Воин

   День был серый, что-то моросило, редкие прохожие, неловко перепрыгивая через лужи, торопились к мокрым, похожим на китов, автобусам. Женька сидел на подоконнике и скучающим взглядом провожал ещё один зонт, переходящий улицу. Через двор наискосок, аккуратно обходя лужи, двигалась маленькая и словно прижимающаяся к земле фигурка. Женька безошибочно отгадал в фигурке Лёню, который, конечно, топал к нему, и побежал в прихожую открывать.
   Лёнька неловко топтался на пороге, словно пришёл первый раз, его несоразмерно длинные руки, казалось, были ему совершенно не нужны, и даже мешали: он задевал ими за стены, мебель и шторы. И умудрился опрокинуть пару стульев, пока, наконец, добравшись до Женькиной комнаты, не опустился в старое большое кресло. Женька предусмотрительно отодвинул от него бюстик Чехова, несмотря на то, что он был сделан из бронзы.
   Впрочем, не руки главное в человеке (так Женька решил, ещё в первый раз увидев Лёню): Лёнька был очень-очень умным и до наивности добрым. Вот и сейчас он пришёл помогать Женьке с докладом по истории. А ведь именно он, Женька, втянул его во всё это. Хотя вопрос был спорным, но в глубине души Женька сознавал, что сам виноват, и что ничего не мешало Лёньке просто сдать его, самому выпутаться, или даже сделать доклад, получить свою заслуженную «пятёрку» и забыть о надутом индюке Женьке. Сам Женька (чего уж лукавить) так бы и поступил, а этот — нет: пришёл помогать. Тут только Женя взглянул на Лёньку, который уже минут десять ёрзал в кресле и недоумённо поворачивал голову.
— Ну что же, будем грызть гранит науки?
В ответ Лёнька только застенчиво улыбнулся и откуда-то из-за пазухи достал несколько учебников по истории и скрученную трубочкой тетрадь.
— Тема: «Крупнейшие военные операции и события Великой Отечественной Войны», — торжественно, но, в то же время будто извиняясь, объявил Лёнька.
Битый час Женя пытался понять, или хотя бы запомнить ход военных действий, который так легко воспроизводил Лёня, что, казалось, все знания в его голове аккуратно разложены по полочкам, и он лишь читает по написанному. В Женькиной же голове царил полнейший хаос, все военные события, операции, имена, даты спутались в тугой клубок и никак не хотели выстраиваться ровными рядами. В конце концов, ему это надоело и он, клятвенно пообещав Лёньке ещё позаниматься, проводил его до двери. Тут Лёня  замялся:
— Я тебе сказать хотел — я уезжать собираюсь, то есть не я, а все мы: и дед, и мама, и папа, и Роза…
— Надолго?
— Насовсем, наверное…
— Как, то есть — куда?.. Почему? То есть… я хочу сказать: зачем?.. Нет, когда?— запутавшись, Женька замолчал и во все глаза смотрел на смутившегося Лёньку.
— Дед говорит: неспокойно здесь, и что нам снова уезжать надо. Опять война начнётся…
— Да какая война, она закончилась сорок пять лет назад…
— Для кого-то закончилась, а для кого-то — нет. Может не война, как мы её понимаем, но что-то будет, недоброе. Дед ещё с лагеря чувствует, когда уходить надо…
Лёнькиного деда Семёна Львовича бывшего учителя музыки в местной школе, знала вся небольшая улица, сомневаться в его словах Женька не посмел.
— Ладно, я пойду, я это так просто, что б ты знал, если что…
— Ага…— протянул Женька, всё ещё не поняв до конца. Он внимательно рассматривал согнутую спину Лёньки, завязывающего старые кеды так, словно он делал это в первый раз.
Едва закрыв за ним дверь, Женька бросился к окну. Через минуту маленькая фигурка показалась из подъезда, все так же аккуратно обходя лужи, она медленно двигалась наискосок через двор. Как трудно было представить, что однажды она пройдёт здесь в последний раз и больше никогда не появиться!
Женька отошёл от окна и сел за стол. Глаза сами собой поймали строчку учебника: «…20 советских дивизий попали в окружение (из 200 тысяч солдат из окружения вышли лишь 22 тысячи)».
