Друг мой булочник, или Игра без правил глава из романа Немецкие

Поезд приходит в Мюнхен после обеда.
Я написал эту фразу и задумался. А что, собственно, рассказывать дальше?
Ну, хорошо, какие-то события, приключения, происшествия на вокзале, в городе, встречи, беседы, конфликты и разочарования ...
Зачем?
Кому это интересно в начале века?
Я напишу, так ведь никто  не поверит!   
Скажут или подумают: Ха! Ну вот ещё один писатель, от горшка 2 вершка!
Ах, как это скучно!
Я б так и сказал! Да и кому нужен сегодня этот роман? И роман вообще? И что такое роман?
В моей руке белая авторучка, с чёрными вставочками, что-то написано по-немецки. Серая бумага в клетку, уже пожелтевшая от долгого лежания на солнце, да в окно стучит дождь, противный – или анти-противный – ноябрьский дождь.
Где-то крикнул поезд, ближе к вечеру,
Южная Германия,
Баден-Вюрттемберг,
Карлсруэ,
ноябрь 2001 года.
Когда это было?
Я допью пиво и вернусь к роману.
Или не вернусь?
Вот уж трудно обещать что-нибудь.
В этом мире.
А в другом?
В другом мире?
Там это не надо.
Там не надо ничего обещать. Там нет слов, обещаний, молитв, там нет времени.
Вы знаете, дорогой читатель, что такое время?
Ах, вот как!
Время – это нечто ужасное. Это очень трудно.
Это серьёзная научная проблема.
Как заметил Эйнштейн, ну ладно, не важно. Что он заметил, что он не заметил?!
Это не важно, а что важно?
Вот у меня есть 4 племянницы, дочки моей сестрёнки, которой я косичку заплетал. К неё 4 дочки. Умные, красивые. Я им посылаю посылки с конфетами на Рождество. Даже из Хьюстона посылал.
Вот это самое очень важно – посылать посылки маленьким девочкам. Посылки с конфетами.
Маленькие девочки вырастут, станут высокими и красивыми, что-то у них получится в жизни, а что-то нет, но вот эти конфеты на Рождество из Германии они будут вспоминать всю жизнь, хорошую или плохую жизнь. Вот это, наверно, важно. Мне так кажется.

Пиво называется «Варштайнер». Очень хорошее пиво. Так и написано на банке – «Das einzige wahre WARSTEINER premium verum». Что такое «premium verum» - не знаю.
Наверно, что-то типа – высшее качество по-латыни. Вы помните, почему развалился Древний Рим?
Я читал об этом, но не понял.
Варвары вторгаются в Империю, и никто не хочет эту самую Империю защищать!
Что происходит?
Почему вдруг варвар, который грабит, насилует, убивает – вдруг меньшее зло, чем Империя?
Чем вдруг Империя стала так плоха?
Чем была плоха Россия в начале 20-го века?
И кому плоха?
Почему вдруг миллионы полуграммотных русских кинулись убивать и грабить себе подобных?
Где начинается это «хорошо» и «плохо»?
Неужели так трудно быть всегда умным и хорошим?
Неужели это так трудно?
- Прежде всего ты должен быть хорошим русским! – Написал когда-то в завещании своему сыну старый Строганов.
200 лет назад, наверно, это было главным.
А что главное сегодня?

Поезд приходит в Мюнхен после обеда ...

Можете мне поверить, это самая красивая проза в литературе 20-го века:

- «Margot took Alex’s arm and, with the D’Orseys, joined others in the quiet procession following   
  Ben Rosseli to his grave.» (Arthur Hailey, The Moneychangers).

Поезд приходит в Мюнхен после обеда ...

