Блинов Александр Александрович

Блинов Александр Александрович представлял свою жизнь висевшими на светло-фиолетовых обоях фотографиями. Практически все они были овальной формы, с коричневыми деревянными рамками. На некоторых обнаруживались трещины, совсем маленькие, если смотреть издалека, в которые забивалась пыль. Практически у всех фотографий стекла помутнели – никто их не протирал. Но сохранились, буквально несколько, те, что были в отличном порядке – стекла чисты, рамки целы и ни пылинки. Висели здесь еще две фотографии, чуть повыше остальных, чуть крупнее и не овальные, а прямоугольные. Совсем не было видно, что на них изображено, да и кому смотреть, если все они находились только в голове у Блинова, а сам Блинов знал, что там было, но сказать кому-то не хотел. Он даже порывался, помнится, снять эти две, невписывающиеся в общую обстановку фотографии, но куда же их денешь из своей памяти?
Блинов любил больше всего нижний ряд фотографий. Людей на них было больше, да и красочнее они были, веяло от них чем-то приятным, но, увы, далеким. Но хоть Блинов их и любил, но, сколько не протирал рамки, на следующий день все равно они мутнели, желтели сами фотографии, пропадали лица, детали. Все больше и больше исчезали они, не давая вспомнить ему о том, какое тогда было солнце, какая улыбка была у отца, как мать рассказывала ему сказки на ночь, как здорово было на загородной даче, в парке, на катке, в Москве. Когда какая-нибудь фотография совсем жухла, словно лист, Блинов начинал сам фантазировать, придумывал что-то, чего не было, и считал это за правду. И эта новая правда казалась ему совсем не хуже прошлой, а порой и лучше.
Чем выше был ряд, тем более ясными были снимки, люди и вещи не с такой скоростью исчезали с них, но теперь фотографии, с более чистыми стеклами, заволакивал туман, и Блинову эти фотографии казались открытым в изумлении ртом, чем-то застывшим, иной раз, каменным. Здесь уже не было того восторга, что на нижних, здесь было осознание того, что все же настоящее лучше прошлого и попытка заставить себя в это верить.
Имелись здесь две фотографии и с разбитыми стеклами, и Блинов хранит на себе шрамы того удара и по сей день. И как бы не было плохо на них изображение, Блинов поклялся всегда помнить их.
А так, в общем, остальные фотографии были однообразны, картинки на них скучными, да и смотреть на них особого желания у Блинова не было.

В пятницу туманным и холодным утром к Блинову зашел его сосед – Клюшкин Иван Васильевич. Моросил дождик и он надел куртку с темно-синим капюшоном, залез в коричневые с пупырышками на голенище резиновые сапоги, заправил в них штаны, обвисшие на одном месте и с оттопыренными коленками, не слишком быстро потрусил по каменной дорожке к соседу. Поднявшись на старое, покосившееся и немного вросшее в землю крыльцо, Клюшкин постучал по дверному стеклу. Долго никто не открывал и Клюшкин, было, решил, что Блинов еще спит. Тогда он потоптался на крыльце и решил обойти дом, чтобы постучать в окно спальни. Так он и сделал. Но и на стук в окно никто не отреагировал. Клюшкин решил вернуться на крыльцо и не прогадал. Там уже стоял, укутавшись в коричневый, с зелеными косыми полосами халат, Александр Александрович Блинов.
-Доброе утро, Александр Александрович, как ночь прошла? – спросил, улыбаясь, Клюшкин. На самом же деле, его улыбки не было никакой возможности разглядеть, так как ее скрывали чудные усы. Из-за этих самых усов он был похож на какого-нибудь помещика. Сам Клюшкин был полной противоположностью Блинова. Иван Васильевич был худ, нескладен. Вся одежда на нем висела как-то неправильно, на ней появлялись пузыри, образовывались несвоевременные складки. Из всего выбора одежды, которым обладал Клюшкин, ему, может, шла только его клетчатая кепка. Ее он носил везде и всегда и при любой погоде. Лицо его, уже довольно постаревшее и погрубевшее, напоминало кому морду спаниеля, кому старый овощ, долго пролежавший на грядке. Поседевшие, но все еще «свежие» усы, хоть немного, но не давали его щекам казаться слишком уж осунувшимися. Его лицо все было в морщинах и именно из-за них он становился похож на спаниеля. Его глаза, в молодости сверкающие водной гладью, сейчас стали по старчески блеклыми, цвет глаз стал почти неопределимым; да почти никто и не смотрел ему в глаза, так как он опускал их, когда разговаривал. Почему он так делал – сам не знал, а если не опускал, то благодаря клетчатой кепке определение цвета глаз становилось почти совсем невыполнимым. Но, несмотря на свой несуразный, по общему мнению, вид, здесь его любили. Находились и те, что уважали его.
Александр Александрович же усов не имел, всегда был гладко выбрит и лицо его светило здоровьем и сытостью. Телосложения был он крепкого, и взгляд у него бы еще молодой, но почему-то грустный. Не мало раз Клюшкин  говаривал с ним об этом, но так ответа и не добивался. Было однажды, что написал Клюшкин стих про грустные глаза своего соседа Блинова:
 Зачем грустят на небе звезды?
                Зачем в слезах стоит утес?
                Зачем грустят на небе звезды,
                Когда по-волчьи воет пес.

