Жизнь, проходящая, как сон

Борис Климычев


 ЖИЗНЬ, ПРОХОДЯЩАЯ, КАК СОН

Главы из романа «Прощаль»


1. Шпага для музея

Неподалеку от Белого озера на берегу  речки Белой, которая неторопливо несла свои струи в глубокий овраг, в березовой роще купцом золотодобытчиком  Фёдором Харлампиевичем Пушниковым был выстроен дом, искусно и щедро украшенный резьбой. Он не был окружен забором, а  поднявшись по парадному крыльцу, можно было прочитать табличку, что дом этот  всегда  может приютить младенчиков  для заботы и воспитания. Табличка просила мамаш, оставив младенца на парадном крыльце, позвонить в колокольчик у двери.
Шестнадцать лет назад в приютском доме появился новый подкидыш. Нарекли его Николаем Ивановичем Зимним. Младенец был подброшен зимой, Николай - имя доброе,  а Иванов на Руси не меряно, не считано.
Мальчик рос -  на загляденье. Хорошо учился. Однажды  второвский приказчик отдела обуви Семен Петрович Благов явился к приютскому наставнику учителю Фёдору  Ивановичу Голохвастову:
- Желаю взять опёку над Зимним! Как он? Лицом-то смазлив, а сметлив ли?
- Вполне. Хотя и тихоня. Застенчив слишком.
- Ничего! Воспитаем! Будет мальчиком-грумом. Покупки-то всё больше барыньки-модницы делают. Стульчик подать, покупки до коляски поднести. Пакеты в хрустящей бумаге, по которой сплошь печатано: «Второвъ! Второвъ! Второвъ!» Даме приятно, что миленькое существо  с её покупками трепыхается.
Во дворе  Второвского пассажа  был пансион школы приказчиков. Неподалеку от квартир приказчиков и общежития грумов была небольшая шоколадная фабрика. И все жители этого двора были пропитаны шоколадным запахом. Напротив пансиона были окна общежития румынских артисток. Девушки готовились к выступлению в ресторане гранд-отеля. В виду жары румынки гуляли по своим комнатам в облегченной одежде. Разучивали канкан, который должны были исполнить под музыку, сочиненную французским евреем Жаком Оффенбахом....
Когда Коле пошел тринадцатый год,  Николай Александрович Второв  решил экзаменовать его.
Коле завязали глаза широкой и плотной темной лентой, и  Николай Александрович дал ему пощупать кусок материи. Грум должен был на ощупь определить, что это за материя, какой фабрикой выпущена?
- Английское сукно от Вилкинсона! - четко отрапортовал он. Угадал и другие образцы. Николай Александрович сказал:
- На днях из мальчиков будешь переведен в младшие приказчики!
У Коли выступили слёзы. Он отвернулся, чтобы никто не заметил его слёз. Ведь, кто он? Безродный!  Не зря он прожил годы в запахе шоколада, и в отдаленных звуках румынских скрипок. Он  недавно подбрил свои небольшие усы. Коля  стал трудиться с огромным прилежанием…
Однажды во второвский универсальный магазин пришла покупать сапоги румынская артистка Бела Гелори, улыбнулась Коле Зимнему заговорщицки:
- Я вас знаю,   я часто вас вижу. Помню, вы были нежным, как амурчик с пасхальной открытки, а теперь у вас уже  - усы.
Николай невольно покраснел, у него даже голос перехватило от волнения, спросил:
- Чего изволите?
- Какой  серьёзус-формалиозус! Изволю примерить сапоги, но только не нужно грумов! Примерьте мне их лично. Ведь мы же, как это по-русски? Живем по сосядству!
 - По соседству.
Наконец Бела выбрала сапоги.
«Вот и всё! Кончился чудный сон!» - грустно думал Коля, - сейчас она уйдёт, я не посмею ей ничего сказать, я мямля, рохля,  я никчемное существо, да  и что я могу ей сказать?
Но, она  сунула ему в карман бумажку. После в закутке он прочел:
«Венециянская ночь», понедельник,  9 вечера, нумер тринадцать!»
Деревянный дом на Обрубе, в котором размещалась «Венецианская ночь»,  одной своей стороной нависал над водой, опираясь на витые столбы. Вечером меж этих столбов скользили лодки с девицами и кавалерами.  В мансардах были устроены висячие сады. Летом в открытые окна наносило запах  цветов и речной свежести. Здесь Коля изведал счастье.
Придя в общежитие, Коля  впервые в жизни не раздеваясь лег в постель, только ботинки скинул.
Утром его разбудили полицейские. И велели одеваться, хотя он и так был одет. Ему надо было только обуть ботинки.
- А в чём дело? - спросил Коля.
- Сам знаешь! - из гостиницы, когда пришел?
- Не помню, рассвет был. А на часы я не смотрел. А что?
- Сам знаешь, айда, пошевеливайся!
Общежитские зашумели:
- Вот так Коля Зимний! Тихий! В тихом озере все черти сидят.
- Приютские, они такие, ведь ни отца не матери не помнит, Наверняка банк ограбил.
-У кого же точнее узнать?
- А чего узнавать, всё в газетах пропишут.
Профессор Михаил Фёдорович Попов создатель кафедры судебной медицины заказал томским  архитекторам строительство здания, по образцу Лейпцигского анатомического  музея.
Здание в белой березовой роще, неподалеку от речки Медички, и чуть в стороне от других университетских корпусов, вызывало у томичей жутковатое любопытство. Именно сюда привозили криминалисты трупы на экспертизу.  Помимо мертвецкой,  в подвальной комнате разместился музей. Там  под стеклом лежали  отрытые  на Воскресенской  горе останки. Черепа пробиты, кости переломаны. Ученые изучили черепа, шлемы, кольчуги,  копья, сабли, стрелы. Доказали: русские ратники, они обороняли крепость Томскую в семнадцатом веке. Не пощадили жизни своей, не отступили, не спрятались.
В подвале была еще небольшая часовня, и был при ней орган. Так, что можно было отпевать покойников любого вероисповедания. Сторожем при мертвецкой и одновременно дьяконом и  органистом был Иоганн Иоганнович Штрассер. В давние годы он  попал в Петербург,  убил из ревности одного своего соотечественника, был осужден в каторгу. Отбыл срок, и местом поселения ему определили Томск. Он уже давно чувствовал себя коренным томичом. Иван Иванович, как теперь его называли, взял за обычай играть на органе всякий раз, когда лифт поднимал  из мертвецкой в верхнюю прозекторскую залу какого либо покойника.
Зала эта сияла кафелем, и была  ярко освещена электричеством. У стен стояли кадки с фикусами,  пальмами и розами из ботанического сада. В  тот поздний вечер находились там создатель кафедры судебной медицины  и Дворца мертвых, Михаил Фёдорович Попов, его помощник приват-доцент Михаил Иванович Райский, санитар Николай Николаевич Бурденко. Был тут и профессор кафедры лечебной диагностики Михаил Георгиевич Курлов, учившийся во многих странах. Создатель общества по борьбе с чахоткой, «Белая ромашка», он  читал лекции о борьбе с этой болезнью прямо на вокзалах и базарах и носил на груди белую шёлковую ромашку. Присутствовал тут и граф Загорский, беженец из Сербии, который живо интересовался всем неординарным и необычным, что имелось в старинном сибирском городе Томске. Он был худ, бледен, болел чахоткой и не без успеха лечился у Курлова.
- Коля! - обратился Попов к Николаю Николаевичу Бурденко, - спуститесь, пожалуйста, вниз, и подготовьте пассажирку к путешествию.