Кристиан вылезает из вагона, таща за собой огромный чемодан.
Он переезжает в Мюнхен.
Я толкаюсь за ним.
Кристиан – огромный долговязый детина, я часто играю с ним в шахматы в кабачке на пиво.
Курим на перроне.
Вернее, курит Кристиан.
Я – некурящий.
Ждём Бербель –  жену Кристиана.
Её, конечно, нет и нет.
Дааааа ...
Ждать бабу – смертельный номер.
Но нет у мужиков занятия более благородного.
Дааааа ...
Народ проходит, мы стоим на перроне и, наконец, замечаем в конце перрона белую куртку Бербель.
Помогаю Кристиану тащить чемодан. И сдаю его его жене.
Бербель явно чем-то жутко недовольна.
Но мне улыбается.
Я тоже осклабливаюсь и тороплюсь проститься.
Кристиана жалковато, но сам дурак виноват, если баба своего места не знает.
Кристиан – булочник из моего городка.
Бывший булочник.
Сейчас он работает в конторе.
Бербель прекратила его булочную карьеру.
Кристиан не сильно этим доволен – его отец был булочник, и дед был булочник.
Дурак, короче, Кристиан.
Если б я родился булочником, я бы не стал чиновником.
Булочник должен быть булочником.
Против наследственности переть – дохлый номер!
Моцарт родился Моцартом.
Капабланка родился Капабланкой.
Кристиан родился булочником.
Жалко мужика!
Дурак Кристиан!
И что ему та баба?!

Я вискиваюсь в такси.
Правда, это не совсем так. Это «Мерс». Салон, как офис.
Мне нужен Франкфуртер Ринг, 211.

Огромный город летит за окном.
Забит машинами, как селёдки в бочке.
Что-то говорит про Гитлера и показывает на большое здание.
Выговор у него не баварский.
Спрашиваю – откуда?
Не говорит.
По выговору, вроде из франков.
Может, я задаю много вопросов?
Может.
Большой город Мюнхен.
Очень большой.
Мне не нравится.
То ли дело в Питере, на Петроградской стороне.
Или на Васильевском. В пивбаре «Петрополь».
Наверно, там сейчас пиво райское!
Наверно!
На вокзале полно русской прессы, и я отхватил «Литературную Россию».
Политики уж до чёрта.
Но читать голова не болит, впрочем на Франкфуртер Ринг, 211 я оставляю её в мусорной корзине.
И улыбаюсь до ушей секретарше.
Научился.
Мне это не трудно.
Я у нас в селе был самый умный.
Я многому научился.
Особенно здесь в Германии.
Но не всему можно научиться, вот беда! С чем-то надо родиться!
Моцарт родился Моцартом.
Капабланка – Капабланкой.
Христиан – булочником.
А я родился... Ба! Кем же?
Есть грех, до сих пор не знаю!
Секретарша мне тарахтит, тоже не из Мюнхена, факт!
Впрочем, я не спешу.
Она – красивая упругая девушка.
Скучно ей. В офисе.
А тут я, молодой и интересный...

Кто хвалил мне пиво в „Петрополе“?

Поезд приходит в Мюнхен после обеда ...

Поздно вечером я покидаю фирму.
Добираюсь до автобуса, до метро и до вокзала.
В Мюнхене поздний вечер.
Белый, как ракета, состав мчит меня обратно в Карлсруэ.
Привокзальная площадь.
Такси.
Дачный посёлок.
Дом с моей фамилией на одном из звонков.
Дом, в котором меня не ждут.
По мраморным ступеням я плетусь к себе на мансарду.
С окнами в ночное небо.

Может, я где-то был не прав?
Я стараюсь понять – где?
В моей биографии не было ошибок – я ведь всегда старался доводить ровно до того момента, когда выбора уже нет, и от меня уже ничего не зависит.
Значит, я всегда был прав?
Если у меня не было выбора, значит так оно и есть.
Я никогда не выбирал, значит и ошибок нет! В моём времени и в моей жизи не было ошибоки, потому что я лишь маленький слабый человек в своей судьбе, которой я подчинился и которая меня ведёт.
Сказал Сенека: „Судьба ведёт того, кто хочет, и тащит того, кто не хочет!“
С чего бы это я?
Устал?
Утром будет лучше.
Утром.
А впереди длинная ночь.
Ночное немецкое небо смотрит в моё окно.
Я сплю.
Утром мне будет лучше.
Я знаю.
В этом дачном посёлке на краю Земли, где мраморные ступени ведут на мою мансарду, и где ночное немецкое небо смотрит в моё окно.
Я всегда был прав в своей жизни и в моём времени.
И судьба меня ведёт.
А не тащит.
Ночью идёт большой густой снег и заваливает мои окна.

