Холодные вёсны

По большей своей части, весна – время холодное. И я очень хорошо помню все весны, когда наступает серый, холодный период. Снег тает изнутри, оставляя сверху корку, засыпанную по дворам шелухой и окурками; голуби; темные лужи; веточки в лужах. Все это снова оживает в моей памяти.
Я прекрасно помню, что я делал в это время. Как будто специально, я всегда одевался очень легко, без шарфа и шапки. Шарф только мешался, а шапку я считал ненужной вещью, портившей меня. Я бродил по улицам, хорошо мне знакомым, пустым от людей, прятал голову в плечи. Темнело не рано и не поздно, от этого мутно и одиноко горела «М», фонари.
Серые стены я помню, и всю жизнь буду видеть в них гораздо больше, я всегда буду помнить их как немых свидетелей моей скучной жизни.
Спускался в метро, проезжал одну остановку, покупал хлеба, заходил во двор, крошил буханку птицам, смотрел на свои руки, закуривал сигарету, сидел на скамейке, мокрой и грязной и, будто, что-то понимал. Молчал, окруженный голодными птицами, потом снова спускался в метро, шел холодным переходом, смотрел только на пол, каменный, в грязном месиве из тающего снега. Мимо шли люди, бестелые и похожие на личинки. Сейчас я был к ним добр и разрешал им идти.
Выходя на своей станции на улицу, я удивлялся, а может, снисходительно оценивал наступившую темноту, сырую.
Найдя знакомую, бесконечную улицу, шел по ней, заворачивал во дворы. Я надеялся увидеть тех детей, которые стали сейчас взрослыми, подростками.
Но дворы отвечали тишиной.
Мне было больно. Мое время постепенно проходило, проходили те годы, которые я позже назову золотыми, хоть в них и не нет ничего золотого, а только серые, со следами дождя, стены.
Темнело, и я шел обратно, по той же бесконечной улице. Я заходил в другие дворы, видел покосившиеся качели, песочницы с гнилыми бортиками, бетонные блоки, старые ржавые машины, деревья, худые и милые.
Здесь двор переходил в другой, и было совсем просто потеряться, заплутать, но для меня они были знакомы. Я знал их, в них мы гонялись друг за другом, здесь я впервые закурил, впервые полюбил, впервые осознал, что мир – это нечто больше, чем паутина дворов.
И сейчас я шел по ним, искал хоть кого-то; дорогого бы стоила встреча кого-нибудь, с кем до позднего вечера сидели на трубах, с радостью что-то обсуждали.
Где-то упала льдина с крыши. Я взглянул вверх. Втянул воздух. Открылся для ветра. И мне стало хорошо.
Наконец, выйдя из серого и пустынного мира, я направлялся домой. Там всегда было все хорошо.
Весна стала для меня временем, когда я обретал себя после осени. Зима проходила так, как будто ее и не было; я не замечал ее. Осень слишком много забирала из меня сил.
В такие холодные весны я был сам с собой, наедине, один на один с кем-то еще, другим внутри меня.
Дома горел свет в прихожей, и я проходил в комнату, не включал свет и ложился на диван. Молчали стены, потолок, диваны, столы, растения, моя лягушка не шуршала камнем. Наступал поздний вечер, незаметный, тягучий и одновременно легкий.
Когда дом засыпал, я снова выходил на улицу, проходил несколько кругов возле дома, наблюдал, грел пальцы в рукавах куртки. Что-то где-то шумело, ухало, вся ночь была наполнена незаметным звуком. Я выходил в парк. Там темнели деревья, аллеи, усыпанные лужами, сырая земля за невысокой оградой. И отчего-то становилось ясным сознание, чувствовалась свежесть, обострялись слух, обоняние. Я вспоминал совсем уж добрые моменты своей жизни, они казались нежными и смешными. Начинало колоть холодом лицо и, не заходя в глубину парка, я никогда не заходил и не зайду в это таинственное, ставшее почти сказочным место, возвращался назад.
Дом отвечал тишиной, скрипом паркета, узкой полоской света, идущего из моей комнаты – я не выключал свет.
Казалось, жизнь останавливалась, казалось, что все мое, что все можно вернуть, а точнее, что все еще будет, что я буду жить несколько жизней. И проходил в комнату, выключал лампу, брал стул, ставил его перед окном, в котором был виден двор, крыши домов, далеких и близких, на которых еще оставался следами снег, твердый и беззащитный. Я садился и смотрел ночь. Я заполнял ею себя. Весна, еще холодная, серая, сырая и промозглая, возвращала меня к жизни.
Например, я знаю, что ночью – я всегда жив. Я всегда, глядя в ночь, буду стараться остановить ее, чтобы жить. Я наверно умру от перенапряжения – держать ночь слишком тяжело для одного человека.
Или потеряюсь. Зайду слишком далеко в парк. Или где-то внутри дворов, растворюсь в гуще каменных жилищ. А могу слиться с одинокими, молчаливыми стенами, никто на них не смотрит, так что никто и не заметит моего исчезновения. Никто не заметит меня. От этого не страшно, меня это не пугает. Куда страшнее, что никто не будет гулять вечерами, замечать то, что замечал я, спускаться в метро, выходить на незнакомой станции, покупать в палатке хлеб, заходить в тихий двор, кормить птиц, которые тебя никогда не видели, закуривать, смотреть на загорающиеся окна домов, чувствовать водный бисер на коже, прятать руки от холода, закрывать глаза и, кажется, что-то понимать.