Воздвижение креста

Помышляю день страшный и плачу
от деяний моих лукавых, что отвечу
я Бессмертному царю? Или каким
дерзновением воззрю на судию, блудный аз?
Псалом 69




Я нехотя открыл глаза. За окном уныло серело. Утро? Вечер? Жутко болела голова. Я потянулся, задел ногой за спинку кровати и, окончательно просыпаясь, понял, что спал одетый, как завалился вчера после тяжелого хмеля. Пить горькое вино у меня были веские основания – вчера отправился в последний путь Эдик Варфоломеев (сердечный приступ), мой давнишний друг, многолетний собутыльник и соратник по сомнительным мировоззрениям. Да разве он первый из моих друзей? Ушел из-за передозировки героином в лучший из миров Дима, второй из трех мушкетеров. Чуть не допив свою цистерну спиртного, покоится на погосте Виктор. Серега дальнобойщик что-то не поделил с братками – его нашли окровавленного, без признаков жизни  в собственной машине. То, что среди моих друзей было немало пьяниц и наркоманов, меня как раз не отпугивало; у автора на протяжении многих лет наблюдалась существенная тяга к простоте, если хотите, ко дну.
Безвозвратно кануло в Лету наше время, когда было много в теле и ничего в голове. Ну, почти ничего… Погруженные в мир пагубных привычек, инстинктов и влечений, мы бесшабашно, совершенно не заботясь о том, как к нам относятся окружающие, легко скользили по вялотекущему течению жизни. Незаметно, как ночной снег, прошла молодость. Но свято место, как известно, пусто не бывает. Не торгуясь и никого не упрашивая, вакансию неспешно занимает старость. Я пересыпаю внутренность песочных часов в ладонь, сжимаю его в горсть и, полвека жизни струится у меня между пальцев. Ощущаю свое пятидесятилетие, как запах чужого пота, воспринимая приближающуюся старость, не как возраст покоя, а как личное оскорбление.
Большую часть своей жизни я в основном предавался двум занятиям: блудил и пил. Не пил и не блудил только когда спал. Десятка два женщин, не считая кратковременных связей, любили меня. Всех я умудрился сделать несчастными. Что изменилось в моей жизни по прошествии скоротечной поступи лет? С такой же настойчивостью влечет томная действительность чужой постели? Отнюдь… Невероятно точно сказал по этому поводу поэт Берестов: «Как скоро время пролетело и дух уже сильнее тела».
Привычки? Думаю, несколько изменились. Я взял в руки фарфоровую пепельницу ручной работы замечательного художника и скульптора Жени Глущенко. Такая симпатичная вещь, а ни к чему – бросил курить, и отложил за ненадобностью.  Пить тоже cтал значительно меньше. Соседские мужики, тыча мне в след пальцем, уже не говорят, с плохо скрываемой интонацией зависти:
-  Василь, пошел – писатель – за ночь полтора литра водки выпивает, – и в неподдельном восхищении прищелкивают языками.
Куда столько? Теперь поллитровки хватает.
Вдруг как-то сам собой сузился круг привычек и пристрастий, явились оглядка и скептицизм, недоверчивая усмешка и даже сарказм к словам и поступкам окружающих меня людей. В первую очередь, к близким. Безудержная страстность к женщинам заменилась утонченным любованием их чудной прелестью и естественной мягкостью. Зачастую острое волнение от недобросовестно прикрытых рельефных форм незаметно трансформировалось в безобидное смакование общедоступных деталей – белизной кожи, ароматом волос, божественной красотой лица. В мыслях, особенно ночных, появилась тяжелая, беспощадная ясность о тщетности бытия, от которой холодеет аритмично бьющееся сердце и, становятся влажными покалывающие ладони. В памяти ностальгически оживляются дорогие и нежные душе невозвратно-тоскливые эпизоды, а от того такие ясные и яркие по своей впечатлительности.
Я тяжело вздыхаю и впервые за несколько месяцев закуриваю сигарету. Вот и пепельница востребовалась… Хорошие сигареты Dunhill! Я от них получил первый инфаркт. Колючий дым вползает в глаза, и они предательски слезятся.