У жизни та же структура, что и у смерти.
Жизнь такая же случайность, главная случайность, событие, как и смерть. Можно понимать или нужно понимать это совсем вербально. Жизнь – это гигантское событие, в котором только и проявляется сознание и разум. Жизнь – это осуществлённое открытие. Жизнь – это воплощение жизни, это значит: в мир приходит свет. Жизнь – это просветление. И самое главное – это проявление послано самой жизнью маленькому человеку. Это закон и для жизни, и для смерти, это не милость человека, а действительность сама в себе. Жизнь – не продукт человека – нет! – это продукт разума в процессе осмысления мира. Ему принадлежит мир. Жизнь не зависит от человека или природы, жизнь принадлежит сама себе. Она несёт сама в себе свой высший смысл.Только так, только в этом и есть жизнь, как эпоха в истории самой жизни и человека. История жизни есть ничто иное как осуществление жизни. Пусть жизнь значит для древнего китайца или грека, средневекового араба или руса нечто другое, чем для меня. У них жизь была печаль и утрата, и только потому я судорожно хватаюсь за неё. Это для них она – потрясение, это для них она – утрата и забытая родина Мне послана жизнь, мне дарована жизнь. И мною забыта. Я живу во времени забвения жизни, покинутости жизни. Я живу в этом времени, времени отсутствия смерти, потому что это время есть время истории и время отсутствия жизни. Время отсутствия жизни есть время преодоления. Нет-нет! Не преодоления человеком или разумом. Нет. Преодоление жизни через обращение жизни к самой жизни. Через меня. И становление новой жизни. В этом надежда. Человек лишь эхо жизни, её отблеск, искра, её пастырь. Он лишь форма жизни, её миг, её мгновение, её шелест и шорох. Он должен быть голосом этой жизни, в этом смысл человека и его достоинство. Но зависит это не от меня. От кого? Смысл жизни в случайности жизни. И если она приходит, тогда приходит с ней утро, и уходит ночь. И новый Бог восстает в свете жизни. И человек становится равным жизни и Богу, и становится Богом, и ночь остаётся ночью, и Бог становится вновь всего лишь маленьким слабым человеком. И это опять смысл не человека, а жизни. И будущая жизнь не становится Богом. И Бог сходит по ступеням вниз. Ко мне. И Бог становится словом, а слово – мыслью, а мысль – речью. Простой речью. И я постигаю мгновение, и терпение, и отчаяние. А потом приходит надежда ...

Большой густой снег заваливает мои окна.

Я просыпаюсь.
Поезд стоит.
Кто-то говорит в проходе. По-французски.
Я стараюсь вспомнить и понять, где я?
Поезд идёт в Париж. Я в этом поезде.
По расписанию это должен быть Штуттгарт.
Какой-то крытый перрон. Французская речь. Неужели я проехал дальше?
Забавно!
Поезд бежит обратно, я вытягиваю шею, стараюсь рассмотреть вывески. Ну да! Правильно, это Штуттгарт.
Я успокаиваюсь. Значит, всё правильно.
Значит, у меня ещё почти час.

Через час мне сходить в Карлсруэ.

А жаль. Можно проехать дальше. В Париж. Сойти на Восточном вокзале. Рано-рано утром.
Ах, как давно я не был в Париже!
В Карлсруэ я буду в час ночи. Через часа четыре я был бы в Париже. Я вспоминаю узкие улочки Монпарнаса, забитые машинами, старенькую бабусю в дешёвом отеле, которая не говорила даже по-английски ...
У меня ещё целый час, чтобы проститься с Вами, дорогой читатель. Целый час. Много это или мало? Не знаю. Кажется, очень много. Очень много! Потому что рано или поздно мы встретимся! И я уже ничего нового не расскажу.
О немецких каникулах.
В Карлсруэ я покину поезд и пойду к такси. Оно отвезёт меня к моему домику на краю Земли.
Почему я написал это слово с большой буквы?
Так уж вышло.
Я живу в этом пространстве и в этом времени.
И этому очень благодарен и почти счастлив.
А как же иначе?
Мой дед умер в концлагере на Северном Урале.
А я вот нет.
Я пишу этот роман, я сошёл в Карлсруэ с поезда, который идёт в Париж.
Разве я имею право быть недовольным?
Он был хороший мужик, мой дед, мать говорила, что я похож на него.
Что делать? Мы все на кого-то похожи.
Я похож на своего деда.
Он был учителем в маленьком селе на Украине.
Он был не на много старше меня.
Интересно, почему они ненавидели учителей?

