способствует  избавлению от женских болезней, равно как и от плотских грехов.
Подошли, наконец, ребята, несшие ведро с водой и поставили его перед аксакалами, стоявшими возле мечети. Аксакалы вознесли руки к небу и сказали: «О-о-о!». Я толкнул Пашу в бок:
–Вот видишь, нам бы тоже «О-о-о!» сказали, если бы мы донесли воду. Но мы отказались, и Аллах должен наказать нас теперь за это.
Говоря это, я не думал, чтоэтому суждено будет сбыться.
Мы пошли по тропе, вьющейся по склону горы. Внизу, в зелени, утопал Ош, рассеченный веером улиц, расходящихся от Сулейман-Горы. На окраинах раскинулись многочисленные махали. В красноватой дымке маячили горы, лишь с южной стороны картина завершалась весьма уныло – там подступали к городу бесплодные, грязно-желтые, выжженные солнцем адыры - «дурные земли». Тропинка подошла к живописному саю, через который протянулся досчатый навесной мостик. Переходя мост, Павел Витальевич засмотрелся на очередные красоты и угодил в проем между досками, серьезно повредив при этом ногу. Дальше он шел по тропе, уже прихрамывая. К вечеру нога сильно распухла. Мы не на шутку встревожились – ведь завтра, в это же самое время мы должны будем топать с тяжелыми рюкзаками на Гаумышский перевал. Несомненно, это была кара Аллаха за столь непочтительное отношение к просьбе аксакала.

3.
Пашка промучился с ногой всю ночь, но к утру боль как-то сама по себе прошла. И вот в маленьком УАЗИке, перевалив через унылые адыры, мы спускаемся в Наукатскую долину. В лицо бьет утренний свежий ветер. Вдалеке тянутся ярко-красные склоны невысоких гор, среди которых где-то приютилось первое месторождение радия в Российской империи. За окном мелькают картины кишлачной жизни. Сушится табак вдоль дороги. Стайка детей идет в школу. Растянулись гуськом. Все в галстуках. Молодой парень сидит на корточках, продает лепешки. Ишак, запряженный в повозку, везет гору табака. На верхушке резвятся двое детей. Милиционер сидит за столом под урючным деревом. Перед ним пиалушка с чайником. Полосатый жезл прижимает стопку пустых протоколов. Еще утро… Декхане на табачных полях. Сам император российский куривал наукатский табак, считал его самым лучшим. Чинара в несколько обхватов, а под ней – чайхана. Мы останавливаемся. Пухов заказывает себе яичницу, а мы с Павлом Витальевич – плов. Пухов не любит рис, а яичница – то из немногих блюд, в котором, по его словам, повар может проявить наименьшую изобретательность. Водитель и наш рабочий берут шашлык по символической цене.
К обеду мы спускаемся в Хайдарканскую долину, проезжаем Хайдаркан – поселок близ одного из древнейших ртутных рудников, и, не останавливаясь, углубляемся в сай, ведущий к Гаумышскому перевалу.
Павел Витальевич почти перестал хромать. На следующий день после обеда мы вскарабкались на перевал. У нас было слишком мало средств, чтобы  нанять ишаков или лошадей, и потому приходилось тащить все на своем горбу. Тропинка на перевал серпантином петляла по осыпи. Кое-как вскарабкались. А внизу петлял Гаумыш с чистейшей водой, отдающей голубизной, словно в бассейне. На перевале мы перекусили. Из рюкзака вывалилась вдруг луковица и покатилась медленно вниз. Я протянул за ней руку, но не рассчитал. Мне не хватило каких-то миллиметров, чтобы ухватиться за нее. Я нагнулся опять, но луковица набирала обороты. И опять не успел. Уже через секунду гигантскими скачками луковица уходила вниз. Я с грустью смотрел на этот комок витаминов, который с таким трудом был занесен на перевал и с такой легкостью был упущен вниз. В этом было что-то философское – не хватает порой каких-то мгновений и миллиметров для чего-то важного, после чего об этом упущенном начинаешь безвозвратно сожалеть, как о той луковице.

