История любви

                "Я расскажу тебе историю –
                возвышенную и страшную –
                историю о любви», - сказала мне
                однажды тетушка.
            
       Зимой 1943 года мама отправила нас - меня и Ларису - в село Дубки, откуда был родом папа, и где жили его родные. Отец ушел на фронт в первые же дни войны, нас у мамы было трое, и когда я тяжело заболела воспалением легких, мама и  не чаяла выходить меня - у меня с детства были слабые легкие -  но помог случай: отец моей одноклассницы работал врачом в военном госпитале, он и достал спасительный антибиотик - сульфидин. Благодаря ему я все же  выжила, но  чтобы поставить меня на ноги, необходимо было усиленное питание, а мама нигде не работала, и вещи, которые она меняла на продукты, таяли на глазах. В Дубках жила Маманя - моя крестная, младшая сестра отца. Вообще-то ее звали Мария, Маруся, но в Дубках всех крестных называют “Маманя”, и вслед за мной все, включая папу - которого она всю жизнь опекала и уважительно называла “братчик” - стали звать ее Маманей. Да она и была нам всем второй матерью, нам, а потом и нашим детям. Маманя работала в колхозе, у нее была изба-пятистенка, свой огород  и картошки - от пуза. И вот, оставив в Городе маму и нашу среднюю сестру Марфу, Маманя и Лялька, которой было в то время 11 лет, повезли меня в Дубки,  от станции - на саночках, так как я была настолько слаба, что не могла даже ходить. Здесь, в Дубках, мы и прожили почти всю войну...
Маманин дом стоял на улице Культуры - самой большой улице села. Когда-то это был колхоз имени Культуры, но потом он слился с Дубками, и осталась только улица - широкая, густонаселенная и несколько удаленная от самого Села. На Селе находилась почта, церковь, где теперь хранили зерно, больница и школа, а  на железнодорожную станцию ходили пешком в райцентр.
        Изба-пятистенка принадлежала раньше родителям Маманиного мужа Федора. Он был  красивый, видный и  добрый мужчина, очень любил детей, а так как своих детей у них не было, всегда опекал нас, племянниц, и даже просил, чтобы Ляльку отдали на воспитание им с  Марусей. Кроме того, дядя Федя был бухгалтером, единственным в селе, и считался самым умным, за что и поплатился. Его забрали в 37-м -  неизвестно за что, и всю жизнь Маманя ждала его, но никогда о нем не говорила и не вспоминала вслух. К ней многие сватались, особенно после войны, но она больше не вышла замуж и умерла, так и не узнав, где канул ее Феденька.
          А тогда, после  ареста мужа, Маманя, испугавшись, что дом могут отобрать - она же - жена врага народа! - переписала его на свою сводную сестру Шурку, которая жила теперь в половине Фединых родителей. Шурке было лет 30, была она горбата и  желчна, ее острого, злого языка побаивались даже домашние, а дядя Ваня  - ее отец и Маманин дядька - не раз говорил в сердцах: “Язва! Знал бы - в люльке б удавил!”. Шурка работала  на почте телеграфисткой, получала зарплату и, будучи собственницей дома, считала себя кормилицей и благодетельницей всей семьи. Маманю, которая пропадала в колхозе с зари и до поздней ночи, работала в огороде, кормила, обстирывала и обшивала и нас, и других многочисленных племянников, и саму Шурку, она держала в кабале своим правом на дом, называла ее “Маруськой” и всячески помыкала ею. Маманя терпела - и по природной  душевной доброте, и потому, что жила, фактически, в Шуркином доме.
       В войну появилось и на Селе и на Культуре много эвакуированных. Одна такая семья из Москвы - мать, дочь и сын - жила неподалеку от нас. Мать работала на почте, была вся такая городская - в темном строгом костюме и белой блузке, с узлом темных волос на гладко причесанной голове -  в Дубки она приехала к своей сестре. Дочь - моя ровесница, мы вместе бегали на Село в школу и на танцы, которые проходили на бывшей территории церкви.  Теперь там находилась танцплощадка и так называемая “топталочка” - вытоптанный множеством ног круг, где парами  гуляла молодежь в ожидании танцев. Саша был постарше сестры, высокий, плечистый, темноволосый, он притягивал взгляды многих девушек, но с тех пор, как мы приехали в Глазок, стал пропадать у нас...
