Рай для пехотинцев

Я не знаю ничего пронзительнее твоих глаз,  полных тоски и марихуаны. Ты самый сексуальный, самый красивый и совершенно больной тип. Встреча с тобой – откровение, солнечный приход, ночь в твоей постели – другое измерение, дзен-джаз, осенний рассвет, гоа-транс, душные краски, кислотные слёзы, жизнь как она не есть и быть не может. 
Ты, anonymus уличный художник, ты, фрик неизвестной субкультуры,  ты, прагматичный параноик – и моё тело рядом с твоим летом… А сейчас ты смотришь с глянца модного журнала и улыбаешься, а живём мы под дымом тех же самых городских труб, а завтра опять полный freestyle.
Мне до сих пор снятся наши горы и вой наших шакалов в тот последний вечер. Тебе они тоже, наверное, иногда снятся. Это факт, что все видят сны, но не все их помнят. Видимо, ты один из непомнящих. Частое употребление анаши провоцирует амнезию.
Я знаю, что теперь ты тоже не спишь, нет, и тоже куда-то идёшь – только по улице, параллельной моей, и хотя я также знаю, что это не может быть по-другому, мне очень хочется произнести твоё имя вслух и вызвать, как шаман, всё чудесное, что ты унёс с собой при нашем расставании.
Я написала то, что перед тобой, чтобы ты вспомнил и горы, и шакалов, и ещё многое, о чём ты забываешь вновь, когда в тысяча первый раз забиваешь свой неизменный чилим и, затягиваясь,  смотришь на меня из детства – глазами, полными тоски и марихуаны.










Суть не в том, какой путь мы избираем. Суть заключается в том, что сидит внутри нас и заставляет нас избрать ту или иную дорогу.
                O`Henry
               
                Sometimes I dream about reality...
                Manu Chao, Esperanza

Воин не позволяет себе слабостей, не поддаётся капризам. Ему не нужна победа, ему нужна битва. Каждая битва для него – последняя в жизни, потому исход её ему безразличен, и дух воина парит легко и свободно. Начиная сражение, воин знает, что воля его несгибаема, и потому радость его беспредельна.
                К . Кастанеда, «Особая реальность»




Я вышел из дома рано и тут же забыл, зачем вышел и куда шёл. Это бы всё ещё ничего, но я забыл также, где мой дом. Поэтому я шёл наугад, спотыкаясь и падая, ведь на улице была осень и замёрзшие поутру лужи.
Город смотрел на меня, как хозяин на гостя, явившегося в 5 часов утра в воскресенье с головой, полной психоделики. Грязный Город спешил делать свои грязные городские дела, хотя утро было такое раннее, а небо – такое чистое.
Между полюсами правды и неправды нет экватора перемирия, подумал я.
Я всё шёл и шёл и наконец пришёл.
Никто не заметил моего прихода: все были заняты делом.
Дело не давалось.
Я не обращал внимания и не участвовал в процессе. Я созерцал. Мне было так приятнее всего. Я понимал необходимость чёткого самоопределения, но зачем торопиться? Нужно было основательно всё обдумать.
Позвякивая и посвистывая, в комнату вошёл Майк. Он был красив, как сто собак . Остановился в дверях, притих, развернулся и ушёл.
Я последовал за ним. Он спустился по лестнице на улицу, и пошёл в свою сторону, а я – в свою.
Мой путь был выложен листьями, спустившимися с деревьев на землю. Люди в флюорисцентных костюмах аккуратно складывали их горками. Вдруг я почувствовал, что что-то не так. Как если бы кто-то смотрел мне в спину. Я пошёл быстрее, но он уже дышал мне в затылок. И тут он меня догнал.  Флэшбэк, приятель, гад. Флэшбэк - как случайно знакомый запах, перехваченный на улице: появился ещё целый ряд ассоциаций, ещё менее приятных. Её новые любовники и почему-то её бабушка, седовласая, голубоглазая и совершенно глухая.
Я быстро выключил средства связи с реальностью. Я настроился на чужие волны электронных пульсаций, подлаживая под них ритм своих шагов.
Кончились несколько часов и две пары аккумуляторов. Я очнулся и обнаружил себя в парке, под фонарным столбом.
Зачем я здесь? Чтобы ловить летучую игру слов и исчезать, пока вечеринка не выдохлась, как шампанское в бокале.
Мысли надоели.
Хочется спать или слушать музыку.
Музыка – религия нашего времени.
Религия  - ошибка.
В Испании война со свиньями.
Я сошёл с ума.
У меня когда-то жила собака, которую я очень любил. Когда меня не было дома, чужие люди не потрудились спасти её от какой-то ужасной болезни. Всё произошло очень быстро. Она мучалась несколько часов, потом умерла, и эти люди отвезли её в крематорий. Убрали из моей квартиры всё, что могло мне о ней напомнить: миску, коврик, поводок. Забыли только расчёску.
Я вернулся, узнал обо всём и на три недели разучился разговаривать. Я ходил, молчал и думал.
Я вертел в руках эту расчёску, представляя себе, как моя красавица лежит, мёртвая, на каком-нибудь противне, и постепенно огонь вылизывает её лапы, бока, хвост, она горит, и через несколько минут пепел взлетает вверх, по трубе, и ветер уносит его в голубое небо над крематорием. В руках я всё время вертел комочек серой шёрсти – всё, что успел скрести с расчёски. Всё, что от неё осталось.
И тогда я кое-что понял. Я пришёл к простому и очень важному для меня выводу. Вот он.
Когда-то жили я и моя собака. Я очень любил свою собаку. Но моя собака умерла.
Я жив. Моя собака умерла. Я очень люблю свою собаку.
Я, живой, люблю свою собаку не в прошедшем, а здесь и сейчас, когда разглядываю комок её шерсти, когда то же голубое небо уставилось на меня сверху, когда иду по той же дорожке в парке, где мы с ней играли в разные прекрасные игры… Сейчас от неё остались только маленькие кусочки пепла, растворенные в воздухе, осталась эта дурацкая мёртвая шерсть, но не их же я, чёрт побери, люблю! Я люблю свою собаку такой, какой её вижу, значит… она существует? Да, она существует. И я её люблю.
С тех пор произошло много событий.
---------------------------------
…В три часа утра я бродил по тёмной квартире коматозе, пытаясь отыскать чехол для вилки и ложки. Я никогда раньше не видел его в глаза, но вилка и ложка – это было последнее, что надо было уложить в рюкзак. Существует ли такой девайс, и как он должен выглядеть – я точно не знал. Это было всё равно. Не мог же я просто так положить вилку и ложку сверху носков.
В этот день Дашер сделала себе дреды. Моя собственная голова была лысая, как коленка. 
Поезд тронулся.
- Люди проснулись и начали вонять, - меланхолично заметила Дашер. На обочине отдыхали рюкзаки. Переполненные автобусы появлялись из предрассветного астрала, из них вылезали заспанные маргиналы, курили и залезали обратно. Из придорожного кафе выкатился ретардец с закатанными глазами и длинным языком, он приветливо улыбался и что-то сообщал грязной собаке на мычащем языке. Собака спросонья ничего не понимала, наконец поднялась и зевнула. Дашер сказала, что если уродец подойдёт к нам, она закричит и умрёт. Мы пустились в экзистенциальные рассуждения о том, кто придумывает этих экспонатов кунсткамеры и какой он, должно быть, шутник. На горизонте памяти возникли неизменные картинки лабиринтов городского андеграунда и его обитателей – чуваков с головой под мышкой, разных членистоногих гуманоидов неясного происхождения. В таких разговорах мы провели ещё час от утра, и, наконец, оказались около моря.
