Поцелуй даздрапермы

Борис Климычев

ПОЦЕЛУЙ ДАЗДРАПЕРМЫ


В доме партийного просвещения во главе огромного полированного стола сидел знаменитый столичный писатель Питор Сидоров. С ним  рядом расположился не менее известный в стране критик Сидор Питоров. Оба они курили дорогие американские сигареты, стряхивая пепел под стол. Пепельницы не было так как курить в партийном доме строжайше запрещалось,  но великим людям можно всё, и Питор с Сидором этим пользовались.
По обе стороны длиннющего стола сидели члены писорга, а также молодые авторы. Впритык к москвичам расположились Вуллим Тихеев и Фома Феденякин. Почетные места занимали  Паша Крокусов,  Лука Балдонин и Иван Осотов, все они ели глазами столичное литературное начальство. Чуть подальше сидел Громыхалов, прижимая под столом коленями огромный мешок с кедровыми орехами. Рядом с Авдеем уселись мы с Викентием, дальше – члены моего кружка, и  многие другие молодые  и старые пишущие люди, мечтавшие, что случится чудо: их признают. Тина Даниловна положила на стол красивый альбом, в котором у неё хранились автографы знаменитых людей. Сегодня она намеревалась пополнить коллекцию. Рядышком сидели Саша Пушкин, Анатолий Перерванцев, Джон-Гордон Митькин, Андрей Дресвянин и Юра Феофанов. Они насмешливо оглядывали всех присутствующих. Была среди этих людей и маленькая Инна Холодникова. Это она на диссидентских сборищах обычно верещала: «Они советским людям даже туалетной бумаги не дают!» Авдей шептал мне на ухо:
- Вишь, Осотов и Крокусов рукописи толщиной с деревенский сундук приволокли, постараются эти питорам всучить. Не выйдет! Эти питоры – сытые, и нос в табаке. Им вчера на приеме  в обкоме подарили целого копченого осетра и по большому туесу таежного меда. К ним с пустыми руками – не подходи. Я вот кедровых орехов мешок приволок, это что-то. Если эти орехи каждый день щелкать, так жену  всю ночь в раю содержать сможешь. Такой подарок они запомнят, вот тогда и прочистят дорожку моему роману в столичное издательство. Так вот надо жить в литературе, учись!
Я мысленно улыбался, Авдей даже и не подозревает, что у меня в портфеле лежит старинная икона, которая легка в транспортировке, но стоит в сто раз дороже, чем мешок орехов. И у Викентия тоже есть чем привлечь к себе благосклонность столичных светил.
Литературный семинар открывал главный идеолог обкома Семен Семенов. Слова текли, как вода из прохудившегося крана:
- Руководствуясь решениями… идя навстречу… верные помощники партии…образ строителя коммунизма… как указывал в своем докладе генеральный секретарь коммунистической партии товарищ Черненко Константин Устинович…
В зале, где проходило действо, находилась Софья Сеславина. Прежде всего она положила перед питорами  на стол маленький магнитофончик, нажала кнопку, и легкими шажками отбежала с фотоаппаратом в руках к стене. Несколько раз щелкнула вспышкой, переместилась в противоположной стене, и опять несколько раз нас ослепила.
Затем началось обсуждение рукописей молодых авторов. Сидор Абрамович говорил туманно, только и слышалось:
- Теза…антитеза…сублимация…интроверт…
Питор Иванович Сидоров говорил тоже туманно, но его речь изобиловала  длинными ссылками на собственное творчество и критические работы Сидора Абрамовича Питорова. Говоря о своем романе Питор Иванович заявил:
- Сначала было слово!
Я не знал, кто такой интроверт,  и причем тут слово, которое было сначала, но ясно видел, что гора рукописей, отобранная Вуллимом Тихеевым для обсуждения на семинаре визуально практически не уменьшается, хотя время идет к обеду. Семинар должен был работать два дня и мне было непонятно, как  же москвичи умудрятся прочитать и обсудить такую гору рукописей  за остававшиеся полтора дня? Ведь Сидоры-Питоры сказали, что сегодня будут обсуждать рукописи, что говорится, с колес. Сначала автор читал отрывок из повести, или стихи, затем они брали из стопки рукопись, и, заглядывая в неё, начинали говорить.
