Солнышко

Посвящается А.Г.

Он устало стянул перчатки и маску.
Домой не хотелось. Сейчас бы в лес, отдохнуть, птиц послушать. Выходных уже не будет. Ещё хорошо, что его застали – пятница, конец рабочей недели. Хотя… разве у врачей бывают выходные.
Всколыхнулась запоздалая злость на коллег: «Тупицы, не разглядели. Четыре дня девочка мучилась, ещё бы чуть-чуть…»
Он бросил перчатки и маску в бикс с неровной, полустёршейся красной надписью "Для использованных материалов", и подошёл к окну. Мир за окном за это время совсем не изменился.
Он поморщился, вспомнив мать. Когда, наконец, он избавится от этой, такой непрофессиональной, привычки жалеть? Как она эти часы пережила. Одна? Кольцо есть, а ждёт почему-то без мужа... И стоит, наверное, до сих пор под дверью... Сколько они тут провозились?
 Он впервые за всё это время позволил себе глубоко вздохнуть, и одёрнул рукав несвежего халата, переодеваться не было сил. А мысли не отпускали, били безжалостно и жёстко, как долото в гайморову пазуху…
Интересно, он бы со своей дочкой так сделал? Рука поднялась бы? Хотя тут уже не до выбора было – как её покрасивее уродовать. Слава Богу, успели до операционной довезти. Через пару часов мозг бы не выдержал.
И какой же диагноз ей писать? Менингит? Родители испугаются. Люди всегда почему-то боятся названий. Но это уже потом, а сейчас всё равно никто не услышит. Сейчас им всё равно, как это называется, лишь бы спас их кровиночку… заиньку… деточку... солнышко…
Он повернулся спиной к окну и, опершись на подоконник, сложил на груди руки.
Сколько уже у него было «солнышек»… Но эту он запомнит. Менингитчицу.
Он медленно пошёл к выходу из опустевшей операционной.
Странно – с иными людьми проводишь годы, и они проскальзывают, не оставляя в душе следа. А с кем-то судьба сводит на пару часов. Но эти часы врезаются в память навсегда.
Впрочем, тут часами не обойдёшься. Её ещё лечить надо будет, долго. Но это уже ничего, не главное. Главное он уже сделал.
Правда, шрамы останутся. А девочка симпатичная… Ну, со временем грубые рубцы рассосутся. Да и не в красоте оно, счастье. Ага, только мне о красоте и рассуждать, с горечью, вымученно усмехнулся он. Моё счастье – вот оно, в операционной. А может, это и не счастье вовсе, а совесть? Или долг? Или ответственность? Ладно, хватит. Теперь надо маму успокоить...

Если бы её спросили, сколько она ждёт, она бы не ответила.
Время потеряло свои границы, и её беспокоило только почему никто не выйдет, не скажет, как там Солнышко?  Что-то не так?  Почему?  Почему?!
Господи, пожалуйста, не забирай её, пожалуйста, Господи. У меня больше никого нет. Не дай уйти ей, Господи, милостивый!
Ну, зачем она тебе, там, на небесах, она ещё ничего и не видела, и нагрешить-то не успела... Хочешь – возьми меня к себе, грешную, Господи! Только, пожалуйста, не отбирай её, не убивай мою девочку, мою маленькую, Солнышко моё…
Она так мучилась все эти дни, и никто, никто, никто не мог ей помочь. И я не могла, а она всё просила, просила: мамочка, мне больно, у меня так болит голова… А потом перестала, у неё уже не осталось сил даже говорить, даже плакать…
Господи, всесильный, пожалуйста, помоги ей. Она же не должна расплачиваться за нас. Это мы виноваты, мы, накажи нас, только не трогай её. Спаси её, Господи!
   Почему, ну, почему никто не выходит? Сколько уже тянется эта пытка, когда, наконец, откроется эта немая дверь? Девочка  моя… За что?
 
   
Хмурый мужчина в мятом халате, совсем не похожий на врача, тронул её за плечо, и тихо, участливо сказал:
– Не волнуйтесь, ваша девочка будет жить. Всё в порядке, успокойтесь. Взойдет ваше Солнышко. Она будет жить. Слышите?