Чудовищный Морской Конёк, похожий больше на гидру, встретил каменными глазами, которые провожают тебя, с какой стороны бы ты ни подступился. Он там стоял, один, наверное, ждал кого-то. Вечером мы вернулись на дикий пляж за мысом, где праздновали наш приезд смачными ништяками. Распластавшись на горячих камнях, позабыв обо всём, обсыхали под солнцем. Я абсолютно точно в этот момент понимал, что на самом деле я амёба, бесплотная и прекрасная.
Потом были шторм, пустота на пляжах и батут на берегу моря. Бежали мохнатые валы, летел солёный ветер, и ещё были стрёмные сны, почему-то совершенно одинаковые, которые нам с Дашером снились все три ночи подряд.
Впрочем, не всегда сны были стрёмные. Однажды я видел Марго. У неё вместо волос был кедр. Это были её волосы, заплетённые в кедр. Она так об этом и сказала. Кедр был серебряного цвета, как фольга. Он разветвлялся индийскими кадильницами – чем выше, тем больше кадильниц. От кадильниц исходили ветви. Он был чудовищно, нереально красив. Марго сидела с кем-то в ангаре. Ангар был огромный, захламлённый и тёмный. Она сидела с кедром на голове вместо волос, и кедр светился серебряной фольгой.
Я сказал им «пока» и ушёл пить кофе в модное кафе. Это был белый кофе с бергамотом. Вернее, это и был очень вкусный  белый бергамот вместо кофе. А потом началась война, и все посетители от взрыва упали на улицу. Я сидел за столиком и смотрел, как они большой массой ворочаются в луже. Мне было так смешно, что я упал с высокой барной табуретки и чуть не разлил на себя свой белый бергамот.
А потом я ждал, когда ко мне прилетит оранжевый попугай. Он летал за окном, и я смотрел, как он рассекает крыльями летне-синий воздух. На мне была жёлтая кофта, такая же прекрасная, как попугаево оперение. Это было солнечно и восхитительно.
Жаль, что никто пока не придумал машину для совместного просматривания снов. Или хотя бы такую, как в Final Fantasy – которая бы эти сны записывала. Сон – лучший (и к тому же самый здоровый) трип, непознанное средство коммуникации, и наши более продвинутые потомки, возможно, оценят его силу и научатся ей пользоваться.
Пробуждение – это наказание, особо изощрённое, если ты вынужден возвращаться в людскую реальность вместо немой вещности предметов спальни. Это всё равно что грибной отходняк, настигающий тебя в катакомбах утреннего метро. Люди в этом случае (пусть даже самые близкие) – неважные проводники. Одиночество никогда не выворачивало меня наизнанку так, как в междустрочье прекрасного небытия (или не прекрасного, всё равно, ведь что за редкостный подарок – мгновения коннекта с потусоронним!), между живыми и стопудово реальными ощущениями приснившегося и –  медленно вырисовывающимися обоями, пробивающимися воплями телевизора, голосов, чьего-то лица. Это всегда казалось мне несправедливым – мучительно несправедливым – таким же, как выпавший из кармана плеер в угаре любимой музыкальной темы, таким же, как прервавшийся эфир, выстраданный упорным трудом команды по ту сторону экрана…
Одиночество. Звонок, разбивающий тишину. Флейта, оборвавшаяся на высокой ноте. Окна чужих квартир и отвратительный запах чужого отвратительного счастья.
Одиноки, очень одиноки. Страшно, угловато одиноки. Можем касаться друг друга плечом, греть горячим дыханием руки, вместе смеяться или смотреть в одну и ту же сторону – каждый из своего маленького объектива. И только глубоко в твоих глазах я на какой-то странный, выпавший из общего бессмыслия миг увижу далёкий ужас пустой комнаты в пять часов зимнего утра.
Отстоять себя, не дать покалечить то, что от тебя осталось? И снова, как бомж, иду по вагону, пытаясь проникнуть за жалюзи душ. Колючая проволока напускного равнодушия, а вокруг – одни дикобразы, и ты тоже ощетинилcя и уже готов защищаться от других, таких же колючих и злых… Давайте прекратим это безумие. Давайте перестает равно-душничать… Все души – разные, не ставьте ради бога этого знака «=».
Кто придумал эти бесконечные перспективы, гигантоманию вечных строек, одиноких каменных уродов? В солнечный день лазурь как будто накрывает пейзаж спального района, и кажется, вот-вот спустится совсем, и районы заснут вечным сном, погребённые под небом, и будут только небо и деревья. Это город, в котором живут люди, но кажется, что не может быть жизни среди этих страшных стен, на фоне громадных железных трупов, гордых калек. Детища давно забытых градостроителей – подумать только, что кто-то действительно это всё строил, но кажется, что это своя стихия, грустная даль, долина печали, хрупкая гармония из бездны хаоса. Хорошо разъезжать по таким местам в щёгольски белом кабриолете, мимо задохнувшихся палаток, мимо пустых окон нежилых кварталов, обшарпанных кинотеатров, пустых теннисных кортов, закрытых заправочных станций, чёрных провалов многоэтажных строек, под дымом заводских труб, медленно поворачивать руль и слушать грустную-грустную очень медленную музыку.  А когда ты выедешь за его черту, этот город, наверное, также случайно исчезнет, как возник, как исчезает замок, нарисовавшийся из облака, разрушатся хрупкие декорации маньяка-архитектора, неизлечимого меланхолика с депрессоидной шизофренией на чертежах … и пока ты здесь, остаётся страдать, скучать и наконец - утонуть в лазури – единственном, что не вписалось в его планы.
Слепому плохо, но и глухому нехорошо – писал мой дедушка в дневнике, лет двадцать мало что слышал, да так и помер. Он был моей тёзкой по имени и фамилии, и я вспоминаю, как над могилой, сооружённой подле большой городской свалки, торчала табличка с нашем общим именем. И я тоже хожу всю жизнь среди слепых да глухих, да и сам уже становлюсь мутантом, ни мальчик, ни девочка, ни кошка, ни рыба…  Будешь делать – всё равно. Один не услышит, а другой не увидит. Город мутантов и калек. Грязный железный город. И под железной свалкой  – проклятая моя, покалеченная жизнь.
                ----------------
Пыль забирала совершенно. Мы решили читать книжки.
Первой Давид достал с полки книжку-раскладушку «Как заяц лису перехитрил». Я немедленно поинтересовался, как же он там, в самом деле, её перехитрил. Мой вопрос вызвал живейшую дискуссию. Макс предположил, что заяц сказал лисе, что, лиса, мол, щас всё будет, забрал лавешку и не вернулся. Потом вслух, сначала и до конца, я прочёл «Цветик-семицветик». Закончил, корчась на полу, рядом с гигантской грязной зелёной и чугунной, судя по весу, черепахой с безумными глазами, которую Макс и Давид в одном из трипов вынесли с детской площадки и зачем-то притащили Давиду домой.   