Обедали мы  в партпросовской столовой, угощенье  было более, чем обильным, но там случился скандал. Саша Пушкин, Анатолий Перерванцев, Джон-Гордон Митькин, Андрей Дресвянин и Юра Феофанов выпросили у буфетчицы весы, поставили на свой столик, Перерванцев крикнул:
-Теперь мы будем оценивать рукописи!
На одну чашу весов Перерванцев поставил огромную муляжную гирю,  на которой были огромные буквы: «Семинар». На вторую чашу весов он положил рукописи стихов Андрея Дресвянина и Юры Феофанова. Гиря подпрыгнула вверх, как живая, упала и покатилась по полу.
- Вот это весомые рукописи! - воскликнул Перерванцев. К нему тотчас же подошли мужики спортивного вида в штатских костюмах и взяли его под руки. Мигом исчезла вся компания Юры Феофанова вместе с весомыми рукописями.
После обеда обсуждение началось снова. Питор взял чью-то рукопись и хотел дать слово автору, но в этот момент Толя Пастухов соскочил со стула и завопил:
- Айн момент! Делаю крокодила!
Анатолий выжал на столе стойку на правой руке, щелкнул вытянутыми вверх ступнями в щегольских ботинках и затем, по-прежнему стоя на правой руке, придал телу положение параллельное столу.
Софа Сеславина защелкала вспышкой и с одной и с другой стороны, затем даже легла на пол, и лежа тоже щелкнула своей неожиданной журналистской молнией.
Сидоры-Питоры изумились.
- Акробат? На семинаре?
 Я еще и акробат слова! – заявил Пастухов, соскочил со стола, и поспешно подбежал к Питорам-Сидорам с громадной папкой своих стихов.
В этот момент Софа Сеславина, как Карлсон, который живет на крыше, плавно поднялась к потолку. Я заглянул ей за спину: моторчика не было. Я попытался также разглядеть – какого цвета на ней трусы и есть ли они на ней вообще? Но платье её было так хитро скроено, что я ничего понять не смог. К тому же, сделав сверху  пару снимков, она плавно опустилась на свое место за столом.
- Хорошо, хорошо, поэт-акробат – очень даже оригинально, такого еще не было, обязательно обсудим вашу рукопись, улыбаясь сказал Сидор Абрамович  Толе и хотел, было, продолжить обсуждение, но тут к нему подбежала с еще большей, чем у Пастухова папкой, маленькая, стройненькая любительница туалетной бумаги и представилась:
-Поэтесса Инна Холодникова.
- Голодникова? – переспросил туговатый на ухо Сидор
- Холодникова, - поправила его Инна, - и мое имя давно бы гремело на весь союз, если бы не бюрократы, которые гнобят меня в этом проклятом Тамске. Остальное я вам   потом скажу на ушко.
Она приникла губами к волосатому уху Сидора, мне  показалось даже, что она поцеловала в ухо, а может, даже и не показалось. К горе рукописей прибавилась еще и папка Голодниковой.
Тогда встал кряжистый мужик с большим лбом и угрюмыми, глубоко запавшими глазами:
- Никодим Столбняков! – представился он, - я  из таежного Сергундата, и я написал  большой роман про жизнь местных народов, я эту жизнь знаю с пеленок. Такого толстого романа тут больше нету, тут вообще в Тамске романов нету, а этот еврей Тихеев отказался принять мой роман в обсуждение.
Мужик излучал медвежью силу, глаза его были серые, упорные, а в слове роман он делал ударение на первом слоге, что придавало его речи иронический оттенок.
-Почему же вы не приняли  эту рукопись, Вуллим Александрович? – спросил Тихеева Питор Сидоров, - ведь это такой толстенный роман, да еще вроде бы о жизни народной? Мы может ради такой вещи сюда и ехали.