4.
На следующий день мы вышли к слиянию трех рек. Безукоризненно чистый Гаумыш вливался в кофейного цвета воды Джелису. Чуть выше впадала Лойсу, несущая белую, словно молоко, воду. Эти воды не успевали перемешиваться сразу и какое-то время неслись – у одного берега - прозрачная вода, у другого – молочная, а в середине – кофейная. Ниже по течению воды постепенно перемешивались и метров через триста разница стиралась полностью. То был уже Ходжа-Ачкан.
Нам нужно было посетить участок, разведанный полстолетия назад, посмотреть на него свежим, новым взглядом. Работать предстояло недели две. Мы встали в живописной роще, росшей на слиянии, разбили лагерь, который окружали заросли вишни и барбариса. Сразу накинулись на вишню – она была хоть и мелкая, но приторно сладкая. После недолгого, но весьма тяжкого перехода организм впитывал витамины без остатка. К вечеру случилось самое неприятное, что может случиться в поле – у меня не на шутку разболелся зуб. Наверное, я переборщил с вишней. Я испробовал все доступные средства – полоскал рот солью и содой, проглотил пол - пачки анальгина, капал спирт и зубные капли, прикладывал к щеке мешочек с горячей солью – результат всего этого был немногим далек от ситуации в «Лошадиной фамилии». Я принимал мыслимые и немыслимые позы, скорчившись сидел у костра, глотая одну кружку крепкого чая за другой, дабы хоть ненамного утолить пульсирующую боль. Я не стану подробно описывать все эти мучения, известные каждому из нас. К утру боль слегка утихла и я провалился в сон.
Участок на котором мы работали, находился на высоком склоне. Слияние трех рек было, словно на ладони. Не ведая о здешней радиоактивной аномалии, на склоне мирно паслись овцы и коровы. Днем зуб не болел, но каждый шаг отдавался в нем каким-то глухим эхом. Ребята с участием интересовались моим зубом. Павел Витальевич сделал предположение, что малые дозы радиации должны способствовать снятию боли. Сам же он с нетерпением ждал вечера, поскольку хорошо знал, что малые же дозы изгоняются ничем лучше, как спиртным. К вечеру зуб разболелся вновь. Это была уже какая-то тупая и ноющая боль, гораздо хуже вчерашней пульсирующей, которая хоть на какое-то время давала передышку. И опять ночь прошла в каком-то кошмаре.

5.
Так продолжалось день за днем. За маршрутами и переходами боль как-то затушевывалась, а к вечеру возобновлялась вновь. Однажды наш очередной маршрут лежал мимо горячих радоновых источников в верховьях реки Джелису. Эти источники славятся своим лечебными свойствами. Об этом знают все местные целители и в качестве универсального средства прописывают источники Джелису. Над некоторыми источниками возведено подобие беседок, самые горячие находятся прямо на открытом воздухе. Когда туда погружаешься, то ощущение удивительное – как-будто тело целиком, без остатка растворяется в этой волшебной воде. На удивление, боль стала утихать. Но источник с собой не унесешь - и ночь вновь прошла в бреду и корчах. Пухову надоело смотреть на мои мучения и он отправил меня и Павла Витальевича в Хайдаркан, сам же остался с рабочим еще на неделю.
На следующее утро мы вышли с Павлом Витальевичем, унося с собою часть проб. Переночевав под самым перевалом у чабана, первым сентябрьским утром мы, словно на лыжах, съехали с Гаумышского перевала. На это ушло лишь немногим более пяти минут. Вдалеке уже виднелся Хайдаркан. Вечером Пашка накупил какого-то китайского вина из лепестков роз – мне в качестве обезболивающего средства, себе, для изгнания остатков радиации. Большей гадости из спиртного я в жизни не пил.
