Запах акварели

Я с трудом вспоминаю этот дом. Узкая, как вытянутый хвост, серая пятиэтажка. Кругом много деревянных новостроек. Кажется, за окнами без конца что-то строили или сносили. Здесь я  снимал за небольшую цену комнату в квартире  приветливой пожилой женщины. Она как-то говорила мне, что чуть ли не всю свою жизнь проработала в больнице. Наверное, поэтому самое яркое воспоминание, что у меня осталось от ее дома, - это  заваленные бутыльками с разными настоями полки на кухне и, конечно, неистребимый запах лекарств. 
Так получилось, что именно в этом месте мне довелось повстречать человека, забыть о котором не так легко, как обо всем остальном. Он сумел произвести на меня довольно глубокое впечатление, хотя, согласитесь, со временем любое наше впечатление притупляется чрезвычайно. Звали этого человека Александром Григорьевичем Головниным; он был одним из квартирантов. В то время, когда я только начинал обживаться в непривычном для себя месте, Головнин прожил здесь уже полгода. Стоит заметить, что я  познакомился с ним далеко не сразу. Мне было известно, что в квартире, помимо меня, проживает молодой человек; что он, по выражению, Екатерины Ефимовны (так звали нашу хозяйку), порядочен и скромен, а главное - исправно платит за жилье. Первую неделю я все никак не мог встретиться с ним лицом к лицу, только звуки и шорохи напоминали о том, что где-то рядом живет человек. То дверь скрипнет, то по коридору раздадутся  тихие мужские шаги. Пару раз я слышал его голос, когда он здоровался с хозяйкой, а однажды просил у нее что-нибудь от головной боли. Большую же часть времени, что Головнин находился в квартире, он проводил у себя в комнате, заперевшись изнутри.
Лишь на седьмой день мы совершенно случайно столкнулись на кухне. Он сидел за столом, у окна, закинув ногу на ногу, и медленно помешивал чай ложечкой. Почему он завтракает не у себя в комнате как обычно, меня не удивило. В те дни во дворе, на который выходили его и мои окна, велись какие-то работы, и по утрам в комнатах стоял ужасный, раздражающий гул, даже несмотря на то, что окна оставались плотно закрытыми. Я впервые получил возможность хорошо разглядеть своего соседа и, не скрою, сделал это не торопясь, с долей некоторого наслаждения. Это был человек немного моложе тридцати лет. Худощавый и, должно быть, высокий (хотя в тот момент он сидел, а не стоял, позже я имел возможность в этом убедиться). Волосы у него были короткие, чуть светлее русого оттенка. Мне особенно понравилось его лицо, узкое, с продолговатым подбородком и красивыми нежными чертами. Что-то в этом лице было женское, что в целом придает мужскому облику какую-то капризную меланхоличность. Глаза смотрели пристально, но с некоторым утомлением, как будто ждали от вас чего-то каждую секунду и заранее скучали от всего, что вы ему могли бы сказать. Я не нашел в его внешности ни намека на развязность. Одет он был просто и аккуратно; побольше холодности  во взгляд - и мог бы запросто сойти за студента девятнадцатого столетия.
Пока я с увлечением думал об этом, Головнин отвернулся от окна и поднес чашку ко рту. Я спросил, давно ли он живет здесь. Мне захотелось поболтать о том, что теперь стало сложно найти съемное жилье на длительное время, так как хозяева, привыкая к твоей благонадежности, любят в какой-то момент нешуточно вздергивать цену. Головнин кивнул в ответ и коротко заметил, что он в этом ничего не смыслит.
Вообще, после первой же нашей встречи мне стало ясно, что его довольно трудно разговорить. Впоследствии, когда мы сталкивались с ним на кухне или в прихожей, он отвечал на мои вопросы короткими репликами, вежливо и натянуто улыбаясь. Очень редко Головнин мог неожиданно горячо разговориться о сломанной розетке на кухне, но из него невозможно было вытянуть и двух слов о самом себе. Впрочем,  он никогда не оставлял ни одного моего вопроса без ответа. Головнин был чрезвычайно хорошо воспитан, и я этим нещадно пользовался. Впрочем, тоже до известной степени. Когда мне приходилось расспрашивать Головнина о его работе или семье, он отвечал с таким напряжением и утомлением на лице, будто каждое его слово имело невероятную ценность и стоило ему огромных усилий. Становилось неловко и пропадало желание спрашивать его о чем-то более.
