Гагарин

Часть I.

Глава 1. Как это бывает.

Солнце слепило глаза и, казалось, заполнило собою все все вокруг. Даже песок  был, похоже, продолжением светила. Небо поражало своей ясностью, вот уже три часа я ехал по дороге и не заметил ни одного облачка. Наверное, это был самый жаркий день этого лета. Жарче мог быть лишь тот выходной, когда мы всей семьей ездили купаться. Это был один из свободных дней, когда я был предоставлен сам себе и от этого чувства полной свободы я терялся. Пытался продлить этот день как мог, но от обуревающего меня желания побыть дольше с родней он убегал от меня еще быстрее,  как песок сквозь пальцы.
Песок, который вперемешку с камнями окружал дорогу, вскоре сменился голой землей. За окном начали мелькать какие-то дохленькие березки. Впереди вырисовывались ворота, посередине украшенные гербом СССР, когда они открывались, то герб делился на две половинки. Всегда, когда я приезжал сюда,  меня одолевала мысль, что все-таки есть в этом делении нечто неправильное, не сочетающиеся с идеями моего народа. Как же это так, едет некто и из-за него, понимаешь, герб надвое раскалывается?  Да, вот так то.
Даже удостоверенья не нужно, когда въезжая  на территорию центра. Но формальность есть формальность. Геннадий, старший охранник, выходит из будки, идет ко мне. Я вижу даже отсюда, что он обливается потом. Сравниваешь его и мою работу, и не можешь никак решить, какая из них труднее. То ли сидеть целыми днями в будке и потеть (зимой замерзать), или же все  время, как я, крутиться на тренажерах, заниматься, изучать корабль. Но, в конце концов, скажите мне, кто вспомнит Гену, когда его не станет? Я, родственники его, да и все, пожалуй. Хороший он парень, Гена этот. Помню, как на Новый год его поздравил, так он теперь на любой маломальский праздник меня подарками заваливает. Говорят, что мое поздравление он хранит, как икону. Честно сказать, я на роль Бога не напрашиваюсь, хотя не раз меня укоряли, что, мол, вот я какой, в космос могу полететь, так теперь простых людей не замечаю. Брехня все это, чистой воды наговор на меня, я как был человек простой, щами вскормленный, так им и остался, а то, что я в космос полечу это как клеймо, честно слово.
Ботинки Геннадия скрепят по песку и камням, он смотрит вверх, прикрывая ладонью глаза, потом показывает пальцем вверх, показывает мне на солнце, усмехается. Я улыбаюсь в ответ. Открываю дверцу машины, вылезаю. Только теперь чувствую, как затекли ноги. Подошедший Геннадий отдает честь, вытягивается струной, на его лице улыбка, словно растопленная солнцем. Я, смотря на его улыбку, на эти большие татарские губы, тоже улыбаюсь. Солнце блестит на его лысой голове.
Когда-то он тоже был космонавтом, тогда он даже подумать не мог о полете в космос, просто тренировали их для какого-то проекта. Толком никто из них и не знал, что это за проект. Не знали они и на чем полетят. Когда однажды зимой я сидел у него в будке, пили кто что, я чай, а он спирт, такой синий, что я боялся за Гену, он рассказывал мне про свою жизнь. Обняв меня за шею, он рассказывал, как хочет взять и спрыгнуть вниз с балкона (был жутко пьян, кажется, у него умер сын, и как раз было сорок дней), что хочет послать всех людей «туда», но тут же оговорился, что лишь мать и меня не пошлет. В тот истинно русский зимний вечер, он вспомнил, как их обучали летать на том, чего они в глаза не видели. 
-«Помню только, что нам давали такой тренажер, типа мы за штурвалом, и сиди до Второго Пришествия, прости Господи, тренируйся!» - он все говорил, что не выдержал и ушел из группы. Был жуткий скандал, два года он не мог выезжать из страны, как он говорил «из родной сраны не пускают». Считали шпионом, следили. А в тот же год, как он ушел, вся его группа разбилась, «не знамо где, не знамо на чем».
Та к вот он обнял меня за шею, наклонил голову, еще чуть-чуть, и его лоб с моим столкнется, и тогда сказал, когда его глаза прямо въелись в меня:
-«Ты, Юра держись и терпи; ты же теперь, считай, страну олицетворяешь. Ты теперь всех этих, кто наверху держишь! Из тебя, Юра толк выйдет, ведь ты наш, простой!»
 А сейчас он стоит передо мной, честь отдает, и я говорю ему, что не стоит этого делать, я ему не начальник.
-Здравствую, Геннадий Казимирыч. И как вы там сидите, ужас, как жарко, - говорю я, снимая фуражку.
-Да это все ерунда, все переживем. Ну, чего, открывать ворота то? - сам он на голову выше меня, а все прячет руки, как если бы стеснялся.
-Открывай, я теперь здесь надолго останусь, наверное, до зимы.