Бурденко спустился  в подвал и, завидев его,  Иван Иванович, седой, с распущенными черно-седыми волосами, выпил рюмку перцовки, и сел за портативный орган чикагской фирмы «Стори и Кларк».
Внизу Бурденко позвонил. Наверху Попов нажал кнопку электролифта,  который тотчас пополз вверх. И сразу же раздались звуки органа.
- Ага! Наш Харон запел! - улыбнулся Попов. Возле ног ученого расползлись жалюзи, и  из раскрывшегося прямоугольного отверстия поднялась мраморная столешница, на которой лежало обнаженное тело молодой женщины.
Мужчины все смотрели на него, пытаясь быть равнодушными, но никому из них это не удалось.
- Чёрт возьми! - прервал молчание Михаил Иванович Райский, - я никак не мог выделить из своих обычных расходов сумму, которая позволила бы мне посетить ресторан гостиницы «Европа» и послушать румынский женский оркестр. Я слышал легенды о красоте этой первой скрипки, и мечтал её видеть. И что же? Я её вижу, и даже обнаженной. Но нет, не радость вызывает это у меня, а сожаление. Печаль, если хотите.
- Мы - медики, и в данном случае должны смотреть на   тело с медицинской точки зрения, - сказал Попов, - подайте мне, пожалуйста, скальпель! - Он обернулся к  графу Загорскому, - граф, вам может быть неприятно будет это видеть.
- Чем больше видишь, тем больше знаешь, - ответил граф, - меня интересуют разные науки, не знаю почему, но мне всегда хотелось видеть все стороны жизни.
Ученый делал надрезы, отворачивал ткани тела, он ковырялся в теле мертвой  женщины спокойно, словно огородник в своей грядке.
-  Прежде всего, имел место половой акт, может, не один раз. Судя по ранке на её шее, по обескровлению, умерщвлена путем укуса в шею и высасывания крови, после очередного сеанса любви. Такой смертельный поцелуй. Потеряла много крови. Пыталась сопротивляться, на запястье правой руки синева и ссадины. Вообще имела хорошее здоровье,  хорошие сердце и лёгкие, в порядке зубы, пищевод, желудок  и печень и, мышцы упругие, могла бы долго жить…
Закончив осмотр, Михаил Фёдорович пошел к рукомойнику и сказал  Райскому:
- Михаил Иванович занесите всё, что нужно в протокол и зовите следователя.
Вошел следователь Хаймович, карие глаза и орлиный нос  его выглядели зловещими, но заговорил он неожиданно тонким детским голоском:
- И что мы имеем с вашим заключением, господа эксперты?  Тэк-с,  почитаем.  Ваше мнение совпало с моим полностью. Я уже пятнадцать лет следователь и впервые сталкиваюсь с вампиризмом. Как вы думаете, господа, откуда это берется, такая гадость?
-Я где-то читал, что это  бывает врождённое. Впрочем, ученые люди, возможно, меня опровергнут, - сказал граф Загорский. - Вообще-то было бы интересно посмотреть на человека-вампира. Надеюсь,  что господин следователь нам такую возможность предоставит.
Попов  пояснил:
-Природа этого явления учеными еще до конца не распознана. Есть предположения. Скажем, знаете, бывает волк-людоед. С чего начинается его людоедство? Он каким-то образом отбивается от стаи, от мест, где находил привычный для себя корм, оленей, и прочее. И ему встречается беспомощный ребёнок, которого он загрызает. Он узнаёт вкус человечины. И потом уже от него можно ждать новых нападений на людей. То же и с вампирами. Возможно, в детстве подружка попросила его высосать кровь из ранки на пальце. Высосал. Вкус крови понравился. И он уже не может его забыть. Но это только гипотеза.
Михаил Иванович, накройте, пожалуйста, тело.
- Нет! - возразил следователь Хаймович, - не накрывайте! Я сейчас приглашу сюда своего вампирчика, пусть полюбуется на своё художество!
- Дементьев! Введите арестованного! - крикнул Хаймович, приоткрыв дверь в коридор.
    Дюжий    конвоир ввел тощего, бледного юношу. Он взглянул на тело, вскричал:
- Бела! Бела!
- Смотри. Смотри, негодяй, что ты с ней сделал! - тряс его за плечо Хаймович. Юноша ничего не ответил,  он вдруг рухнул на пол.
Попов сказал:
 - Жаль мальчишку. Ей богу, есть что-то у него в лице такое, благородное. Надо сказать Топоркову Николаю Николаевичу, пусть проведёт психиатрическую экспертизу. Если он даже вампир, это - мания, болезнь.
- Он приютский! - пояснил Осип Хаймович, - правильно говорят, что из хама не выйдет пана. Его уже никто и ничто не спасет. Его место – тюрьма.
Хаймович, конвоир и арестованный удалились.
Попов нажал кнопку лифта, раскромсанная Бела Гелори, уехала на лифте вниз, и жалюзи закрылись. Казалось, что в этой зале никогда никакой покойницы не было.
Внизу молодой стажер Николай Бурденко зашивал  всё, что вспорол профессор. Закрашивая специальным составом шрамы и синяки, приводил Белу Гелори в такой  вид, чтобы её похоронить было не стыдно. Хвативший  с полстакана перцовки Штрассер, с силой обрушил десять пальцев на клавиши органа, выжимая из них фугу Иоганна Себастьяна Баха. Он играл,  и была в этой музыке безмерная грусть о жизни прекрасной, неповторимой, и неумолимо проходящей, как сон.  Величие и тщета. Божественная красота и диавольский смрад и ужас. Они рядом. И ничего нельзя вернуть, воскресить. И гневно, и торжественно вздыхали аккорды, и сипло хрипели меха, и какая-то звезда в этот миг покатилась за окошком с ночного неба.
2.

 Грохот войны докатывался до Томска лишь стуком инвалидных костылей на томских мостовых, да возрастанием магазинных цен. Люди на войне  кайзеровцами гибли тысячами, но это было где-то далеко. А когда обвиненного в убийстве Белы Гэлори, Колю Зимнего приковали цепью к стене арестантского подвала психиатрической больницы – об этом говорил весь город. Ишь, вампир! Хорошо, что разоблачили, изолировали.
Но вскоре  еще одну девушку нашли с ранкой не шее, потом другую.  Когда произошло уже шестое загадочное вампирическое  убийство, губернатор обратился за помощью в Москву.  В Томск тайно  прибыл следователь по особо важным делам Кузичкин Петр Иванович, по документам он был представителем граммофонной фирмы. Ко многим организациям и частным лицам он не раз обращался с рекламными проспектами, и заключал договора на поставки граммофонов. Петр Иванович успел допросить Колю в психолечебнице, составить списки всех томских сластолюбцев,  чересчур  активных охотников до молодых красавиц.
Только, что  погибла  еще одна девушка, и Кузичкин побывал  на её похоронах, приглядываясь ко всем провожающим. Шли дни, месяцы. Коля Зимний томился на психе. Загадочные убийства  продолжались. Губернатор негодовал по поводу  работы неумелых сыскарей.
И однажды в университет к профессору Михаилу Фёдоровичу Попову пришел Кузичкин, предъявил свое следовательское удостоверение и сказал:
-  Берите с собой Бурденко, и прочих ваших студентов, им, думаю, тоже будет интересно посмотреть на этого уникума. Медикам ведь полезно посмотреть на вампира, тем более, что, может, больше никогда в жизни и случая не будет. Сейчас зайдём в полицию, захватим с собой пару полицейских чинов, и двинем прямо к вампиру.
- Значит, тот юноша, который парится теперь на психе, ни в чём не виноват? – воскликнул Попов, -  мне в его виновность никак не верилось.
- Вы были правы.
- Но кто же - злодей?