Я посмотрел в запотевшее окно и протер его ладонью. Под легкий аккомпанемент дождя в траве деловито хлопотали бойкие воробьи. Всё кругом было хорошо знакомо: серое, низенькое, спокойное. Я смотрел на скучное небо, на дрожащие мокрые листья, на редких прохожих, спешащих от ненастья домой, и на сердце становилось невероятно пусто и уныло. Я снова закурил и пошел к берегу реки. Дождь прекратился, но чувствовалось, что ненадолго. Из-за замерших крыльев туч выглянуло солнце. Река ожила. Синие илистые глины лежали на ее дне, оттого вода казалась голубой. Ласково-умиротворенно текла она, иступлено сверкая позлащенной рябью полос в местах водоворотов, и переходила в темно-изумрудный глубокий цвет у противоположного берега.  В пастельном полусвете краснеющих листьев оголтело желтели в садах поздние груши. Вдруг бесшумно, как взгляд, полыхнула молния не по сезону заблудившейся грозы.  Лишь через пару секунд спустя послышался треск и загрохотало.  Гулко, сочно, страшно. Кто невидимый встряхивал низкие ультрамариновые тучи и медленно уходил всё дальше и дальше. Вокруг зашелестело – снова пошел дождь.
Из-за деревьев, доверчиво прислонившихся к маленькой церквушке, послышался колокольный звон. Торжественно-протяжный благовест, несущийся из дождливого полумрака сентября, звонко и радостно  разнесся  над слякотными улицами, над киноварью черепичных крыш низеньких домишек, над агрессивным стандартом белеющих вдали многоэтажек, над темными конусами тополей и уплывал ввысь медленно и степенно, словно с неохотой покидая землю.
В повседневной суетливости постоянно занятого человека, мне некогда сходить в храм, помолиться, почитать на ночь Евангелие. Веры, в ее истинном значении, у меня нет, однако способность верить пробуждается, она пускает корни, она начинает жить в моем сознании и распускает крону. За пределами жизни есть истина. Я в этом убежден. Вера исключает такие вопросы; она тем и отличается от знания. Жизнь мира и смерть – страшная загадка для тех, кто не верит в бытие Бога, кто не чувствует его близости к нам, ведь, по их мнению, смерть обессмысливает всю нашу жизнь, превращая ее в неразрешимую и мучительную тайну. Но никто этого подтвердить не может – на небо много дорог, оттуда ни одной. Мысли такие ко мне явились не случайно, не вдруг, а стали плодами долгих раздумий. Умом своим я всё понимаю, но вера моя ничтожна. Мы слабые и жалкие, мы неверующие. Но верен Бог – он посылает нам свой Дух.
И когда-нибудь сознание мое укрепиться с его помощью. Свои теологические раздумья я перенес на бумагу и отнес на суд настоятелю церкви отцу Михаилу. Прочитав их, священник кратко ответил:
- Мысли наши словно семена – из них прорастает будущее. Истина неизменно пребывает там же, где и вера. Укрепившись в вере, познаешь истину, - и, улыбнувшись глазами, добавил: - Я рад, что подобные вопросы интересуют мирского писателя, - но тут же нахмурился. Лицо его по-прежнему было спокойным, но что-то значительное исчезло. – Пробовал читать ваши фривольные книжки… - он вздохнул. - Понимаете, когда некоторое число людей достигает определенной степени развития, развивается и весь род человеческий. – Отец Михаил снова улыбнулся. – Так что смещайте акценты вашего творчества.
На том и расстались. Я чаще стал ходить в церковь, на моем столе появилась Библия, а день начинался с молитвы. Бессмысленное, на первый взгляд, занятие, а душе и Богу угодное.
Грехи? Их, на мой взгляд, стало значительно меньше, надеюсь, не только благодаря зрелому возрасту. Господь с достаточным чувством долготерпения и даже юмора (много ли найдется мужчин, не посмотревших в след очаровательной женщине?) благословляет нас на ежеминутную борьбу с искушениями. Человек сам на себя налагает проклятие, когда считает, что ему нет прощения. Потеряв надежду на милость Божию, душа погружается в тоскливый мрак, откуда начинаются все преступления и грехи. Бог не допускает душе, уповающей на Него, быть искушаемой в такой мере, чтобы дойти до отчаяния и впасть в такие искушения и скорби, которых не может она перенести.