— «…из 200 тысяч вышли 22», — всё повторял и повторял Женька, не замечая: перед глазами всё ещё стоял Лёнька. Вдруг он заметил какие-то монотонно повторяющиеся звуки, прислушался: его голос всё так же бубнил одно и тоже. Вдруг весь смысл этой ужасной строчки предстал пред ним во всей своей неумолимой точности. Женьку словно оттолкнуло от стола. За этими скупыми цифрами он как будто увидел тех, кто не вышел из окружения — тысячи, тех, кто не дождался их — тысячи, кто никогда не увидит этот мир — тысячи…Женька не понимал войну. Даже в детстве, когда мальчишки затевали сражения, рыли окопы, строили укрепления: он не понимал и не любил этих игр. Не понимал и когда нашёл старый самодельный жиган, сделанный ещё отцом примерно в его возрасте, не понимал, бережно перебирая медали деда, не понимал и сейчас, душой не понимал.
Где-то далеко, словно на другой планете, щёлкнул замок: мама вернулась с работы. Она заглянула в дверь:
— Жень, тебе от тёти Гали подарок, она опять на неделю ошиблась. Я торопилась, не открывала — не знаю что там. Она что-то говорила, свитер, кажется. Ты чего такой? — Юлия Михайловна попристальней вгляделась в растерянное лицо сына.
— Да ничего, мам…Спал.
— Ладно, — не очень уверенно сказала она, — ну, ты примерь, я там, на кухне пока…Точно ничего не случилось?
— Точно, точно…
Женька тут же натянул свитер, который оказался как раз впору, и отправился на кухню хвастаться.
— Ну, как?
Мать долго молча смотрела и вдруг отвернулась к окну. Женя обмер: он никогда не видел таких глаз у матери. Случайно поймав своё отражение, он и сам удивился — будто он был не он, а человек с той старой нецветной фотографии, из вещей отца.
— Так на него похож, —не оборачиваясь говорила она. Женя подошёл близко-близко, хотел обнять, но вдруг она показалась ему очень далёкой, и он не решился.
Женька бросился в свою комнату, на ходу сдирая с себя свитер, и упал на кровать, зарывшись лицом в подушки. Виски стучали, лоб жгло калёным железом, он не плакал, он лежал и не о чём не думал, не мог думать, пока тревожный и неглубокий сон не закружил, не понёс его по невидимой реке. Ему снилось что-то большое и красное: огромное маковое поле. Маленькая чёрная точка, показавшаяся на горизонте, начала приближаться и увеличиваться, пока не обрела человеческих очертаний. Женя стоял в самой гуще цветов, и пытался угадать, кто шёл к нему: то казалось, что это мама, то фигура ширилась и превращалась в отца, такого, каким он был на фотографии, то сжималась, сворачивалась в неуклюжего Лёньку, а порой расплывалась так, что неясно становилось человек ли это вообще. Но вот можно различить лицо, копну иссиня-чёрных волос… Шагах в десяти женщина остановилась, она была ослепительно красива, даже в своих чёрных лохмотьях, на её лице играла улыбка властная и жестокая. Она стала петь и смеяться, кружась на месте, и вместе с ней закружилось небо, закружился Женька, закружились маки и поле. Но нет, не маки это больше, но тогда что, что алеет под ногами? Она всё пела, и ничего не хотелось больше, чем заставить её замолчать, остановить это бешеное вращение. Вдруг чей-то далёкий и как будто знакомый голос выхватил его из этой страшной карусели. Он проснулся и долго лежал с открытыми глазами, боясь снова попасть под власть того, что не мог понять. Ещё он пытался вспомнить последние слова голоса, но припоминалось что-то смутное про безумные очи и вечно смятую на груди розу.

Утром, наскоро позавтракав и простившись с мамой, Женька, как всегда опаздывая, бежал в школу. Выбежав из-за поворота, он почти налетел на Лёню. Чуть впереди них, шла девушка, и её прекрасные чёрные волосы раздувал ветер. Женьке вдруг представилось, что она сейчас обернётся, станет смеяться, петь и кружиться, и он болезненно сморщился. Она действительно обернулась, улыбаясь, и даже улыбку её можно было назвать властной, но это была власть цветка над солнцем, капли перед рекой… Ведь зачем нужно солнце, если оно не может обогреть цветок? Зачем нужна река, если она не даёт ни одной животворящей капли погибающей земле? Всё это, и ещё миллиарды несвязанных, почти глупых мыслей пронеслись в его голове за одно мгновение и растаяли, осталась только девочка со смеющимися глазами. Она обернулась к Лёне:
— Ну пойдём, опоздаем ведь…
— Ты её знаешь? — одними губами спросил Женька.
