Пожалуйста, вернитесь...

Я бегу по узким улицам, захлебывающийся рассветным туманом, сонный и полуживой от жутких мыслей, не дававших мне покоя всю ночь. Город бесшумен и кажется безжизненным, но тревога висит в воздухе, как эхо холодного металлического звука. Я весь в шуршании моих шагов, размышляю о голоде и тщетности, хотя сердце мое колотится от режущей боли и досады… Почему? Этот вопрос напрашивается сам собой. Я был бы спокойнее того мертвеца, что стал мировой сенсацией прошлой ночью, хранимый его бывшим особняком, но мысль-фраза «Он мертв!» отчего-то стучит в моих висках кошмарным набатом, как весть о раке, собственной кончине, войне или хотя бы эпидемии чумы.

Я добегаю до толпы, живой массы, но такой остолбеневшей. Сотни, а может, тысячи людей прижались друг к другу в непроходимом кишечнике улиц. Они стоят тут уже несколько часов, воспрянувшие сразу после того, как новость охватила город своей мертвой хваткой. Я застываю, не зная, к какому краю толпы прильнуть. Я поднимаю голову, видя, что и из окон, и с балконов свисают бледные лица неспящих. Сомневаясь в том, что делаю правильно, я втискиваюсь между плечами усталых фигур, пробираясь по ногам все глубже в этот молчаливый человеческий тромб. Попыткам моим никто не препятствует, разве что некоторые, еще осознающие, смотрят на меня угрюмо, отпихивая прочь, но я продолжаю внедряться, пока не упираюсь в желтую ленту, очертившую полукруг-границу, за пределами которой стоит мрачный, полный смерти, особняк.

Я смотрю на это здание, видевший его не раз «при жизни». Холодные камни, облепленные темными лианами плюща и винограда, высокие металлические изгороди с воротами, в которые войдет строй из двадцати человек, слепые вытянутые окна, отражающие серое небо и равнодушие воздуха ко всему происходящему. Лишь в одной, самой большой, зале на первом этаже горит призрачный свет, и толпа вперила в эти окна свои многоликие взгляды. Я смотрю туда вместе со всеми, вглядываюсь в очертания задернутых штор и статичных теней за ними. Потом я перевожу взгляд на стоящего в двух шагах от меня полисмена. Он молча и мрачно смотрит вперед, куда-то в пространство своих мыслей, как неживая статуя гвардейца. Меня передергивает, и я отворачиваюсь, зевая полным ртом.
 
Справа от меня стоит девушка с крашеными черными волосами. Сладковатый дурманящий запах, исходящий от нее, погружает меня в забытье. Толпа шевелится за нами, а я лишь ощущаю плечом тело девушки, словно прилипшей ко мне. Я впиваюсь пальцами в желтую ленту, как если бы она могла удержать меня от падения. Голова моя кружится все более, а жар, исходящий из дышащих пастей людей, шевелит волосы на моем затылке.

Из пустоты перед нами, за краем желтой ленты, движутся подозрительные траурные фигуры. Они держат коробки, подходят к вытянутым из толпы рукам и принимают деньги. Я слышу звон и шуршание, шепот шагов и усталые вопросы. Я машинально щупаю свои карманы, когда одна из этих безликих женщин приближается ко мне. Коробка ее полна почти до краев, но она смотрит так, как если бы была матерью мертвеца и должна принять подаяние каждой жаждущей руки. Меня задевают по уху, сдавая мелочь. Я морщусь и вижу, как девушка справа снимает часы и опускает их в коробку. В последний момент, когда я еще могу дотянуться, я шлепаю на эту гору из денег и драгоценностей свою долю – маленькую свернутую вчетверо бумажку.