Было воскресенье и в храме служилась литургия. У ворот сидели нищие в грязной разноцветной рвани. Чуть в сторонке, в надежде поживиться их скудным заработком, толпились местные бражники. Зная, что они пропьют эти гроши, прихожане всё равно им подают – небеса не так хмурятся, когда мы  отдаем обездоленным часть своего благополучия. Ведь жизнь с равной терпимостью принимает всех: пьяницу, ловеласа, умника, юродивого; весь мир перед нами в непостижимом и чрезмерном многообразии. Немыслимая разница человеческих потенциалов!
Людей в церкви оказалось много – в этот день был один из главных праздников Православия – Воздвижение Креста Господня. Литургия уже подходила к концу. Вокруг меня стояли красивые, светлые, смиренные люди. Не только в радостях прихожане идут в храм. В болезнях и скорбях своих, в унынии и печали, в обидах ищут утешения они. И многие обретают его. «Нет ни старости, ни смерти; также нет от них избавления».
Свеча в моей руке вызывающе громко трещала, язычок ее пламени неистово метался из стороны в сторону. Праздничный канон певчих радостно уносился ввысь, под купол храма. Всё что меня окружало – золотисто-голубые одежды священников, сосредоточенно-покаянные лица прихожан, строгие лики святых с темнеющих икон вдруг начало терять резкость очертаний, погружаясь в нечто единое, светлое и чрезвычайно теплое. Благодать эта мягко проникала в тело, в сознание, в разум, в душу. Блажен, кто верует – хорошо ему на свете!
Я заказал обедню об упокоении новопреставленного Эдуарда и поставил свечу у распятия Спасителя. Успокой, Господь, его душу грешную!
Отец Михаил – худощавый, высокий седовласый старец, придерживая левой рукой длинный подрясник, легко и скоро сошел с алтарного возвышения. В правой он держал большой серебряный крест, к которому прихожане прикасались устами. У священника тонкое, изящное лицо с несколько удлиненным носом и с тем добродушно-величавым, чуть снисходительным выражением в светлых прищуренных глазах, какое свойственно образованным и, в то же время лишенным гордыни простым людям, узнавшим то, что еще не ведомо другим. В общении с прихожанами отец Михаил был царственно спокоен и любезен, и лишь в крайнем случае  хмурил седые косматые брови и говорил строгим голосом.
- Не торопитесь, - с добродушной улыбкой взывал настоятель к пастве, - «ибо последние станут первыми», - священник не преминул процитировать слова Серафима Саровского.
Я стоял среди мерного колыхания догорающих свечных огней, и как будто только сегодня узнал и почувствовал, что есть небо, и красота, и Бог.
Неожиданно мое внимание привлекла девушка в белой шелковой косынке, стоящая у иконы Божьей Матери. Радостные и благодарные глаза, кроткие черты еще девичьего лица, излучали светлое голубое сияние. Мягко играло в свете свечей ее розовое платье, от теплящегося огня лампад вздрагивали ресницы. Чистой невестой стояла она подле заступницы своей. Чем больше я смотрел на нее, тем сильнее душа наполнялась светлой и благостной грустью, совершенно свободной от легкомысленных флюидов. Лицо это пленяло какой-то неуловимой и непонятной доныне прелестью, которая, быть может, заключалась в ее улыбке, едва блуждавшей на ее губах. Сказать, что она была красива, было бы, пожалуй, преувеличением, но в ней было нечто особенное, чем красота – глубокие, а от того несколько таинственные серо-голубые глаза, а косынка делала ее правильные черты лица открытыми и приятными. Утонченно-красивыми можно было назвать только губы – розовые полные, с прелестно изогнутыми смелыми линиями. Я смотрел на ее склоненные в молитве плечи и на какое-то время забыл, где нахожусь.  Почувствовав мой пристальный взгляд, девушка обернулась и посмотрела сердито – что он хочет? Мне бы надо отвернуться и я отворачиваюсь, но через минуту наши глаза вновь встречаются, как будто кто-то нарочно поворачивает меня за левое плечо.