— Да что ты, — удивился Лёня, — сестру мою, Розу, не узнал?
— Не узнал…— всё ещё сбиваясь, произнёс Женя. Ему трудно было представить, что это та самая Роза, которая, кажется, недавно бегала с ними взапуски, растрепав длинные чёрные косы… Хоть сейчас всё было почти то же: и косы, и глаза, и манера чуть подрагивать рукой, но что-то стало с её глазами: в них поселилась тайна, страшная для Женьки тайна; и чем больше он вглядывался, тем сильнее хотелось постичь её. Роза пожала плечами и пошла к школе.
  Женька с Леней влетели в класс под надоедливый стрёкот звонка, на их счастье строгого и обычно Вездесущего химика не было. Класс, радуясь неожиданной возможности пошуметь, веселился, как мог, и жужжал, словно разбуженный осиный рой, только в углу за шкафами шла оживлённая дискуссия. Женька плюхнулся на свою любимую последнюю парту у окна. Перед его мысленным взором всё ещё стояла вдруг ставшая загадочной Роза и несколько смущенно улыбалась. Неожиданно резкий возглас со стороны дискутирующего угла отвлёк его от этих мыслей. Васька, известный всей округе под прозвищем Морковка за рыжие волосы и веснушки (впрочем, это нисколько не мешало ему именовать себя «Железным капитаном»), влез на стул и призывал к спокойствию собравшуюся вокруг него шайку отъявленных шалопаев, предводителем которой и являлся. Женька прислушался: речь шла о каком-то очень важном эксперименте, для которого непременно нужны были медные опилки. Женька не дослушал: словно из-под земли вырос перед классом Вездесущий и как ни в чём не бывало начал урок.
Отдребезжал звонок, и школьные двери радостно растворились, выпуская ревущий, задорный поток. Женька вылетел одним из первых. Он не знал почему, но он всей душой любил сейчас всё вокруг: и деревья, и кусты, и людей, и всё, что только видел. Если бы он писал стихи, то наверняка вышло бы что-то гениальное, но он просто летел в необъяснимом порыве, будто обнимая весь этот мир, не замечая никого и ничего. Не заметил он и Морковкину шайку, очень быстро и даже воинственно пересекавшую улицу. О чём он думал? Ни о чём, что-то радостное поселилось в его душе, или оно всегда там жило, а он просто не знал? Но он мчался, и, не пытаясь разобраться в этом, ему было легко и весело, как никогда, и он не искал объяснений.
Ленька, наконец, нагнал его на своих коротеньких ножках и очень удивился полусумасшедшему взгляду. Женька бойко лопотал что-то про весну, про розу, смятую на груди, и просто про розу. Лёня недоумённо поднял голову на пожелтевшие листья с блестевшими от недавнего дождя каплями и невольно залюбовался. Они уже почти дошли до Лёнькинова двора, как вдруг что-то затрещало, и из подворотни повалил дым. Первое, что пришло в голову Женьке, —  устраивают салют и что сегодня непременно праздник. Лёнька же подумал совсем о другом и, схватив за рукав упирающегося Женьку, побежал во двор.