В каждом стёбе есть градус нечистоты – так сказал Макс. В общем-то это был обыкновенный пыльный базар. Но пыль кончалась, а ночь – всё нет и нет. У нас оставалось ещё по крайней мере 6 часов темноты. Стебаться и в самом деле не представлялось дальше возможным, потому что обстебать мы успели практически всё: друг друга, друзей своих друзей, название давидовой книги какого-то эржэ Лонге «Карл Маркс - мой прадед» и т.д..
Отечественная электроника бубнила себе что-то очень философское в углу комнаты в коммунальной квартире, где кроме нас находились: кошка с подпалёнными усами из-за вредной привычки греться на газовой плите, сосед-алкоголик, вечно звонивший родительнице и начинавший разговор со слов «маманя, ****ь, ****ейврот», пара-тройка анархических художников. Пройдя анфиладу комнат через коридор, уставленный странными объектами анархического арат (советская кукла с синим лицом, распятая на матрасе вместе со своими оторванными конечностями), мы отправились гулять.
По дороге находился дом старого приятеля, разумеется, тоже русского художника. Там мы обмотались цветным скотчем и всей компанией прыгали по комнате, падая и сокрушая предметы интерьера. Потом каждый смастерил себе индивидуальный костюм из скотча, и хозяин придумал концептуальное обоснование затеи. Всё это стало называться скотчпати и преподноситься как модная альтернатива разнообразным армани-версачи. После той ночи прошла целая серия вечеринок в духе скотчпати. Мероприятия случались и дома, где обматывались утюги, бутылки, лампы и телевизоры, и в клубах, где жертвами скотча становились рядовые посетители. Нас снимали известные фотографы и телевидение. Художники издевались над телевизионщиками как могли: курили марихуану в кадре, в интервью рассказывали о том, что мастурбация, медитация и менструация  - слова одного порядка.
Влипнуть в тусовку  - эта мысль впервые появилась во время моего первого посещения давидовского дома. Под высоким потолком у Давида висели две отвратительные жёлтые ленты, сплошь покрытые прилипшими к ним мухами. Зачем ты их сюда повесил, спросил я Давида. Я их сюда не вешал, ответил Давид. Они сами прилетели и повесились. 
Всё связано, все связаны. Людям в мире теснее, чем на самом переполненном танцполе в популярном клубе в субботнюю ночь. Теснее, чем было нам, обмотанным скотчем в одну связку, или мухам, повесившимся на клейкой ленте. А город – это вообще клуб, где всех знаешь, и до трёх ночи нельзя выйти на улицу, хотя на запястье поставили флюровую печать.
   ----------------------

Я стоял около стены, продолжая смотреть  в ту сторону, где исчезла подруга.  Вдруг произошло такое, от чего у меня упало сердце и стал дёргаться правый глаз, что случалось обычно в случае дикого волнения.
Дверь приоткрылась и внутри, за ещё одной дверью  - в туалет – я увидел Элли. Но не одну, а с какой-то девочкой. Элли вытирала слёзы.  Девочка обнимала Элли одной рукой, другой гладила её по голове и что-то говорила. Всё это длилось секунды две,  дверь закрылась, никто кроме меня ничего не заметил. Я стоял один на один со своей тайной и не знал, что делать, о чём думать. Ни разу за время нашего долгого знакомства я не видел Элли в слезах. Это произвело на меня такое впечатление, будто она при мне вдруг  разделась догола и вмазалась героином. Это было очень дико.
Долгих, долгих пять минут я пытался овладеть ситуацией, но насилие не удалось. Что, если она будет реветь, когда я её встречу здесь?
Я быстро ушёл в бар, заказал коктейль с виски и стал смотреть какой-то модный европейский канал в телевизоре под потолком.
Вечер прошёл замечательно. Элли выглядела так, как до злополучного путешествия в сортир, танцевала, смеялась. Я решил не соваться не в своё дело, и даже готов был поверить в то, что мне всё приглючилось, что она просто вытирала тушь, девушка, с которой я её увидел – её подруга – в общем, ничего на самом деле не случилось.
Мы вышли из клуба и  шли по ночному городу, молчали, смотрели по сторонам, слушали хаус, который всё ещё играл в наших головах.
- Знаешь, можно  было бы написать роман о том, какие прекрасные девушки встречаются в клубных туалетах. – проговорила она таинственно.
Я вдруг отупел. Я ничего не мог ответить
- Ну конечно, ты не знаешь. Мальчики обычно ходят туда пописать, а девочки – заодно и пообщаться. Они делятся косметикой, делают друг другу комплименты, сплетничают о тусовке, рассказывают о мальчиках, которые им нравятся, о клубах, где сегодня хорошая вечерина  - и всё это происходит между совершенно незнакомыми девушками.
Она стала мечтательной.
Я пытался улыбнуться, но провалил и эту попытку. Идти, молчать, не улыбаться было очень глупо.
Но это было не в первый раз. Она умела так повернуть ситуацию, что ты  чувствовал себя зелёным пэтэушником, влюблённым в тусовщицу c юрфака.
Все спрашивали: откуда ты её взял? Что за дурацкий вопрос. Я её ниоткуда не брал, она сама пришла. Она ровно ничего от меня не хотела, кроме моей компании. Она могла спать со мной в одной постели в трусах. Всего этого я, конечно, не мог им объяснить. Нас иногда не пускали в клубы, потому что думали, что она ещё маленькая. Так оно, наверное, и было.
Она любила фриков и хип-хоп-стайл. Я любил Муслима Гауза и гламурные клубы. Она очень смешно одевалась. Всегда как-то немного не так. Раньше я не обращал на это внимания.  Но даже не в этом дело. Элли совсем не то, что я. Пусть даже мы читаем одинаковые книги, и нам одинаково бывает смешно, когда другим – нет.
Мы познакомились в холодный осенний вечер в центре города, в тот час, когда как раз не поздно и не рано приезжать на вечеринку.  С тех пор мы всегда встречались в это самое время и шли куда-нибудь. 
И совершенно неважно, почему через полгода мы стали созваниваться и встречаться несколько чаще, чем прежде.
В это время среди модной молодёжи особенно актуальной стала тема буддизма. Я до сих пор остаюсь профаном во всех бодхисатвах и рамкакришнах на свете, но совсем не прочь получать свои маленькие удовольствия от современных веяний. Например, ехать в метро и коротать время за чтением Тибетской Книги Мёртвых под звуки гоа-транса в плеере.
Как-то раз я и мои друзья, эксподружка Анни, употребили индийский гашиш и шли по Шутцу, провожая, как выяснилось впоследствии, последнюю тёплую летнюю ночь. Элли была с нами. Анни я не видел давно, она стеснялась присутствия Элли и говорила о своих недавних экзистенциально-буддистских опытах недомолвками. Она сказала: «Мик, я уже во второй раз достигла просветления». При этом выглядела так, будто просветление сдавалось ей нелегко, измучив Анни неравной борьбой. Её усталые глаза с синими отёками ничего не выражали. Я услышал за её словами примерно следующее (хотя это было, конечно, предубеждение против старой связи): «Вот ты, лох педальный, тут с малолетками тусуешь (Элли была младше на четыре года), а я духовно развиваюсь – пора бы пример взять. Как был раздолбаем, так и остался».
Анни скорей обратилась бы в ваххабизм, чем сказала бы мне всё это в лицо. Я не знал, что ответить. И ответил: «Просветление? Ну да, просветление.. Элли, а ты достигла просветления?» (что значило «не приставай, дура, не видишь, мне хорошо. И не такая уж она малолетка»). Как раз в этот момент Элли карабкалась на высокий парапет со львами и торжествующе вопила, прыгая вниз и разворачиваясь в воздухе на 360 градусов (это называлось «сделать три сиськи»).