Однажды я встретил его в одной из обувных мастерских. К тому времени мне уже было известно, что он работал где-то обувщиком, но где именно, я понятия не имел и поэтому приятно удивился, увидев знакомое лицо. Головнин сидел за деревянным столом, в левом углу крошечного помещения. Над ним висела небольшая, в красном абажуре, лампа. Свет от лампы падал ему на лицо, и он часто жмурился, не прерывая работы. На одной его руке был натянут женский сапожек, а из зубов торчал кусок толстой проволоки.
Он, конечно, заметил меня, но долго нарочно не поднимал головы, склонившись над сапогом. Его смущение меня здорово озадачило. Поздоровавшись, я долго разглядывал пожелтевший листок с расценками, висевший у него над столом. Для этого мне пришлось встать на цыпочки, что, по-видимому, очень раздражало Головнина. Я был уверен, что у него чешется язык сказать: "Да когда же ты уйдешь отсюда?". Мне не хотелось торопиться, и я принялся жаловаться на уличную слякоть, из-за которой в это время года страдает обувь, а, значит, приходится тратиться на обувные мастерские. Тут я позволил себе оговориться в шутливом тоне:
- Впрочем, для вас-то это как раз золотая пора!  Масса расклеивающихся подошв... Настоящий сговор с погодой, ей-богу!
Он раздраженно улыбнулся.
- А почему же вы, Александр Григорьевич, так далеко от дома устроились? Это же автобусом минут сорок. Да еще от остановки сколько пешком! Поэтому-то, значит, и встаете ни свет ни заря...
- Так вышло. И остановка вовсе недалеко.
Он бросил на меня короткий, злобный взгляд и снова уткнулся в работу, перебирая пальцами проволоку.
Я оставил ему свои развалившиеся ботинки  и попросил привезти мне их прямо в квартиру. Когда Головнин брал деньги, то заметно поморщился, так что я даже испугался, не откажется ли он взять их, и поспешно ушел, почему-то ужасно недовольный им и собой.
Мне никогда не приходилось замечать в нем намеков на образованность и даже видеть его с книгой, но я был уверен, что он очень умен. У меня не было никаких сомнений в этом. Об уме любого человека мне всегда позволяет судить его отношение к другим. Здесь нет какого-либо правила или четкого механизма, это всегда определяется интуитивно. Иногда достаточно услышать короткую реплику человека о малознакомом ему прохожем или увидеть его в окружении нескольких людей, чтобы понять, насколько он богат. Головнин никогда ни о чем меня не спрашивал; он напротив сознательно избегал всех расспросов, но при этом меня не покидало ощущение, что он многое обо мне знает. Когда мне случалось говорить неправду, он всегда прекращал разговор и не заставлял меня лгать еще больше. Если я был раздражен, то он старался оставить меня одного. Если я чувствовал тоску и желал чьего-то присутствия, он всегда как бы случайно оказывался рядом, и его молчаливое присутствие говорило мне о многом. Я знал, что Головнин каким-то особым свойственным немногим чутьем умел чувствовать чужое настроение, с простотой и снисхождением относился к человеческим слабостям, и был ему за это благодарен. Мы стали часто разговаривать, но всегда о чем-то постороннем, не имеющем отношения к кому-то из нас. По утрам мы вместе шли до остановки. Часто молча, но иногда Головнин с необычной для него увлеченностью рассказывал мне о городе или о дворе, который я все еще считал чужим. Когда мы проходили мимо мусорных баков, что стояли за углом нашего дома, я несколько раз видел рядом с ними интересного старика. Он каждый раз что-то искал в мусорном баке с улыбкой на лице и не обращал внимания на любопытные взгляды  прохожих. Меня удивляло то, что вокруг него всегда кружились голуби; некоторые, вцепившись коготками в серое пальто, сидели у него на плечах. Я первый видел, чтобы голуби совсем не боялись человека, и это при том, что он постоянно махал руками или что-то выкрикивал. 