*     *     *


Вспоминая ту встречу, когда солнце кипело на небе, я понимаю, что был прав, и сидел в ЦПК до зимы. Конечно, нельзя сказать «сидел». Мне не было скучно, хотя, что там говорить по семье я скучал ужасно. Не сдержала обещания и «верхушка», и семью не привезла. Говорили, будете каждый вечер чай пить, да о погоде болтать. Нет, не будем.
Мать звонит теперь еще чаще, раньше, когда на Севере был, не так волновалась. Тогда, говорит, у тебя Юрочка, мечта была, и я спокойна жила. А сейчас можно подумать мечта у меня в сознании отсутствует. Эх, мамочка! Знала бы ты, что за мечта у меня! И когда я письмо писал, она уже зарождалась. Грелась и жирнела, а теперь вот выйти хочет, но выйдет она лишь тогда, когда я взлечу, когда я пойму, что Земля внизу остается, что вот я свободен от всего. Никто меня не достанет.
Я сижу в своей комнате, стучатся в дверь.
-Входите!
Дверь осторожно открывается и в проеме возникает лицо Германа.
-Привет, Юрик, пошли в «дурака» играть, там все уже собрались, - это он про комнату отдыха. Там всегда по пятницам играют в карты. Ссылаюсь на ностальгию и на конец недели. Герман уходит. Я жалею, что сказал все это. Ведь стукачей у нас полно, и до сих пор неизвестно кто же заложил Быковского, когда, тот сказал про головную боль. Тут же на комиссию попал, его проверять стали, тестировать. Отстал от группы, потерял форму, и его списали, как вещь. Он тогда в таком трансе был, что даже говорить не мог. Понимаю, все мы тогда хотели первыми быть. Но я Герману верю.
Достаю из стола бумагу, беру ручку и начинаю писать матери. Так себе, похоже на раскаяние, но вот почему я раскаиваюсь не понятно. Просто давит нечто на меня, будто укоряет кто. А за что?
 Помню, в детстве ходил к нам дед Егор, фамилия у него Крохин была. Приходил еще с ним внук его, Сема. Мы играли с Семой в гостиной, взрослые сидели кто на диване, кто за столом и разговаривали. Бывало, что обижал я Сему (физически я был сильнее его), и вот тогда на меня тоже давило вот такое вот чувство.
Еще помню школу. В один зимний день я пришел домой весь в слезах, я шел тогда по морозу, и щеки замерзали. Дороги я не разбирал, все застилали слезы. Я прямо с порога кинулся к матери, прижался к ее вязаной шали, щеки не чувствовали ничего, я весь трясся от того, что меня так волновало. Мама гладила меня по голове, что-то шептала, пытаясь меня успокоить. А сейчас, вспоминая тот морозный день, я вспоминаю, что же меня так поразило. И вспоминается мне лишь рука одноклассницы, как она что-то стирает в тетради ластиком. И мою детскую голову, впервые посетила мысль из разряда «вечных». Казалось, что кто-то смотрит на меня сверху, он все поднимается выше и выше - вот этот некто над крышей, над нашей церковью, над СССР…
Он смотрит за мной и из его головы в мою перетекает, словно молочная река, мысль, она ужасна, но что я могу поделать? Вот моя одноклассница стерла слово, и я никогда не узнаю, что же там было, на этом листе бумаге! Вы хоть понимаете, что такое НИКОГДА!
 Слеза отрывается от кожи и летит вниз, навстречу бумаге, или это бумага летит на встречу слезинке? На самом деле мы все летим в пространстве (космическом или каком-нибудь еще - неважно) друг к другу, а я направляюсь, широко расправляя руки в полете, в те зимние дни, когда все было такое большое и чистое, как та слеза, что летит в пространстве к нам.