Под утро боль, как всегда, утихла, и я только-только забылся в тревожном  сне, как был разбужен детскими голосами. Я выглянул. Из окна нашего номера открывался прекрасный вид на перевал. Пирамидальные тополя в дымке сентябрьского утра создавали имитацию неаполитанского пейзажа. Во внутреннем дворике гостиницы росли розы, которые теперь дружно обрывали дети с ранцами, видимо, в подарок учителям. Пока Пашка спал, я пошел в больницу. Это была, пожалуй, наиболее приличная больница в округе, оставшаяся от благодатных советских времен. Выстроенная в стиле сталинского ампира, своей фундаментальностью она внушала веру в то, что отсюда можно уйти только здоровым. Словно в подтверждение этому, во дворе больнице был расположена памятник - чаша Гиппократа с вьющейся вкруг нее змеей. В отличие от облупившейся чаши, змея была разукрашена, словно питон, в ядовитые желто-черно-зеленые зигзаги. Я занял очередь в зубной кабинет. Передо мной сидел пожилой мужчина в тюбетейке. За дверьми кабинета вдруг раздались такие крики, что зубная боль прошла сама собой. Через некоторое время оттуда вышло юное заплаканное создание в восточных длинных одеяниях.
Зубной врач заглянул в мой рот, постучал по зубам металлической рукояткой своего инструмента и объявил:
–Тебе, брат, зуб удалять надо.
Зуб был передний и терять его не хотелось.
–А если лечить хочешь, то рентген надо делать. А рентгенщика нет. Он в кишлак уехал, на свадьбу его пригласили. Сам понимаешь,– как бы извиняясь, добавил врач.
Я понимал. Маячила перспектива тащиться с больным зубом в Ош. Сегодня была пятница, значит, нужно собирать вещи и поживее выбираться. По пути в гостиницу я завернул на автостанцию – до отправления утреннего автобуса оставался час, но он уже начинал заполняться людьми. Я помчался в гостиницу, растормошил Павла Витальевича, и пока он отходил от вчерашних возлияний вина из роз, быстро собрал вещи и расплатился за гостиницу.

6.
В маленький желтый ПАЗик набилось порядка тридцати человек, не считая младенцев, привязанную рогами к сиденью корову и нескольких коз, которых вез почтенный старик с бородой. В нынешние времена мы, конечно же, наняли бы машину и безо всякой экзотики доехали бы до Оша. Но описываемые события относятся к десятилетней давности. В молодой, независимой республике не хватало бензина и запчастей для машин, равно как и самих машин.
Автобус бесшумно съезжал с перевала с выключенным двигателем – водитель экономил на топливе при каждом удобном случае. Корова, подпрыгивая на ухабах, исторгла из себя несколько лепешек. Впрочем, народ от этого ни капли не смутился. Женщины весело щебетали, дети умудрялись в такой тесноте возиться между собой, двое колоритных аксакалов с окладистыми бородами обсуждали какую-то проблему, доступную пониманию, пожалуй, лишь с высоты их возраста. Я не удивился бы, если б узнал, что он исчисляется трехзначной цифрой. Мне тоже было все равно – тупая ноющая боль, казалось, уже навечно вцепилась в мой зуб. Павел Витальевич предложил мне ненавистное вино из лепестков, я безучастно протянул руку и сделал глоток. На удивление, боль слегка опять отступила.
В живописном Кадамджайском ущелье автобус остановился, чтобы заправиться. Это была не совсем обычная в нашем понимании заправка. У дороги стоял наспех сколоченный стенд, на котором в ряд были выставлены пластиковые бутыли с какой-то желтой жидкостью, похожей на подсолнечное масло. Рядом была прибита картонка с надписью: «Бинзин. Саляр. Афтол». Водитель объявил перерыв. В автобусе остались только корова и аксакалы. Двое чумазых пацанов подтаскивали из дома ведрами и наливали в бак жидкость такого же цвета, что была в выставленных бутылях. Над ведром струился столб колышущегося воздуха. Я с интересом наблюдал за этой картиной.