- Наберитесь терпения.
  Вскоре  толпа студентов шагала за Кузичкиным, Поповым и двумя полицейскими чинами по Почтамтской улице. Вот они уже спустились по лестнице и подошли к  Дворцу Второва.
- Понятно! - сказал Попов, -  арендатор гостиницы Алифер! Про этого французишку уже давно идут темные слухи.
Но Кузичкин прошел мимо входа в гостиницу.
- Да куда же вы нас ведёте, в конце-то концов! - воскликнул Попов.
- Рядом! - отозвался Кузичкин, достав из кармана пальто револьвер, и проверив  патроны в барабане.
Вот они миновали здание с  огромным термометром Реомюра, книжный магазин Макушина. Вошли во двор пахнущий шоколадом.
-Сюда, пожалуйста! - сказал Кузичкин, направляясь к флигелю возле шоколадной фабрики. - Господа студенты и медики, следите за всеми окнами, а я с полицейскими войду внутрь!
- Но это же квартира графа Загорского! - удивился Попов.
Кузичкин   приложил палец к губам, затем быстро и легко взбежал на крыльцо,  рывком отворил дверь, полицейские ринулись за ним. Прихожая и две комнаты  были пусты. Повсюду были видны следы поспешных сборов. Кузичкин  тотчас крикнул полицейским, чтобы  срочно позвонили полицмейстеру, дабы было установлено наблюдение на вокзале и    на всех выездах из города. Сам же он схватил кочергу и принялся ковырять ею в топке печи-голландки:
- Вот чёрт! Дотла сжег все бумаги. И что за нюх? Я ведь не дал ему ни малейшего повода для подозрений. Был уверен, что застану его врасплох. Ага! Он бросил свою дворянскую шпагу. И костюмы все свои оставил. А это что? Парики! Усы и бороды! Всех сортов! Ну, ясно! Оделся попом или простолюдином, загримировался. Одного не пойму - как он опасность учуял? Был бы суеверным, подумал бы, что это - сам дьявол. Но я, увы, не верующий, вульгарный атеист, и нет мне прощения ни на том, ни  на этом свете. И чашу позора мне придётся испить до дна. Не зря же говорят, что и на старуху бывает проруха. Я конечно, постараюсь, чтобы и в нынешней неразберихе его хорошо поискали по всей стране. Но что-то мне говорит, что шансов почти нет…
Профессор Попов, создатель музея криминальной медицины, уговорил следователя передать шпагу Загорского музею в качестве экспоната.
Колю зимнего выпустили из заточения. Следователь Кузичкин вернулся в Москву, но о сбежавшем кровососе не забыл. Он перечитывал всю российскую, и всю доступную ему зарубежную прессу. И, конечно, он обратил внимание на заметку,  в которой говорилось, что в  Австрии полиция безуспешно ищет маньяка-вампира, убившего с десятка два юных женщин. «Эге вот ты где голубчик!» - подумал Кузичкин. А через какое-то время прочел, что
эпидемия подобных убийств в Австрии стихла, зато  забушевала в Аргентине.
«Ну и прыть!» - сказал Кузичкин. Но больше заметок о подобных событиях он уже не находил. «То ли его укокошили, то ли посадили!» - решил Кузичкин.

2. Выстрел в бору

Пахло вербой, дощатые тротуары поскрипывали под ногами молодежи, щелкавшей кедровые орехи. А орехи эти известно - эликсир любви. И тут, то там слышался звук поцелуя. Не можешь уснуть, закрой окна! Не завидуй чужой весне! На одной лавочке рядышком целовали своих барышень - Ваня, сын знаменитого купца Ивана Васильевича Смирнова, и младший приказчик Коля Зимний.
Ванюша учился на последнем курсе первого сибирского коммерческого училища. В библиотеке Макушина познакомился он с Колей Зимним. Поговорили, выяснилось, что им нравятся одни и те же книжки. Потом они вместе встретили двух юных белошвеек, и весна подсказала им подходящие слова. Белошвеечки Таня и Надя согласились посидеть на лавочке в укромном месте возле лестницы, ведущей на Воскресенскую гору. Поздно вечером к той лестнице никто не ходил.
И сидели они, на скамье, насыпав девушкам в кармашки платьев ядреных кедровых орехов. И сами щелкали орехи. И рот был полон терпкой кедровой сладостью, и губы горели от поцелуев.
В полночь гудок прозвучал на фабрике Бронислава. Девчушки засобирались домой.
-Еще минуточку! -  молили Ваня и Коля.
- Нельзя, нам дома  попадёт!
- Ты, правда, любишь Надю? - спросил Ваню Смирнова Коля Зимний.
Купеческий сынок помедлил, потом печально сказал:
- Эх, Коля! Я не волен ни в чем. Мне отцово  дело продолжать. И жениться я буду по совету отца, как это важно для дела. А ты свободен, я тебе завидую.
 - Хотел бы я быть на твоем месте! - запальчиво воскликнул Коля. - Ты богат, имеешь отца. А я даже не знаю, кто я,  и - каких кровей.
- Не грусти, - ты уже младший приказчик, - может, еще учиться пойдешь. И станешь большим человеком.
- На какие шиши учиться-то? Я бы хотел стать доктором или офицером.
- Ну… может я когда-нибудь  приму отцово дело, тогда я тебе помогу в люди выбиться…
 Есть у людей деньги, нет денег, всё равно им хочется где-то собраться вместе. Показаться друг другу. Богатые похвастают своим богатством,  бедные - честностью, умом, да мало ли чем? Каждый хочет со стороны казаться лучше, чем он есть на самом деле. Хочет и всё тут!
  Общественное собрание давно стало в Томске таким зданием, куда люди стремятся. Но не всех принимают, а иных за какую-нибудь бузу, за неприличие выдворяют из этого дома, кого временно, кого совсем.
  Иным сюда вообще нет ходу. Было так, что опального писателя Станюковича сюда не пустили, как  политически неблагонадежного. Он давно ссылку отбыл, уехал, но обиду затаил, написал о том, что томичи в общественном собрании друг другу откусывают носы. Клевета, конечно!  Никто никому ничего не откусывает.  Картины по  стенам - подлинники, творения великих голландцев, фламандцев, итальянцев и французов. Китайские вазы с живыми розами. Позолоченные стулья, хоть и дворцу царскому подстать.
Игровые кабинеты, буфеты, ресторация. Театральная зала. Всё, как в Европах: зеркала, фонтаны, всё сверкает, искрится и пенится, как шампанское.  Иннокентий Иванович Гадалов прибыл в собрание в коляске, запряжённой орловскими рысаками, вышел, оглянулся. Иван Васильевич Смирнов подкатил к крыльцу на «огненной колеснице». Машина «Форд» из самой Америки доставлена! Стоит, как десять табунов лошадей. Спереди к машине музыкальная труба приделана, на мундштук трубы надета резиновая груша. Шофер грушу три раза нажал, труба трижды на всю улицу крякнула. Машина остановилась, обдав крыльцо сизым дымом.
Гадалов поморщился:
- Фу! Всю улицу провонял! У меня рысаки аж на дыбы встали! Охота тебе, Иван Васильевич,  на такой вонючке кататься, лошадей и детишек пугать? Гляди - взорвёшься!
- Машина на ходу шевяки хозяину под нос не мечет, а с лошадьми это случается. Между прочим, у меня от думы билет имеется на право езды по городу, целых двести целковых заплатил. И не взорвусь! В Америке все деловые люди на машинах ездят!
- Это еще неизвестно! Ты сам там не был. А мы видели фильму, как ихние ковбои скачут на лошадях. Значит и там без лошади не обойтись. А уж если ты любишь форс, то так и скажи.