-  Толщина рукописи  еще не показатель, - отвечал Вуллим, - вы же понимаете это сами. Он начитался Фенимора Купера. У него  остяки плавают в пирогах, носят в прическах орлиные перья, женщина Талгана ходит с татуировкой на лице, а главный вождь остяков оказывается внебрачным сыном  русского князя, который неведомым образом зачем-то поселился на Тамском севере.
В конце концов выясняется, что все герои романа – княжеской крови, они куют в деревенской кузне древне-руские мечи и шеломы, и вообще черт те что творят. Я сам всю жизнь прожил на севере, но ничего подобного  и близко не видел. Всё это в лучшем случае – бред графомана, а вообще-то при чтении сего произведения приходит в голову мысль, что автору надо лечиться. Я уж не говорю о том, что автор вообще не знаком ни с синтаксисом, ни с грамматикой.
-  А я говорю - еврей, - пробурчал Никодим, - они разве русского человека в искусство пустят?
Вуллим, ласково улыбаясь, ответил:
- Я такой же северянин, как вы, и к евреям не имею ни малейшего  отношения, а вот высказывать антисемитские взгляды в общественном месте не советую – это вредно для здоровья.
- Крупная форма нужна, - сказал задумчиво Сидор Абрамович Питоров, - вы подходите, товарищ, к нам после семинара, может, прочитаем вашу рукопись сверх программы. А сейчас её взять не можем, их у нас и так – целая гора Арарат.
Светлана Киянкина попыталась, было, возникнуть со своими стихами, возопив:
- У меня тоже стихи Вуллим к обсуждению не взял, а они у меня тоже народные! Против народа прёт, гад!  Граждане Питоры, возьмите, почитайте, такового вы еще никогда не читали.
Светлане было отказано, она покраснела, как буряк, и покинула зал пожелав:
- Чтоб вы все тут обделались жидкой кашицей!
Мне было до слез жаль ранимую и одинокую, а теперь еще и гонимую  - Киянкину, но что мог я поделать?
Несколько раз подходили к Питорам Лука Балдонин, Иван Осотов и даже суровый Иван Карамов, но Питоры говорить с ними не пожелали, я только слышал обрывок фразы, произнесенной Сидором Абрамовичем:
- Это семинар молодых авторов, так чего же вы хотите?..
Вечером из Дома партрпроса изрядная толпа направилась провожать Питоров в гостиницу Октябрьская..
У входа в гостинцу нас встретила могучего телосложения обкомовская дама.  Её массивная грудь была упрятана под белой кофтой, черным пиджаком и таким же галстуком. На лацкане пиджака кровенел партийный значок.
- Размещаю товарищей из Москвы, а  местным вход без особого разрешения обкома строго воспрещен! – заявила дама.
- Мы - члены! – сообщил Авдей Громыхалов, - нам можно!
- Я вижу, что члены, - сказала дама, - никого, кроме руководителя писорга Тихеева и парторга Феденякина не пущу.
- Но надо же нам подарки товарищам в номер занести! – резонно заявил Авдей.
- Грудь дамы стала неестественно расширяться, перекрыла весь вход в гостиницу и казалось:  грудь её вот-вот достигнет ширины гостиничного фасада.
- Амбразура закрыта! - сказал Авдей, и понизив голос, добавил, - идем через черный ход, я тут всё знаю. Мы завернули за угол, поднялись по пожарной лестнице на первый этаж. Спустились уже внутри здания в подвал, и подземным ходом прошли к лестнице, которая привела нас в шикарный гостиничный номер.
- Паша выкладывай на стол омуля! - командовал Авдей Громыхалов, - под столичную вяленый омуль пре-кра-асно идёт! Сидор Абрамович! Питор Сидорович! Прозит! Зецен зи битте! Спеть вам песню васюганской остячки?
Авдей сыпанул на стол кедровых орехов:
- Питор Сидорович! Сидор Абрамович! Пощелкаете на ночь по полстакана орехов и будете, как огнедышащие вулканы извергаться. Орех дает сказочную потенцию! Вы станете грозой Москвы и всех её окрестностей. 