-      Ну конечно – ответила она, подпрыгивая на ходу, отчего её широкие штаны смешно задирались и показывали  щиколотки в жёлтых носках из-под заслуженно замученных вэнсов.  – Мне сейчас внутри очень светло, это и есть моё просветление.
И это значило только то, что значило. Без всякого подтекста
Анни посмотрела на неё  таким взглядом, что мне стало страшно за Элли. Взгляд говорил: ну, с этой вообще всё безнадёжно.
…В тот вечер, один из сотни своих близнецов, мы все были очень пьяные, мы шли по городу, я обнимал Элли за плечо, мы всё время смеялись. Счастье ждёт везде. Счастье – это с-частье. То  есть когда все части вместе. Можно сказать, что счастье есть гармония всех частей, из которых состоят твоя жизнь и твой характер. В некоторых состояниях особенно хорошо это понимаешь.
В одном из клубов Элли пропала. Я ждал её минут 40, но она зашла внутрь и не вернулась. Я плюнул и уехал домой. Я думаю, она трахнулась с кем-то у кого-то дома. Уехала с другим парнем. Но мне-то всё это было равно. Обычная вечеринка. Обычный исход.
Но тогда почему я всё время думаю о том, почему она плакала в сортире?
Если это из-за меня, то я  даже не могу попросить у неё прощения. Я не могу сказать ей ничего сугубо личного. Мы всё время говорили о личном, но наши жизни шли как бы в разных параллелях. Вся эта эпопея с девочкой Элли сделала для меня очевидным то, что невозможно узнать человека, если ты каждые выходные клубишься с ним по городу. Но в чём же я, чёрт побери, виноват?
Да, с тех пор произошло много событий…
Но между полюсами правды и неправды по-прежнему не  было экватора перемирия.
-----------------
Однажды я стоял под дождём и держал трубку телефона.
Элли? Элли…. Элли!!!! я не могу поверить????????!!!. Мы ждали тебя в Хайдененпарке весь вечер. Все 20 человек. – Чёрт, я же обещала… извини, чувак. –  Мы сейчас в центре на камне. Приезжай.
Едет. Проводы, провода, проводить, проводка…
Мэйк был грамотный персонаж. До сих пор при мысли о нём меня пронизывает безграничное почтение. Он совершенно неправильно относился к жизни и прожигал всё, что мог. Лет с 13 гонял на сноуборде, роликах и скейте одновременно, легко делая абсолютно всех, уехал в свои Афины, там грабил обменники, покупал тёмные очки за 500 грин, умничал перед девочками (целый вагон девочек), вернулся зачем-то обратно, попадал раза 2 или три под конвой за наркоту, откупался от адвокатов, сидел под домашним арестом без ключей и жратвы, принимал толпы гостей, лазивших к нему в окно и приносивших сигареты, жратву и марихуану, в 4 утра слушал Боба Марли на пяти колонках, заводил каждые два дня по 10 новых знакомых  и никогда ни о чём не парился. Длинный, как  свеча,  с лёгким неправильным акцентом, всегда насмешливый. Подлый, как сука. Ненадёжный, как ролик с треснувшей рамой.
Последний раз его забрали в ментуру через полчаса после того, как мы расстались в метро. В утренний час пик сидели на заднице посередине станции и пели харе кришну. А потом он спустился на рельсы и писал на путях, пока поезд с широко открытыми глазами не вырулил из тоннеля, бешено сигналя. После этих подвигов я куда-то там уехал цивильно поспать, а он решил не париться и, увидев свободную лавочку на какой-то станции, решил поспать на ней. Проснулся в ментуре.
Мы провожали Мэйка-грека. Мэйк последние полгода, оказывается, тусовал со скейтерами, а я даже этого не знала. Не знала ещё того, что Мэйки забарыжил по-чёрному, обзавёлся нехилым капитальчиком. В вечер перед отъезом он купил лист кислоты и обрадовал всю свою тусу –  ту самую, что ждала меня под дождём над Хайден часов 5 или шесть подряд. Трэш какой-то получился. Как всегда, в принципе.
Элли приехала часа в два ночи и увидела людей. Все под кислотой. Мы же накормили её грибами (как позже выяснилось, их было 100 штук, залпом).
Стеклянная троллейбусная остановка (стёкла слезятся каплями, мокрый асфальт, мокрые скейты под лавочкой), ольдскульный персонаж по имени Деня Японец. Деня страшен. Симпатичный по характеру, но его пост-30-ник напоминал о себе разводами под глазами и замкнутым, что ли, выражением лица. Японец всех любил, но тщательно это скрывал. Его наклонности приобретали чудовищно извращённую форму в виде домогательств к малолеткам вроде Элли, душевном слэнге со странным акцентом и работе в скейтовом магазине. Вам волькольм? Белый, чёрный? Вот тапки привезли, клёвые тапки, сам ношу. Всего 150 грин. Меня от этого тошнило.
Деня сидел напротив в каком-то маленьком баре с огромным экраном. На экране размытые фигуры выделывали трюки с разными досками. Впрочем, ни самих фигур, ни досок не было толком видно, спутниковую антенну клинило от дождя. Я тщетно и внимательно вглядывался в белое полотнище. Оторвавшись, я заметил Дени. Он сидел за соседним столиком и держал Элли за руку.
К тому времени, как я их заметил, Элли уже догадалась, о том, что за чудовище её атаковало. И конечно же сразу расплакалась (а гигантский экран в бэкграунде всё мельтешил психоделическими катальщиками). Чудовище шевелило губами – наверное, хотело узнать, что так огорчило маленькую девочку. Минут через двадцать она практически успокоилась, но тут появился Мэйки-Грек-который-уезжал. Стоило ей   поднять голову, как вырвалось: ты.. тыы.. уезжаешь… Слёзы расплескались по столу, а вокруг собиралась толпа трипперов-уродцев, и они что-то говорили… потом все вместе учили её играть в бильярд.. потом также все вместе пошли гулять… слушали дождь, стоя битых полчаса под железным навесом в переходе… нашли двор… стали дуть.
Дули очень долго, подавиться можно было этим стаканом, что и входило в планы Мейка, так как в эти его планы одновременно не входило намерение везти добросовестно заработанный стакан через границу. Никто уже не мог затягиваться каждой из пяти трубок: горло пересохло говорить и дуть столько времени (хотя говорить и дуть, конечно, хотелось всем). Оставили одну, самую лучшую, передавали со скоростью полчаса на круг, а последним персонажем оказывалось бесполое существо с именем… фааак… не помню каким именем… Под гордо золочёной табличкой «Издательство воздушный транспорт» стоял Доскинс и закатывался истерикой: поводом было именно то самое существо, мол оно всё ждёт и ждёт, а ему всё не достаётся и не достаётся.  И так часа два.