*     *     *

Я проснулся оттого, что за окном шумело, причем довольно сильно. Из того промежутка, что остался между двумя занавесками, било сильное и здоровое солнце. Я уселся на кровать, свесил ноги вниз. Под моей койкой, на первом «этаже», мирно спал Герман. Я посмотрел на желтого цвета стол, который был весь в солнце. Пыль стояла столбом, солнце прожигало их насквозь. Учебники постепенно нагревались, как впрочем, и все то, что лежало или стояло на желтом столе.
Шум за окном не переставал. Теперь я различал крики во дворе, где гоняли молодых курсантов.
-Ползти! Куды голову! Ползти-и-и! – кричал, не жалея голосовых связок, Михаил Сафронов. Он точно также кричал и на нас. Мы очень его боялись, особенно, когда он орал во все свое проспиртованное горло: «Куды голову!!!» Эта фраза обладала сногсшибательным эффектом, нам, молодым курсантам, казалось, что он сейчас ее оторвет и кинет в корзину с касками.
Но разбудили меня не крики Сафронова, что-то еще примешивалось к этой обычной утренней ругани. Этот хорошо знакомый звук звал меня куда-то далеко, желая мне лишь того, чтобы я вспомнил…
-Капель! Капель! Герман! Вставай, лодырь! – я, озаренный, спрыгнул вниз, довольно сильно ударив пятку. Начал трясти Германа, чтобы тот проснулся, - Ты, слышишь! Капель!
-Что… ты… - он лениво открывал глаза, щурясь от яркого солнца, - прикрой шторы… псих…
-Эх, честно слово! Такое пропускаешь, это же раз в году бывает. Первый капель, а ты дрыхнешь!
Я скорее подбежал к окну, раздвинул шторы, и вся комната озарилась утренним солнцем, весенним солнцем. За окном было все тоже, что и вчера. Но внизу, под окнами намечалась огромная лужа; такая же находилась прямо посередине поля, на котором тренировался «молодняк».
Я видел еще и угол здания, справа от меня. Там наш корпус имел отросток, и принимал форму буквы «Г».  Еще, там с труб срывались большие и чистые капли, которые еще недавно были льдом. И когда я увидел, как они стремительно несутся к грязной и холодной земле, уже ничего не могло удержать меня от возвращения назад, в детство.
Я открыл окно и, встав на балкон, широко раскинул руки.
-«Ползти! Куды голову!»

Глава 2. Приговор.

-«…племена были вынуждены искать новые земли, так как еще не было освоено земледелие. Из этого вытекают и другие выводы. О них нам расскажет Угольков Ваня», - Угольков испуганно вскочил со скамьи, и начал вертеть головой, ища подсказку, но все опустили головы, чертили что-то в тетрадях.
Довольная произведенным эффектом, Мария Ивановна села за учительский стол.
-«Так что, Угольков? Ты ведь так внимательно меня слушал!»
Угольков что-то промямлил:
-«Ну - у, племена искали новые земли»
-«Уже лучше, а еще?» - Угольков въелся в меня глазами, - «Что же ты молчишь?» - Мария Ивановна открыла классный журнал.
-«Не надо двойку, Мария Ивановна, я завтра все расскажу-у»
-«Завтра, к твоему сведению, уже каникулы», - сказала Мария Ивановна, аккуратно вырисовывая в журнале «змейку», как раз напротив фамилии Угольков. А он все смотрел на меня, и в его глазах мольба сменялась злостью, которую он выместил на мне после урока, благо урок истории был у нас последним.
Я весело сбежал по школьному крылечку, и вдохнул морозный зимний воздух. Он был свежий, а все пространство вокруг состояло из прозрачного стекла, поэтому я боялся делать резкие движение, чтобы не разбить окружающую меня гармонию. Сделав несколько шагов, я наклонился к снегу, скатал снежок. Я не задумывался, зачем это было сделано. Может для того, чтобы ощутить всю полноту этого морозного дня, этой зимней секунды.
-«Стой, коротышка!!!» – загремело сзади, и вся гармония тут же разлетелась вдребезги.
Я обернулся. На крыльце стоял Угольков и два его приятеля. Я уже забыл, что произошло на уроке, поэтому удивился, что они меня окликают. Они быстро подбежали ко мне. Я смотрел, как они бегут, как двигаются их тела, как снег летит из-под их ног кусками, как их шарфы развеваются при беге. В это мгновение они были, по крайней мере, равны со всей окружающей их природой. И все мы, люди, становимся на одну ступень (высшую или низшею - неважно) со всем миром, когда вокруг не мир, а только лишь замедленный кадр, где снег лежит ковром, а солнце светит, но не греет.
-«Ты что, гад, мне не подсказал на истории?» – Угольков смотрел на меня с неподдельной злобой, - «Что же ты молчал, гад, а?»
-А почему я должен был тебе подсказывать, если бы я помог, то учительница могла бы и мне двойку поставить, - сказал я.
-«Да ты еще и оправдываешься! А ну бейте его, ребята!» – он поднял руку, как будто бы собрался рубить шашкой, а двое, что стояли рядом, кинулись на меня. Я резко повернулся и побежал. Они бежали, не отставая, гоготали.
-«Лови коротышку!» – не унимался Угольков. Мы пробегали маленькие домики, двигаясь к пустырю. Пошел снег. Я уже начал уставать, скинул шапку – она мешала мне бежать, так как тесемочки терлись о подбородок. Кто-то уже хватал меня за шарф, пришлось бежать быстрее. Впереди стояла высокая бетонная коробка, внутри которой всегда что-то жужжало. Я увидел, что к стене приставлена лестница и, не раздумывая, бросился к ней. Скорее перебирая ногами, я начал подниматься по ней. Снова сзади меня кто-то хватанул, теперь за валенки. Я достиг крыши и начал отталкивать лестницу, к этому времени на ней уже находился Угольков. Для того чтобы опрокинуть его, мне пришлось напрячься. Угольков почти достиг верха лестницы, когда вес его тела увлек его же за собой.
Он здорово стукнулся о землю, лестница задела Петруху (тут я узнал его), тот заплакал от боли, Угольков сдержался. Второй его приятель поднял тяжелую лестницу. Вместе с Ваней Угольковым он начал приставлять ее снова.
Я отошел к противоположной стороне коробки, посмотрел вниз. Там, в метрах двух от стены проходил ров. На дне рва лежали разбитые бутылки, куски арматуры. Для спасения необходимо было перепрыгнуть его, а там и до маминой работы недалеко. Смущала еще и высота здания. Я точно не знал, сколько в этой коробке метров, но то, что не меньше двух это точно.
-«Ага! Попался коротышка!» – послышались сзади голоса моих недругов. Я даже не посмотрел в их сторону, а сделал пять шагов назад, - Ха-ха! Прыгать решил!
Мне хватило пяти шагов для разбега, и, оттолкнувшись от края крыши, я прыгнул вперед, не закрывая глаз.
Нельзя описать, что я тогда почувствовал. Может быть свободу, а может страх. Но все вместе - солнце и снег, ров под ногами, испуганные крики моих одноклассников – все это размазалось в одну линию. Размазалось во времени и пространстве, и для меня существовали лишь эти секунды полета.