        Мне было тогда 15 лет, Ларисе - 11, Марфе, которая осталась в Городе, - 13. Было у нас еще два братика - Ванечка и Витюшка - но оба умерли в младенчестве. Папа был по характеру суров, немногословен и вспыльчив, нас - дочерей -  держал в строгости, а мама - мягкая и беспрекословная, до замужества она даже подумывала уйти в монастырь, так как семья ее была очень религиозная - никогда мужу не перечила, и мы росли скромными, серьезными, воспитанными в строгих правилах девочками.
  Поэтому Сашино внимание было мне в тягость, я и вида не могла подать, что понимаю причину его постоянного у нас присутствия. А Саша просто пропадал у нас в доме: он приходил  после школы, и мы все вместе -  Лялька, Саша и я -  готовили уроки, делали все домашние дела, вечером приходили двоюродные братья и сестры, подружки и соседки, изба всегда была полна молодежи, смеха и гомона. Щелкали семечки - большие, серые -  их приносила наша сводная сестра Вера в огромном кармане вязаной кофты, его называли “Верин бездонный карман“ - играли в фанты, испорченный телефон, пели... И всегда Саша был рядом, и всегда - я знала - когда бы  не взглянула я на него - я встречала его взгляд. Когда он завтракал, обедал, помогал матери по дому? - никто не знал, но если  мы собирались идти в райцентр за книгами или к маминой родне по каким-то делам, то выйдя  в предрассветную мглу из дома,  обнаруживали на завалинке чисто вымытые и уложенные в рядок морковки, которые Саша приготовил нам на дорогу... Он знал про меня все - когда я выхожу из дома, куда собираюсь, когда возвращаюсь - откуда? - не знаю, но кроме таких невинных знаков внимания и неотрывных взглядов ничего более себе не позволял.
        Не только девушки заглядывались на видного москвича - Шурка, наша тетка, злая и горбатая, от которой и в мирное-то время мужики шарахались, влюбилась в этого мальчика, который был  почти вдвое младше ее. И даже любовь, это светлое чувство, была у нее недобрая, приносящая зло и страдания тому, к кому она была обращена. Конечно, Шурка понимала, что шансов завоевать Сашу у нее нет, поэтому главное для нее было - хоть чем-то привязать его к себе, и его  внимание ко мне, а главное - его постоянное присутствие в  нашем доме - были ей на руку. Она всячески поощряла Сашины ухаживания и старалась почаще оставлять его со мной  наедине. В то же время трудно было Шурке скрыть свою зависть и ненависть ко мне, и порой она давала волю своей злобе. Однажды приходит она  с работы, а я ужин готовлю - варю картошку.  Ни с того ни с сего Шурка как накинется на меня: “Солила картошку?!”.  Я говорю: “Солила,” - и хочу было уйти в комнату, но Шурка как заорет: “Не солила!”  -  и со всей силы как толканет меня на скамью!.. Я так и отлетела и ударилась головой о бревенчатую стену. Еле  слезы сдержала, но опять спокойно говорю: “Солила!” Но Шурка как с цепи сорвалась - снова и снова швыряла меня на скамью и твердила: “Не солила!.. Не солила!..”  Слава Богу,  вошла Маманя,  Шурка прикусила свой язык и отстала от меня. Я даже  пожаловаться не могла крестной, так как знала об ее зависимости от этой язвы.  Когда Саша  узнал об этом случае, то, еле сдерживая себя, сказал: “Убью!.. Давай, я ее на велосипеде в овраг спущу?..” - ведь Шурка придумала способ приблизить к себе Сашу - велосипед.