Они вошли  в общественное собрание, Гадалов оставил жеребцов на попечение кучеру, а Смирнов  машину - поручил шоферу, который был похож на марсианина,    в кожаном шлеме с огромными очками, в кожаной куртке и штанах, в кожаных  же перчатках с раструбами. Около машины тотчас собралась огромная толпа томичей, разглядывая машину со всех сторон. Некоторые ложились на землю и пытались увидеть машинное брюхо.
Войдя в буфет,  где в огромном аквариуме, не мигая, глядели  на посетителей красные и желтые рыбы, приятели увидели  черно-седого арендатора гостиницы Анри Алифера. Он сидел  один,  за столиком, который почти весь был заслонён пальмой.
Друзья прошли за столик поближе к  буфетной стойке и стали ругать француза. Ни один человек их не смог бы понять, потому что говорили они по-китайски, причем  говорили, свободно, бегло. Они выучили этот язык в молодые года во время коммерческих вояжей в Китай.
- Когда человек пьёт один, это сволочь, а не человек! - сказал Смирнов.
- Еще какая сволочь! - поддержал его Гадалов. Должен и мне и тебе, отдавать не спешит. И ты заметь: нос, как у коршуна, глазки черные, острые, черно-седые волосы длиннее, чем у иной бабы. А давай-ка мы его  напоим, как следует, как говорится, до положения риз, да прикажем поместить в камеру должников?  Согласен? - спросил Смирнов приятеля.
- Заметано!
Гадалов подозвал кельнера:
- Три кружки  пива с музыкой  и  вяленого омулька на столик за пальмой!
Кельнер умчался выполнять заказ, а Гадалов со Смирновым подошли к содержателю гостиницы:
- Пардон, мусье! - как говорится, -  один в поле не воин, а три - число святое, оно же Троицу обозначает.
-Я не хотел пить! - ответил Алифер. - Я и в карты не хотеть. Я думать, смотреть эти приезжие люди, можно ли приглашать в концерты  гранд отеля? Какой тут есть стихи и песни, какой тут резон?
На стол были поставлены три литровые кружки, в них пенилось светлое томское пиво. И стоило взять  кружки в руки, они начинали тихо, но точно наигрывать мелодию  гимна «Боже царя храни». Гадалов и Смирнов пили и подпевали гимну. Алифер медлил, устало моргал черными глазками.
- Пей, Антанта! За государя императора, мать твою  в бабушку!
Алифер вынужден был взять кружку. Это была только затравка. Затем  на столике появилась водка, выпили за Пуанкаре, за всех родственников французского президента, за всех братьев русского царя, затем за всех великих княжон. Кончились княжны, стали пить за членов российского и французского правительств. Алифер уже еле ворочал языком:
- Не надо водк! Не надо пив!  Не надо тост! Нет резон!
Гадалов позвал дюжих лакеев:
- Берите сего господина, тащите, куда покажем, получите на чай с коньяком!
Лакеи быстро потащили Алифера вниз по лестнице. Они приволокли его в темный тупик, где не было ни одной электрической или керосиновой лампы. Один из лакеев зажег свечу и при её свете Гадалов большим ржавым ключом отпер толстую железную дверь. Алифера втолкнули в комнату без окон, похожую на пещеру, закрыли дверь, повернули ключ.
Гадалов и Смирнов поднимались по лестнице наверх к концертной зале, тихо беседуя на китайском языке. Теперь они могли вслух гадать: сойдет Анри с ума к утру или же нет? Камера, куда посадили  господина Алифера, была непростая. В стену, обращённую к великой реке Томи, были вмазаны особенным образом бутылочные горла. Стоило подуть с реки ветру, в темной, холодной камере поднимался жуткий стоголосый вой. Жестоко? Может быть. Но купцы считали, что карточные долги надо платить.
Довольные, друзья устроились в первом ряду театрального зала, там шел концерт в пользу раненых на германском фронте. Купцам особенно понравилось выступление слепого баяниста Вани Маланина.
-Выборный баян! Марковы делали! - шепнул Гадалов Смирнову.
 Слепец всей пятерней пробежал по клавишам, и знакомые мелодии  народных  песен оказались изумительно полными, и потрясающими душу.
-Глубоко копает чёрт! - выдохнул Смирнов. По-нашему, по-русски!
-Ну вот, а ты на американской машине приехал! - укорил его Гадалов.
- А-а! Причем тут машина!
Со сцены было объявлено, что пожертвования в пользу увечных воинов нужно складывать в вазон у выхода из зала. Потом стали читать стихи. Иван Васильевич зевнул, сказал Гадалову:
- Поеду я, пожалуй. Надо  во дворце последние приготовления к свадьбе произвести.
- Да, отхватил ты  Ваньке невесту. Анастасия эта прямо - ангел во плоти. Только от одного смотрения дрожь в конечностях идёт.
- А что? И отхватил! - улыбнулся Смирнов, поправляя перстни на пальцах. Она красива, но и наши денежки тоже неплохо выглядят.
Смирнов, выходя из зала,  сунул в вазон для пожертвований толстую пачку денег, бегом сбежал по  лестнице, вышел на крыльцо общественного собрания. Всей грудью вдохнул медовый весенний воздух. Ах, сирень, черемуха! Пахнет прекрасно, тревожно и щемяще.
 Автомобиль быстро летел по ночному городу, время позднее  экипажей на Почтамтской было не видно.
- Пооняй! С ветерком! - крикнул Иван Васильевич мотористу. Тот надавил грушу, автомобиль крякнул, и понесся уже с необычайной скоростью.
«Эх, живем!» - пронеслось в  отуманенном вином и весной мозгу славного томского негоцианта. Свернули в переулок и подъехали к дворцу, который в свете луны  нефритово светился. Это действовал вмазанный в стены тальк, который сыпали в раствор, строившие дворец пленные итальянцы.
- Езжай, механик! - приказал Смирнов водителю, - завтра часов в десять подашь.
Машина развернулась в полутьме переулка, и исчезла. Смирнов вынул тяжёлый позолоченный ключ от парадной двери. Вставил в замок, повернул, замок пропел песенку: «Чижик-пыжик, где ты был?»
- Где надо, там и был, - сказал Иван Васильевич, - не твое собачье дело!
Сквозь стеклянную стену дворца он видел лестничные марши, витражи, колонны, балюстраду. Нигде не видно было ни души.
Смирнов поднимался по лестнице, сняв модные штиблеты и сунул их в вазу с розами на первом этаже, чтобы не разбудить стуком  каблуков кого-нибудь из прислуги. Затем он снял душивший его галстук, скинул сюртук. В таком облегченном виде он прокрался к комнате, которая была отведена Анастасии. Он настоял на том, чтобы   будущая сноха еще до свадьбы переселилась бы во дворец, и привыкала к новому жилью, руководя меблировкой.
Он уже несколько раз шутливо целовал это удивительное создание в яркие сочные губы, когда дарил Настюшке всё новые браслеты и колье. Она смущалась, отказывалась.
-Ты стоишь больше, драгоценная моя! - повторял в таком случае будущий тесть.
Он вошел в спальню и увидел её при свете луны, она разметалась во сне, одеяло сползло с кровати, и это ему придало решимости…
В это самое время от парома прискакал в коляске Ваня. За рекой  в деревянном дачном дворце его всё мучила мысль об Анастасии. Была какая-то странность в том, что за день до свадьбы, его, жениха, отправили за реку, в бор. Зачем?  Разве слуги не смогли бы сами сделать всё в загородном доме, как надо? Уже поздним вечером он не вытерпел, велел заложить коляску.