На каком-то огромном оранжевом проспекте Грек ловит тачку, машет всем рукой, садится и уезжает. Вот так быстро и без пафоса. Через два часа у него самолёт. Мы тоже садимся в машину и едем, тесно прижавшись, как в школьном автобусе, за рулём развесёлый водила, нас тормозят – кого везёте – детей! – проезжайте! – детям хорошо, дети смеются, кто-то вслух вдруг произносит мысль о том, что это не Грек улетает, а мы все куда-то сейчас полетим, оставим город, оставим мокрый оранжевый асфальт - и кислотная осень нас проводит дождём в самый далёкий и самый главный трип… всем уже грустно… дорога… проводы, провода, проводка… 
Чья-то кухня. Пять часов утра. Рони что-то обсуждает с очень разговорчивой маленькой девочкой Все смеются. Что-то про утюг, который надо съесть. «Сыграйте что-нибудь из Ди Каприо, ну, там, где он умирает!» Элли забилась под шторку, сложив ноги на табуретке. Перегруз.
Приходит Засранец, хозяин хаты. То, что он Засранец – понятно сразу. Здорово ребята, вас здесь не ждали. Видит Элли. Очень удивлён.. Ой, а это кто. Ты мальчик или девочка. Баба, бл..дь… А чё в шапке лысая, что ли… -  Шапка уже у него в руках -  Ой, правда лысая…
Потом мы с ним долго стоим около окна и он рассказывает, как мечтает разрисовать прекрасную кирпичную стенку, на которую выходит его окно (2-й этаж). Просит об этом меня. Я даю обещание. 
…Утро. Большой матрасцевый траходром на полу. Все разом проснулись и молча смотрят друг на друга. Тишина. Темно. Дождь. Только хозяин, предлагавший накануне устроить группен секс, смачно храпит в углу. Молчать больше нельзя – понимаю я, обнаружив, что никого, кроме Элли, не знаю даже по именам. Ещё одна длинная пауза. Я нерешительно начинаю разговор:
- …А Грек ВСЁ-ТАКИ УЕХАЛ…
Всем почему-то очень смешно.
-----------------------
На столе лежит мышь. Холодная металлическая мышь.
В холод все твари дохнут. Одни вымирают, другие прячутся в убежища. Твой путь свободен. В твоём доме нет ползучих, потных, клейких, чешуйчатокрылых чудовищ. На улице морозный воздух щекочет горло. Ветер раздувает одежду как паруса.  Голова свежеет, руки приобретают приятную гуттаперчевость.  Ночью город пуст. Начинается метель, снег прячет размазанный по лицу города асфальт.
Я нахожу его через поисковую систему. Его имя уже красуется в моей аське. Маздай. Красивое имя. Лучше, чем то, что оно скрывает - настоящее. Я нажимаю на него цветной кнопкой и говорю: привет. Мне кажется, я схожу с ума, говорю я. Это правда. Так легко сообщить правду тому, о ком ты знаешь только 3 вещи: его зовут Маздай, он с другого материка и катается на сноуборде. Всё. Больше я ничего не знаю. И не хочу знать. Поэтому задаю самый не интимный вопрос: ну и как у вас там с погодой? Снег, отвечает он. Я на западном склоне, а в Торонто холодрынь. Это в Торонто-то холодрынь, улыбаюсь я. Ты бы к нам приехал, чувак… -25 по Цельсию – не хочешь… ну а чем ты ещё занимаешься? Алкоголь, машины, сноуборд. Люблю лаконичных людей. Этот мне очень нравится. Я ему говорю, что, оказывается, не так интересно знакомиться с виртуальными проходимцами в нете. Это неправда. Её также легко сообщать, как правду. 
Я представляю, как он сидит там, в комнате или компьютерном клубе, на его постели спит его девушка, а он не спит, он дизайнер или просто раздлобай, работает или чатится где-нибудь, в соседней комнате спят его родители, рядом с его девушкой спит рыжий спаниель, в углу стоит его доска, тихо играет драмнбасс или что-то типа того. Я вижу его дреды, его напряжённый взгляд в монитор, где напротив моего никнейма рисуются мои слова, за окном луна, в гараже его тачка, эй чувак, если у тя будет что сказать незнакомцу из далёкого замороженного города на другом континенте, который не знает, как обычно сходят с ума, скажи ему это, ок?
Я вижу, как его улыбка бежит по экрану: маленькие правые скобки и двоеточие, он пишет, что в Ванкувере всё спокойно,  в Ванкувере стало много законов и скучно жить.
Я ему верю.
Нет жизни для растаманов и раздолбаев типа нас тобой, а? Я тя понимаю. Пока, может, увидимся когда-нибудь.
Не вопрос, отвечает он. Я насилую пальцем мышь. Монитор гаснет, я подхожу к окну и раскрываю его.
Не минус 25, конечно, это я загнул, но 15 точно есть. Мороз щиплет глаза, но в ясном воздухе отчётливо видны дома – тупые мёрзлые коробки, а дальше кольцевая дорога, поле, аэропорт, который всё ждёт и ждёт меня и завлекает взлётной полосой, в хорошую погоду я иногда вижу, как самолёты взмывают ввысь и теряются в небе. А люди, похороненные в мёрзлых  коробках – нет, они этого не видят, ведь эти люди – бюргеры. Они придумывают законы, и им становится от этого спокойно. Им спокойно со своими  законами в Ванкувере, им спокойно спится в Москве. Они верят в свои законы, хотя не они их выдумали, а толстые дядьки с рекламных щитов (ударение на первом слоге). Запереться на много замков, проверить их на ночь и выключить свет. Света нет ни в одном окне дома напротив. Я хочу взорвать этот дом. Добропорядочный бюргер резонно ответил бы мне, что почему бы тогда не свой. Пожалуйста, можно и мой. Если это заставит кого-то, хоть одного бюргера, разглядеть взлётную полосу на горизонте – взорвите меня одного. Публично. Пусть люди в коробках смотрят ужасные коллективные сны про тело, разорванное в клочки, про много таких тел, про город взорванных домов, банков, небоскрёбов, коттеджей и собачьих будок. И они отменят свои дурацкие законы, родители поутру обнимут Маздая и его девушку и все вместе они, живые и тёплые, пойдут дуть ганджу на заснеженном склоне канадских гор.
Я закрываю окно.
В Ванкувере, говорю я себе, всё спокойно. Спит маздайская девушка. Спит спаниель.
Над моими домом совсем низко пролетает самолёт. Самолёт, возможно, прилетит в Канаду. Маздай посмотрит в окно и увидит его огни над в взлётной полосой.
На столе лежит мышь с ушами. Холодная металлическая мышь с синими ушами. Из компьютера шуршит музыка. Это такая музыка, как будто компьютер грустит.
И мне кажется, что в мире, где так много музыки, так много книг, так много не мной созданных фотографий, фильмов, причёсок, так много разных глаз, которые я вижу каждый день, так сложно не потерять самого себя и остаться с тем, что тебе действительно дорого. Одиночество – проблема не количества, а качества общения.
Если ты не раскрылся для себя, ты не сможешь раскрыться перед своими друзьями. Если ты не сможешь раскрыться перед друзьями, тебе не удастся раскрыться перед всеми единомышленниками. Если ты не раскроешься для единомышленников, ты не получишь коннект со всем миром.
Если ты смог исполнить соло для унитаза – замечательно. Только кроме унитаза тебя вряд ли кто-нибудь оценит твой талант.
Для остальных нужно придумать что-то другое.
Зачем? Потому что ты – бог. А бог – не сам себе бог, а творец. Бог  - это главный криэйтор. И даже если его нет, то всё равно всё вокруг тебя - креатив. Ты приходишь сюда, чтобы креативничать на свой лад. Только так ты можешь быть богом, чтобы творить, а не тварью, чтобы подчиняться. 