         Каким образом Саше удалось уберечь свой велосипед от мобилизации - неизвестно, но Шурка задалась целью научиться ездить на велосипеде, и учить ее должен был, конечно, Саша - ведь совместные уроки несомненно сблизят их - надеялась Шурка. Но Сашин велосипед был мужской - большой, с рамой, а Шурка знала, что у нас в Городе есть дамский велосипед. И она отправила меня за этим велосипедом. Как согласилась Маманя на эту поездку? Как Шурка меня уговорила? Как я везла его - в войну, в переполненной теплушке? - безумие! - теперь уже никто не вспомнит. Впрочем, упорства Шурке  было не занимать. Она все досконально продумала и отправила встречать меня на станцию - Сашу. Впрочем, его-то не пришлось долго уговаривать. На двух велосипедах мы и отправились со станции в Дубки. Возможно, Шурка надеялась, что  в этой совместной и довольно дальней поездке что-нибудь между нами произойдет, но я имела настолько неприступный вид, а  Саша относился к своей любви  настолько трепетно, что расстояние между нами осталось прежним - почтительным. Мы проехали еще только полпути, когда случилось неожиданное - у моего велосипеда лопнула шина. На проселочной дороге, среди полей, в приближающихся сумерках!.. - я была просто в отчаянии. Но Саша проявил себя как настоящий мужчина, взяв решение проблемы на себя и действуя быстро и решительно, -  он набил шину скрученной в жгут соломой, и так - на соломенном колесе - я и приехала домой.
          И начались уроки езды на велосипеде. Но надежды Шурки не оправдались, и все ее усилия были тщетны - они нисколько не сблизились с Сашей, наоборот, всем было ясно, что и это он делает ради меня, ведь Шурка - моя тетя. А осенью я опять тяжело заболела. Возвращаясь из школы под проливным дождем и ураганным ветром, я вымокла до нитки, что и так было губительно для моих слабых легких, а дома Шурка сразу погнала меня на крышу поправить разметенную ветром соломенную кровлю, даже не позволив переодеться. Я продрогла просто до костей и опять свалилась с воспалением легких, таким же тяжелым, как в прошлый раз. Я была уже при смерти, а  Маманя - в полном отчаянии, когда снова помог случай. Или судьба? Ведь Шурка понимала, что не видать ей Саши, как своих ушей, если я умру, тем более, что все знали, кто виноват в моей болезни. Работая на почте, Шурка имела возможность отправить на фронт фиктивную телеграмму - о болезни или смерти родственников, чтобы отцу или сыну  дали краткосрочный отпуск. Разумеется, такие ее услуги щедро вознаграждались, люди отдавали последнее, чтобы увидеть своих близких. Таким же образом Шурка достала и сульфидин, и я снова была спасена. После болезни я была очень слаба, даже пришлось учиться ходить. Опираясь на палочку,  как старушка, выбиралась я из избы и сидела на лавочке у дома, греясь на солнышке. А рядом  сидел Саша. Он так переживал за меня, пока я болела, что теперь просто насмотреться на меня не мог. О чем мы говорили, столько времени проводя вместе? Я теперь уже и не помню, наверное, о каких-то обыденных, незначительных вещах и событиях, но никогда, ни разу Саша не посмел заговорить о своих чувствах. А меня  его постоянное присутствие и внимание   тяготило все больше.
        Шурка же, видя свою полную неудачу, решила действовать по-другому - более решительно и коварно. Был у нее сундук - большой, старинный, который она всегда запирала на ключ. Там, кроме приданого и обычных девичьих безделушек, держала она сахар, которым одаривали ее люди за услуги на почте, и с которым она отдельно от всех домашних пила чай, а также  бутылку водки - ценность по военным временам, полученную, видимо, тем же путем... Вот этой бутылкой Шурка и воспользовалась однажды в наше отсутствие, оставшись с Сашей наедине. Много ли надо спиртного мальчишке? Шурка напоила его до беспамятства и затащила  в постель...