И вот он -  у парадной двери. Вставил ключ в скважину, и замок пропел песенку про «Чижика», ибо других песен он не знал. Ване было не до песен. Он бегом взбежал на второй этаж. Дверь в комнату Анастасии была открыта. Ваня застыл на месте. Он как бы превратился в библейский соляной столп.
-Не горюй, милая! - слышал он голос отца, - Ванюшка, что понимает? Ты познала настоящего мужика, я же чувствую, что тебя проняло. Что случилось? Да ничего, драгоценная! Завтра свадьбу справим. И заживёте вы с Ванькой, как голубок с голубкой. Снизойдёшь когда еще до меня, восприму тебя,  как божество неземное, благодарен буду до конца. Мои года уходят, закатываются. Посвети на мой закат хоть немножко, озолочу, не только тебя, всю родову твою. Молиться на тебя буду. Что, Ваня? Он и не узнает ничего. Парень он добрый, будете жить душа в душу …
Ваня стянул  с ног сапоги, и на носках пошел спускаться по лестнице. Только бы не услыхал кто! Не услыхали. Отвязал жеребчика от столба, сел в коляску, поехал не спеша к реке.
Солнечным утром из города на пароме, прозывавшемся Самолётом, в несколько приёмов через великую реку Томь переправлялся праздничный кортеж, господа и дамы говорили, что сама погода благоприятствует свадьбе.
За рекой кортеж направился в сосновый бор, к замку-даче Смирновых. Был июнь, буйно цвели черемухи, рассыпая над коричневыми озерками свой щемящий аромат. Красавица-невеста сидела в автомобиле рядом с будущим тестем Иваном Васильевичем Смирновым. В её волосы были вплетены живые цветы, и сама она гляделась большим нежным цветком.
Чуть отстав от машины, мчались подрессоренные кареты и коляски с купцами, чиновниками, важнейшими томскими людьми.
Парк при деревянном замке Смирновых  был полон щебетом птиц. Иван Васильевич вылез из машины впёред водителя и распахнул дверцу перед невестой. Анастасия осторожно сошла на землю, глядя под ноги, чтобы не запачкать белых туфелек. Но от самой калитки до крыльца дачи была положена ковровая дорожка.
- Ну, где же наш жених? - возгласил веселый Иван Васильевич, взбегая на крыльцо. Высокий лакей доложил:
- Иван Иванович   легли спать поздно, и  к чаю не выходили. Они, возможно, отдыхают.
- Ну так его, засоню, враз разбужу! Разве можно не встретить на пороге своё счастие?
Иван Васильевич кинулся в комнаты сына, но его нигде не было. Он потребовал, чтобы слуги обыскали замок.
-Где его экипаж?
- На месте! - доложил лакей,  - и лошади все стойлах.
У старшего Смирнова засосало где-то под сердцем. Он был в ярости. Кто  смеет перечить его планам?
- Ищите его, дармоеды! - закричал он на дворню. Не видели, не слышали! Человек - не иголка.
  Гости, недоумевая, стояли возле экипажей.
Ваню Смирнова нашли в бору неподалеку от дачи. Висок у Вани был прострелен, а мертвая рука его крепко сжимала браунинг. Слуги клялись, что выстрела не слышали. И в ужасе смотрели на разгневанного хозяина. Кто-то позвал с соседней дачи профессора  Германа Иоганзена. Он еле смог втолковать взволнованной прислуге, что он хоть и профессор, но не медик, а зоолог, а вообще-то даже и медики еще не умеют оживлять мертвых.
 Смерть Вани наделала шуму в городе. Но кем-то были распущены слухи, что Ваню убили бандиты, ограбившие дачу. Именно так и объясняли лакеи, горничные и повара. Дескать, их всех связали бандиты, а Ваню утащили в бор, потом раздался выстрел. Что взяли бандиты? Прислуга говорила, что, видимо, бандиты взяли деньги, потому что маленький сейф в кабинете Вани был взломан и бюро с документами тоже вскрыто отмычкой.
Сыщики записали показания прислуги. И уехали в город. Сыщики были довольны. Теперь у них есть нужные показания. Иван Васильевич хорошо заплатил, кому надо, чтобы  следствие списало гибель сына на разбойников. Конечно, не преминул он «заклеить» рты прислуге крупными ассигнациями. Но люди, есть люди. Недаром же есть пословица: «По секрету - всему свету». И вскоре весь город знал из-за чего именно застрелился Ваня Смирнов.
На пышных похоронах было полгорода. Кряжистый бородач папаша Смирнов, шел за гробом, набычась, исподлобья поглядывая на людей. Несчастной Анастасии  даже во дворец войти не позволили, чтобы постоять у гроба, и уж тем более на похороны не пустили, хотя она рвалась изо всех сил.
  Рыдала старшая сестра Вани - Клавдия. Горе сжимало ей сердце. Но она чувствовала: что-то мешает ей по настоящему горевать. Она сама себе не могла признаться, что где-то в потаенных углах в её   души теперь телепается подлое удовлетворение.  Она гнала это чувство, но не могла прогнать. О Боже! Даже в такую минуту она не могла не думать о том, что теперь, когда Вани нет, она осталась единственной наследницей всех смирновских богатств.  Как отец ни крепок, но всё же он очень пожилой.
Среди провожавших шел и Коля Зимний. Ваня был его единственным настоящим другом, он обещал Коле помочь выбиться люди. Почему судьба так несправедлива к добрым людям? Их так мало на земле! Коля плакал, не стыдясь своих слез.

3. Вечерний набат

Григорий Николаевич Потанин быстро дряхлел, он терял зрение, перебеливать рукописи ему помогали добровольцы из томских курсисток. И, конечно, он говорил  им о значении Сибири, о том, что живёт здесь народ, в корне отличающийся от людей, живущих в европейской части России.
Говорил и о том, что на свете много красивых городов, но Томск - всех прочих красивее.  Смотрите: вот полноводная река Томь, а город стоит на холмах,  одетых лесом и кустарниками,  с гор текут малые речки,  и ручьи, много озер больших и малых, каждый холм венчает церковь, и многие дома этого центра великой губернии смотрятся, как картины, вырезанные из дерева. Здесь свой говор, свои нравы и обычаи, и развлечения свои… В окрестных деревнях даже малые дети привычны влезать на высоченные кедры, сбивая с ветвей шишки, они при этом проявляют чудеса ловкости. Где еще можно видеть, как во время ледохода, люди перебегают с одного берега на другой по льдинам плывущим по великой реке? И когда застывают реки и озера, их превращают в катки, и каждый человек умеет скользить на коньках, а уж лучших лыжников, чем сибиряки, во всей России и во всем мире не сыщешь. Ловкость и сила. Телесное и духовное здоровье это всё - сибиряки.
И город влияет на характер людей. Здесь  даже ворота имеют своё особенное лицо, отражающее характер Сибири. Взгляните-ка на въездные усадебные,  и церковные, кладбищенские ворота! Они необыкновенны! Есть ворота с личинами, похожими на   лики степных монгольских  истуканов, есть ворота -  с  имитацией кровли китайских дворцов. Таких ворот вы не увидите в срединной России…
Закончив свои занятия, и проводив курсисток, Григорий Николаевич клал в карман блокнот, карандаш,  и выходил  из дома  еврейки Сарры Каруцкой. Он снимал здесь квартиру, потому что из окон открывались чудные виды. Одни окна  смотрели на речку Ушайку и на мост,  в другие - видна была Воскресенская гора, с костелом и каланчой на её вершине.
«По крайней мере, если будет пожар, то пожарная команда – рядом»   - думал Потанин глядя на каланчу.