Мы с Викентием поджидали удобного случая, чтобы всучить Питорам по иконе, и таким образом застолбить себе место в раю. Вдруг в номере появились Феденякин и Тихеев. Они принесли серебряное ведерко со льдом и шампанским, а также ящик коньяка.
Не успели разлить коньяк по стаканам, в номер вошла обкомовская привратница:
- Как? – вскричала она, - они – здесь?  Проникли? Это уже знаете что? Я гоню их в дверь, а они – в окно? Выдворю!
- Даздраперма Ивановна! – успокоительно сказал Авдей, - зачем волноваться? Хорошие всё ребята, тихие, только  - подарки гостям и ничего больше.
После второго тоста Авдей попытался обнять Даздраперму, но длины его руки хватило лишь пощекотать  у дамы под мышкой.
Вновь Звякнули хрустальные обкомовские стаканы. Я шепнул Викентию:
- Странное  у неё имя, не находишь?
- Петечка! – ответил Викентий, проглатывая двух вяленых омулей сразу, - Петечка! Вспомни строки Евтушенко: «на свете так много странного, а в сущности странного нет». Ну вот!   Её идейные родители так назвали. Даздраперма значит – да здравствует первое мая! Лозунг. Усек?
Вася Хруничев пил стакан за стаканом коньяк, десятками уплетал обкомовские бутерброды с бужениной,  заедая их шоколадом и пирожными, повторяя:
-Друзья мои, как всё вкусно!
В это время Питор Сидорович поцеловал взасос поэтессу Холодникову, видимо для того, чтобы она потеплела. Даздраперма попыталась читать мораль насчет гостиничных правил, но Авдей запустил ей руку под подол, и дама умолкла на полуслове. Сейчас она ему треснет! – подумалось мне. Но ничего подобного не случилось. Даздраперма положила голову Авдею на плечо и сказала:
- Что-то мне нехорошо стало, проводите меня в ванную комнату.
Через минуту за стеной загрохотало так, словно десяток сантехников принялись чинить систему. Через час или полтора Авдей с Даздрапермой вышли к гостям. У Авдея был фингал под глазом, а у Даздрапермы порвана юбка. Они молча принялись пить шампанское.
Питор Сидорович тут же потащил в ванную Холодникову:
- Освежу, освежу!
Вслед за  за ними заплетающейся походкой поплелся Сидор Абрамович:
- Я тоже хочу!
Как известно – третий лишний. В ванной раздались крики, шлепки, удары, и Сидор Абрамович вылетел из неё, как пробка.
- Хи-хи-хи! – хныкал он, - я хочу её, что же такого? Зачем драться и таскать меня за волосы?
И тут я увидел странную метаморфозу. Кудрявый Сидор Абрамович превратился в лысого, только с одного плеча его свисала чуть не до пола нечто вроде девичьей косы. Оказалось, что у Сидора Абрамовича голова уже давным-давно полностью лысая, но он отрастил на затылке эту косу, и как-то её вокруг головы обматывает, приклеивает что ли. Или скрепками сцепляет, лысину маскирует. И тут в ванной именно за эту его косу и ухватил проклятый Питор, обнажил лысину, опозорил! Эх!
Сидор Абрамович  принялся беспардонно пить коньяк и водку, повторяя:
- Я Сидор! В детстве меня секли, как Сидорову козу, чтобы я был хороший, а я все равно плохой!
К нему подсел Вуллим Тихеев, попытался приладить ему косу на лысину, повторяя:
- Пить не надо, головочка будет - вава, а ведь завтра второй день семинара, а сегодня вам надо прочитать гору рукописей.
- Делаю крокодила! – кричал пьяный Толя Пастухов, - пытаясь выжать стойку на спинке гостиничной кровати. Но рухнул на пол и затих.
В какой-то момент возле стола образовались Холодникова и Сидоров. Он ткнул пальцем в Авдеев мешок и спросил:
- Что это?
-  Орехи!
- Какие на хрен орехи? Разве же это орехи? Вот мы были в Закарпатье, так там орехи действительно - орехи. А это мелочь какая-то, как их  сибиряки едят? Потенция! Глупость какая!