Стихотворным даром Клюшкин не обладал, но Блинову, обычно скупому на похвалы, стих понравился. И он переписал его в свою тетрадку, где писал все то, что ему приходило в голову интересного.
Блинов уважал Клюшкина и очень любил с ним беседовать.
Обычно они собирались у Блинова рано утром, пили чай, беседовали, играли в шахматы или же в карты. Блинов изредка подходил к камину, подкладывал поленце.
Потом обедали, пили ликеры, а уже вечером ходили на опушку гулять, смотрели закат, слушали ветер, радовались вместе всему, словно братья были родные.
Потом Клюшкин уходил к себе обратно в холодный, одинокий дом, где забирался в холодную постель и, повернувшись носом к стене, от которой веяло холодом, засыпал. А Блинов еще долго сидел один в кресле, как будто ждал, когда погаснет камин, потом выходил на старенькое крыльцо, доходил до калитки, дыша свежим ночным воздухом, который был наполнен запахом отцветших яблонь, закрывал ее и шел обратно в дом. Там он пил чай и подолгу смотрел в ночной сад.
-Доброе утро, Клюшкин, заходите, - ответствовал Блинов и провел гостя в дом.
-Да! В этом году чтой-то холодный сентябрь, - сказал Клюшкин, снимая куртку и сапоги в прихожей.
-Верно, и вправду холодный. Вы не замерзли сегодня?
-Нет, что вы, но знаете, чтой-то насморк беспокоит.
Они прошли в комнату, где уже Блинов успел развести огонь в камине.
-Простите, что заставил вас ждать с насморком на крыльце в такую погоду. Я был наверху, в кабинете.
-Да это ничто! – Клюшкин обосновался в кресле и закрыл глаза.
-Вы не выспались? – спросил Блинов и посмотрел на его нос картошкой.
-Выспался, но уж очень захотелось глаза закрыть, что-то голова закружилась.
-Не желаете ли по такому поводу чая? – спросил Блинов и, усевшись в кресло, закрыл руками лицо.
-Вы, не выспались, Александр Александрович? – спросил Клюшкин.
-Нет… что-то… голова закружилась…
-У меня тоже. Это может быть из-за воздуха – свеж больно, - Клюшкин начал гладить руки о коленки и что-то напевать, - Ха! Тут вспомнил, что ко мне в среду приезжает тетка. Она уже более пяти лет живет в Лондоне. Представляете? Каждый месяц пишет мне, зовет к себе, а я как-то не хочу. Не тянет. И вроде понимаю,  что там живется лучше, там все обустроено – дом, слуги, авто. А меня не тянет. Уже и не удобно отказываться, а я все отказываюсь…Ну не могу…
-От чего ж? – еле слышно спросил Блинов.
-Дорога Русь сердцу. Это же все родное. Вчера от вас не домой пошел, а по улице прогуляться, повспоминать что-то, поразмышлять, небо в звездах увидеть.
-И что же вспомнили, извольте рассказать.
-Да… вам разве интересны старческие мысли, бредовые в основном. Все вспоминаешь, думаешь, что надо было сделать по-другому, а чего и вовсе не стоило делать, потом так замучаешься, собьешься еще, придумаешь, чего не было. Грустно становиться, особенно, когда вдохнешь ночи побольше, как ударит в голову какая-нибудь картина из прошлого – так бед не оберешься. И картины, как живые. Кажется, все видишь, чувствуешь и от этого больно на душе, горько в горле. Резануть хочется все вокруг, отбросить – не мое, не живое, не знаю и не чувствую этого. А тут еще тетка эта со своим Лондоном! Да как я туда поеду, как жить-то там мне? Зачем мне там жить надо?
-Да ведь, вас и не заставляют особо… - чуть слышно проговорил Блинов.
-Верно…но разве надо ехать-то?
-Нет, не надо, но можно. Решайте…сами. Вот приедет скоро ваша тетка, сядьте и обсудите все. Главное не волнуйтесь.
-Да, бросьте! Что волноваться! Я никуда отсюда не уеду, я здесь умру, лягу в свою землю, а вы меня похороните.
-Что вы… зачем же так?
-Зачем? – Клюшкин поднялся и подошел к камину, - А зачем? Действительно, кому надо-то? Для меня это будет возможность не приходить к вам, не возвращаться в свой одинокий дом и не ложиться в холодную постель каждый вечер. И, наверное,  это будет лучше, чем жить так. Кто знает, что там, за чертой? Вы знаете?
-Откуда?
Клюшкин подошел к двери на улицу.
-Что-то душно у вас, - сказал он и вышел во двор.
-Наверное, из-за камина…Куда же вы? У вас насморк, а вы без сапог? – Блинов вскочил с кресел и поспешил за Клюшкиным.
Тот уже шел по каменной дорожке, завернул на лужайку, подошел к яблоням и упал в траву. Подошедшего к нему Блинова накрыл начавшийся сентябрьский дождь. Блинову Александру Александровичу вспомнилось, как он ходил давно, очень давно с отцом на охоту, а точнее только то, как в последнюю минуту жизни повернул мокрую от дождя голову лось.