 Когда я приземлился, то чувствовал себя так, как будто только что проснулся. Обернувшись назад, я помахал Уголькову, и до моих ушей донесся обрывок его фразы:
-«… идиот, точно говорю, летчиком будет…

Глава 3. Новый мир.
 
Новый мир начинается тогда, когда все остальное уже не имеет для тебя духовной ценности. Вот тогда можно стоять на подоконнике, раскинув, как будто в полете руки, и, закрыв глаза, ощущать на своей коже снежинке, хотя рядом играет капель.
 Я сижу в кабинете врача, он смотрит рентгеновский снимок моей пятки.
-Что же ты, Юра, сделал, а? – Григорий Григорьевич поворачивается ко мне, снимает очки.
-А что случилось?
-А как ты думаешь?
-На вопрос вопросом?
-А почему нет?
-Разве нет – это ответ?
-У вас, товарищ космонавт, может быть трещина. Вы что, пяткой по рельсе били?
-Нет.
-Так что же ты делал?
-Да я с постели спрыгнул, неудачно…
-Ты же не гимнастикой занимаешься, чего прыгаешь, - он достал из нагрудного кармана сигаретку.
-Вы скажите! Я просыпаюсь и слышу капель за окном. Я рад был, поэтому сначала особо боли не почувствовал, а вот потом, за завтраком…
-Ладно, Юра, все с тобой ясно. Придешь ко мне завтра, после завтрака.
-Хорошо, Григорий Григорьевич, - я встаю, стараясь не наступать на правую пятку.
Я пожимаю ему руку на прощанье. Он окликает меня, когда я уже подхожу к двери.
-Юра, скажи, ты случайно не в рубашке родился?
-Не знаю, мне мама не говорила. А почему вы спрашиваете?
-Да вот подумал, у вас ведь эта неделя теоретическая, тренироваться особо не будете. А если будете, то недалеко тебе до Быковского.