 В окутавшем всё дыме едва можно было различить собственные руки. Изредка слышались чьи-то голоса, они то приближались, то вновь тонули в дыме. Иногда мальчики на что-то натыкались, а может и на кого-то, иногда натыкались на них. Словно из ниоткуда прямо перед ними появились двери подъезда. Лёнька сел на ступеньки, Женька опустился рядом. Через несколько минут дым немного разошелся, и перед глазами изумлённых жителей предстало войско. Во главе высился «Железный капитан» Васька, за ним ещё — десятка три, карманы их топорщились, в руках почти у всех что-то смутно чернело. Шагов за пятьдесят прямо перед ними выстроилось примерно такое же воинство, со своим каким-нибудь железным Васькой. Они что-то кричали друг другу и грозно потрясали кулаками. Но Лёнька почти не видел ни тех, ни других, он видел только малышей, испуганно сбившихся горсткой между двумя воинствами и от страха даже не смевших плакать, он видел девчушку лет пяти в сиреневом платьице, старавшуюся будто бы прикрыть младшего братца. Он видел это только мгновение, в следующий миг кто-то пронзительно крикнул, и две лавины кинулись друг к другу. Лёнька тоже сорвался с места и бросился в самую середину, к малышам. Женька видел, как и с другой стороны что-то красное метнулось вглубь. В миг всё смешалось. Женьку оторвало от ступенек, и он сам, ещё хорошенько не понимая, что делает, помчался к тому красному, что ещё светилось впереди. Женька чувствовал: что-то ударялось в него, но он не замечал. Подхватив на руки и девчушку, и её братца, он всё мчался вперёд, пока не добежал до того красного. Оно оказалось довольно тяжёлым, но он и этого не заметил и, что было сил, рванулся к открытым дверям подъезда, прикрываясь ими, как щитом, он взбежал на этаж выше.
Аккуратно опустив вдруг разом заревевших малышей, он всмотрелся в лицо девушки в красном платье. Он только сейчас понял, что это была Роза. Её чёрные волосы растрепались, и длинные тени от ресниц лежали на побледневших щеках. Последнее, что он помнил: её алое, как лепесток мака, платье, и приближающийся лай сирены.

Женька очнулся как раз на свой День рождения. Он очень смутно помнил, что было, только больницу немного и как мама всё повторяла: «так похож, так похож!». Шёл первый снег, а по нему шли следы, Лёнькины следы — он приходил прощаться, они всё-таки уезжали. С Розой всё было хорошо, Лёнька тоже поправился. Снег шёл большими хлопьями, и некоторые снежинки иногда близко подлетали к окну и заглядывали в Женькину комнату, будто просились вовнутрь. Следы быстро заносило, и он отошёл от окна.


Годы шли очень быстро, быстрее, чем дни и недели. Почти пятнадцать лет пролетело, как один миг, маленькая вечность. В комнате за огромным столом заваленном чертежами, опершись на руку, сидел молодой мужчина. Он задумчиво рассматривал потрёпанную фотографию: двое мальчишек и девочка, они с Лёнькой и Роза. Что с ними теперь, он не знал…
В соседней комнате стрекотал телевизор, слышались звуки бомбёжки, чьи-то стоны, и голос читал что-то про бои и военные операции. Шестьдесят лет победы, всё и все словно только сейчас вспомнили, что это всё-таки было. И хотя за эти годы Женька успел вырасти в Евгения Сергеевича, он по-прежнему не понимал войну. Даже теперь, когда стал старше отца. Тот погиб в Афганистане в свои неполные двадцать пять.
« Что мы празднуем? — Думал Женя. — Шестьдесят лет после окончания войны. Но разве она закончилась, разве не живёт она где-то глубоко в сердцах, не готовит новый страшный удар?»
Он вспомнил, как недавно видел обычную дворовую драку, такую же, как в его совсем недавней, казалось, юности. Но его поразило это ужасное выражение на лицах детей, выражение власти и жестокости. Прохожие шли мимо, не обращая внимания: ничего особенного, дети играют, какое кому дело до кого, здесь каждый против всех. Никто не понял, что так просыпается новая война.
Да, шестьдесят лет назад всё закончилась. Поистине велика Победа, но нельзя допустить, чтобы всё повторилось, нельзя допустить, чтобы подвиг миллионов истлел, словно потухающий уголёк. Пусть же май служит напоминанием, что всё закончено навсегда, что война убита и могила её в том далёком сорок пятом. Девятое мая, этот день завещал нам самое главное: вечный огонь памяти. Нельзя забывать того, что было не с нами, о крови, пролитой ради нашей жизни. Будем же достойны жить на земле, впитавшей эту кровь.
Женя спал, опустив голову на руки, прямо на чертежах. Он никогда не видел ни боёв, ни госпиталей, но казалось ему, что и он когда-то был там, изредка перед его мысленным взором проносились картины, события как будто не его жизни. И снилось ему огромное маковое поле, а над ним — в миллионы раз большее небо. И под этим небом больше не могло быть войн, и, он верил, никогда не будет. Как же хотелось ему проснуться под этим небом!