Я чувствую, что сердцу полегчало, хотя я не вижу никакого смысла в этих сборах. Но толпа знает, кому подчиняться, и платит за право присутствовать на этих похоронах. Я стою, впитывая глазами редкие движения, и слышу, как девушка справа начинает плакать. Она рыдает навзрыд, и я поворачиваю к ней изумленное лицо. Меня она не видит, и мне становится неловко. Усиленный слезами сладкий запах сводит меня с ума, я даже хочу ударить ее, пугаясь своей агрессивности. Я отворачиваюсь резко и с трудом протискиваюсь несколько левее, обогнув грузную фигуру в мешковатом плаще.

Люди давятся друг другом и нервничают. Я понимаю лицо вверх, где все так безгранично и свободно, а мы, словно вмиг увеличившееся население планеты, ютимся на клочке земли, обездоленные и ждущие кончины.

Толпа внезапно приходит в волнообразное движение, и в мою спину тут же вонзаются чьи-то носы. Я раздраженно выступаю на шаг вперед, стесненный желтой лентой, и полисмен толкает меня ладонью в грудь. Яростная брань слышится повсюду, и мелочные конфликты ураганом распространяются по полукругу. Стихает все постепенно, как будто нехотя, и я стою, уткнувшись взглядом в ворота, которые по-прежнему заперты. Молчание снова виснет над толпой, изредка прерываемое глухими мелодиями мобильных телефонов.

Мы ждем еще больше получаса. Мои ноги и все тело затекает в вынужденной позе, подпираемое сзади сотней оглушенных усталостью людей. Я начинаю жалеть, что пришел так рано. Но тут же двери особняка открываются. С легким гулом человеческая каша порывается вперед, и мои ботинки скрипят по асфальту. Я теряю равновесие и падаю вниз. Кто-то наступает мне на пальцы, я вскрикиваю от боли и страха, оказавшись под ногами и потными телами людей. На четвереньках я выползаю на воздух, поднятый за воротник чьей-то рукой. Я истерично жмусь к большой спине передо мной, тогда как повсюду люди ломают преграды, устремляясь к единственной цели.

Я выглядываю из-за чужого плеча вместе со всеми, оттиснутый далеко от желтой ленты, порванной и потерявшей всякий смысл. Там, в дверях особняка, показывается скромная процессия. Несколько женщин и мужчин, все в черном, с похоронными цветами в руках спускаются по крыльцу и направляются к воротам. Чьи-то крики в толпе взывают о помощи. Я холодею, когда на пороге показывается блестящая кайма крышки огромного черного гроба. Он, словно живое создание, неуклюже выползает из своего логова, продвигающийся по ступеням на восьми ногах.

Шум и напряжение в толпе нарастают. Высокие ворота медленно отворяются, и люди делают новый рывок. Все жаждут чего-то, и я не понимаю, зачем и чего. Протяжный хруст и крики доносятся до моего сознания, а я, приклеившийся к спинам, прячусь от жестоких ударов продирающихся вперед людей.

Полисмены просыпаются, словно по волшебству, и начинают молотить дубинками по лицам и головам так, как если бы здесь не было ни одного живого человека. Зверство в их глазах и отсутствие всякой боли на лицах избиваемых поражают меня. Прямо рядом со мной падает подросток, оглушенный по черепу, добиваемый все новыми и новыми жестокими ударами. Я отступаю на шаг, почувствовав под ногами что-то мягкое, содрогаюсь и уклоняюсь в сторону, подальше от формирующегося прохода, разделившего толпу на два фланга.

Люди падают, как подстреленные, и через какое-то время в воздухе, в самом деле, раздаются звуки выстрелов. Я затыкаю уши, пригибаясь, хотя известно, что стреляли не по телам. На какое-то время восстанавливается тишина, прерываемая всхлипываниями и негромкими восклицаниями. Я поворачиваюсь к особняку, видя, как процессия с гробом во главе подходит к черному катафалку, мерцающему тусклыми фарами.