Питор Иванович Сидоров поднял мешок, отворил окно и стал высыпать  кедровые орехи с третьего этажа вниз на заснеженный берег реки Тами. Расправившись с орехами, он вернулся к столу, и вновь осведомился у Холодниковой:
- Что это?
- Рукописи, - отвечала любительница туалетной бумаги, - вам их к утру прочитать надо.
- Не надо! - сказал Питор Иванович, - и выбросил охапку рукописей в окно. Их подхватил холодный ветер и понёс куда-то за великую реку Тамь. Питор Иванович злорадно ухмыльнулся.
Сморенные сном Даздраперма, Вуллим и Фома не видели этого кощунства.
 Пришла суровая сибирская зима. А отзвуки состоявшегося поздней осенью творческого семинара все еще продолжали  волновать светлые умы города Тамска.
Семинар  тогда вместо двухдневного получился однодневным. Придя на второй  день в дом партпроса, я увидел взволнованных Вуллима Тихеева и Даздраперму Литосову. Они мне сообщили, второй день семинарских занятий отменен.
- А на какое число перенесли? – спросил я Тихеева.
- Ни на какое! – ответил он. И сказал партийной даме:
- Ну, мы с Петром Сергеевичем пойдем!
Она кивнула.
-Куда пойдем? Почему семинар закрылся?
- Пойдем выполнять задание обкома партии.
- Как?
Вуллим приник слюнявой губой к моему обмороженному уху:
- Скандал, брат! Большой скандал! Питор Иванович и Сидор Абрамович отказались продолжать семинар. Они сегодня с самого утра запили. Потом Питор Иванович пошел в буфет за водкой, а Сидор Абрамович закрылся в номере и уже два часа никому не открывает. Сидор почему-то там визжит и плачет, мебель передвигает, и окна бьет.
- А мы что сделаем?
- Ну, я тебя почему позвал? Ты же в детстве без отца рос, был в шалманах, сам рассказывал.
-Ты тоже без родителей рос.
- Я в - деревне, а ты - в городе. Ты по вокзалам мотался, по поездам.
- Ну и что же?
- Как что? Обком не может вызывать милицию и  этим опозорить столичных писателей.  А между тем, нужно срочно вскрыть дверь, потому что Сидор Абрамович угрожает покончить с собой. Запасной ключ со щитка у дежурной таинственно исчез. Ну,  ты же можешь замок какой-нибудь отмычкой открыть?
-Ах вон как? Ты в обкоме доложил, что я криминальный авторитет?
- Фу ты какой! Я просто сказал, что ты в прошлом опытный слесарь, ну и вот.  Нам только дверь вскрыть. Возле гостиницы уже стоит обкомовская машина. Этих Питоров увезут в обкомовскую больницу, якобы с отравлением желудка, дескать, омуль был плохо провялен. Обкомовские врачи перельют им кровь через уголёк, отрезвят, и машина тут же их увезет трезвеньких и хорошеньких в аэропорт. Питоров погрузят в самолет вместе с подарками, в виде меда и пары соболей. И они улетят в столицу. И все будет хорошо.
Мы вошли в гостиницу, весь персонал которой толпился в холле. Даже здесь были слышны истошные вопли Сидора Абрамовича, который вспоминал Кришну и Вишну и матерился на четырех языках, а может и на десяти, не знаю. Я разобрал русские, армянские, татарские и цыганские матерные слова.
- Полиглот, однако! - сказал я.
- Не теряй время понапрасну! – занервничал Вуллим, - каждая секунда дорога.
Я попросил на кухне ножик с самым тонким и гибким лезвием. Отжать этим лезвием ригель простенького гостиничного замка мне ничего не стоило. Едва мы с Вуллимом вошли в номер, Сидор Абрамович, оборванный, грязный,  со свисающим на спину длинным клоком волос кинулся под кровать с визгом:
-Зеленые, рогатые! Мама! Спасите! Ой-е-ёй!
- Мы областные писатели, мы не зеленые, не рогатые, выходите, пожалуйста! – уговаривал его Вуллим.