Большинство людей безнадёжно глупы, и с возрастом «опыт», «образование»  и прочая херня никого, к сожалению, не делают умнее. Это общепризнанный миф, помогающий старпёрам выживать среди молодых, красивых и сильных. Каждому отмеряно только то количество интеллекта, которое он может реализовать.
Кто-то, например, придумывает масс-медийное зло. Какой- то даун или злой гений, устроивший эту массовую психологическую атаку, придумавший психологическое оружие массового поражения. Ладно, я согласна, что кто-то это должен делать. Чтобы размахивать потом победным флагом, как грязными трусами. Или наоборот. В конце концов, он может зарабатывать на этом большие деньги. НО КТО-ТО ЖЕ ЧИТАЕТ И СМОТРИТ ВСЮ ЭТУ ОХИНЕЮ!!!!!!!!!!!!!!! И таких очень много. И кроме охинеи, они ничего больше не читают, и не смотрят, иначе у тех, кто это делает, не было бы денег и пр. Это puzzle, который ещё предстоит сложить, чтобы получить ясную и цельную картину войны в масс-медиа и разгадать, что внутри у информационной бомбы.
------------------
В одно погоже летнее утро Майк Заммер тихо сидел у себя дома на Шутц-бич и курил косяк. Вдруг тишина взорвалась от резких коротких звонков. «Это, наверное, старый мудак Дрейк», - радостно подумал Майк. Обрадовался он потому, что старый мудак Дрейк был единственный человек, которого Майк действительно хотел  видеть в этот час в этой ситуации. 
На пороге действительно был Дрейк. Он оттолкнул Майка, кинулся в комнату и стал суетливо двигаться по ней кругами, нечленоразборчиво выкрикивая какие-то фразы нецензурного содержания. Далее их диалог звучал примерно так:
- Эй, ты что... – закричал действительно испуганный Майк.
- Я уезжаю. Немедленно. Я занял очень много денег, мне не расплатиться до пенсии, я взял билет до Амстердама, сматываю отсюда и не знаю, когда вернусь... – отвечал Дрейк
- А как же...
- Слушай, дружище, я очень тебя прошу, я отправлю тебе из Амстера всё что ты хочешь, я дам телефоны всех самых небарыжных дилеров, они берут полцены и ставят всё самое лучшее, только ради бога, сделай так, чтобы ей не пришло в голову меня разыскивать...
- Она именно этим и займётся в ближайшие же 24 часа, идиот, она будет биться в истерике и жрать таблетки...
- Возьми её себе, она правда не будет с тобой спать, ты не в её вкусе, но ты можешь подыскать ей пару, вы пошляетесь вместе по клубам, у неё море интересных знакомств здесь, уверяю, тебе не будет скучно...
- И что, я должен шляться с ней до старости и лечить от прогрессирующего маниакального невроза с подозрением на шизофрению? Я никогда в жизни не придумаю, что ей сказать про тебя...
- Скажи ей, что я зоофил, скажи, что я трахаю мальчиков в жопу - всё что хочешь скажи... она же тебе нравилась, ну почему бы тебе немного о ней не позаботиться?
- Она сойдёт с ума, тебя признают виновным, и ты будешь всю жизнь проплачивать её содержание в дурке… или  выбросится из окна и не дай бог не убьётся, а что-нибудь себе перекалечит...
- Она живёт на 23 этаже, её будут соскребать с асфальта лопатой... хорошо, что я буду слишком далеко, чтобы это увидеть... пожалуйста, Майк...
Майк растерянно бросил косяк на пол и затоптал бычок. Трип был безнадёжно испорчен. И кем? Старым мудаком Дрейком с его сумасшедшей подружкой. Нет, похоже, они оба сошли с ума. Подружка, конечно, уже обо всём узнала – плохие новости не задерживаются в пути – и тогда болтается у себя в комнате под потолком с белой простынёй на синей шее. Или, что ещё хуже, она ещё ни о чём не знает  – и Майку нужно будет провести с ней сеанс психологической реабилитации… это окончательно испортит сегодняшний день – а ведь лето проходит, и ничего путного ещё не сделано.
- Так ты хочешь, чтобы я любыми способами скрыл от неё то, что ты уехал, и то, куда ты уехал?
- Да! Она тебе поверит, ты ведь мой друг, Майк… 
Это последнее утверждение было более чем сомнительно. Хотя в это погожее летнее утро Майк действительно рад был увидеть Дрейка, их отношения мало чем напоминали дружеские. В это минуту, когда Дрейк стоял напротив зеркала, засунув руки в карманы широких тёртых джинсов, и рассматривал свою физиономию через вездесущие каштановые дредлоки, торчавшие во все стороны,  - в эту минуту от расположения Майка к дредастому приятелю не осталось ничего, а осталось только чёткое осознание факта, что Дрейк прежде всего неисправимый, злостный, старый мудак, и только потом уже всё остальное. А именно – приятель-растаман, с которым приятно подуть по утрам.
- Уважаемый Дрейк Киссинг! Я не собираюсь тратить утро на тебя, старого злостного мудака, и на твою истеричную подружку, поэтому убирайся ты отсюда, пока я не помог тебе это сделать! – подумал Майк.  Сказать он этого не смог по той причине, что ему вообще было тяжело говорить. Он продолжал стоять с косяком под подошвой и смотреть на Дрейка, который продолжал рассматривать в зеркало себя и свои дредлоки. 
Чем всё это кончилось – я не знаю, так что лучше расскажу другую историю.
--------------
Каждый раз, когда он уходил, она закрывала глаза и начинала кричать. Она стояла  посередине комнаты и кричала. Очень долго, ломая шею от напряжения, нечеловеческим голосом. В этот момент она становилась совершенно, безнадёжно сумасшедшей.
Безглазая ярость душила каждую клеточку её тела. Заставляла бить кулаками стены, бросать на пол чашки, метаться по комнате, стучаться головой. Распаляясь, она растила в себе опухоль недоверия и злости.
В такой момент она запросто влезла бы в любую драку. Убила бы кого-нибудь. Унизила, надсмеялась. Она ненавидела себя, считая всё это слабостью. Но его прикосновения, запах его волос на подушке, мучавший её обоняние каждую ночь, дрожь в пальцах, искавших его тело, его невидимое присутствие во всём, что ей было дорого, сны, после которых страшно было просыпаться,  вибрации  его голоса, его кассеты на полках... Она честно пыталась бороться. Остановить, наконец, это нашествие. Напрасно. Каждое редкое свидание убивало всё, что она успевала пересилить и понять в себе.
Однажды она лежала в постели, утром, засыпая, прикрытая одеялом, а он склонился и гладил её шею, руки, голову, нежно притрагиваясь губами, целуя кончики пальцев. Грань с невозможно неизвестным. Больше всего на свете и именно сейчас она хотела навсегда закрыть глаза, и никогда уже не проснуться.
Когда она очнулась, его уже не было. Солнце палило, нагревая кожу. Она выползла на середину комнаты, зажмурила глаза, подняла голову и закричала.
И с тех пор меньше всего на свете она хотела, чтобы наступило утро. Сидя в машине, откинувшись в сиденье, смотря в потолок, сквозь блеклую пелену дурманного зелья, наблюдая краем глаза оранжевый скрежет фонарей в лужах, чувствуя присутствие бесшумно льющихся чужих мыслей совсем рядом, она серфила по другому измерению. В привычном трёхмерном пространстве её ждали только холодный ноябрьский кумар, жесткий ледяной ветер и голодные глаза городского зверинца. Столько раз она избавлялась от этого страха, cтолько раз он возвращался к ней снова.