*     *     *

Неделя и вправду выдалась больше теоретической. Но однажды, на разминке, Николай Николаевич был недоволен, что я прихрамываю.
-Юра, подойди ко мне после тренировки, - сказал он мне, когда группа завершала последний круг. Все посмотрели на меня, как смотрят в классе девятом на внезапно спрошенного лодыря-ученика. Я, к своему ужасу, обнаружил у некоторых в глазах надежду на  возможное мое скорое отбытие из этого места.
Хотя сейчас, сидя в своей комнате, я понимаю, что, скорее всего, они имели право на надежду. Ведь что есть для каждого из нас полет в космическое пространство? Это есть мечта, причем такая, что ее невозможно измерить даже световыми годами.
 А вот что такое полет над Землей для меня, я понимаю именно в эту секунду, когда рядом на койке похрапывает Герман, когда весенняя луна светит в окно. Полет для меня – это возможность, хоть и на малое время, но разрушить границы, и оказаться в новом мире, где еще не бывал ни один человек.
  Как только я закончил последний круг, то тут же пошел к Николаю Николаевичу. Он сидел за столом и, как мне показалось, составлял какое-то расписание. Было видно, что его что-то тяготит. Это замечалось практически в каждом его движении, а так же в том, как он посмотрел на меня.
-А, Юра, проходи, – он старался показаться как всегда веселым и жизнерадостным, но, несмотря на все его попытки, было видно, что что-то случилось.
-Вы звали?
-Да, да… вызывал. Я смотрю, ты прихрамываешь. Что-то серьезное? – я непроизвольно опустил взгляд.
-Нет, просто ушиб. Григорий Григорьевич уже смотрел.
-Что сказал?
-Ничего плохого. По его словам к концу недели буду как огурчик.
-Угу. Огурчики то же разные бывают, - он подошел к плакату с изображенной на нем сборной СССР по футболу. Медленно прочитал:
-Сборная СССР по Олимпийскому виду спорта – футболу. Вот так то Юра. А ты знаешь, как СССР расшифровывается? – я немного испугался возможности сказать, что СССР это ни что иное, как Суслик Срал Среди Ромашек, но тут же понял, что Николай Николаевич рассчитывает именно на этот ответ.
-Николай Николаевич, я думаю, что этот…вопрос…можно рассмотреть как…провокационный…
-Оставь, Юра. Знаю, конечно, не маленький. Ну, знаешь?
-Николай Николаевич…
-Да полно тебе, говори!
-СССР расшифровывается по-нашему, как Суслик Срал Среди Ромашек, -  выпалил я на одном дыхании и после с трудом пытался отдышаться.
-Браво! Давай водку пить!
-Николай Николаевич…
-Да хватит уж! Будешь?
-Не употребляю, - довольно строго сказал я.
-Э-э-э…не уважаешь, да? - он сел на угол стола, - Не уважаешь?
-Да причем тут?! Это же разные вещи.
-Это, Юра, смотря как прикинуть, - Николай Николаевич встал и, нагнувшись, начал отпирать ящик стола, - прикрой дверь.
Он поставил на стол бутылку водки и две жестяные кружки.
-Держи, Юра, - он кинул мне ключ от двери. Я закрыл дверь, но от нее не отошел, - вот эти кружки, космонавт,  еще с войны. Садись.
-Николай Николаевич, я водку не буду. Я может, в космос полечу, мне расслабляться никак нельзя, - он посмотрел на меня. Слезы спускались по его грубой коже, как слаломисты, с большой скоростью. Он весь затрясся, подбородок запрыгал, как через прыгалки. Он закрыл лицо руками и зарыдал.
-Не хочешь, как хочешь…у меня вот... дочка под самосвал попала… Что же это за страна, ****ь, такая, что дети маленькие умирают…
-А это не страна, это срана. Вот поэтому и срет суслик среди ромашек, Николай Николаевич.

*     *     *

Герман уже давно спит, а все еще сижу за желтым столом, не включая лампы. Я смотрю на небо, на котором ждут рассвета звезды.
Я думаю, что завтра будет свежее морозное утро, я открою окно, и стану любоваться  далеким лесом, который будет блестеть от росы. Я смогу простоять так долго и даже не почувствую холодного ветерка. Герман проснется, и будет ворчать, что ему холодно.
Мне кажется, что сейчас войдет моя мама. Она сядет справа от меня за стол, положит свою руку на мою. Ее рука погрубела за то время пока я здесь, ведь ей надо больше делать работы по дому. Жди меня, моя мамочка, скоро я приеду. Я буду такой известный, что приеду в открытом автомобиле, а на мне будет красоваться какой-нибудь костюм, страшно дорогой. Ты, главное, как только я приеду, тут же обними меня и плачь, плачь мне в плечо. А коли я не вернусь уже никогда, то не смей плакать, потому что я перед смертью увижу нечто такое, что после этого и жить то нельзя будет. Как узнаешь ты, что нет меня больше – не горюй. Просто сядь у окна и смотри на далекий лес и на звезды, которые так ласково светят в этот час ночной.
Прочь, прочь такие мысли! Надо спать идти.
Я встаю, протираю глаза и потягиваюсь. Как мне легко и грустно сейчас, и я опять не написал матери письмо.
Когда я касаюсь головой подушки, то тут же засыпаю.
Мне снится поле. Оно находится посреди города, и маленькая девочка бежит по этому полю, чтобы посмотреть, как СССР «какит» среди ромашек. Оказывается, что СССР – это милый суслик. Девочка поднимает его высоко, смотрит на него и ее тут же сшибает самосвал, а я, почему-то за рулем. Может по тому, что отказался водку пить…



Часть II.

