Ti guarda!

А потом пришла боль...
(Павел Кашин)

Он умер на прошлой неделе. В тот самый день, когда мы с мамой, сидя за ужином, почему-то вдруг вспомнили о нем и я с удивлением отметила, что, оказывается, не испытываю к нему неприязни. Может быть, эта моя мысль оказалась последней мыслью, относящейся к нему еще живому. Папин школьный товарищ и коллега, друг нашей семьи, он давно перестал ассоциироваться со своим предательским поведением в непростую пост-перестроечную эпоху.
Юра...

Ровно четырнадцать лет назад мы все вместе возвращались на двух машинах из феерического отпуска, проведенного в Болгарии, и никто, конечно, даже вообразить себе не мог, что Юра и папа через несколько месяцев навсегда поссорятся и уже так скоро, совсем молодыми, лягут в совершенно чуждую им немецкую землю, так и не примирившись ни друг с другом, ни с собой. Обиженный и обидчик, хороший друг и друг плохой – оба станут жертвами одной и той же несчастливой судьбы и скоропостижно умрут, будто заразившись друг от друга смертью. Такие веселые, талантливые, влюбленные в жизнь... Почему? Для чего? Неужели достаточно не только предать свою душу, но и даже просто соприкоснуться с предательством?

Речь, впрочем, не о том, кто прав, кто виноват. Просто Юрина смерть задела меня за живое, будто отец умер во второй раз... Стало вдруг понятно, что он должен был простить и забыть свою обиду, но не смог, и, наверное, как раз за это не вошел в свою «землю обетованную» - в университетскую Англию, куда так стремился... «Представляешь, - радостно говорил он мне за несколько недель до смерти, - меня приглашают работать прямо в Шервудский лес!» Он был как никогда близок к заветной цели, но провидение не дало ему отстрочки, и его друг, лишь немного помедлив, последовал за ним, чтобы уже по ту сторону бытия окончательно выяснить все остававшиеся между ними вопросы...
 
Нет больше Юры. Тоже нет...

Мне кажется, остроумный математик, длинный и худой, и притом всегда изогнутый, будто вопросительный знак, в той или иной степени всегда присутствовал в моей жизни. Перед выпускными экзаменами объяснял мне ускользавшую от моего понимания математику. Часа два. Задания решающей контрольной я потом одолела без труда, разве что перепутала в нескончаемых описаниях формулу Лейбница с формулой Лагранжа (кажется, так...). На следующий год он прочно обосновался у нас дома, где стоял привезенный папой из заграничной командировки персональный компьютер, тогдашнее чудо техники, на котором они делали совместную работу. Зимой 90-го был (очень тактичным!) свидетелем моей первой страстной любви. Летом 90-го, в Болгарии, когда мне купили красивое платье, на котором было написано по-итальянски „Ti guarda!“ – т. е. «На тебя смотрят!» (мы, правда, по незнанию языка решили, будто речь о гвардии: ты, мол, гвардеец!), Юра произнес за меня тост: «Пусть тебе в жизни встретится настоящий гвардеец! Остальное не так уж важно. Лишь бы был настоящий!» Солнце светило. Ездили на Несебръ, фотографировались на фоне моря, о предстоящем разрыве отношений и помыслить было невозможно... И все-таки почему-то именно тогда папе в подробностях приснились его собственные похороны: множество незнакомых людей, идущих за гробом, и среди них рыдающий Юра...

Так все и случилось потом. Люди, в 1997-м году пришедшие проводить отца в последний путь на ганноверское кладбище, в 1990-м, конечно, еще не были ему знакомы, но было их так много, что они не поместились в пределах ограды. Юра, действительно, горько плакал. Это последний эпизод, который мне вспоминается, хотя были и другие. В 93-м, заверяя в Ленинской библиотеке список книг на вывоз, столкнулась с Юрой, с которым мы тогда уже не общались. Он, как и мы, собирался с семьей в Германию. Как ни странно, даже эмигрировав, мы все равно остались рядом, в одном городе... В 95-м папа нечаянно увидел Юру в магазине. По сравнению с ним Юра выглядел очень благополучно, даже шикарно. Папа, переживавший не самый простой период своей жизни, предпочел обойти его стороной...

Страшно думать, что за последние пятнадцать лет умерли, спились, ушли самые верные, самые добрые друзья. Их список невыносимо длинен. Они так недавно были с нами... Их так давно уже нет!.. Разрушены, пожалуй, все до единой иллюзии моего детства, остался только горький осадок жутковатого жизненного опыта: ни для предательства, ни для малодушия оправдания не будет. Ни любовь, ни слабость, ни трудности...

И все-таки, когда я вспоминаю Юру, то в первую очередь приходит на память теплое чувство, то самое, детское, будто все хорошее незыблемо и непреходяще. Может быть, основное правило дружбы как раз и состоит в том, чтобы любить друзей всей душой, не размышляя, даже если не каждому из них суждено всегда оставаться настоящим гвардейцем и кто-то непременно проявит слабость или непонимание момента. Может быть, выбора никакого нет, как нет и «бывших» друзей! Настоящий друг – часть тебя, навсегда, и, отказываясь от него, в конечном итоге, умираешь от «разрыва сердца»...   
 Я еще чувствую свои горючие слезы на Юрином свитере, тогда, на кладбище. Еще чувствую его неуверенные объятия. Слышу невнятные слова соболезнования и всхлипывания. Юра плачет. Все плачет и плачет, как в отцовском сне... Так пусть же будет он прощен и освобожден от печалей хотя бы теперь, пусть, ибо грустна оказалась так весело начинавшаяся жизнь, в которой, увы, нигде не нашлось спасительной тени, чтобы укрыться от жгучего взгляда сверху, наблюдающего за всеми так пристально и так беспристрастно.

Два предзнаменования грядущей беды из далекого 90-го года: папин вещий сон и итальянская надпись на моем новом платье. Не извинило нас ни то, что мы не очень верили в сны, ни то, что не сумели правильно перевести с чужого языка данное нам предупреждение. Остается надеяться на мудрость, которая когда-нибудь придет и научит хоть немного ориентироваться в запутанных материях собственной судьбы, да еще на бесконечное божественное милосердие – и к мертвым, и к живым.

И всегда помнить: „Ti guarda!“