Неспешно прихожане подходят к кресту, который держит в руках священник. Я губами прикасаюсь к хладной святыне. Отец Михаил просит меня остаться после литургии.
Служба окончена. Люди набожные, спокойные, улыбчивые и, в большинстве своем, простые, освятив себя крестным знамением, уходят из храма.
- Я слышал, у тебя друг умер, - священник склонил голову. – Поминальный молебен заказал?
Я кивнул. Отец Михаил смерил меня длинным колючим взглядом.
- Зачем отрокиню в храме искушаешь? – он тяжело вздохнул. – Господь всё видит. Господь всё знает.
- Господь всё простит, – буркнул я помимо своей воли.
- Не всё, - после некоторого молчания ответил настоятель.
Я чуть усмехнулся и ничего не сказал, спрятав свой маленький грех так глубоко, что казалось, его уже и не было.
Отец Михаил всё понимал раньше, чем ему объясняли, видел всё насквозь, наблюдая неподвластное поведение окружавших и любящих его прихожан. И принимал, повинуясь Божьей воле и благодаря своему провидению единственно верное решение.
- Исповедовался  последний раз когда? – он мягко коснулся рукой моего плеча. – Ладно, иди с Богом, - священник повернулся к алтарю и
перекрестился. – Господи, прости нас грешных.



В следующее воскресенье я утром ходил вокруг ограды храма, не зная, что с собой поделать. Боялся – церковь ведь – и хотел ее видеть. Да и слова отца Михаила не прошли даром. Надо подготовиться к Причастию и исповедаться. Стремительные белогрудые стрижи кружились у купола, словно прощаясь перед дальней дорогой в южные далекие страны. Степенно ударил колокол. Затем еще. И еще. И понесся этот звенящий гул от тихого церковного дворика в высокое паутинное небо, сплошь залитое золотом восходящего солнца.
Поклонившись у входа, я захожу в храм. Перекрестившись у алтаря, целую иконы. Лишь затем смотрю в угол церкви, где в прошлый раз стояла девушка. Робкая затаенная радость охватывает меня, когда вижу, что стоит она в белом шелковом платочке, неспешно крестится и, поставив свечу, отходит от иконы блаженной Ксении Петербуржской. Неожиданно подняла она ресницы, ответила быстрым взглядом. Смущение, сожаление увидел я в глазах ее. И еще что-то…Страх перед грехом и сплетнями? Или… Но девушка тут же опустила глаза.
Отец Михаил с кадилом обходит престол, алтарь, иконостас, а затем и весь храм. Прихожане, смиренно склонив головы, поворачиваются во след движению священника. Мысль о молодой женщине вдруг становится менее яркой и значительной, а вскоре исчезает совсем. Славны дела твои, Господи! Время прекращает свое движение и смыкается надо мной теплым дрожащим облаком. Мир, только что казавшийся таким узким, собравшимся в одну точку, вернулся к своим естественным пропорциям и размерам, стал великим и многообразным. Сознание, распавшееся на фрагменты, стало единым – радость и счастье приходят тогда, когда все наши части сливаются в одно целое, в бесконечный миг божественного покоя. «Я долго терплю. Я милосердствую. Я не завидую. Я не превозношусь. Я не бесчинствую.  Я не ищу своего. Я не раздражаюсь. Я не мыслю зла. Я сорадуюсь истине. Божья любовь во мне никогда не перестанет». Солнце засияло внутри  меня, и я понял, что любой мой поступок должен стать значительным, чистым и непритворным.
Прихожане выходят из храма. Ветер что-то ищет в застывших тополях. Они важно раскачивают тонкими верхушками; тихо шепчутся  их беспокойные листья. Красной медью сверкает в них полуденное солнце. Я притворно замедляю шаг. Девушка догоняет меня. Голубые, как часть неба глаза смотрят кротко, но под ресницами и углах губ дрожит улыбка. Надежда плывет по прозрачной сини осени, как паутинка.