Он шел отнюдь не старческой походкой.  Встречавшиеся прохожие все, как один, с ним здоровались. Он опять удивлялся этому. Его знает весь город? И вспомнился ему девятьсот пятый год. Тогда росло революционное движение. Осень прошла в стачках. Бастовали студенты, рабочие, часть служащих. Власти безумствовали. Губернатор наблюдал с балкона, как черносотенцы подожгли театр Королева, и соседнее здание, и убивали всех, кто пытался спастись из огня.
    В конце октября начались погромы. Били евреев, студентов, могли убить всякого, кто имел интеллигентный вид и носил очки. Но митинги не прекращались. В публичной библиотеке заперлись студенты и гимназисты, а в здание ломилась желавшая расправиться  с «бунтовщиками» толпа.
И тогда он побежал туда, без шапки,  от холодного ветра  копна его седых волос вздыбилась. И пропустили  его казаки, и пьяные грузчики, и извозчики. «Защитники царя и отечества» почувствовали, что он может тут распоряжаться, хотя он не выделялся ни ростом, ни одеждой. И он вывел из здания студентов и гимназистов, как Моисей вывел свой народ из Египта.   Он гневно твердил:
- Стыдно! Это же наши дети! Как можно?
Газеты потом писали об этом, как о подвиге. Спасенные им дети давно выросли. Он их не узнает, их ведь было много. А они все его запомнили, вот и здороваются.
И опять  в его памяти ярко нарисовалась Мария Григорьевна Васильева, поэтесса. Когда она выпустила свою первую книгу  «Песни сибирячки», он написал об её стихах взволнованную статью. Это же так важно, что у Сибири есть свои замечательные поэты! А потом женился на этой поэтессе, когда ей было сорок восемь, а ему семьдесят шесть  лет.
Они тогда сели в Томске на роскошный пароход и отправились в Барнаул. Горной рекой и хвойным шелестом отшумел, отзвенел медовый месяц.  Были  походы, костры, мед в сотах, стихи. А через пять лет они разошлись. Это был последний пожар сердца в его жизни.
Первая его супруга скончалась давным-давно, когда они вместе были в экспедиции на Алтае. Теперь главная его любовь - Сибирь, куда попал он в давние годы. Уже далеким сном кажется Омский кадетский корпус, куда он, сын казака, прибыл из станицы Ямышевской Семипалатинской области. Он подружился там с Чоканом Валихановым, казахом из знатного правительствующего рода. Этот аристократ, оказывается, мечтал о великой справедливости. Столица, забирающая из далеких  сибирских окраин всё, взамен не дает ничего.  И разве можно  справедливо и правильно руководить таким далеким краем из Петербурга? Сколько же можно держать богатейший край, Сибирь, в дикости и нищете?
Речи Чокана были опасны, и вселяли в юное сердце тревогу. Его слова были, как зернышки, ложащиеся в теплую рыхлую почву, чтобы после дать обильные всходы. Позднее Потанин учился в университете в Петербурге. На третьем курсе он был одним из застрельщиков студенческих волнений, и попал в Петропавловскую крепость. С тех пор много воды утекло, куда его только судьба не носила. Старость он встречает в Томске. А дети? Все дети Сибири - его дети.
Последнее время он часто  отдыхает в роще на берегу Ушайки в маленьком буддистском монастыре. Два прислужника день и ночь крутят молитвенный барабан Хурдэ, в котором   - свитки с текстами. Звенят мелодичные колокольчики. Старик-монах, одетый в желтый плащ, наигрывает заунывные мелодии на тибетской флейте, сделанной из человеческой кости.
Здесь Потанину хорошо вспоминать свои путешествия. Из трубы монаха выплывают раскалённые пески Средней Азии и Монголии, странные горы Тибета, загадочные пейзажи Китая. Переводчик, фольклорист, натуралист, этнограф, писатель, он давно понял, что у Сибири - особая миссия.
 Великий старик спустился к речке, вежливо по-монгольски поздоровался с монахом и прислужниками. Они долго кланялись, пригласили его к своей обеденной трапезе. Потанин знал, что отказ был бы страшной обидой, и согласился отведать самодельной брынзы, которую запивали жирным монгольским чаем.
Григорий Николаевич уже собирался прощаться с гостеприимными обитателями монастыря, когда  в ограде появились два новых посетителя. Симпатичные, хорошо одетые юноши. Одного Григорий Николаевич знал. Это был Володя Долгоруков. Его отец князь Всеволод Долгоруков скончался. Потанин уважал его. Всеволод служил присяжным поверенным в губернском суде. И кроме того был редактором первого в Сибири журнала «Сибирский наблюдатель». Он был поэтом, писателем, публицистом.
- Володя, не нужна ли вам моя помощь? – осведомился Потанин.
- Мне – нет, - ответил Володя, - но вот Коле Зимнему труднее, вырос в приюте, был приказчиком, теперь бедствует.
- Вот как? - сказал Потанин внимательно вглядываясь в Колю Зимнего. Вы уроженец Томска?
- Вы угадали.
Да, угадать нетрудно, томичи имеют особенную печать. Я чем-то могу быть вам полезен?
- Не знаю, не думаю… - смущенно ответил Коля. Григорий Николаевич достал записную книжечку, написал свой адрес, вырвал листок и подал Коле:
- Здесь мой адрес. Да, вы молоды, а я, как видите,  совершеннейший мастодонт. Но у меня много знакомых, и молодых, и старых. Обязательно приходите. Не стесняйтесь…
В разгар осени Коля Зимний перешел через новый мост, который томичи называли Каменным, хотя на самом деле он железобетонный. Стараниями архитектора, профессора  Константина Константиновича Лыгина и военнопленных австрийцев, которые возводили сей мост,  ему был придан такой колер, что его перила и колонны казались сделанными из песчаника.
Лыгин установил четыре обелиска-столба, предназначенных для устройства на них фонарей, и четыре монументальные колонны, поставленные попарно с каждого берега реки Ушайки. Колонны были украшены корабельными носами и личинами драконов. И это придавало мосту  вполне петербургский облик.
Под мостом волны Ушайки несли золотые осенние листья, кружили палую листву в водоворотах, вода была то зелёной, то темной, в зависимости от туч или облаков, проплывавших  в небесах. Золото роняли деревья  к подножью костёла на Воскресенской горе, листва шуршала в канавах, воздух был свеж и  настоян на хвое.  Пихты, сосны и ели, и кедры  показывали  свой сибирский характер. Они не облетали, не увядали, жили как бы вне времени.
Коля сразу нашел дом на спуске от костела. Постучал молотком в медную пластину. Протянул горничной бумажку, на которой рукой Потанина был начёртан адрес. Эта рябоватая женщина, сказала:
- Он не очень здоров сегодня, так что уж вы долго не задерживайтесь.
На пороге кабинета Колю встретил Потанин. Он был в простой фланелевой блузе, полосатые брюки были заправлены в старые валенки. Потанин поздоровался с Колей и сказал:
- Прошу прощения за непрезентабельный вид. Ревматизм. Сказываются мои давние путешествия в горах. Знаете, какая ледяная вода в них? А ведь не раз приходилось переходить реки вброд. Ледяная вода, но зато изумительно чистая, кристальная! В городах, да и в  равнинных селах такой воды никогда не бывает. Очевидно горцы отличаются долголетием потому, что пьют целебную горную воду.
- Вы предлагали зайти и… - Коля смущенно умолк.
- Да, я ждал вас гораздо раньше. Как ваши дела?
- Живу в общежитие мальчиков-грумов, где жил в детстве. Теперь там нет грумов, а в магазине Второва нет товаров. Я ищу себе какое-нибудь дело.
- Присаживайтесь! - сказал Потанин, - я скажу, чтобы нам принесли чаю, и мы всё с вами решим. У вас хороший почерк?