Ах, Боже мой, о чём тут говорят по-французски?
Я не проспал. Это Штуттгарт, а не Страсбург или Париж.
И у меня есть ещё целый час, чтобы досказать мой роман.
Целый час. Целая ночь.
Почти вечность.

Его зовут Хуго. По-русски удобней Гуго.
Так и буду его звать.
В русском тексте. В русском мире.
Для меня он – Хуго.
Мне не трудно.
Я уже привык к местному диалекту.
Гуго – старый дед. У него румянные щеки, редкие седые волосы.
Гуго меня уважает, почти любит. На войне Гуго был радистом при штабе армии.
Маленький солдатик.
В России.
Гуго знает Андрея Власова. Он из тех, кто принимал его в плен под Волховом в сорок втором году.
У него есть фото, говорит, где он вместе с Андреем Власовым.
- Врет старый черт! – Думаю я. – Примазывается.
Я тоже уважаю Гуго.
Не за то, что он служил радистом в Русском походе, как говорят немцы.
У Гуго два сына и дочка.
Один сын – менеджер в одном из крупнейших в мире концернов, друой – учёный-физик.
Гуго, старый чёрт, жутко гордится сыновьями – и к месту, и ни к месту говорит о них.
Признаю, есть чем гордиться.
И старшим, и младшим.
Тот, менеджер, закончил университет здесь в Карлсруэ. У него были лучшие оценки в истории университета.
Теперь он менеджер.
В Вальдорфе.
Молодец Гуго!
Когда я у него выигрываю, он сгребает фигуры в кучу и говорит, что Томас сыграет со мной без ферзя!
Ага!
Я верю.
Я скромный.
Я в институте не был отличником.
Я скромный.
Да и зачем деда обижать!
Я верю.
Я люблю верить.
И этому деду.
Гуго видит, что я ему верю, и прощает меня.
Добреет.
Отходит.
Жалко их.
Сколько их осталось?!
И что останется после них?!
Что останется после Гуго?
Два славных сына и спасенное человечество?
И после меня?
Надо бы попросить у Гуго ту фотку, где он вместе с Андреем Власовым летом 1942 года.
Зачем?
Ах, Боже мой, какой философский вопрос!

В окно падает слабый свет.
Ближе к вечеру.
Декабрь.
Декабрь 1999 года.
Я всего лишь стажер при университете.
Опять.
Или снова. Наверно, это судьба. Профессором мне не быть, или не грозит быть?!
Министра из меня не получится.
А что же остаётся?
Я пью горячий чай, потрескивает, остывая, эликтрическая плита.
Когда маленькие пацаны будут меня обыгрывать в шахматы, буду я так же смертельно обижаться, как Гуго?
Нет, конечно, нет!
Я просто буду знать однажды, что моё будущее уже в прошлом!
И то верно!
В моей биографии нет Волховского фронта, лета сорок второго года.
И в моей судьбе нет встречи с генералом Власовым Андреем Андреевичем.
Мир праху его.
Когда-нибудь русские впомнят его, поймут и простят.
И будут гордиться им, как гордится Гуго своими сыновьями.
Или не вспомнят? И не пожалеют?
Зачем?

«Ум и дела твои бессмертны в памяти русских, но зачем пережила тебя любовь моя?»
Просто так написал.
Вы помните, читатель, конечно, откуда это.
Там, в Закавказье, есть могила. И эти слова на граните. В окрестностях Тбилиси.
На горе Мтацминда.
Скромный байроновский мотив.
У него был тесть, его звали Илья Чавчавадзе. Он придумал надпись. Он был поэт. Большой поклонник Байрона.
Всё правильно.
Кто не любил тогда Байрона?
Он был совестью и честью.
Я видел её портрет в галерее в Тбилиси.