В ультрафиолете, передвигаясь механически среди душной трансовой боли – отражение в зеркале синего неона, блики света в чилауте, наэлектризованном эротическими зарядами до чёрного предела, обозначенного потолком.
Раскинувшись на полу, маленькая фигурка в конце тёмного коридора. Белая пена на бледных губах. Две мигалки, стон сирены, молчаливое тело, бессильное после танца, будто просто прилегла отдохнуть.
Машина с мигалкой скрылась, захлопнулись тяжёлые железные двери, расслабившись наконец от вибраций баса.
И, пробиваясь сквозь окно водительского кресла, где утонул в три погибели человек с неподвижными зрачками, проползали скользкие пальцы ноябрьского рассвета. Утренние персонажи, кутаясь в капюшоны, зябко передвигались за стеклом.
Через два дня пошёл снег.
-----------------------
 
«Здравствуй, Кид. В кои-то веки решил настучать письмо. Я всё ещё здесь, в нашем городе, в своей квартире на набережной. Делать нечего, скука смертная, работаю понемногу у Хайли.
Дрейк сейчас в Нью-Джерси. Банни где-то недалеко, в чужом городе. Ему хорошо там, кто-то его ждал, наверное. Он точно не вернётся. Я провожал  его, у него было такое счастливое лицо,  он почему-то всё время доставал тряпочку и протирал свои очки. Я сказал ему: "Пока, Банни. Не скучай там." А он всё молчал, протирал очки тряпочкой и криво улыбался.
А Доскинс вернётся. Я знаю Доскинса. Он не продержится долго в пути. Он так долго орал, что хочет путешествовать. Приедет голый, без копейки денег, мы вырубим виски с колой, и он всю ночь будет рассказывать о приключениях. А потом поселится у меня – «на неделю или две, чувак», останется ещё на месяц, найдёт богатую подругу, и мы будем прожигать содержимое её кошелька. Элли пропала неизвестно куда. Её сотовый долго не отвечал, а потом я узнал, что её больше нет в городе. И Бабуин пропал. Лаки в горах, с родителями. Кейла с братом то ли в Лондоне, то ли в Испании, никто не знает точно. 
Мне плевать. Я как таракан. Выживаемость катастрофическая. Я думал, меня всё заебёт, я возьму немыслимый кредит, займу ещё пару сотен, ограблю обменник, трахну богатую старую даму за деньги или продам героин. Смотаю концы, убегу подальше, поищу что-нибудь ещё. Вместо этого я торчу здесь и мирно зарабатываю ненужные мне бабки. И то, чтобы только не скучать по утрам. Не включать лишний раз телевизор. Не листать записные книжки.
Иногда вырубаю травки - и курю всё один, а потом наступает приход, и эта байда делает меня героем какого-то виртуального трипа. Я чувствую себя внутри тупой компьютерной игрушки, я становлюсь движением, я один - одно сплошное движение по направленной траектории, ни хрена больше нет, кроме этой линии и мании идти, лететь, ехать... Куда? Да просто так. Я даже во сне куда-то перемещаюсь, когда играет музыка, когда засыпаю в темноте, в комнате, наполненной дымом во славу Джа, и слушаю трэш. 
Иногда мне кто-нибудь звонит, заставляет выбраться в город. Мы шляемся по клубам или магазинам или вообще просто так, пошляться и поиграть с фрисби. Моя камера, этот допотопный мутант, временами появляется на шее и заставляет что-то придумывать, я отснял целую видеотеку всякого барахла, дай бог когда-нибудь пригодиться. К этому времени я буду лежать на полу в клубном сортире где-нибудь в Нью-Йорке, накачанный всякой дрянью, и мне будет всё равно, чтобы об этом думать. Даже слишком всё равно. Может быть, на следующее утро я буду с остекленевшим взглядом, раздетый, чистый, ничего не видеть, не видеть, как сёстры в белых халатах и доктора в стерильно-белой, вылизанной реанимационной носятся с озабоченно-страстными оскалами; вокруг будет суета, тревога, капельницы и искусственное дыхание, а потом меня повезут по коридору, уже не так быстро, потому что поймут, что я уже никогда здесь ничего не увижу, не скажу им типа спасибо, парни, что спасли мне жизнь и всё такое... Они закроют мои стеклянные глаза и накроют простынёй или клеёнкой, тоже белой, и люди в коридоре будут на секунду оборачиваться, мимо них на тележке будет катиться труп. Мой труп. Вот только тогда они наконец отвезут меня туда, где я должен быть, закопают и оставят в покое. 
      Такое мне часто представляется. Это похоже на badtrip. Я как китёныш в отлив. На линии прибоя, одурманенный  кислородом, без движения. Жду волну, хотя вряд ли сам подозреваю, что именно я жду. Сижу здесь, купил себе ещё пару альбомов, слушаю музыку и телефонные звонки. Иногда где-то звонит будильник, или какой-нибудь крейзи байкер выделывается, с грохотом пролетает его машина под окнами. Самолёты гудят над домом. Лает чей-то спаниель, у них всегда такой звонкий и безудержный голос. Соседский ребёнок видит страшные сны и завывает.
Недавно мне сказали, что в доме мыши. Я не поверил. Ну как, скажи, на последний этаж дома в центральном квартале залезут эти твари?  На всякий случай купил отраву. Не люблю мышей. Разложил яд по всем углам.
На следующий день они пришли. Наверное, мыши любят яд. Это некрофилы-камикадзе, отрава их накрывает, как тех полудурков с клеем, помнишь, на ганджа-пати оупен-эир. Они поселились здесь и стали выгрызать всё, на их взгляд, съедобное. Сначала съели свечу. Потом принялись за какие-то сухари, и по ночам я слушал хруст их зубов о мои припасы. Я попробовал убрать приманки, но их появилось ещё больше. Я видел одну или две за холодильником. Однажды на меня нашла ярость, и я решил убить этих ублюдков. Заколоть одного мыша и бросить труп на всеобщее обозрение, чтобы они рассказали своим, что здесь мол небезопасно, и свалили. Я отправился на миссию.
На полу в комнате для служанок сидел мыш и что-то грыз. У него была белая шёрстка, маленькие чёрные глазки и  лапки с коготками, он поджал под себя хвост и сидел на заднице, подняв кверху розовые уши. Мы какое-то время смотрели друг на друга - я и мыш. Он шевелил носом, а я ничем не шевелил, я просто смотрел, как парализованный. Я тогда сделал открытие. Неожиданно я понял, что не могу его убить. Я вообще не способен убить мышь!! Пусть эти засранцы оккупировали мою жилую площадь, пусть грызут себе мои сухари... но я ничего не могу сделать. Если бы на их месте были бы эти мудвины с нижнего этажа, ты их помнишь, которые издеваются над моей растамаской шапкой и синими штанами, хлебают пиво и играют в футбол на нижнем дворе - я бы перестрелял всех и отправил в мусоропровод трупы, вонять среди отбросов с ногами в модных кроссовках и головами между гнилых картофелин.
А мышей я убить не могу. Я привык к их обществу, поставил обратно отраву, если уж она им так нравится, и не всегда убираюсь на кухне, чтобы можно было найти съестные крошки. За это они не тревожат меня в дневное время и редко попадаются на глаза. Иногда я только думаю, что если здесь появится девушка, она меня не поймёт. Придётся искать такую, которая поймёт всё правильно. Не стану же я из-за какой-то дуры убивать своих мышей.