- Я знаю его, - Головнин  кивнул в сторону баков. - Он живет в этом доме. Во втором подъезде.  Раньше я его часто видел. Что ни вечер, то он - во дворе. Или в карты с кем-то резался, или просто песни распевал. Дебоширил, в общем. Смешной такой старик, но добрый, кажется. Всех кошек и собак с улицы кормил. Представляете? Говорят, даже какой-то шалаш для них построил  во дворе...  Мальчишки его уже на следующий день подожгли. А он, - Головнин засмеялся, - одного из этих пацанов потом палкой по двору гонял. Пока его в отделение не увезли. Наделал, короче говоря, шуму.
Мы подошли к остановке и встали недалеко от людей, у самой дороги. Головнин спрятал руки в карманах и как-то сразу сделался задумчив.
- А теперь вот новое увлечение, - продолжил он, видя мое любопытство.- К нему уже все привыкли, никто не удивляется. Я слышал, что у него есть дети и внуки, но они никогда не появляются здесь. Стыдятся, хотя регулярно отправляют деньги, которые у него, бог знает, куда пропадают... Мне, когда я его вижу, всегда смешно становится. Не потому, что он такой чудаковатый... Просто живет  человек на свете таким вот образом и ведь, кажется, доволен. Ну в самом деле, ведь, наверняка же, счастливым себе считает! Смешно, ей-богу! И досадно, пожалуй.
Головнин показался мне тогда чрезвычайно расположенным к беседе, и я вздумал спросить, есть ли у него самого дети. Он быстро взглянул на меня и ответил, что никогда не был даже женат. Я с усилием скрыл свое удивление, но не потому, что не мог представить его никогда неженатым. Мне было совершенно доподлинно известно, что это не так! У него была когда-то жена и даже шестилетний болезненный сын, которому Головнин исправно отправлял каждый месяц деньги. Об этом мне рассказывала Екатерина Ефимовна, к которой этого мальчика приводила лечить та самая бывшая жена, несколько истеричная и грубоватая, по ее замечанию, женщина.
Я несказанно удивился этому бессмысленному и откровенному вранью, но ничего не сказал, и все оставшееся время мы стояли молча.
Почти две недели после этого мне не доводилось видеть Головнина. Когда он бывал дома, не было меня, и наоборот, когда возвращался он, я часто куда-нибудь спешил. Бывает же такое, что люди живут в одном тесном доме и так редко видят друг друга. Впрочем, не столь уж это и удивительно. Я знал семьи, где родные, живя в однокомнатных квартирах, не разговаривали неделями. И дело не в размерах жилплощади, а в чем-то совсем другом.
Я знал, что Головнин не спит допоздна. Во сколько бы я не ложился, всегда видел полоску света под его дверью. Что он мог делать? Читать? Писать?
Засыпая, я иногда чувствовал запах, похожий на свежую акварель. А однажды заметил, как Головнин, склонившись над раковиной, оттирал мылом краску с рук. Тогда мне подумалось, что это крем для обуви. Он мог чинить обувь не только в мастерской.
Любопытство всегда к чему-нибудь  приводит. Как-то, вернувшись домой я обнаружил, что его комната не заперта, а задвижка от замка чуть выдвинута. Должно быть, он не до конца повернул ключ, и дверь открыло сквозняком. Форточка громко хлопала по оконной раме, и я решил, что лучше ее закрыть. 
Комната моего соседа оказалась такого же размера, что и моя; только обои на стенах были более темными и унылыми, отчего она казалась еще крошечней. Мебели было немного: аккуратно заправленная кровать, двухстворчатый шкаф, рядом два плотно сдвинутых стула. Все эти предметы казались нагромождены друг на друга и как будто нарочно отодвинуты к окну, чтобы часть комнаты непременно оставалась свободной. Тот небольшой уголок, что Головнин, безусловно, бережно охранял от посторонних вещей, был завален рисунками.