Она была ангел.
Он был гений.
А тесть был просто поэт.
А ещё был Байрон.
Джордж Гордон ...

Я смотрю на старую фотографию со знаменитым, почти бессмертным, генералом, у которого хватило мужества и верности остаться «хорошим русским», на молодого связиста Гуго из штаба 4-ой Армии...
- «Пусть жизнь прошла, и песня спета», - сказал поэт.

Время тихо трогает меня своим крылом.

Я вспоминаю тихие улочки Таганрога, на которых мы целовались с Оленькой.
Надо бы съездить в Шварцвальд, там есть городок Баденвайлер, почти на швейцарской границе.
Очень тихий, красивый городок, там есть русская церквушка.
Я помню улочку в Таганроге, тротуар к низкому домику на улице Чехова. Домик, в котором он родился.
Толстая старая Библия на пустом деревянном столе.
Чехов умер в Баденвайлере.
Здесь, южнее Карлсруэ.
В Шварцвальде.
Так называют этот край немцы.

Интересно, почему немцы так любят Чехова?
И Кандинского?
И Чайковского?
Откуда у них - варваров любовь к прекрасному?
Или оно им недоступно?
Только поэтому?
Что даёт им эта любовь?!
Что даёт любовь?
Что такое любовь?
Что такое любовь?
 И зачем?

Это мой последний рубеж.
Милый кабачок в Карлсруэ.

Что сказал классик о Карлсруэ?

Какой классик?
Ах, Вы не знаете?!
Фёдор Михайлович.
Фёдор Михайлович Достоевский.
Что сказал он о Карлсруэ?
«Здесь можно забыть о России».
Хорошо быть классиком.
И говорить умные слова.
Иметь кучу денег, красавицу-жену.
Которую приятно любить.
Умереть  в почёте и преклонении.
Хорошо быть классиком.
О чём он думал, молодой Фёдор Михайлович, когда его под гром барабанов расстреливали на площади?
Он был молод.
Ещё не было романов, немецких городов, драмы в Монтрё.
Ещё ничего не было.
А его расстреливали.
Гремели барабаны.
Ему оставалось жить несколько секунд.
О чём он думал?

Вся современная литература стоит на Достоевском.
Вся мировая литература.
Вот ведь, остался жить.
И есть «Бесы», «Братья Карамазовы», и «Идиот», и даже «Преступление и наказание».
Есть Фёдор Достоевский, на котором стоит современная цивилиация.
А ещё есть Антон Чехов.
Василий Кандинский.
И Андрей Власов.
Которых спасал тогда на Волховском фронте молоденький сержант Гуго Рауш.

Вы поймите меня правильно, читатель, я не очень люблю Германию – она слишком далека от России! – нет, здесь, отсюда я вижу всё в другом свете, в том, который на Востоке не виден.
Я далёк от того, чтобы любить Россию, только потому что я любил девушку из Ставрополя или Таганрога, нет, нет, их было совсем не много! Кого я любил в этой жизни?
Кого я любил в этой жизни?
Любил ли я в этой жизни?
Надо написать роман, чтобы задать этот простой вопрос?!

Тогда я сидел в электричке.
Под Тамбовом.
Мне было 14 лет.
Молоденький солдат целовался с девушкой на прощанье на перроне.
Он был откуда-то с Кавказа, наверно.
Красивый, тонкий и чернявый.
Солдатик.
Он целовал девушку на перроне.
Шёл дождь.
Потом они расстались.
Солдатик уезжал с нами.
И тогда другой сказал громко, что любовь – это грязный обман, так и сказал: грязный обман!
Он сидел в затёртом пиджаке.
Старый, больной, усталый.
Он сказал, что любовь – грязный обман.
Громко сказал. 
Солдат молчал.
А женщины стали говорить этому старому разные злые слова.
Он замолчал.
Он замолчал.
У него не было ног.
Он сказал, что любовь – грязный обман.
Женщины его дружно ругали.
Солдат молчал.
Я не понимал, о чём это?
Это было 20 лет тому назад.
Кто был прав?
Содатик с Кавказа, безногий, женщины или я, малолетка?
Или та девушка, которая осталась на перроне?
Почему они его ругали?
У него не было ног.
Я молчал.
Я не знал, что я должен был сказать?
Мне было 14 лет.
И все были правы.
И солдатик с Кавказа.
И женщины.
И тот, больной и усталый.
И та девушка, которая осталась на перроне.
Шёл дождь ...