- Мне трудно судить, но вроде неплохой.
- Возьмите вот эту страницу из моей будущей книги, и перепишите. Вот вам чернила и бумага.
Коля обмакнул перо в чернильницу, снял лишние чернила  тряпичной перочисткой и принялся писать. Еще и чай не принесли, а страница уже была готова.
Потанин взял лупу, и стал рассматривать написанное. Наконец он воскликнул:
-Мой друг! Это прекрасно! Ни одной ошибки, и такой почерк! Вот возьмите, самоучитель стенографии. Это такой способ записывать двумя-тремя значками целые слова и даже предложения. Не пожалейте усилий, чтобы этим овладеть.
Пока будете переписывать мои рукописи и изучать стенографию. Возможно скоро произойдут такие перемены, что я смогу вам  предложить хорошую должность. Я похлопочу за вас. Вы сдадите экзамены экстерном за гимназию. А на будущий год поступите в университет.
Да, я недавно напечатал статью в газете «Сибирская жизнь». Сейчас сложная политическая обстановка, различные партии рвутся к власти. Вы, может, вообще о политике не думали. Но зато она думает о вас. Я дам вам номер газеты со своей статьей, почитайте на досуге …
Коля расположил бумаги Потанина  на колченогом столе в комнате общежития. Прежде всего, он прочитал статью в газете «Сибирская жизнь». Там Григорий Николаевич писал: «Строй, который готовят нам большевики, не на тех ли началах построен, как только что низвергнутый монархический строй?  Если бы проекты Ленина осуществились, русская жизнь снова бы очутилась в железных тисках, в ней не нашлось бы места ни самостоятельности отдельных личностей, ни для самостоятельности общественных организаций.  Опять бы мы начали строить жизнь своего отечества, а кто-то другой думал за нас, сочинял для нас законы и опекал бы нашу жизнь…»
Коля тщательно переписывал рукописи Потанина. Упрямо изучал неподатливую стенографию. Просил кого-нибудь из соседей по комнате рассказывать, читать что-нибудь из книги. Ему читали, а он стенографировал. Но жизнь в общежитии теперь была трудной. Многие окна в здании были выбиты, входная дверь оторвана, очевидно, её сломали, чтобы истопить печь. По коридору гулял сквозняк. В комнате, где расположился Коля, жили  теперь беженцы из Польши, это были евреи-портные, но заказов они  почти не имели.
Однажды в комнату вошел незнакомый усатый мужчина в непонятной форме. На шинели у него были петлицы с изображением кедровых ветвей, на голове теплая полосатая фуражка, полосы были белыми и зелёными. Человек сказал:
-Меня прислал Григорий Николаевич Потанин. Срочное и важнейшее дело. Одевайтесь! Едем!
Во дворе незнакомец подошел к самокату, предложил Коле сесть на заднее сиденье.  Мотор загрохотал, самокат затрясся. Через несколько минут они уже были возле дома Потанина. Коля увидел  стоявшие у дома  многочисленные экипажи. Из дома вышел Григорий Николаевич, сопровождаемый штатскими и военными людьми. Потанин увидел Колю и сказал:
- Прибыли? Отлично! Освоили стенографию? Сейчас поедем на съезд, вам дадут столик и тетради, будете стенографировать речи. Ошибетесь? Не важно. Там будут две стенографистки, потом вы все записи сведёте в одну, и перебелите. Вы будете нашим делопроизводителем.
Потанин пригласил Колю сесть к себе в коляску.
По дороге он рассказал, что еще в октябре состоялся первый сибирский съезд, который принял решение о созыве учредительного собрания для рассмотрения Конституции Сибири. С принятием её медлить больше нельзя. В центре власть захватывают силы, которым судьба Сибири безразлична. Они хотят, чтобы сибирские парни умирали за мировую революцию. А сибирякам надо строить свою Сибирь - богатую и просвещённую. Накануне на рекламных тумбах были расклеены плакаты. Огромные красные и черные буквы кричали: «Чрезвычайный Сибирский съезд!»
На углу Жандармской и Никитинской улиц высился забор  поверху утыканный большими острыми гвоздями, он спускался по склону оврага, вниз.  Здания семинарии примыкали к обширному семинарскому саду. Были тут тополя, липы, хвойные деревья, встречались посадки черемухи ряби-ны. Коля слышал, что иногда семинаристы, здоровые, крепкие парни, во тьме прокрадываются  через сад к забору, с помощью верёвочных лестниц преодолевают  непреодолимую преграду, уготовленную для них начальством. И бегут в Бочановку, где расположены дома терпимости. Бес силен!
В  актовом зале слышен нестройный гул. Ряды кресел быстро заполняются. Коля, волнуясь, прошел за служителем к столику для стенографии, который был у самой сцены.   За двумя такими же столиками уже сидели две белокурые курсистки. Бело-зелёные флаги, и множество хвойных ветвей украшали сцену. За столом президиума были представители сибирских городов, всех сибирских регионов и горного Алтая.
 Готические своды огромного зала  церкви были украшены фресками.  Строго взирал  с высоты на собравшихся лик небесного покровителя всей Сибири святителя Иннокентия Иркутского.
Коля вспотел, записывая фамилии ораторов, и тексты речей, боясь ошибиться.  Он понимал,  что день этот будет принадлежать истории. И люди на сцене - это люди делающие историю. Он хотел бы вобрать их всех своим взором, впитать в себя их черты. Но ему некогда было смотреть на сцену, он испещрял бумагу значками, которые должен был потом расшифровать. Он слышал речь Потанина, невольно удивляясь силе и страсти его  слов. Зал загремел аплодисментами. Казалось, вот-вот рухнет крыша.
- Свершилось, дети мои! - воскликнул Потанин, - Конституция Сибири принята. Мы свободны! - Григорий Николаевич поправил очки, и после длительной паузы, добавил:
 - Сибирь войдёт составной частью  в Российскую федеративную республику, как автономная область, с большими правами  в экономическом и культурном самоопределении, это будет новая эпоха сурового края, это будет пора его расцвета.  Предлагаю принять текст телеграммы Верховной раде Украины. Читаю текст: «Все народы от Урала до Владивостока приветствуют украинскую раду. Слава вольной Украине, слава великой Федеративной России! Слава автономной свободной Сибири!
Чрезвычайный съезд Сибири».
Затем председательствующий огласил:
- Чрезвычайный съезд  принимает постановление: Сибирь объявляется автономной. Советская власть и её декреты не признаются!
Тот же самокатчик отвез Колю   к общежитию. На прощанье сказал:
- Григорий Николаевич велел мне завтра в десять утра отвезти вас в университет. Там состоится первое заседание совета, вам опять придётся стенографировать. И потом вам покажут комнату, и ваш стол, за которым вы будете постоянно работать.
Утром газетчики в Благовещенском переулке кричали:
- Сенсация! Соединенные штаты Сибири! У  нас есть свой президент!..
Прямо за бывшим губернаторским домом, ныне именовавшимся Домом Свободы, располагался Дом абсолютной Несвободы. Это был построенный во времена царизма-деспотизма тюремный замок, красивый, украшенный домовой церковью, в которой арестанты могли молиться, не выходя из замка. Окна строения были забраны толстыми и частыми решетками. Коля слышал, что в глубоких подвалах этого замка, заключенных  в прошлом приковывали к стенам толстенными цепями, концы которых были намертво вделаны в стену. Рядом с  домом Несвободы, бежала говорливая речка Еланка, словно специально для того, чтобы несвободным людям за толстенными стенами и решетками было еще горше сознавать свою несвободу.