Глава 4. Последний раз.

Я даже не успел опомниться, а тут уже и март на носу. Эх, как вспомню, какие долгие дни были раньше. Я часто думаю об этом, когда остаюсь, совсем один, сидеть на скамейке в саду.
Сегодня после завтрака у меня была свободная минутка, я прошел по алее; развязал галстук и расстегнул  ворот рубашки; свежий ветер освежал меня после тяжелой итоговой контрольной. Когда я вышел из душного кабинета, ко мне подошел Герман.
-Юра, ну как? – это он имеет в виду контрольную.
-Да справишься ты, не волнуйся, - подбодрил я его. Я пошел в столовую завтракать второй раз, а после была аллея и приятный ветерок, который нежно гладит новую траву, как мать сына.
Я сажусь на скамейку и кладу слева от себя пакет, в котором лежат учебники и другие книжки. Откидываюсь назад и дышу свежайшим воздухом, в нем есть привкус молодой травы и листочков.
 Мне почему-то представляется тут же вся наша группа на черно-белой фотографии. Странно, нас еще не фотографировали ни разу! А на этой мысленной фотографии все мы в сборе. Есть тут и Быковский, и Герман, а вот меня на ней нет. Мне становится страшно, и я достаю из пакета книгу Есенина. Вчера я начал «Анну Снегину», не мог никак уснуть, и в который раз меня успокоил Есенин. Меня он почему-то всегда успокаивал, может быть оттого, что сам великий поэт нашел в итоге долгожданный покой. И сегодня мне оставалось  дочитать несколько страниц.
  Через несколько минут я услышал, что кто-то идет по алее в мою сторону. Я оторвался от Есенина и посмотрел на идущего. Это был человек в возрасте, с немного поседевшими редкими волосами. Самое обыкновенное русское лицо хранило в себе нечто таинственное, такое, что свойственно великим людям. Были ли это морщины на лбу, или мудрые глаза, я сказать не мог. Я предчувствовал, что он сядет ко мне, так оно и получилось.
-Добрый день, молодой человек, - он поздоровался и присел слева от меня, так, что пакет с книжками разделял нас.
-Добрый, - я нашел правильным продолжить чтение, но мой незнакомец, видимо искал собеседника.
-Извините, я нахожу возможным поинтересоваться у вас, не являетесь ли вы членом группы космонавтов?
-Да, являюсь. Меня зовут Юрий.
-Очень приятно, Сергей, - он протянул мне руку. Я постепенно начал осознавать, что видел это лицо не иначе, как в пятом кабинете.
-Сергей? – переспросил я, пожимая его руку.
-Сергей, - сказал он и улыбнулся, - не мучайте себя, Юрий. Я Сергей Николаевич Королев, главный конструк…
-Королев! Ба! Тот самый Королев! – я не мог поверить, что можно вот так то запросто встретиться с самим Королевым.
-Да, видите ли, я каждый год разговариваю с кем-нибудь из летчиков. Хочу понять, что это за люди… Вот вы о чем думаете?
Я был растерян этим вопросом, первое, что пришло мне в голову, так это СССР - суслик, но здесь я не решился так ответить.
-Да я вот «Анну Снегину» читаю…
-Странно, - перебил он меня, - а мне почудилось, что вы скажете сейчас про СССР, ну знаете, была такая шутка про суслика.
-Я тоже об этом подумал, - я был удивлен, - Скажите, а каково это быть первым конструктором в мире?
-Ну, Юрий, вы загнули! Ну, какой я  первый конструктор, есть на свете и более талантливые.
-Это вы, Сергей Николаевич, скромничаете, - я заложил страницу в книжке. Повисла пауза, я ощутил на коже капли наконец-то теплого солнца. Стало на мгновение хорошо и ничего не существовало плохого в эти минуты.
-Вы Есенина читаете? – спрашивает Королев и снова улыбается.
-Да.
-«Анну Снегину»?
-Вы уже спрашивали, - снова пауза и снова я ощущаю себя каплей солнца на лице у человека, который уверен, что у него все получится.
-Сергей Николаевич, а вы не думали, что в детстве лето было длиннее?
-Нет, просто в детстве мы умели отделять лето от всего остального времени, - он смотрит на меня, и мне вспоминается Геннадий, который выходит из душной будки. Это было в том году, а кажется, всего несколько страниц перевернул. Так, скорее всего и проходит жизнь, как цепь незначительных происшествий, они потом срастаются, и мы в итоге удивляемся тому, что не успели в жизни абсолютно ничего. Хотя вот некоторые говорят, что прожили счастливо, все сделали: детей родили, дерево посадили, дом построили, соседа заложили. А мне кажется, что это просто нежелание признаться само себе в том, что обнаруживаешь провал, когда пытаешься вспомнить что-нибудь светлое. Когда мне говорят, что они счастливы в жизни, то мне хочется подбежать к ним и, схватив их за грудки, потрясти как следует, чтоб не врали.
-Юра, а вы очень хотите полететь в космос? – спрашивает у меня Королев.
-Еще как хочу! – отвечаю я ему, - Какой-то вы странный вопрос задаете. Стал бы я всем этим заниматься, если не хотел бы.
-А прямо сейчас хотели бы?
-Это вы зря так шутите, - я резко встаю и собираюсь уходить.
-Нет же, Юра. Я не шучу, если вы скажите, то прямо сейчас поедем на космодром. Ну так что, едем?
Я остановился в размышлении. Что я мог ответить, кроме как «да»?
-Едемте, Сергей Николаевич, - я почему-то совсем не волновался, просто я понял, что сейчас жизнь повернулась на другой бок. Еще несколько часов и я буду в космосе, взлечу вверх и растворюсь в мраке бесконечности.
Мы идем по аллее к воротам. В будке сидит Геннадий, ест мороженное. Когда мы проходим мимо, он улыбается мне, подмигивает, мол, давай, Юрка! За воротами стоит несколько машин, среди них одна правительственная, с темными стеклами. Меня сажают в черную «Волгу», следом залезает Королев. Машины трогаются, а я слышу, что кто-то кричит, смотрю в окно и вижу, что за нами бежит Геннадий. Его тут же валят на землю непонятно откуда взявшиеся люди в маскхалатах.
Мне больно, когда я вижу за окном болезненные березки, скоро они сменятся голой землей, на которой никогда не увидишь травы, а уж после будет песок и бескрайняя дорога, которая, сливаясь с горизонтом, образует половину того креста, что уже примеряют на мою спину.
Мне грустно, когда за окном «Волги» мелькают покосившиеся домики. Люди на огородах разгибают спины, смотрят на проносящиеся по шоссе машины; мне жаль их, им жалко себя.