        Спустя определенное время поползли по селу слухи - живот-то у Шурки растет! А эта бесстыжая особа и не скрывала ничего, а наоборот - трезвонила по всему селу, кто отец ее ребенка. Не зная истины, люди по-разному относились к этому, но мы-то - девчонки -  конечно, отвернулись от Саши, презирая его за такой бесчестный поступок. Как-то он пытался мне все объяснить, но я и слушать не стала: ”Что тут объяснять?! Вон - и так видно, что ты наделал!” На что Саша виновато ответил: “Галя, это не я - это водка...”. Но я не захотела вдаваться в эти подробности - вот еще!  - и стала  избегать его. Шурка же по-прежнему хотела видеть Сашу в своем доме и  с еще большим пылом старалась оставить нас наедине. Она будто бы желала доказать всем и себе в том числе мнимую порочность этого мальчика, вынуждая его сблизиться со мной. Однажды, услышав, что мы  - как всегда веселой ватагой - пришли из школы, она впустила Ларису и Веру и захлопнула дверь перед моим носом... Мы с Сашей остались вдвоем в холодных сенях. Дело было зимой, я была нездорова и, в конце концов, совсем замерзла. Саша пытался меня как-то успокоить, но я, испугавшись этой близости, шарахалась от него в тесных сенях. Я слышала, как девочки уговаривали Шурку открыть дверь, но та только хохотала и не пускала их к двери: “Пусть помилуются голубки!” - доносился Шуркин голос.  Меня уже колотило крупной дрожью, кружилась голова, я чувствовала, что близка к обмороку и от плохого самочувствия и от близости человека, которому  не доверяла и которого боялась. Видя все это, Саша стал колотить в дверь с такой силой, что услышала Маманя со своей половины дома и открыла наконец дверь.
          Но вот Саше исполнилось восемнадцать лет, и его призвали в армию. Перед отъездом он вызвал меня из дома попрощаться. И в Маманином сарае, наполненном душистым сеном, в предчувствии близкой разлуки Саша впервые дал выход своим чувствам. Он просто зацеловал меня, говорил, что  любит, просил, умолял  писать, целовал руки, щеки, губы... Я  была так ошеломлена этим натиском чувств, слов и поцелуев, что даже ничего не ответила ему и не обещала писать.
        Шло время. Саша служил в учебке недалеко от дома и засыпал меня письмами. Я не ответила ни на одно. Шурка родила мальчика - Славку, которого нянчили мы, девчонки, и Маманя. Шурка и матерью оказалась своеобразной - то тискала и целовала своего долгожданного и, казалось бы, желанного сыночка, то, раздражаясь от его плача, с остервенением лупила младенца чем придется. Лялька не раз пыталась защитить малыша, за что доставалось и ей.
Однажды в слезах пришла мать Саши. Она умоляла меня написать ее сыну хоть одно письмо, показывала его письма, где он писал, как тоскует, как видит меня во сне каждую ночь, и просил мать уговорить меня отвечать. Но я так и не стала писать. Почему? Теперь я и сама не понимаю, как могла быть такой бессердечной. Но Саша мне был совершенно безразличен, а его такое сильное чувство не только не льстило мне, но даже пугало. Кроме того, надо знать нравы деревни тех - военных -  лет, и строгость нашего воспитания. Мы на мальчиков и глаз поднять не смели, какая там любовь!..  Так или иначе, Сашины письма продолжали идти, я продолжала молчать. И, в конце концов, он не выдержал - сбежал из учебки и объявился в Дубках, только для того, чтобы увидеть меня. И опять были объяснения в любви и мольбы о письмах,  но я стояла на своем. Так повторялось не один раз:  Саша возвращался к месту службы, опять писал, ждал ответа - безрезультатно и - опять сбегал. Однажды летом  работала я  в огороде и вдруг увидела знакомую фигуру, шагающую в начале улицы. И впервые что-то екнуло в  сердце - Сашка!.. Вот тогда я  заметалась, не зная - то ли убежать, то ли встретить... Но и эта встреча ничего не изменила в моем отношении к нему. В другой раз мы с девчонками шли на танцы на Село, и ко мне подошла Сашина сестра : “Зайди, - говорит, - к косой Арине, она просила...”. Мы как раз проходили мимо, ну я и пошла. Только вошла в полутемную избу, как девчонки со смехом заперли за мной дверь. Прохожу в комнату, а там -  Саша, опять сбежал, в очередной раз... Посидели, поговорили... И все. Никогда больше он даже не пытался поцеловать меня, как тогда - перед расставанием.