За каждым его романом, за каждой фразой, словом и вздохом слышен грохот барабанов.
И ещё есть городок на берегу верхнего Рейна.
Карлсруэ.
В котором можно забыть о России.
Но не получается.

Я сижу в кабачке и тяну пиво.

Я, наверно, перебрал ...

Я сижу в кабачке и тяну пиво.
Ах, какое оно простое, это немецкое счастье!
Сидеть в немецком кабачке и пить немецкое пиво.
- Эй, русский! – Кричит парень, он итальянец, он кричит не «русский», а что-то вроде «руссо», но я понимаю, что это мне.
Он угощает меня пивом.
Всем по бокалу пива за его счёт.
Мдааа ...
Мерси. Или грациа?!
Пью пиво за счёт итальянца. Он привёз пиццу хозяину кабачка.
Хозяина зовут Сантрич. Он из Югославии. Хорошо умеет по-русски. Почти русский мужик.
Только чуть довольней и глаже.
Он снова мне кричит, этот итальянец.
Ах, где я живу?
Да вот здесь же, на соседней улице.
Не с Бадевайлера же мне ехать за кружкой пива в Карлсруэ?!
Хозяин режет пиццу и угощает всех.
Что случилось в Южной Германии?
Беру кусочек.
Мдааа...
Бесплатно.
Это уже что-то!
Пиво от итальянца, пицца от югослава – не отказаться!
Хозяин мне говорит по-русски.
Умеет.
Ах, как давно я не говорил по-русски!
Приходит пара пожилых. Садятся рядом. С ними огромная овчарка. Знаю. Как-то я на неё случайно наступил.
Свинья!
Это я про хозяина овчарки.
Приходит в кабак, овчарка ложится на проходе.
Ну и наступил.
Бывает.
Они зажимают меня в углу: она, он и собака.
Хорошо.
Я не гордый
Я вас пересижу.
Я уйду после вас!
Я не наступлю на собаку!
Я буду сидетьза стойкой в углу и сосать пиво.
Пока не тресну!
Но на собаку не буду наступать!
Пусть мне будет хуже!
Пусть будет пи-пи в штаны!
Я пересижу!
Собака лежит слева от меня.

Лапы – там, лапы – тут.
Если буду уходить, точно наступлю! 
Вот свинья!
Это хозяину собаки!
Сижу, пью пиво, ем орешки,
читаю «Штерн».
Креплюсь.
Меня собакой не обдуришь!
Я – крепкий орешек.
Я – стрелянный воробей.
Я – из России.
Я сделаю в штаны, но на эту суку не наступлю!
Кукиш с маслом!
Кабачок в окрестностях Карлсруэ.
Второй час ночи.
Я делаю вид, что читаю «Штерн».
Собака лежит.
Лапы – там, лапы – тут.
Я не сдаюсь.
Плохо, ой, плохо они нас знают!
А у бабёнки глаза не немецкие.
Чистые, карие.
Спрашиваю.
Нет-нет, не турчанка! Кто-то у неё из Венгрии, ну да, те же турки или турецкие дети!
Мдааа...
А бабёнка у хозяина собаки совсем ничего, глаза турецкие, она и сейчас красива, а какой она была лет 20 назад?!
Я пытаюсь представить, и кружится голова...
Что она говорит, ах, ну да, она из страны Франков, работает в Центре ядерных испытаний. Исследует.
Мужиков.
Наверно.
Собака лежит: лапы – тут, лапы – там.
Я в углу.
Я
не
сдаюсь.
Я
не
сдамся.
Вы знаете, читатель, что я не умею в этой жизни?
Верно!
Правильно!
Я не умею сдаваться! Как Андрей Власов. Я готов сделать пи-пи в штаны, я готов оглохуть от барабанов, я готов не наступать на этого кобеля или суку, но я не готов сдаться!
Я просто не умею!
Самый большой урок, который мне преподал Фёдор Михайлович.
Я не умею сдаваться.
Я понимаю это только теперь, в этом городке, в котором можно забыть о России.
Хозяин кабачка что-то говорит мне по-русски.
Он югослав.
Умеет.
Научен.
Я у него постоянный клиент. Он знает, что я чем-то занят здесь в университете.
Второй час ночи ночи.
Пара с кобелём сниматся и исчезает.
Я сижу за стойкой в углу.
Я их победил.
Я не сдался.
Я не умею сдаваться.
Виноват.
Прости меня, Андрей Андреич!
Прости меня, Фёдор Михалыч!
Над Южной Германией стоит позндяя-поздняя ночь
Итальянец мне кричит.
Буэно сэра! Буэно сэра!
Завтра понедельник. У меня куча дел.
Скучно.
Я умру, а дела останутся.
А может, я перебрал?
Гудят барабаны на площади.
Не сдавайся, Фёдор Михалыч!
Не сдавайся!
Ты остался один, не сдавайся!...