*     *     *
 
Я представлял его совершенно не так. Он казался мне в мечтах чем-то грандиозным и не таким обрыдлым, каким он оказался в действительности.
Космодром располагался на довольно высоком холме. Сооружения, похожие на казармы окольцовывали лысину холма. Вся трава была выжжена, а в воздухе пахло тухлым яйцом. Какие-то рабочие в дранной одежде сидели около казарм и курили, иногда поглядывая на нас.
Мы остановились около покосившегося деревянного здания, на стене которого была намалевана белой краской большая буква «М».
-Это что, метро? – в шутку спросил я у Королева, который шел рядом по мелким камешкам, устилавшим почти весь холм.
-Да, - совершенно серьезно ответил он.
-Нет, я серьезно спрашиваю.
-Серьезно, сейчас Хрущев подъедет.

*     *     *

Я умер в двенадцать часов дня, двенадцатого марта 1961, когда в последний раз я посмотрел на синий шарик, что остался подо мной; я умер, когда почувствовал, что под моими ногами пустота. Тогда я с криком, разбудившим Германа, вскочил с койки. Я хватал ртом воздух, как те несчастные рыбешки, которых я ловил в детстве. Я вытер ладонью пот с шеи и, посмотрев на часы, убедился в том, что умер в восемь двадцать, двенадцатого марта 1961.
   Через час завтрак. Через два – контрольная. Через три – «Анна Снегина» в саду, а после я даже не знаю, что ответить Королеву, на его предложение полететь в космос.

Глава 5. Поехали!

Наверное, сейчас я делю свою жизнь на части.
   Вчера прошли тесты, практически сразу нас стало в два раза меньше. Нельзя передать, что чувствовали мы, оставшиеся на этой дистанции. Помню, в два часа огласили список выбывших, не прошедших далее. По комнате начали разлетаться крики. В них можно было бы усмотреть недоумение, страх. Было невозможно слышать эти возгласы. Комната стала похожа на лес, где кричат смертельно раненные звери.
   В этот день лил дождь, и, выходя из здания, необходимо было запастись зонтом, или хотя бы уж плащом. Мы стояли у окна на третьем этаже и видели, как расходятся по машинам те, что сошли с дистанции. Не сговариваясь, мы взялись за руки. Беляев нервно открыл окно, начал кричать, чтобы их вернули. А буквально через минуту в комнату вошли трое и увели Беляева. Вскоре мы и его увидели, садившегося в машину. Перед тем как сесть, он взглянул на нас, и хотя дождь лил, как из ведра он стоял так, пока его не запихнули в машину силой.
   Март был на удивление дождливый, еще не было на моей памяти такого. Нас повезли в Москву. Там мы ездили по улицам, они казались мне красочными и одновременно угрюмыми, как и все советские люди. Дождь все лил и лил, а мы все ездили и ездили по уже ночной Москве. Я закрыл глаза, и мне все казалось, что мы кружим по Садовому кольцу, вот едем по улице Горького, в голове у меня все перепуталось. Я, начиная засыпать, представлял, кто же останется перед финальным раундом. Во мне сидела уверенность, что обязательно останется Титов, ведь Герман всегда был отличным человеком и космонавтом. Думая про себя, каждый раз убеждался, что я не гожусь для полета в космос. Ведь что я такое есть?
   