            В конце войны мы вернулись в Город - к маме и  Марфе. Пришел с фронта папа -  целый и невредимый, он дошел до Берлина без единой царапины, будто бы и вправду хранила его ладанка, подаренная женой перед отправкой на фронт. Все шло своим чередом, но вдруг однажды отец пришел домой мрачнее тучи, позвал меня в столовую и вывалил на стол  письма, письма, письма... Целый ворох Сашиных писем, которые он, не зная моего нового адреса, отправлял “до востребования” на нашу почту. Так и лежали они там - невостребованные - пока кто-то из работников почты не спросил у папы - не его ли Гале пишут и пишут письма?.. Боже мой, я  была ни жива, ни мертва от страха - мало ли что папа мог подумать! Но он ничего не сказал, ни слова. И я скорей сожгла все эти письма, даже не читая. А они продолжали идти, и однажды я пожаловалась своей двоюродной сестре Ирине, которая приехала к нам на каникулы: “Что мне делать? Я уже не знаю, как от него избавиться!”
        Мы с Ирой были ровесницами, даже родились в один день.  Отцы наши были родными братьями и очень дружили, на фронт они ушли одновременно, отправив друг другу, как вызов, телеграммы. Но дядя Тимоша, Ирин отец, вырвавшись из окружения, попал в лагерь где-то в Казахстане, где и сгинул бесследно... Ира была невозможная выдумщица и озорница, над ее проделками смеялась вся Культура. Отличилась она и на этот раз: “Сейчас мы ему устроим! Давай бумагу, карандаш...” И написала Саше письмо: так, мол, и так - пишет тебе Галина сестра, нет больше нашей Гали - заболела она и умерла... Это же надо было додуматься!.. А мы  хохотали, когда сочиняли все это!.. И отправили.
         Пришла пора мне получать паспорт, а по тогдашним законам выдавался он там, где ты жил на момент исполнения тебе 16 лет. И я поехала в Дубки. Невероятно, но в тот же день приехал туда и Саша, который сбежал со службы в очередной раз,  получив это проклятое письмо, и вне себя от горя кинулся к матери: “Неужели правда?!..” - а тут и я  -  живая и вполне здоровая... Наверное, слишком жесток был этот удар - писать он перестал. Но от своей любви  не отказался.
        Я окончила школу и после некоторых метаний поступила в  педагогический институт. Все шло своим чередом, я уже давно не получала никаких известий о Саше, да и не стремилась к этому, и вдруг девчонки приносят письмо: “Галя, тебе!” Я даже не видела еще - от кого, откуда, но какое-то недоброе предчувствие охватило меня, и я отшвырнула конверт: “Не хочу!”... Письмо было из Дубков, от Шурки - она никогда не писала  мне, ни до, ни после этого - и извещало о том, что погиб Саша... Сбежав в очередной раз, где-то на переезде он попал под поезд. Или это было не случайно? Теперь уже никто не узнает.
 Славку растила и воспитывала Маманюшка, был это ее крест и боль на всю жизнь. Шурка то забирала сына, балуя и потакая ему во всем, то отправляла обратно в Город, где жила Маманя вместе с моими родителями. В 40 лет Шурка умерла. Маманя оформила опекунство над Славкой, но мальчишка был уже неуправляем, связался со шпаной, потом попал в колонию и всю свою жизнь - довольно недолгую - мотался по тюрьмам и лагерям...