Мои догадки оказались верными, Головнин действительно писал картины, и этот запах акварели, едва уловимый в прихожей, здесь, по-видимому, никогда не выветривался. Те рисунки, что не валялись в беспорядке на полу, были расставлены вдоль пустой стены; некоторые даже вставлены в рамки. В углу лежали испачканные краской какие-то тряпки. Рядом с незаконченным рисунком - стеклянная банка с водой; в нее были опущены разного размера кисточки. Признаюсь, я не успел толком рассмотреть, что Головнин изображал, на что тратил все свое время, и, возможно, немалые для него деньги. На незаконченном рисунке  было что-то, похожее на разбитую чашку в женской руке, какие-то смазанные пятна в серо-голубых тонах. Опять же признаюсь, я ровным счетом ничего не смыслю в живописи. Безусловно, рисунки были хороши, но я знал немало школьников, студентов и людей в почтенном возрасте, которые рисовали точно также. И все они были хороши и талантливы, и всем им можно было бросить в лицо:"Поздравляю! У вас великое будущее!" Дело было даже не в этом...  Меня поразило не то, что обувщик может писать картины, а то, что серьезный и умный молодой человек считает себя вправе так глупо проводить вечер за вечером. Я не раз видел, как иногда он выходил из своей комнаты со счастливыми и блестящими глазами, а иногда раздраженный, с лихорадочной улыбкой на усталом лице. Так вот что служило причиной его счастья и раздражения! Головнин жил не одной, а двумя маленькими жизнями. Одна была его настоящей и вынужденной, а вторую он нарочно выдумал, не видя в этом ничего предосудительного. Возможно, мгновениями, выпачкавшись с ног до головы в краске, стоя над незавершенным рисунком, Головнин мог чувствовать себя художником, но я был почти убежден, что за исключением этих редких мгновений, он сознавал свою бездарность, понимал, что занимается не своим делом, присваивает себе чужой образ, и наверняка мучился от этой мысли. Он мог бы с таким же успехом писать стихи или, бог знает, что еще. Головнин, этот порядочный, аккуратный, безусловно, воспитанный человек ненавидел себя таким, каким его видели. Ему нужно было всего лишь найти оправдание своей двойственности. И он нашел.
Все эти мысли пришли мне в голову, конечно, не сразу. Пока я находился в его комнате, мне было сложно над чем-либо размышлять. Я был настолько увлечен, что не заметил, как мой сосед появился на пороге. Головнин стоял, глядя на меня с такой растерянностью и неловкостью, будто это я застал его в щекотливом положении, а не он меня.
- Что... вам здесь надо? Вы открыли дверь?
- Нет, она была открыта. Я хотел закрыть форточку.
Он, долго не поднимая глаз, смотрел на рисунок, что я держал в руке. Мне стало неудобно, я быстро извинился и вышел из комнаты. Через некоторое мгновение он запер комнату и, кажется, в тот день даже не выходил из нее. Мне же весь вечер пришлось убеждать самого себя, что я не сделал ровным счетом ничего предосудительного. Ощущение, будто я совершил что-то из ряда вон скверное, вторгнувшись в чужую жизнь, упорно не желало покидать меня в тот день.
После мы виделись с Александром Григорьевичем не более двух раз. На следующей неделе мне неожиданно пришлось уехать почти на месяц в другой город. Уже по возвращению я узнал от хозяйки, что Головнин в мое отсутствие съехал с квартиры. Не знаю, уехал он из города или попросту перебрался в другой район. По крайней мере, зайдя однажды в мастерскую, где мы  встретились в прошлый раз, я обнаружил на двери только проржавевший замок.
Месяца два его комната пустовала, и лишь спустя это время, Екатерина Ефимовна пустила в нее двух девушек-студенток. Помню, как первое время они брезгливо морщили носики и жаловались хозяйке на тошнотворный запах акварели в их комнате.