- Зови поваров, да поздоровее, одни мы не справимся, - сказал я Вуллиму. В этот момент из под кровати выставилась тощая задница столичного критика, я не удержался и дал ему хорошего пинка.
Это подействовало на него благотворно, он перестал визжать.
Вскоре пришли повара, взяли Сидора под руки и отвели в машину. Питор уселся в неё сам. Не знаю, что делали доктора с загулявшими руководителями семинара, но вечером того же дня оба молодца отбыли в Москву. Об этом я узнал от Вуллима. На аэродроме высоких гостей провожали только Вуллим да Даздраперма.
- Как, думаешь, что теперь будет? - спросил я председателя писорга.
- А что? Все хорошо. Местные авторы послушали известных писателей, поучились! – сказал Вуллим, - это прекрасно. Мы поставим галочку в отчете.
- Прекрасно? Галочку? А ты не думаешь о том, что Иван Осотов уже накатал огромную телегу в Москву? Причем сразу в несколько инстанций?
-Не дойдет, на почте перехватят, есть специальная служба такая.
Вуллим испуганно прикрыл ладошкой рот, думая, что выдал мне государственную тайну. Но это был секрет Полишинеля.  Я Вуллима успокоил:
- Не боись, Осотов  - гусь опытный, он свою бодягу не по почте пошлёт, а с оказией.
Вуллим переменился в лице.  Он сжал виски руками. Открыл рот, но ничего не сказал. Ему явно было не по себе.
- Чего ты зря волнуешься, - опять утешил его я, - на чужой роток не накинешь платок, семинаристов-то вон сколько в доме партпроса было. Да в гостинице гости были. Так что, если даже Осотов ничего не напишет, все равно всё выйдет наружу. А он обязательно напишет.
И я – как в лужу глядел. Вскоре стало известно, что Осотов написал три подробных отчета о пребывании Питоров в Тамске: в ЦК КПСС, в Совет Министров и в Союз писателей СССР. Он  очень точно описал  и всё то, что было в гостиничном номере. Как это ему удалось? Ведь сам Осотов там не присутствовал! Вот что значит – способности!
Но этим дело не ограничивалось. Питор Иванович прислал Вуллиму отчаянное письмо. Оказывается, Инна Холодникова во время оргии в гостиничном номере украла у Сидорова писательский членский билет, и партийный билет. Теперь она шантажировала его. Звонила по телефону и угрожала, что приедет и скажет его жене, что видела у него на мошонке три огромных родимых пятна, и еще на боку шрам от аппендикса видела, белесый такой. Шрам – ничего, но три родимых пятна на мошонке - это уродство. Как известно,  телесное уродство ведет к уродству моральному. Вот поэтому моральный урод Питор и изнасиловал бедную Инну Холодникову. Так она и скажет его жене.
А еще настрочили жалобы в союз писателей СССР все молодые авторы, чьи рукописи Питор Иванович выкинул в окно. Иван Карамов сообщил в КГБ,  что Сидор Абрамович - сионистский шпион, агент «Моссада» распылил под окном целый мешок кедровых орехов. Цель? Через несколько лет под окнами вырастет густейший кедрач. Приезжие партийно-советские работники не смогут увидеть из окон  гостиницы великие стройки коммунизма нашего города.
Питоры звонили Вуллиму каждый день, молили и просили, как-нибудь заставить жалобщиков отказаться от своих слов. Но что можно было сделать?
Наконец Питор Иванович попросил сообщить Инне Холодниковой, что он сможет издать в Москве её книгу стихов, и организовать положительные отзывы в толстых журналах, если она вернет ему партийный и писательские билеты, и напишет письмо о том, что в прежних своих заявленях клеветала на него. 
Вызванная к Тихееву  Инна Холодникова, сказала:
-Билеты верну, как только увижу книжку. От своих слов отказываться и не подумаю. Пусть даст еще обязательство, что он примет меня в Союз писателей.  А вы должны уволить вашу мегеру и сделать меня секретарем писорга.
Тихеев схватился за сердце, вытащил из кармана флакон валерьянки, залпом выпил и крикнул секретарше:
-Скорую мне! Умираю!