Над Южной Германией стоит ночь.

Мне надо переезжать.
Дедушка-хозяин огорчён.
Ничем не могу ему помочь.
У него слишком дорого. А цены на жильё падают и падают. А у меня денег в обрез.
Слава Богу, что дают место в университете.
С Нового года надо переезжать, а деду надо квартиру освободить до Нового Года.
А где ж мне быть в Новогоднюю ночь?
Что делать? – сказал классик.
Другой классик.
За окном стучит дождь.
Он, видно, меня любит,
этот немецкий дождь.
За окном декабрь.
Рядом Рейн.
Здесь самое теплое место в Германии, и когда в Германии метут метели, и валит снег, у меня идёт дождь.
Когда-то мой друг Серёжка Лопатин говорил мне, что он живёт в самом тёплом месте России – под Сочи.
Там он работал после института. Я случайно приземлился у него – где-то была нелётная погода – мы пили коньяк и ходили к морю по длинной, по длинной кипарисовой аллее.
Это была наша последня встреча.

Впрочем, можно переехать и до Нового года.
Или позже.
Как получится.
Это уже целых два варианта.
А если не получится, то, может, повезёт.
А если не повезёт, то у меня будет безнадёжная ситуяция.
А это уже очень интересно!
Потому что тогда я проигрываю.
Выход один.
Других нет!
Надо быть очень осторожным!
Самое главное в безнадёжной стуации – поведение.
Оно должно быть единственно верным.
Странно, правда?
Разве можно что-то сделать в безнадёжной ситуации?
Оказывается, можно!
И очень много!
А результат вроде тот же.
Непонятно?
Ну, тогда можно вспомнить, что сделал царь Леонид при Фермопилах, обнаружив себя с горсткой воинов, окружённым персидским войском?
Он уже всё знал, у него не могло быть иллюзий.

Что сделал Наполеон при Ватерлоо, когда обнаружил у себя в тылу немецкую армию, что тут можно было предпринять?
А вот же...
И ещё я читал приказ Андрея Власова, когда его Русская Освободительная Армия вступила в бой под Бреслау.
В апреле 1945 года.
У него тоже не было иыбора.
- Меня будут считать предателем, - сказал Власов. - Пока Россия не станет свободной!

Тогда мы шли с Серёжкой по темной кипарисовой аллее к морю, ночь была удивительно теплой и удивительно чёрной, даже верхушек кипарисов не было видно, и только когда мы вышли к морю, я смог различить его по шуму прибя.
И море дышало на меня теплом и было ещё более чёрным, чем ночь.
Рано утром я улетел в Батуми.