Знаешь, Кидди, однажды я тоже сорвусь. Меня выстрелит пулей Великая Мечта о Капитале, или Видение Виллы-на-Море, или какое-нибудь невнятное ощущение типа призвания быть Лучшим Сноубордером Планеты, Виртуозом Новаторского Искусства. Я не верю, что такая моя жизнь может продолжаться долго. Я не слишком стар, чтобы бездельничать в этом городе, просто у каждого свой час прилива.
Мне вот так часто мечтается под вечер, сегодня думаю, дай кому-нибудь напишу. Написал тебе, Кид. Надеюсь, ты дочитал до конца, а то длинно как-то получилось. Как-нибудь вспомнишь – черкни пару строк, что ты там... привет Dasher. Надеюсь, вы ещё вместе.
    
Лёгкой волны, Флайн»

«Дорогой Флайн!, - написал я в ответе, который так до него и не дошёл.  – Нет, мы с Dasher больше не вместе. Жизнь очень короткая, а горы не любят глупых и трусливых. Надеюсь, ты об этом не забыл.
Лёгкой волны – Кид.»

------------------

Поезд гремел по зарослям марихуаны. Люди высовывались из окон, чтобы сорвать себе листы.
По радио сказали, что можно заплатить денег и сделать любую эмблему на воздушных шариках, постерах и других праздничных девайсах. Реклама не прошла незамеченной. Они шли огромной толпой, и у каждого в руках были зелёные шарики с эмблемой солнечно-жёлтых листов каннабиса. Всем было весело, все радовались жизни. Все понимали, что это эксклюзивная осень, её ждали и скоро она кончится. Но никто не знал того, что эта осень или та – практически неважно.
Я когда-то подарил на день рождения любимой собственный потрет в живой рост, составленный из отдельных снимков рентгена. Я получил энную дозу облучения, думая, что так и должно быть. Я дарил ей часть себя.
Девушка заценила, но у неё был свой трип. Своих любовников она сортировала, как бармен – напитки. Этот коктейль – блэк рашшн – терпкий, горький, но такой возбуждающий… а этот, изысканный тонкий аромат с бэйлис в качестве доминанты… а этот… ох… этот простой ёрш. Я, кажется, так и остался для неё на всю жизнь – простым ершом с головной болью по утрам на бонус, только никогда об этом не узнал.
Она была моделью и позировала для рекламы шампуня, стояла перед вентиляторами, волосы разлетались во все стороны, но однажды в конце съёмки простыла, расчихалась, облилась соплями, размазала косметику и превратилась в лягушку. Мне было всё равно, кто она, принцесса или лягушка, ведь я понимал, что она – всего лишь она, а она хотела быть для меня только принцессой. Она так и не показала мне своего лягушечьего лица.  Она добилась своего. Для этого, правда, мне пришлось уйти –  но в некотором смысле это совершенно неважно.
И как описать то,  что я вижу, когда думаю о тебе? Как описать то, что я и не вижу вовсе, а только ощущаю – как сладкое и нежное – чизкейк твоих движений? запах твоей улыбки? танец твоего смеха? нирвана твоих прикосновений? Сладкое и нежное, как цветущая липа, как уголки смеющихся глаз, как небо, в котором я тонул каждый июльский вечер – где вы? Где ты, добрый дух из моих сбывшихся снов? Неужели, выходя из дома в последний бой, мне придётся о вас забыть?
Где же тогда я буду?
Что же тогда я есть?
Милая моя девочка, я так тебе хочу всё это сказать. Милая моя, дорогая девочка, зачем тебе маникюр? Зачем тебе джинсы клёш от бедра и подводка для глаз актуального цвета? Sweet darling, ты прекрасна и без всей этой гнилой атрибутики пидерламутрового бомонда. Твои модные лекарства от скуки наводят больше тоски, чем модная стрижка на твоей голове. Ведь ты прекрасна не только без этой стрижки… но и вообще без головы.  Не спорю, ты не войдёшь в нашу реку вновь, но попробуй закрыть глаза и вспомнить вкус её свободных вод…
А потом поезд закинул меня на эту станцию, за 41 километр слёз от столичного вокзала, на мне широкие штаны и кофта в листьях и осенней падали, мне холодно, всё мокрое, небо неудержимо падает, голос звучит, как из трубы. Но я – это не моё лицо, не мои руки, не мой голос – всё игрушечное, это такие правила, и не мне, видимо, с такими мыслями собирать грибы на осенней поляне, но теперь поздно, ведь я уже никогда не узнаю, как вернуться домой, да и в принципе всё равно, мой дом или чей-то ещё, ведь дом – это то место, где ты счастлив. Я внутри себя, я там, под всем этим фэйком, иду, смотрю в перископ глаз и думаю: стой, остановись, это всё не то, это всё не так… нельзя любить свой портрет, если глаза – зеркало души, то как бы не билась душа, глаза нужно сохранять чистыми. Пропорциональны ли размер разбитого зеркала и несчастье, им принесённое? Это же всё матрица, игрушка, я могу нажать на паузу или уйти с дороги, перенестись в другой мир, получить жизнь из волшебного кувшинчика, устроить мордобой с драконом, бла-бла-бла. И потом всё кончится. Но пока я – пехотинец в игрушечной войне, придуманной не мной, и когда-нибудь я выйду из игры лузером или не-лузером – с багажом блестящих побед и стыдных неудач – но и это будет совершенно, совершенно, совершенно неважно. 
Ведь между полюсами правды и неправды никогда не будет экватора перемирия.
------------------
В один синий-синий вечер она проснулась, взглянула на ролики в углу, села на подоконник  - и вдруг поняла, что всё кругом – счастье. Элли первый раз за свою жизнь была счастлива – счастлива так, как может быть счастлива девочка в 17 лет, с рыжими волосами, с плеером в ушах. Это счастье было непереносимо – и она стала бродить по городу, в самом центре, растворилась в толпе других 17-ти летних, и они оборачивались ей вслед. В чём именно было счастье? Ведь не то чтобы она была любима, и не то чтобы ролики… и этот мальчик  -  здесь не всё ещё было ясно. Ясен был только оглушающий, глубокий, бездонный, синий-синий вечер. 
С тех пор всё исчезло. Всё давно кончилось. Это старая история, не надо было её рассказывать. Хотя… кто разберёт, что здесь правда, а что нет. Кто – настоящий, а кто – плод собственного больного воображения
Во всяком случае, Элли куда-то пропала. Флайн искал её и уверен, что она уехала из Шутца. Мик говорит, что у кого-то есть её новый адрес. Никто ничего точно не знает, никто больше её не видел. Никто не знает, что случилось.
Я думаю, что ничего особенного, на самом деле. Она просто осталась там, в весеннем дне 99 г.,  на площади в центре города, осталась в синем вечере, утонула в синем небе,  и теперь уже - счастлива навсегда.
И когда я это понял, мне вспомнилось, как однажды я стоял под дождём и держал трубку телефона. Город растворялся в оранжевом асфальте.
Привет – сказал я.
Привет – сказала она.
Ну да, это я – сказал я
Ну да, это ты – сказала она.
А это ты  - сказал я.
А это я – хотела сказать она, но вместо этого улыбнулась.
Я стоял под дождём и слушал её улыбку.