*     *     *

Мы все уже чувствовали, что скоро полет состоится, и каждый день становился от этого длиннее и мучительнее. Еда не лезла, вода выливалась обратно в стакан от постоянного пребывания адреналина в крови. У одного из нас не выдержало сердце. А подготовка требовала именно шести человек  в финальной группе. Так в нашей компании снова появился Быковский. Ему рады были все. И врачи, и повара. А Николай Николаевич подошел к нему и обнял как сына.
-Вернулся…чуял я, что вернешься! – проговорил он со слезами на глазах. После случая с дочкой, он совсем спился, и единственной радостью в жизни для него стали мы. Он считал, что вырастил нас, да никто ему и не возражал. Лично я после бесед с ним начал многое воспринимать по-другому. На Быковского пришел полюбоваться даже Геннадий. Сегодня он не дежурил, по этому согласился с Николаем Николаевичем, что неплохо было бы выпить за здоровье группы и Быковского в частности. В этот день все были радостны и практически забыли о главном. А я помнил.
   Я помнил о нем даже после того, как увидел его, проходящего рядом, держащего в руках шлем. Он шел медленно, уверенно, и я подумал, что именно такие люди должны провести дорогу в космос для моей Родины. Моя голова закружилась и начал падать, но меня поддержали сильные руки Германа. Все вокруг суетились, бегали туда сюда. Мой скафандр стал сдавливать меня. Через несколько минут включили общую связь с ракетой, и все кто находился сейчас здесь, могли слышать каждый вдох и выдох великого человека, Юрия Гагарина.
   А я сидел на неудобной скамейке, мне представилось бескрайнее поле, такие поля бывают только у меня на родине, в Рязани. И я шел по этому полю, пока меня не остановил звук открывающейся двери. Я посмотрел и увидел в дверях Королева.
-Здравствуйте, - сказал я.
-Здравствуйте, можно узнать, как вас зовут? – спросил Королев.
-Меня зовут Юрий
-Вы не шутите? А случайно фамилия у вас не Гагарин?
-Нет, фамилия у меня не Гагарин, да и зачем вам знать какая она у меня. Почему вы не в Управлении Полетами? Почему не с вашим детищем?
-Не знаю, мне стало грустно.
-Знаете, я все не так представлял. Я думал, что непременно полечу я, а не он. Я за все время пока был в ЦПК, даже не говорил с ним. Он, знаете ли, такой скромный был, все смотрел на небо… А вот сегодня я его увидел, когда он выходил наружу и понял, что хоть мы и тезки, а сколько в нас непохожего. Ну что, хоть детям буду рассказывать, что Гагарина знал, - я встаю, иду к двери, чтобы скорее покинуть это место, где разбились мои мечты и моя жизнь. Сейчас я поеду к маме, и мы будем пить чай с блинами. Знали бы вы, какие она печет блины...

Глава 6. Конец.

Прошло много лет. Я теперь семейный человек, у меня прекрасные две дочери, и жена ждет еще одного ребенка, мы надеемся, что это будет мальчик. Однажды, я узнал, что Гагарин погиб. Для меня это был шок; вся страна была в трауре, да что там страна, весь мир потерял Гагарина.
Мне трудно в этом признаться, но я никогда после этого не был на его могиле. Может, я боялся, может, не мог пересилить себя, но я никому никогда не рассказывал, что тренировался вместе с ним, что знал его, видел. И конечно, я никому не рассказывал, о том взгляде, который был у этого человека.
В один день с Юрием умер и Геннадий. Я не знал где он жил, и поэтому не приехал на его похороны. Я не знаю, что стало с Титовым, с Григорием Григорьевичем, с Николаем Николаевичем. Об этом история умалчивает, она всегда умалчивает о тех, кто были невидимы для камер, фотоаппаратов. Умалчивает история и о том, что каждый вечер я не могу уснуть, пока не выйду на крыльцо дома и не посмотрю на звезды, такие крупные, что, кажется, протянешь руку и можно их потрогать.


Рецензии