Дверь замка лязгнула запорами. Зимнего поторопили пинком в зад. Допрашивали и днем, и ночью. Лишь в камере удавалось чуть подремать стоя. Затем снова Коля сидел на узком стуле, который был привинчен к полу. Глаза закрывались сами собой, но следователь кричал:
-Не спать!
Вопросы были всё о Потанине. Что он говорил? Где прятал секретные бумаги? Коля отвечал, что не знает. Следователь пугал расстрелом.
Однажды в кабинет заглянул   молодой, как и Коля, человек в форме из хорошей английской шерсти, ремни новой офицерской портупеи скрипели и блестели, словно их маслом намазали.
- Что за шум, а драки нет? - сказал этот молодой человек, почти мальчик. И Коля вдруг узнал в нем Криворученко, того самого, который был когда-то прикован цепями к стене в подвале психолечебницы по соседству с Колей.
Криворученко взглянул на Колю и тоже узнал его.
- Ага? Знакомый?  Ты чего здесь?
- Сепаратист он! - отвечал следователь.
- Я же его знаю, он - приютский, со мной на психе был по ложному обвинению. Какой из него сепаратист? Я его беру на поруки. Он социально близкий, обездоленный. Ему наша власть даст образование.
 - Слушаюсь, товарищ, комиссар! - поспешил согласиться хмурый и серьёзный следователь.
-Ну, вот! Как говорится, дело в шляпе! - улыбнулся Коле Криворученко.- Тебе повезло. Я недавно назначен комиссаром по борьбе с контрреволюцией. Так что могу освободить тебя своей властью. Идём!
Они стали спускаться по лестнице куда-то вниз. Криворученко шел легко, весело,  в конце концов сел на перила и покатился вниз. Дождался Колю. Поправляя портупею, кобуру, спросил:
- А ты - чего же? Не хочешь вспоминать детство? Серьёзный такой?
- У нас в приюте перил не было, - хмуро отвечал Коля.
- Ладно, не хмурься. Тебе повезло, что я тут оказался. Зловредный старикан твой Потанин, за восемьдесят, а туда же - во власть полез. Ну, заслуженный, не спорю. Путешественник, писатель, то, сё. Но его самого, что говорится, подвели под монастырь покакать. Знают, что его даже посадить нельзя, еле живой. Президент, ядрена вошь! Мы его держим под домашним арестом. Пусть посидит, подумает.
Добьем буржуев, и пойдем с  тобой вместе учиться. А пока я тебя устрою, ну, хотя бы тем же писарем в одну из наших контор. И паёк, и звание дадут.
За дверью обнаружился другой коридор, низкий, в рост человека, и узкий.  Алексей Криворученко запер  за собой дверь и сказал:
- Этим коридором я тебя выведу из дома заточения в Дом свободы, то есть в бывший губернаторский дом. Губернатор мог  проникать по специальным подземным ходам и в следственный замок, и в Троицкий собор. Ну, мы, атеисты, в собор не ходим. А вот следственный замок навещать приходится. Когда революция победит окончательно, и в этом подземном ходе надобность отпадёт. Мы тогда засыплем все подземные ходы окончательно. Понял? А теперь иди в свое общежитие, жди,  как у меня выдастся свободное время, я решу твою судьбу, пришлю за тобой…
Время шло, никто за Колей не приходил. А однажды по городу разнеслась весть о жутком событии. Очевидцы рассказали подробности.
 Юный комиссар Криворученко был послан в женский монастырь реквизировать продукты, нужные революции. Игуменья Анастасия вышла из храма, стала говорить сурово:
- Наш монастырь общежительный, ему никогда не было помощи государства.  Продукты принадлежат не мне, а сестрам, которые их произвели, нашим прихожанам, которые помогали осваивать монастырскую заимку.  Мы содержим приют для одиноких женщин. Это ли не доброе дело? На поддержку сирот давали  и на  прочие богоугодные дела достаточно. Но подвалы свои растворять перед тобой не стану. Чем ты лучше бандита с большой дороги, который посягает на чужое?
Криворученко вдруг вспомнил  детство, убогий подвал, махры, на которых лежал он, когда у него тек гной из простуженного уха.  Есть было нечего, Алексей тогда исхудал так, что остались кожа  и кости. И непонятно было: гной-то, откуда берется? Из чего воспроизводится, если тела уже почти нет? Он выжил тогда. И возненавидел всех сытых. Теперь он пришел заступиться за пролетарских ребят, а эта ведьма смеет с ним так разговаривать?
- Вот я тебе покажу сейчас, чем я лучше бандита с большой дороги! - воскликнул Криворученко, вытаскивая из кобуры маузер. Он готов был всадить в игуменью всё пули, до последней. Убить дуру, пусть поймут, что с революцией шутки плохи.
В этот момент на паперть как бы выкатился небольшой старичок в приличной серой тройке. Из кармана жилета  у старичка торчала золотая цепь от часов, в руке он держал тросточку. Старичок  спустился на одну ступеньку ниже игуменьи  и неприятным голосом кастрата завизжал с сильным еврейским акцентом:
- Что вы себе позволяете, молодой человек, в таком святом месте? Разве же вы  - не русский? Мне это позволительно спросить, ибо зовут меня Савва Игнатьевич Канцер, и я крещёный еврей! Но вы-то русский по крови, вы просто обязаны быть православным, а вы позволяете себе такое!..
Палец Алексея Криворученко сам собой нажал на спуск.  Маленький старичок покатился по ступенькам в одну сторону, тросточка его покатилось в другую, причем подпрыгивала на ступеньках, как живая.
- Ой-ой-ой! Убивают, господи прости и помоги! - раздался пронзительный женский визг. Криворученко пресёк его новой пулей. Толпа зароптала. Красногвардейцы передёрнули затворы винтовок.
- А ну-ка, мать звонарка, ударь-ка в набат! - попросила игуменья, отступая внутрь храма. Криворученко поднял маузер, выцеливая звонарку. Он не успел выстрелить.  Прилетевший из толпы булыжник ударил его в затылок.  Алексей поднялся,  было,  толпа наступала, тесня его  к кладбищенской стене. Булыжники полетели страшным градом, превращая его голову в кровавое месиво. Он всё же сумел еще пару раз выстрелить. Упал и затих.
Звонарка, несмотря на преклонный возраст, быстро поднялась на колокольню Иннокентьевской церкви, заперла за собой железные двери  и произвела тревожный набатный звон, который на Руси издавна означал тревогу и зов. Набат в монастыре, сумерки.
Все в Томске в  тот час в домах сели ужинать после вечери. А в монастыре-то служба обычно длиннее. Только томичи поднесли ложки ко ртам - ударил набат. Что такое? Пожар, что ли? Народ зашевелился, извозчики прискакали, говорят -  сестры зовут. Прихожане Златомрежева собрали крестный ход. Свечи в фонаре, крест запрестольный, хоругви на древках  закачались,  двинулись к стенам монастыря.
Красногвардейцы, отпугивая толпу выстрелами из винтовок, вскочили в мотор, крича механику:
- Дави пипи-грушу!
Пипи-груша завопила на весь переулок, и  они умчались за подмогой. Вскоре в проулке развернулась  фура с пулеметами. И застрочила, как швейная машина свои свинцовые смертельные строчки. Толпа  рассеялась: кто-то пытался укрыться на кладбище, кто-то возвратился обратно в храм.
Красногвардейцы подобрали труп Криворученко, погрузили его в мотор. Цепи вооруженных винтовками красногвардейцев окружали кладбище.
- Ни один гад не должен уйти! - кричал командир.
После многие горожане боялись даже близко к монастырю подходить.
Коля сидел в холодном общежитии – обхватив голову. Куда идти? Что делать? Жить было страшно.