Начинает моросить дождь, и заунывный вой людей усиливается, словно тоскливый плач. Я испытываю сильное желание уйти, но не вижу никакого выхода из тупика, в который загнал себя. Черный автомобиль пытается продраться сквозь тела, которые стучат по стеклам руками и лицами, не обращая внимания на продолжающиеся пинки и удары полисменов. Я прижимаюсь к стене, поднимаясь на носки, вглядываюсь в происходящее далеко от меня, но так толком ничего и не вижу. Я теряю терпение, почувствовав охвативший толпу азарт, и решаю выйти вперед. Люди неловко жмутся и расступаются, пропуская тихо едущую машину, чтобы замкнуться за ней тесным кольцом.

Я сжимаю уцелевший фотоаппарат в дрожащих руках. Рядом со мной колышутся тела и неясные фигуры. Все тонет в истошном крике и гуле, в слезливой мороси и душной нехватке воздуха. Я стою перед движущимися на меня фарами катафалка.

Внезапно толпа оглушительно взвизгивает, и в этом вопле тонет пулеметная очередь. Я падаю на колени вместе со всеми, прижимаюсь к бамперу машины, которая остановилась. На нее тут же прыгают люди, словно монстры в дешевом кино, и начинают бить по затененным стеклам. Рядом со мной кричит женщина, измазанная в крови и черной грязи. Я продолжаю слышать выстрелы, не понимая, что происходит. Никто ничего не понимает, паника расползается по сердцам, и я, залезая под автомобиль, наблюдаю, как падают тела раненых и убитых. У меня отсутствует даже страх. Я судорожно держу в руках камеру, щелкая кадры невидимого сражения.

Машина надо мной прыгает, словно укушенная. Я слышу, как сзади ее насилуют жадные хохочущие руки. Дверь просто вырывают с петель, освобождая путь к драгоценному гробу. Я, обогнув колесо, выползаю на воздух. Стрельба не прекращается, и я замечаю фигуры на крышах, которые нещадно палят по нам. Какой-то ад нависает над этой улицей, пахнущей кровью и смертью, стонущей в едином вопле умирающих и убивающих.

На коленях, повинуясь рабскому любопытству, я ползу к задней части автомобиля, заметив, что гроб уже вытащили. Никто больше не контролирует ситуацию, и даже те, кто держат в руках автоматы, решетят воздух пулями, не меняя сути вещей. Толпа становится бесформенной кромешной массой, и в ней невозможно уже различить отдельных фигур или лиц.

Я осторожно выглядываю из-за колеса, видя, как крышку гроба открывают. Я продолжаю отчаянно фотографировать серую кашу из нелепых очертаний и событий, ведь все кажется таким важным и ценным, что я забываю про рассудок. Я отрываюсь от камеры лишь тогда, когда мертвое тело выволакивают из гроба, как мешок, облаченное в дорогой костюм, такое неестественно чистое и белое по сравнению с нами всеми. Мертвец падает в лужу, и на него набрасываются когти стервятников. Я делаю последний кадр, прежде чем на меня наступают жаждущие сзади. Я начинаю беспокоиться и пытаюсь вдавиться в застывший катафалк, тогда как ноги вокруг превращаются в настоящие, яростные джунгли. Сквозь отчаяние и боль я вижу, как люди режут пальцы трупа, на которые нанизаны столь известные миру кольца, обладавшие своей магической неповторимостью и недосягаемостью, ставшие теперь добычей озверелых фанатов. Другие рыдают над телом, прильнув к нему, как к святым мощам.

Я уворачиваюсь от удара ботинком, целящегося мне в лицо. Бешеная битва за клочок мертвой звезды вырастает в исступленное кровоточащее сражение. Я уползаю прочь, оглушенный хищными криками и безумством, кишащим здесь в изобилии. Люди лупят друг друга, как на диком побоище, кричат в экстазе войны, ослепленные и одержимые. Междометия и ругательства становятся единственной человеческой речью, потерянной в звуке рычания и клацанья челюстей.

Я трясусь от холода и боли, валяясь под автомобилем, наблюдая через пространство под глушителем, как потрошат тело и гроб. Ни в одном кошмаре мне не могло привидеться такое. В изнеможении я опускаю голову на сомкнутые пальцы, считая секунды. Я плачу, как ребенок, провожая Его в последний путь…