–Это из Ферганы такой бензин,– услыхал я сзади. Я обернулся. То был один из пассажиров, ехавших с нами, похоже, владелец коровы. Он задержался в автобусе, чтобы выгрести коровьи лепешки.
–Но,– сказал я,– бензин, отнюдь, не самый лучший.
Парень объяснил ситуацию. Здесь процветает приграничная торговля. Из Узбекистана везут плохой, зато дешевый бензин. До Ферганы, где расположен перерабатывающий завод, отсюда рукой подать. Граница змеей вьется вдоль алайских, порой весьма безлюдных, предгорий и мест, где незаметно можно проскочить границу, миновав алчных таможенников – масса. Что делают бензиновые челноки: в багажник легковушки укладываются полиэтиленовые пакеты, заполненные бензином. Примерно как в былые времена ходили за разливным пивом. Я спросил, а почему не в канистры, не в бутыли? Оказывается, так больше вмещается. Получается эдакая колышащаяся студнеобразная масса, которая и перевозится через границу. Местное население, живущее близ дороги, имеет на этом свою копейку.
Водитель расплачивался с хозяйкой дома, видимо, матерью тех чумазых пацанов, которые теперь сидели на порожних ведрах и с первобытным интересом смотрели на садящихся в автобус пассажиров. Зуб заныл с новой силой. Паша теперь храпел, положив голову мне на плечо, под сиденьем каталась пустая бутылка из-под розового вина.

7.
В Ош мы приехали на закате солнца и я тут же помчался в больницу. Врач, поковырявшись в склянке со своими зубоврачебными богатствами, извлек некое подобие спиралью закрученной проволочки и полез ею в мой рот. Прежде чем я успел сообразить, что перед использованием такого инструмента обычно вводится обезболивающее средство, врач молниеносным движением извлек из недр моего зуба похожий на черную облезшую ниточку нерв – источник моих мучений и страданий в последнюю неделю. Мгновенная боль пронзила меня с головы до пят, но быстро утихла. Он с гордость показал мне нерв, словно базарный продавец, расхваливающий свой лучший товар.
–Вот какой, видишь? Извини, брат, обезболивающего не было. Тяжело сейчас у нас в стране, сам понимаешь,– сказал врач.
Из зубоврачебного кресла открывался чудный вид на Сулейман-Гору, с мечетью, освещенной красным закатным светом. Со лба моего медленно сползал холодный пот и я понял, что теперь и я сполна расплатился за непочтенное поведение на Сулейман-Горе. Врач отказался от денег. Под склянку с инструментом я все равно незаметно положил несколько сомов.

8.
После того случая я не был в Оше много лет. И вот, попав туда вновь, я сразу отправился на Сулейман – Гору. Но что это? К мечети теперь вела широкая прекрасная лестница со стильными металлическими перилами. Тропа вдоль горы тоже была переоборудована в таком же стиле. По желобу все так же скатывались восточные женщины, пытаясь смягчить таким образом свои плотские грехи и вымолить детей у всевышнего. Чуть позже мы узнали, что шейх одного из восточных княжеств, чьи недра ломятся от черного золота, отстегнул кругленькую сумму для поддержания святыни. Вот оно что, оказывается. На вновь отстроенной тропе, ведущей от мечети к Музею, что был наполовину встроен в одну из естественных ниш Сулейман-Горы, стоял неизменный старик. Он объявлял всем идущим в сторону Музея, что те вступают в заповедный участок Сулейман-Горы. И брал за это по одному сому. Тем же, кто шел из Музея в сторону мечети старик сообщал, что они входят в священное место, окружающее мечеть Бабура. И тоже брал за это по одному сому. Я дал старику два сома – сразу за вход и выход. А потом, порывшись в кошельке, извлек еще четыре сома – за моих коллег, которые остались дома собирать вещи. На всякий случай.
Поэтому, когда перед самым перевалом, ночью, у машины слетело колесо, мы относили это не к немилости Сулейман-Горы, а лишь к безалаберности водителя, коей обладают местные перевозчики.
Февраль-март, 2005
Москва