А может, всё ещё обойдётся.
Я делаю ремонт на мансарде.
Чищу, крашу, вытираю.
У меня ещё пара недель до Нового года.
А на столе горит свеча: у немцев положёно перед Рождеством зажигать свечи.
Свечи горят на столе.
До Рождества.
Мне нравится.
Очень.
Как дождь в декабре.
Зимний дождь.
А что будет дальше?
Я не знаю.
Фермопилы,
Ватерлоо или Бреслау?
Не знаю. Не люблю загадывать.

Над Рейном идёт дождь.
Тёплый зимний дождь...

Аугсбург – западнее Мюнхена. К востоку от Штуттгарта. Красивый, чистенький городок, улицы завалены снегом.
Я приехал поездом. Под таким снегопадом пользоваться машиной глупо. Да и дряхлый он совсем уж, мой дорогой Цыплёнок.
Отель «Ост» недалеко от вокзала.
Я иду пешком.
Администратор звонит Серёжке в номер. Я жду. Тесновато, но 4 звёздочки.
Серёжка появляется на лестнице.
Совсем похудел и поседел.
Обнимаемся.
А глаза стали ещё голубее.
Узкие ступеньки наверх.
Тесный номер.
Пъём коньяк и делимся новостями.
Серёжка покупает в Аугсбурге ЭВМ для вычислительного центра. Ругается на беспорядок на фирме. Что делает Лена, что делает Аня – моя крёстная.
В церкви она перепугалась и заплакала.
Ленка передала мне банку с вареньем.
Удивительно, как долго могут говорить два человека, которые давно не виделись!
В Аугсбурге . Рождество. 
Я угощаю Серёжку немецкими сосисками, глейнтвейном и, непременно, лапшой с капустой. Жуткая вкуснятина!
Потом мы забиваемся в китайский рестаранчик, а Серёжка рассказывает и рассказывает.
Вот какой прозаик стал!
В огромном аквариуме резвятся рыбки.
Мы почти одни.
Да девушка-официантка.
Можно выпить пиво, а потом по чашечке кофе.
А потом можно ещё погулять по весёлому Аугсбургу, съесть ещё колбасок из Тюрингии и выпить пива.
Так ведь могло быть.
Почему бы и нет?
Было это или не было?
- Ты не смейся громко, - говорит Серёжка. – А то на нас смотрят.
- А пусть, мне плевать!

Мне надо уезжать.

Уже совсем поздно.
- Тебя проводить до вагона?
- Нет, не надо. Зачем?
- Ах, да, - говорит Серёжка. - У меня одна просьба к тебе. Ты не забывай об Аннушке,   
   хорошо? У неё никого нет. Кроме как кошки и собаки.

Он дарит мне фотку Аннушки, где она, кошка и собака.

- Тебе пора. - Напоминает он.

Я ухожу.
Он стоит под куполом вокзала. Худенький, невысокий и совсем белая голова. Смотрит мне вслед.
Он погиб в Афганистане.
Кивает.
Я ухожу.
Аугсбург, красивый баварский городок, завален снегом.
В Карлсруэ я буду поздно ночью.
Там идёт дождь.
Было это или не было?

Холодный апрельский дождь гонит людей под крыши.
Серый бедненький городок.
Рим.
В Риме холодная весна.
На испанской площади мы с Йоханной едим жаренные марони.
Маленький фонтан.
Вид на вечный город с верхушки Испанской лестницы.
- Представь себе, Йоханна, через 100 лет никого из этих людей не будет на Земле.
  Странно, правда?
- Что-то останется, - шепчет Йоханна. – Например, любовь. Я тебя люблю, а любовь бессмертна. Ты разве не знаешь?

Она смотрит на меня и улыбается.
Странные у неё, у Йоханны, глаза.
Они у неё карие, но иногда темно-темно синие.
Как сейчас.
Йоханна смотрит на меня тёмно-синими глазами и улыбается.
- Останется любовь, - шепчет она. – Любовь бессмертна. Повтори!
- Любовь бессмертна, - повторяю я.
- Как это будет по-русски?

Она смешно повторяет слова, потом смотрит на меня.
- Ты веришь?
- Конечно!
- Скажи по-русски. Громко! Скажи!

И я кричу в серое итальянское небо:
- Любовь бессмертна!

Над Римом идёт холодный апрельский дождь...